Текст книги "Понтий Пилат. Психоанализ не того убийства"

Автор книги: Алексей Меняйлов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 53 страниц)

Дело, разумеется, было не в продолжительности необходимых разъяснений, а в том, что некоторые мысли, причём, как это ни парадоксально, наиболее для жизни необходимые, бывает произносить вслух преждевременно – слушающий не готов.

– Напрасно не объясняешь, – сказал Пилат. – Мне – интересно. Меня просчитывают, причём всегда верно, а вот тебя – не смогли. Даже обидно. Чем же я отличаюсь от тебя? А?.. Ты-то – кто?

«Вот так, – подумал Киник. – Теперь для расследования преступления мало ответить на вопрос: „Кто ты, Пилат?” Пора задаться вопросом: а ты-то, Киник, кто?.. А действительно, кто я? Есть ли у меня тайная жизнь? Если есть, то почему не замечаю? А если нет, то почему?.. Не её ли отсутствие отличает меня от Пилата?.. А ведь есть и у меня тайная жизнь!»

Киник судорожно вздохнул – от укола совести. Он, якобы верный нетленным сокровищам кинизма, освободился не от всего имущества. Оставил то, без чего он мог бы обойтись, но что было жалко выбросить – нож. И вот теперь – убийство. Так ли уж он от Пилата отличается, если страсть к ненужным вещам в нём победила?..

– Что ж, оказывается, надо начинать с меня, – твёрдо сказал Киник. – Вернее, начинать с наших с тобой отношений. Сокровенной их сути.

– Ты подозреваешь демона ревности? – с большой долей ехидства спросил Пилат. – Думаешь, нас подозревают в любовной связи? Согласен: предположить вполне естественно – как-никак уединяемся… Тем более в подозрительном месте – среди свитков. Вот убийца и блюдёт нравственность моей семьи – ради процветания Империи. Патриот, одним словом. – Сарказм Понтийца объяснялся тем, что всадники вообще всегда ненавидели патриотов, и он, Понтиец, исключением не был. – А патриотов извести никак не удаётся!

– В таком случае, этот человек малообразован и не разбирается в философии, – бесстрастно сказал Киник. – Киники – не как все.

Действительно, из всех сколь-нибудь заметных философских школ одни только киники полностью отвергали гомосексуальные взаимоотношения. Все остальные нравственные течения этого, с точки зрения кинизма, извращения, так скажем, далеко не чурались. Имена кого из основоположников ни вспомни, будь то Платон или кто-то ещё из философов, превозносимых толпой и правителями. Сами же киники это своё отличие от остальных не подчёркивали. Как, впрочем, не подчёркивали киники и того, что только они отвергали принцип власти как таковой; стремление к власти они считали проявлением болезни души, утратой её самостоятельности. То, что искавшие власти государственные лица все без исключения были «милашками», тайными или явными, невольно побуждало киников повнимательнее присмотреться к сущности власти и её непременным последствиям.

Киников также не устраивала общепринятая систематизация судеб людей. Им претили объяснения, основанные на гипотезе о протомужчинах, протоженщинах и женомужчинах. Гипотеза авторитетов толпы заключалась в следующем: перволюди по подобию с первобогом были двойственны и сочетали в себе либо мужское и женское начала одновременно, либо одно из начал было удвоено. Каждый из протолюдей был четверорук, четвероног, четвероглаз и так далее – и был настолько силён, что представлял для богов опасность. Высший во вселенской иерархии бог, стремясь себя обезопасить, рассёк протолюдей пополам. Из женомужчин (андрогинов) появились привычные сегодня мужчины и женщины, обычные исполнители и воспроизводители рабов. Потомки андрогинов обретали наивысшее наслаждение только в объятиях своей утраченной половинки – взаимодополняющей. Но были мужчины, которые произошли из протомужчин, и забывались они только в объятиях, соответственно, таких же, как они, мужчин. Именно они и были начальствующей элитой человечества, сверхлюдьми, стоящими на вершине иерархии. Не сверхчеловек, как бы он ни пытался, во власти успеха иметь не будет, протомужчине же всё даётся само собой.

Киники не соглашались, полагая людей изначально равными, отличающимися лишь своими отношениями с Единым Богом-Истиной, – это отличие и проявлялось в образе мыслей, поступках и т. п. Ложные отношения с Истиной порождали и ложные объятия.

Кроме самих киников об этом интимном отличии кинизма от всех других школ мысли знали, разумеется, лишь люди книжные. Толпе же этого отличия заметить приказа не отдавали, и она веровала в анекдоты, извращающие приверженность киников к простоте. Свобода киников от ненужных для жизни души вещей толпе казалась чем-то неестественным. Да и вообще за киников принимали только тех из них, кто был заметен и притягивал взоры толпы. А это – носитель принципа власти, то есть истинного киника, совместимого с Истиной, противоположность. Истинный киник незаметен. Выделяется он разве только стройностью логики и красивой простотой написанной им диатр`ибы.

– Им не нравится, что ты со мной беседуешь. По-кинически. Об истине. Логично о логосе. А что созерцаешь, в то и отображаешься – принцип известный. А тебе д`олжно бредить убийством и трупом.

– Давай прямо, по-солдатски, – сказал Пилат. – Если нас хотят разобщить, то, может быть, меня… хотят… сделать… этим… «милашкой»? – наместник Империи непроизвольно зарделся. – Может, кто-то в меня… влюбился?! И считают, что ты… мешаешь?

Киник усмехнулся. Чтобы не зардеться.

Пилат на глазах мрачнел. Это среди сенаторов такая любовь – естественна, а в легионе за такое дело могли и убить. Не только по совести, но так предписывал закон. Так и было сказано: за принуждение к сожительству.

– Что я им, Тибе… – начал было Пилат, но осёкся.

Произносить с неподобающей интонацией имя ныне здравствующего императора даже в безлюдном Хранилище наместник считал опрометчивым. Впрочем, Кинику, чтобы понять, хватило и полуслова. Да и кто в Империи не знал про некоторые обстоятельства жизни ныне здравствующего божества? Кто не слышал восторженно-заинтересованный шепоток про все те оргии, которые проходили на острове Капри?

Несмотря на преклонный возраст, в императора Тиберия влюблялись тысячи и тысячи женщин – от них-то принцепс и бежал из Рима на остров. Влюблялось в Тиберия и множество юношей и мужчин – к ним Тиберий относился благосклонней – и многим из них было разрешено последовать вслед за божественным на остров любви.

А ещё потому Пилат осёкся, что, стань он, как, похоже, надеется его жена, принцепсом, не придётся ли ему в этих оргиях Тиберия сменить? В соответствии с какими-то мистическими, неизвестными ему законами поддержания власти в Империи? Разве не все римские императоры, да и вообще великие военачальники были такими же… служителями? Миров, как учат авторитеты, два: мир вождей и мир исполнителей – и законы их существования различны… Протомужчины и андрогины. Соответственно, чтобы стать уважаемым человеком, вождём, надо…

Пилат был в затруднении. Что теперь? Размышляя с отрицающим власть киником о глубинных закономерностях жизни, признаться в некоторой своей готовности… к власти?

– Как всё-таки в армии было просто, – вздохнул Пилат. – Если кто-либо начинал домогаться легионера, то блудника согласно приказу казнили, будь он хоть командиром легиона… Парадокс! Ведь создававшие эти законы – сами такие… – Пилат сжал кулаки, но наместник их быстро разжал. – Да, политика… Зачем только я в неё влез?.. Иной, непонятный мир… Такое впечатление, что они и одного слова правды произнести не в состоянии…

– А как думаешь: закон о прелюбодеяниях зачем? – спросил Киник. Он имел в виду тот закон, пытаясь обойти который Пилат и преображался по ночам в торговца.

– Как зачем? – удивился Пилат. – Для поддержания нравственности нижестоящих. Властвующий – образец для подражания. Назначение государственных учреждений – справедливость.

Киник скептически усмехнулся.

– А для чего же ещё? – нахмурился Пилат. – Прелюбодействующего с должности – долой.

– А с кем – прелюбо… действующего? – внешне Киник был спокоен, одни глаза веселились от новой мысли.

– Понятно с кем – с гетерами.

– Женщинами?

– Точно.

– Так нельзя прелюбодействовать вообще или только с женщинами?

Пилат, потрясённый, замер.

Киник завершил мысль:

– Со сверхлюдьми, соответственно, можно. Этот закон создан протомужчинами – в их же собственных интересах. Цель: очистить высшие должности от потомков андрогинов.

– Ого! – лицо Пилата выражало полную растерянность. – Я так раньше никогда не думал… Действительно, против самих себя законы не пишут…

– Да. Смысл всякого закона не в том, чт`о о нём внушают народу. Закон всегда работает на них.

– Да-а-а…

Киник, дав Пилату время оценить мысль, продолжил:

– Если в тебя кто-то влюбился, то это многое объясняет.

– Что – многое?

– Да всё. Скажем, ту же жестокость последнего убийства. Для них, – Киник уже имел в виду сообщество «сверхлюдей», – ребёнка убить столь же просто, как своего… Кто как не они своих убивают с лёгкостью?

– Да. Верно.

– Понятно также и то, что им необходимо меня устранить. Убить. Но не как плоть – но как нащупывающего путь к логосу. Нож был направлен против логоса.

Пилат задумался. Глубинные закономерности жизни – что он о них знает? Почему они и впредь должны оставаться для него запретным знанием?

– К тому же, – продолжил Киник, – становится понятно самое главное – зачем тебя заставили обниматься с трупом! Мы упёрлись, что он – любовник твоей жены. Но с чего мы взяли, что это – главное?! Он ведь не столько любовник твоей жены, сколько любовница мужчин, причём многих. А это чрезвычайно важное знание. Тебе сделали не его объятия, а его близость. Никуда не денешься, так уж устроены люди, что, пережив потрясение, они непроизвольно стараются всю последующую жизнь воспроизводить обстоятельства главного для них потрясения. Именно поэтому преступники систематически попадаются в засады на месте совершённого ими преступления. Или во время похорон жертвы. Или при попытке нового преступления, во всех деталях повторяющего предыдущее. Казалось бы, от рокового возвращения в прошлое надо держаться подальше, однако… Всё наоборот. Они, напротив, возвращаются вновь и вновь – и со всё большей страстью. И не только убийцы. Раз изменившая женщина остановиться тоже не в состоянии… Как бы она того ни хотела. Короче, весьма вероятно, что – крепись! – желание обниматься с «милашкой» может стать для тебя навязчивой потребностью.

Пилат оторопело смотрел на Киника. Он знал о страсти людей воспроизводить наиболее скверные в своей жизни моменты. Но к себе это знание применить не догадывался.

– Обниматься? Какой ужас! – упавшим голосом сказал наместник Империи Понтий Пилат. – А если я не хочу?.. Да-да, я не хочу!! Что же мне делать? Что?

– Очищение, – сказал Киник. – К`атарсис! Рождение для истинного отвращения ко греху – это начало. Покаяние, оно…

– Хорошо-хорошо, – поморщился Пилат, решительным движением руки останавливая Киника. Набожность его жены привила ему устойчивое отвращение даже к отдельным употребляемым ею словам. – Давай лучше по существу. Что ещё эта твоя «интересная мысль» объясняет?

– Не моя – твоя! Ты сказал! И эта твоя идея объясняет также и то, почему тебя подставили не на выходе из дворца, – что было несравненно проще организовать, – но лишь на подходе к «красным светильникам»! Важно само место! Оно – ключ! Ты был возбуждён… от предвкушения. И потому потрясшие тебя объятия с «милашкой» бессознательно связались с возбуждением – напрямую. Отсюда – стоит тебе возбудиться… Или, наоборот, стоит тебе столкнуться с «милашкой»… Был ты возбуждён?! Признавайся!

– Лунная женщина! – в ярости зарычал Пилат, вскакивая с кресла. – Та – гнида говорящая! Та самая! Вот – су-ука!.. – Пилат заметался по Хранилищу. – Да! Да!! Да!!! Ей-таки удалось своим кривляньем меня… заинтересовать! В сущности, до того проулка с этим козлом зарезанным оставалось несколько шагов – я просто не успевал… успокоиться! Не успевал!.. Да!! Я потому не слышал шагов убегавших убийц, что ещё был с ней! И вообще ничего не слышал! Кроме её смеха! Издевательского! О-о!!!.. Теперь я начинаю понимать, почему она не всхлипывала, но хохотала! Издевательски! Су-ука!!

– Хитр`о задумано, – вздохнув, сказал Киник. – Рассчитано до мелочей. Я бы так не смог. Они почему-то всегда оказываются хитрее.

– О, боги! – Пилат продолжал метаться по Хранилищу. – Без тебя я бы никогда не догадался. Никогда! Откуда ты всё это знаешь? Кто научил?!

– Никто, – сказал Киник. – Но это – истина.

– Что есть исти…? – непроизвольно хотел было отшутиться жениными словами Пилат, но осёкся. Что может быть сейчас неуместней этой навязчивой дешёвки? – Теперь остаётся только выяснить – кто? Кто всё это задумал? Какая грязная скотина? Убью гада! В Иерусалиме пидоров – легион! Всех закопаю!.. Кто? Может… начальник полиции?..

– А вдруг он не в Иерусалиме? – спросил Киник. – Не стоит исключать и такой возможности.

– С чего ты взял? – замер Пилат.

– Есть ещё одна тонкость. Особенность обнявшего тебя трупа не только в том, что он—«милашка», но ещё, что он – сын патриция. А следовательно, и сам – патриций. Неважно, что незаконнорождённый. Это для законов – формальных – он не патриций. А по душе– вполне!

– Что ещё? – нетерпеливо подгонял Пилат. – Говори!

– Если продолжить твою же «интересную мысль», то предполагается, что ты будешь жаждать не простого «милашку», но будешь тянуться к патрицию. Патриции же в Иерусалиме не водятся, так что, похоже, тебя действительно ждут в Риме. Столице власти над миром. Уже вожделенной столь многими.

– Гады! Ну… – и Пилат многосложно выругался.

Он ещё долго являл это своё умение. Стены Хранилища за всю историю своего существования не слышали и десятой доли – ни до, ни после.

– Всё это – логично, – чуть успокоившись, наконец сказал Пилат. – И кинично. Кинично, а следовательно, верно… Как наместник, я должностью привязан к провинции, но если меня наместничества лишают, то я волей-неволей вынужден ехать в Рим – испрашивать новое назначение.

– Вот это ход! – подобно зрителю у прекрасного творения живописца, воскликнул Киник. – Согласись, противостоящий тебе противник почти гениален!

– Приезжаю, а там, в Риме, меня – и… – Пилат опять произнёс несколько слов, более уместных в казарме легиона, чем среди свитков.

– Да, тебе предложено повышение. Разве ты не хотел расширить пределы власти?

Понтий Пилат опустил голову – чтобы с Киником глазами не встретиться.

– В таком случае, – медленно сказал наместник, – начальник полиции прав, и тот соглядатай из Рима вовсе не соглядатай. Он – провокатор! И обманул всех своим прибытием якобы только в ночь преступления. Каким-то образом он смог-таки устроить эту западню… Соглядатай!!.. Вот кто! Он! Сволочь!!

Пилат, не прощаясь, скорым шагом направился к выходу. Он был так поглощён совершённым им разоблачением, что не услышал последних слов Киника. А тот сказал следующее:

– Интересно более всего то, что обо всём, что от тебя хотят, ты, Пилат, в сущности, догадался сам…

глава VIII
ночь. второй верный раб

Конус лунного света падал на засовы ворот постоялого двора. Ночью они должны были бы быть задвинуты, но…

Чей это сдавленный крик?

– Где твой хозяин? – повторил вопрос начальник полиции. А обращался он ко второму верному рабу присланного из Рима соглядатая.

Руки раба были заломлены.

– Где?! Он?! – чеканно повторил начальник полиции.

Но верный раб продолжал молчать.

Начальник полиции размахнулся и вновь несильно ударил раба в солнечное сплетение. Тот захлебнулся, но на державших его стражниках не обвис.

– Дальнейшее твоё… э-э-э… удовольствие зависит от твоих, уважаемый господин, ответов, – сменил тактику допроса начальник полиции. Теперь необходимо было многословие: привыкших получать отрывистые приказания многословие пугает даже больше, чем побои. Как вообще пугает всё незнакомое. – Мы и так знаем, господин, – ехидство начальника полиции было безмерно, – что твой хозяин сейчас наслаждается жизнью под одним из «красных светильников». И ты тоже это знаешь. А теперь ещё знаешь, что мы это знаем. Знаем также и ещё многое, – кроме этого. Даже то, чего ты не знаешь. Итак, если ты скажешь, что хозяин твой не под «красным светильником», то мои люди, – начальник полиции кивнул в их сторону, – кстати сказать, намного более жестокие, чем я, тебя… накажут. Возможно, накажут так, что ты уже никогда никому не сможешь пожаловаться, что тебе сначала было больно. Вернее, не «возможно», а всенепременно. Или будешь завидовать способности своего хозяина ходить к женщинам. Если же ты скажешь правду, то я с ней соглашусь, и мы с тобой будем разговаривать дальше – к нашему обоюдному удовольствию. И об этом разговоре тоже никто не будет знать. Или тебе хочется потерять привилегии верного раба?.. Итак, я знаю, что ты знаешь, что мы знаем…

Раб заметно стал изнемогать. Но продолжал молчать.

– Мне всего-то и надо знать: когда и куда ходил и ходит твой хозяин. Всё равно мы знаем всё. Но хотим, чтобы ты сам – сам! – не как раб, а как господин, сказал правду. Истина сделает тебя свободным.

– А зачем она мне, эта свобода? – голос раба сорвался в хрип. – Сейчас я чувствую себя во много раз свободней, чем прежде – у себя в горах.

«В последнее время город стал притягивать философов. Они его просто захлестывают, – озабоченно подумал начальник полиции. – Волны философов… Ох, не к добру это. Что-то будет…»

И сказал:

– Итак, предлагаю в последний раз: выбираешь продолжительные муки перед смертью, которую никто не оценит, или… – наслаждение?

– А какое наслаждение? – прохрипел верный раб. Так, на всякий случай… прохрипел.

То, что он вообще заговорил, означало его готовность сказать всё. Теперь рядом с кнутом пришла пора показать и пряник.

– Я привёл лучшую женщину города, – криво ухмыльнувшись, сказал начальник полиции. – Твой хозяин, даже если обыщет все кварталы блудниц, лучшей не найдёт. Он думает, что только один он имеет право наслаждаться, а вас, верных рабов, никак награждать не стоит?! Но лучшее достанется тебе. На самом деле. А ему достанется… хуже. Хоть на мгновение, но ты окажешься выше его! А в памяти – этот дар останется! Живём только раз! Помни!

– Он полетел на «красные светильники», – как бы нехотя сказал верный раб. – Сказал, что не будет искушать ночь и вернётся с рассветом.

– Прекрасно, – усмехнулся начальник полиции. – Правду говорить легко и приятно. Тем более, что за неё ожидает награда.

Начальник полиции, чуть повысив голос, приказал:

– Войди!

Из-за ворот появилась закутанная в белое покрывало женщина.

Начальник полиции кивнул.

Она, ни слова не говоря, дала накидке медленно соскользнуть к ногам. Под ней вместо обычной нижней одежды оказалось замысловатое переплетение изукрашенных стеклянным бисером шнурков с изящными металлическими украшениями, впрочем, недорогими.

Выйдя за круг складок хитона, она стала пританцовывать, медленно поводя бёдрами. Медленно – и эта томная неторопливость всякого мужчину, подолгу не видевшего ласково поглядывавшей на него женщины, не могла не заставить… заинтересоваться.

– На колени! – коротко приказал начальник полиции.

Медленно, очень медленно она повернулась к верному рабу спиной, отцепила часть надетых украшений и – медленно! – опустилась на колени, приняв священную позу предельного повиновения.

Глаза у верного раба загорелись ещё больше.

– Добровольная помощница полиции, – саркастически усмехнувшись, сказал начальник полиции. – Мы, услышав от тебя всё необходимое, уйдём. Если же она посмеет подняться раньше, чем ты её отпустишь, можешь её изнасиловать. Никто не будет против. И прежде всего она сама.

– Спрашивайте, – раб облизнул разом пересохшие губы.

– Сдаётся мне, что в первую в городе ночь хозяин твой на положенном месте не ночевал, – сказал начальник полиции. – Твой сотоварищ нам сказал, что вы спали поперёк двери и выйти он не мог. Так ли было?

– Он соврал, – прохрипел верный раб. – Жена господина осталась дома, в Риме! Что вы хотите? Ну и он сразу же… на «красный светильник». В их, – раб мотнул головой в сторону блудницы, – квартал. Он о нём знал ещё до приезда сюда!

глава IX
третья посмертная жизнь

– И ещё, – не дожидаясь, пока Пилат опустится в кресло, сразу перешёл к делу Киник, – мы, размышляя о посмертных жизнях основной улики, не обсудили самое главное.

– Основной улики? Главное?.. – поморщился наместник, ещё находясь под впечатлением успехов розыскных усилий начальника полиции, полностью подтвердивших догадку о соглядатае как орудии заговора с целью его, наместника, смещения. Он уже предвкушал, какие обильные результаты даст пытка соглядатая. Впрочем, торопиться особенного смысла не было, желательно было выявить все его связи. А они, очевидно, были даже во дворце. Считая дело уже практически расследованным, Пилат после стольких дней тревожащей неизвестности был особенно весел. Выражаясь языком Киника, «основная улика» если и имела значение, то скорее только историческое. Или эстетическое.

Киник равнодушию наместника не удивился и, обращаясь к Пилату, продолжил:

– Конечно, главная улика – форма на тебя… воздействия. – У трупа посмертных жизней гораздо больше, чем может показаться. Их – целый хоровод. Мы с тобой присмотрелись только к двум его ипостасям. Любовника многих мужчин и сына патриция, то есть самого, в сущности, патриция. А про третью, главную ипостась – забыли!

– Что он любовник ещё и моей жены? – усмехнулся наместник. – Или то, что он – несостоявшийся мой любовник?!

– То, что он любовник жены, – это, точно, ещё одна его жизнь. Но самое главное в трупе то, что он – труп.

– Грандиозно! – рассмеялся наместник. – После разговоров с тобой никогда бы об этом не додумался! Удивительно: труп! Ха-ха! Ха-ха-ха!

Киник, заразившись неуместным смехом наместника, не удержался и тоже, давясь, рассмеялся.

– И всё же, – сказал он, – он – труп. И это очень важно.

– Ха! Говорят, что есть много таких, которые… любят именно с трупами, – не унимался наместник. – Да, они явно предполагали, что я отныне приговорён ворочаться по ночам и сожалеть, что я тогда его не изнасиловал! Ха-ха!

В каждой шутке шутки только доля. Остальное – правда, всегда постыдная. И эта действительно обнимавшая Пилата «шутка» заставляла сердце Киника сжиматься от сострадания. Как же всё-таки силён дракон власти!

Можно было бы, расследуя продолжающееся воздействие трупа на жизнь Пилата, употреблять не выражение «посмертная жизнь», а слово «смысл», но слово это абстрактно и неощутимо, а влияние умершего динамично и осязаемо.

– Умолкаю, – сказал Киник. – Послушаем, что обнаружил начальник полиции. Неважно, что на пустом месте. Скорее всего, это признание якобы свидетеля. Ведь так?

– А что начальник полиции? – перестал смеяться наместник. – Поступает согласно профессиональным навыкам. Расширяет круг поисков. Правильно, копает всё глубже и глубже. Роет. Углубляется. Покупает расположение свидетелей и проводит грандиозные налёты. Похоже, нисколько не сомневается, что и в случае с любвеобильным трупом справедливость восторжествует… Как я его понимаю! Хотя бы спит спокойно – уверенный в своей правоте. И в своём будущем. Я имею в виду как начальника полиции. Но он своими налётами и заговорившими свидетелями меня успокаивает. А что ты? К чему приводят разговоры с тобой? Остаться ночью наедине с собой и представлять, какой смысл в каждом объятии и сколько в каждом трупе посмертных жизней? Притом выясняется, что в центре этого хоровода – я. Так и с ума сойти можно. Причём всенепременно! – наместник иронично передразнил начальника полиции. – Кому она нужна, твоя правда – такая? Кроме тебя самого?

И наместник развалился в кресле.

– Тебе, – помолчав, серьёзно сказал Киник. – Тебе самому. Разве не нужна? Разве жизнь живого произрастает не из истины?

– Истины? – наместник вдруг помрачнел. С бодреньким начальником полиции, всегда угодливо соглашающимся, было не в пример проще.

– Конечно, нужна, – тяжело вздохнул Пилат. – Только становится страшно, когда начинаешь думать, что рядом с тобой тебя просчитывает кто-то неизмеримо тебя хитрее… Начинаешь себя чувствовать таким маленьким-маленьким… Как ребёнок, которого сейчас хочет отстегать мать, чтобы научить чему-нибудь для жизни ненужному.

– Как-как? – наклонился вперёд Киник. – Повтори, пожалуйста.

– Пожалуйста. Как ребёнок, которого сейчас хочет отстегать мать. Чтобы научить чему-нибудь. Для жизни ненужному, – повторил Пилат.

– «Чему-нибудь для жизни ненужному»… Интересная ассоциация… – заметил Киник. – Я над ней поразмышляю. На досуге.

– Ужасно! – воскликнул не наместник, а так, только его тень. – А с тобой можно разговаривать просто так – без смысла? И без последующего «размышления над»? Чтобы правда не была частью истины? А были просто слова, ни к чему не обязывающие? Простой трёп?

– Для этого у наместника есть начальник полиции. Тем более что разговоров «просто так» не бывает, трёп на самом деле – всего лишь скрываемая похвальба или подхалимство. И это в лучшем случае. Если мало начальника полиции, то, пожалуйста, – полный город и других ослов.

– Четвероногих? Или двуногих?

– И тех, и других, – серьёзно сказал Киник. – Польза от разговора с обоими типами одинаковая. Но осёл с хвостом всё-таки лучше – у него хоть есть уши. Застольные же подхалимы – один сплошной виляющий язык.

Пилат не мог не согласиться. Почему-то он подумал о Капри. Там не просто оргии, а действительно, клубок отъявленнейших в Империи подхалимов. Вряд ли кто из них способен на такой, как здесь, в Хранилище, разговор.

– Ладно, – сказал Пилат, – намёк понял. Переходим к главной улике. Похоже, ты тоже что-то раскопал. В хранилище – своего ума.

– Очень может быть, что и своего, – согласился Киник. – Но мне, точно так же, как и тебе, нужен собеседник. Объясняя другому, я получаю бесценную возможность хоть что-то понять для себя.

– Удивительное свойство человека! – задумчиво сказал Пилат. – Чтобы хоть что-то понять, собеседник совершенно необходим. Проговорить мысль. Выразить в слове. Самое важное. Опять логос! В этой необходимой равновеликости собеседников есть какой-то глубокий смысл. Очень глубокий… Но какой? – И тут Пилат неожиданно для себя добавил – Ци… Киничный?

– Прекрасно, – улыбнулся Киник. – Мы и эту мысль непременно обсудим. Когда-нибудь. Но сейчас – насчёт твоего мертве…

– Этим трупом, – перебил его Пилат, – нас хотят не просто разлучить. И труп этот не просто выпад против логоса. Кажется мне, это – ритуальное убийство.

«А неплохо продвигается расследование! Быстро!» – хотел было сказать Киник.

Но не сказал.

Решил: раз есть такая возможность, поменьше говорить, а побольше слушать.

Потрясающее расследование! Неужели, наконец-то, то самое, которое ответит на многие вопросы? То самое, о котором он столько лет мечтал? Нет, не зря, не зря его потянуло в Иерусалим!.. Не напрасен был этот долгий сюда путь!

– Кстати, а зачем тебе кинжал? – спросил Пилат. – Для боя он коротковат. Его сломали, – видимо, в бою. Так и было?

– Почти, – уклончиво ответил Киник.

– А зачем сохранил?

– Не сохранил, а подобрал. Это, действительно, не оружие. В каком-то смысле не вещь. Это – память… – Киник не хотел объяснять, что нож достался ему в память о спасении друга. В сущности, не догадайся тогда Киник в проёме городских ворот оторвать от повозки колесо и не отмахнись он так удачно от занесённого для второго удара этого уже обагрённого кровью друга кинжала, то нападавший нанёс бы удар, на этот раз уже смертельный. – Вот ведь как получилось! Единственная вещь, которая у меня была. И даже не вещь, а так… И к чему привела! Это – урок! Какой-то. Возможно, он в том, что главная моя слабость в… зависимости от прошлого. Вернее, в моём служении чувству. В желании чувством вернуться в прошлое. В нежить. А ведь прошлое для мудрого не воспоминание чувства, а урок.

– Догадываюсь, – сказал Пилат, не понявший последних слов Киника. – Память о каком-то бое. Вернее, о собственном спасении. Хранят обычно только такого рода вещи. Правда?

Киник молчал. Слово «обычно» было обличением. Он – не киник, а лишь «как все». Хранитель.

– Не хочешь рассказывать – не надо, – сказал Пилат. – Не хочешь о себе – давай обо мне. Продолжаю незавершённую мысль. Меня снимают, они перетягивают меня в Рим. Хитрым способом, властью первого покойника. Перетягивают телом и душой. А властью второго покусились уже на дух. Вернее, первый труп убивал душу, а кинжал в нём – дух, затмевая ум чувством и разделяя нас от рассуждения. Но кинжал исчез, и второй труп должен был неминуемо появиться. Кинжал – для меня, нищий – для тебя. Логично? Вернее: логосно?

– Вполне, – подумав, сказал Киник. – Опять многоходовая комбинация. Я поразмышляю на досуге. Вообще, вдвоём продвижение идёт существенно быстрее. Я тебе благодарен. Спасибо.

– Ладно-ладно, – самодовольно усмехнулся Пилат. – Я хоть и не скиф, но тоже умею… размахнуться. А бывает, и подумать. – Пилат задумался, вспомнил нечто, от чего опустил голову. И добавил – Иногда…

Оба молчали. О каком в собственной жизни позоре каждый из них вспоминал?

– Хорошо! – первым заговорил Пилат. – Что ты там раскопал в трупе ещё?

– То, что он – труп.

– Так. Ты говорил. Дальше.

– А дальше вступает в действие сила, которая описывается законом: кто на что взирает, тот в то и преобразуется. «Милашка» в трупе должен был отлучить тебя от гетер, патриций – привести в Рим, а труп, то есть смерть, изменить тебя в… – Киник не договорил.

– Точно, – сказал Пилат. – Мысль понял. В нежить. Но– какую?

– А вот это я и хотел бы, тебе объясняя, понять сам. Или чтобы ты, объясняя, помог понять мне.

– Нет уж, объяснять будешь ты, – хлопнул по колену Пилат. – И даже доказывать. Это придаёт сил. Можешь считать, что я с тобой якобы не согласен. Издеваюсь над твоими предположениями, которые, как ты утверждаешь, мои. Итак, защищайся! Ха! И ещё раз: ха! Я что, должен был ещё перед поездкой в Рим совершить самоубийство? Уподобиться таким образом трупу до последнего волоска? С размозжённой головой?

– Вот оно! – обрадовался Киник. – Как раз этого мне и не хватало! Именно! Самоубийство.

– Перед поездкой в Рим? – как можно ехидней спросил Пилат.

– Самоубийство – это не обязательно верёвка на шее. Или прыжок головой вниз с фронтона самого высокого в городе храма. Есть и более утончённые способы.

– Это как? Верёвку на перекладине закрепить, а голову в петлю не сунуть? Или наоборот? Ходить по городу с петлей на шее? А второй конец сзади волочится?

– Почти, – сказал Киник. – Самоубийство это ещё и поставить себя в положение, – и притом безвыходное! – в котором тебя убьют. Даже в том случае, если ты кончать с собой уже раздумаешь.

– Да, – согласился в Пилате опытный воин и всадник кавалерийской алы. – Бывает, люди хотят с собой покончить, но духа не хватает. Так они горло подставляют. Например, собственному рабу. Множество примеров. Вошедших в историю в том числе… Или оставляют ряды своего манипула и сражаются впереди строя, пока их не зарубят. Бывает, до десятка врагов положит, прежде чем сам истечёт кровью… Согласен, у покинувшего строй надежды жить не остаётся… Даже если он победит всех, его ради авторитета дисциплины, согласно закону, – казнят. Вышедший из строя самоубийство уже совершил. Хотя, может быть, ещё жив.