Текст книги "Понтий Пилат. Психоанализ не того убийства"

Автор книги: Алексей Меняйлов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 53 страниц)

– Да, это – верное самоубийство, – согласился Киник. – Но это быстрый способ. А есть ещё и другие. Во времени более растянутые, чем бой впереди линии манипула.

– Например?

– Например, редко кто из императоров, деспотов и властителей умирал своей смертью. Разве не так?

Пилат задумался.

– Спорить невозможно, – усмехнулся он. – Но… Но умирали-то горемыки, порой сопротивляясь. Значит, всё-таки жить хотели… Ах, да-да… – спохватился Пилат, вспомнив им же самим только что приведённый пример с покинувшим строй.

– Аналогия: жрицы богини домашнего очага Весты, теряя с тайным любовником свою девственность, точно знают, что их непременно выследят и заживо замуруют…

– Да, – кивнул Пилат, – все бабы – шлюхи.

И помрачнел.

– Да я не об этом, – с досадой воскликнул Киник.

– Что замолчал? – быстро справился с собой как мужем Пилат. – Какой из всего сказанного вывод?

– Это тебя надо спросить, – улыбнулся Киник.

– Да знаю я, чего ты от меня ждёшь, – как от боли поморщился Пилат. – Если мне всё время будет мерещиться он, плоть смерти, если этот кошмар заслонит мне жизнь, – имею в виду красоту жизни, – то я… или покончу жизнь самоубийством, или… полезу во власть ещё выше. Ибо это одно и то же.

– Да, – кивнул Киник. – А поскольку власть – это жестокость, то ты, попав в повиновение к трупу, будешь, к примеру, казнить тех, кого можно было бы и помиловать.

– Интересная мысль, – сказал Пилат. Но возразил – Римская власть – это не жестокость! Римская власть – это законность и справедливость.

– Мы же договорились: эту сказку оставим для историков, – серьёзно сказал Киник.

– Рискуешь, – сказал Пилат, возводя глаза к небу.

Но Киник безбоязненно продолжил:

– Пару дней назад в городе было казнено несколько человек. Приговоры утверждал ты.

– Разве были казни? – удивился Пилат.

– Святая невинность! – усмехнулся Киник. – Мимо тебя не проходит ни один смертный приговор. Ты утвердил приговоры и синедриона, и твоего ведомства, послал людей на смерть и этого даже не заметил!

– Постой-постой… – стал вспоминать Пилат. – Да, было такое дело. Как раз наутро после… объятий. Начальник полиции после доклада что-то м`ельком упомянул… Ты хочешь сказать, что это были… хорошие люди?

– Не знаю, – сказал Киник. – Вряд ли. Сомнительно, чтобы все. И даже, что хотя бы один из них. Но кто знает, может быть кто-то из них и не совершал ничего, по закону достойного смерти.

– Кто это был? – нахмурился Пилат. – Имя!

– Я же сказал – не знаю! – повторил Киник. – Я никого из них не знаю. Да и речь сейчас не об этом. Речь – о принципе. О тебе. А именно о результатах на тебя воздействия. Разве тебе свойственно утверждать приговоры, не разузнав, в чём людей обвиняют?

– Нет. Эти – в первый раз, – извиняющимся тоном сказал Пилат. – Клянусь Юпитером! Впервые! Вообще, всякий раз выясняется, что приговариваемые к смерти всё-таки её достойны. Вот я и подумал, что…

– Ничего ты не думал! – перебил его Киник. – Скажешь, размышлял?!

Пилат нахмурился ещё больше и замолчал. Он был всё-таки солдат и запомнил навсегда неписаный армейский закон: убивать вне боя невинного – это низко.

– Да, не думал … Но неужели я утвердил казнь кого-то невинного?..

– Повторяю: скорее всего, нет. Да и речь, повторяю, сейчас не о том. Сейчас речь о том, что труп жив. Ты – в его власти! После этого объятия смерти ты впервые, даже не задумавшись, в сущности, совершил преступление. Как минимум должностное. А ещё и нравственное.

– Я был взволнован…

– Первый раз в жизни?

Пилат стал ещё мрачнее. Но всё-таки попытался уйти от признания, что тогда, в проулке квартала духов неотмщённых жертв, его переиграли по всем пунктам.

– Я не совсем хорошо выспался…

– Первый раз в жизни?..

Пилат поднялся с кресла и стал ходить между стеллажами со свитками книг. Пилату почему-то казалось, что, если он некую особенную рукопись почувствует ладонями, вберёт исходящее от неё тепло, он с Киником согласиться сможет. И Пилат стал прикасаться к разным свиткам. Ещё один свиток, и ещё…

– Как мало, оказывается, в Хранилище хороших книг, – наконец сказал Пилат. – Ты прав, Киник. Как ни тяжело мне в этом признаться – меня переиграли. А я – поддался. И – подчинился. И во власти продвинулся. Живу не я, а поселившийся во мне мертвец. Я – раб трупа. Раб!

– А я давно почувствовал, что на охоту вышел зверь очень крупный. О таком тонком подходе я прежде даже и не слыхивал… Почему-то ты очень важен. Именно ты. Но почему?.. Это очень интересно… Рим, власть, Капри… Тебя хотят сделать императором!

Киник сам удивился тому, что сказал. И ждал, что ещё больше удивится Пилат. Но…

«Прав, оказывается, оракул, – подумал Пилат. – Сказано: достигну пределов власти и останусь в веках. А чтобы остаться в веках, нужно стать императором… Неужели нет возможности отказаться?»

А вслух задал вопрос наместника:

– Остаётся выяснить: кто это подстроил?

– Тебя вовсе не снимают, – не мог успокоиться Киник, – но совсем напротив – тебе делают карьеру! Потому и не было ночью никакого караула! Тебе сделали карьеру!

– Разве? – усмехнулся Пилат. – А кому это надо?

– Кто лучше тебя это может знать? Давай рассуждать сначала упрощённо: кому это может быть – выгодно?

– Не так уж и многим, – ответил Пилат. – Или кому-нибудь из богов, или моей родне, или родне жены. Только я не могу себе представить, чтобы кто-то из моих способен на такую сложную… комбинацию. Вот у жены – другое дело. Предки и родня – сплошь высшие правители Рима.

– И теперь первые?

– Нет, теперь, конечно, – вторые. Первый в Империи – только император.

– Занятно, – сказал Киник. – Пока кто-нибудь из её клана не окажется на месте импер…

– Да живёт он вечно! – перебил его… наместник? нет, Пилат.

– …до тех пор будут считать себя обездоленными и обделёнными… Следовательно, нужно, чтобы кто-то из них стал… стал… кто-то… А ты – один из них.

– А почему я? Меня кто-нибудь спросил: хочу ли я… быть?..

– Иногда хочешь, – сказал Киник. – Скажи, что я ошибся.

Пилат опустил голову. В самом деле, невозможно ведь всю жизнь мечтать о карьере, глотать пыль в легионном строю, жениться ради продвижения, а на последних ступенях вдруг стать противоположностью собственного прошлого…

– Оставим это, – наконец сказал Пилат. – Кстати, один человек вне подозрения. Это – моя жена. Она была бы против того, что со мной на Капри сделают.

– Разве? С чего ты взял?

– Ну, так ведь она всё-таки… женщина, а я – мужчина. Муж и жена. Мужчина и женщина. Что тебе объяснять?

– Помнится, – ехидно сказал Киник, – твой соперник был… э-э-э… каприот. Которого она тебе, женолюбцу, предпочла.

Пилат поперхнулся.

– Хочешь сказать, что я ничего в этом мире не понимаю? – сквозь кашель и выступившие слёзы сказал он. – Ни в тайнах власти, ни в тайнах женской любви?.. Ну что ж… Очень может быть, – Пилат задумался, подбирая аргументы. – А с чего ты взял, что моя жена знала, что её любовник—…?

Он помнил, как его жена оторопела, когда начальник полиции сообщил о пристрастиях её возлюбленного.

– А женщинам и не надо знать, – сказал Киник. – Им достаточно – чувствовать. И чувствуют они то, что им нужно.

«Или она и тогда, при докладе, притворялась? А играла комедию, чтобы меня – подставить? – мысль поразила Пилата болью. – Не может быть!»

– Значит, она не знала, чт`о чувствует, – морщась от боли, продолжал защищать свою жену Пилат. – Не осознавала! Ошиблась. Да-да! Просто – ошиблась. Случайность! Она же – женщина! А женщины ошибаются. Просто. Безо всяких твоих закономерностей.

– Тогда почему она из многих предпочла именно его, а не мужчину? Почему, по-твоему?

– Да потому что он – патриций! Он ей – свой! Свой! А я кто? Всадник! Всего лишь – жалкий всадник с Понта! Выскочка. Мне здесь налоги следовало бы собирать! И не более того! А не творить суд над людьми и народами.

– Но я, – дождавшись, когда Пилат успокоится, сказал Киник, – ничего тебе не пытаюсь доказать. Я только рассуждаю.

– Согласен, – стыдясь своей вспышки, сказал Пилат. – Давай рассуждать. И – жить. Пока есть время – и трупы сюда не вошли строем.

Оба рассмеялись – кинично. Смех вообще освобождает от многих чувств – ужаса, скованности, ущербности, предубеждённости.

– Кстати, о трупах, – продолжил Пилат. – Я и не отрицаю, что в твоих словах что-то есть. Вспомни, кого в Империи назначают на должность! Сакральное ли это таинство посвящения в высшую власть или ещё что, не могу знать, – но они таковы. И хорошо, что мы это обсуждаем. Без знания сокровенного невозможно понимать, а следовательно – жить!

«Ну чем он не киник?» – подумал Киник, любуясь Пилатом.

– И всё-таки после убийства мальчишки, – сказал Киник, – у меня такое ощущение, что организатор – женщина. Тогда многое сходится: и запредельная для логического рассуждения хитроумность трупных объятий, убийство ребёнка, использование гетеры на подходе к кварталам любви…

– Женщина? – прикрывая глаза, вздохнул Пилат. – Пусть так. Возможно. Но из их числа можно всё-таки сразу исключить мою жену. Пусть женщине всё равно, кто перед ней: мужчина или пидор, но ведь убитый-то – её возлюбленный! Чтобы женщина убила свою любовь?! Это всё равно что убить своего ребёнка!

– Но разве мало женщин убивают своих детей?! – не выдержав, утратил обязательную для философов бесстрастность Киник. – Сколько их, младенцев, растерзанных, по кустам да по колодцам находят! А скольких не находят? А скольких вытравливают ещё во чреве?! А скольких бросают! Каким образом я оказался в заложниках? Меня бросили!

– Это не женщины, это – выродки, – опять закрывая глаза, непроизвольно, чтобы не видеть говорившего истину, сказал Пилат. – Законченные шлюхи. Исключение из правил. Их почти нет.

«Но ты же сам говорил, что все женщины – шлюхи!» – хотел возразить Киник. Но сдержался.

– То, что женщины все-все хорошие, что в жизни всё именно так, а не наоборот, – тебе жена… посоветовала?!

– Да, – твёрдо сказал Пилат. – Жена.

Он резко поднялся и, не прощаясь, пошёл к выходу из Хранилища. И только на выходе обернулся и почти закричал:

– Да, хранитель, жена! Моя жена!! Моя!

глава X
ночь. танец для неотмщённого

Прекрасная Уна замерла и прислушалась. Но раздававшиеся позади шаги немедленно стихли.

«Показалось, – подумала она. – Сюда нечистые не приближаются…»

Шаг…

Ещё шаг…

Что это дёрнулось под ногой?!

Уна содрогнулась. И нога, хотя и обутая в сандалию, разом превратилась в чуткую лапу львицы.

Кто?

Нет, это был не человек.

Лапа втянулась обратно.

Здесь, в окружении неотмщённых духов, было тихо, ещё не перешедшие в мир духов обыватели затаили дыхание, прячась от неизбежного, не слышно было даже лая собак, и только из кварталов любви, откуда только что выскользнула Уна, раздавались звуки музыки и взвизгивания, без которых можно было не только не получить оговорённые оболы, но и оказаться побитой.

Шаг…

Ещё один…

Вот и перекрёсток, где она разыграла перед собственным мужем женщину ему незнакомую, якобы безумно влюблённую в него гетеру – тогда, в ночь перехода её возлюбленного.

Уна берегла то чувство, с которым она тогда лепетала что-то бессвязное, – это ведь так нравится мужчинам. Всем. Из любого квартала.

Помнила всё—и странно сильное волнение внизу живота, и… страх.

Страх – чего?

Грозовых раскатов разоблачения?

Ливневых потоков гнева – за измены?

Тёмного омута кары – за заговор?

Тины ревности – из-за посещений кварталов любви?

Или она боялась, что он на близость согласится и тогда всё сорвётся?

Она знала, что в темноте муж её не узнает. Да, ночь, да, громада луны за её спиной. Но ослепляет не свет. Разгляди он черты её лица, он всё равно просто бы не поверил!

Её здесь быть не могло!

Не могло!

Потому что не могло быть никогда.

А даже если бы её и узнал, то всё равно, защищая своё самолюбие, признал бы в ней кого угодно, но только не её саму. Предположил бы двойника или божество, прекрасное, как и она сама. Или дух. Неотмщённый, и потому ищущий вернуться в этот мир – и отомстить. Месть же состоит в том, чтобы разбудить его ревность к жене.

В конце концов, поверил бы в её духа. Явившегося, чтобы его на пути в кварталы любви остановить…

Странные они, эти мужчины, – им так хочется верить своим жёнам. Так хочется…

Но главное: она – не она, а – гетера.

В ночь перехода возлюбленного Уна, действительно, сделала всё от неё зависящее, чтобы мужа соблазнить: она выгибалась как никогда, она даже в свой лепет поверила – ей действительно хотелось, чтобы её ряженый муж овладел ею прямо здесь, сейчас, в проулке! Он тогда уже было сделал к ней полушаг, копьё его напряглось, но вдруг всё сорвалось! Почему?

С каким трудом она тогда сдержалась, чтобы не наброситься на него с кулаками!

Почему, почему он ходит к каким-то шлюхам, таким же как она женщинам, и даже менее красивым, а ею – ею! – пренебрегает?! Почему? Почему?! Почему?!!

То, что он ею в проулке пренебрёг, было хуже оплеухи! Ведь если во дворце он пренебрегал ею всего лишь как женой — примелькавшейся, да и слишком многое он получил из её рук, – то здесь, в проулке, он пренебрёг ею уже как женщиной! Это было стократ больней! Оскорбительней!

Шаг…

Темнота…

Путь… в темноте – прошлого?

Шаг…

Вот потому-то в её смехе и звучала тогда и оскорблённость, и боль! А вовсе не потому, как наверняка подумал её простодушный муж, этот копьеносец, из-за упущенной возможности заработать. Куда ему, мужлану, понять?!

Он, к несчастью, всего лишь…

Кто?

А просто—«всего лишь»…

По рождению – лишь всадник.

По должности – всего лишь наместник.

А в сущности – копьеносец. Налогоплательщик ночи.

Да что же это такое! Опять у ног шорох!..

Змея?

Чья-то рука?.. Отрезанный палец? Нет, показалось…

И почему только он, как торгаш, всегда думает, что люди действуют ради выгоды?!

Ведь это же не так!

Разве она, воплощённая в Уне, своими поступками преследует выгоду?!

Да она сама почти никогда не понимает, что с ней делается! Уже из одного этого легко догадаться, что ею движет не выгода!..

Шаг…

Ещё…

Уна с ужасом отдёрнула – ногу? – нет, лапу!

Что это было?!

Может, гигантский… паук?..

А! Всё равно!..

Предначертанный ей путь надо продолжать… хоть по разлагающимся телам.

Да, тогда Уна была оскорблена как никогда – но смеялась!

Смех – пустяк… Смех – маска из простейших.

Да и как было не рассмеяться над ряженым супругом?!.. Торговец! Ха-ха-ха! А какая у него на голове была тряпка! Ох!

Что ж, ряженая с ряженым…

Но проститутка – это всё-таки достойней торговца…

Но и ряженой с ряженым – не получилось…

Запах!

Откуда этот трупный запах? Или он ей только чудится?

Может быть, он, наместник, думал, что уходит один? Это в квартал-то неотмщённых – один? Стольких духов – и один?

Мужлан! Одни бабы на уме! И его копьё—для них!

Ты ещё станешь у меня настоящим мужчиной!

Уна принюхалась.

А может, кто-то оставил здесь голову?

Отсёк и оставил?

Отсюда и запах?..

Уна опустилась на колени и стала осторожно подушечками передних лап ощупывать то, что ей прежде казалось камнями мостовой в надежде найти пустые глазницы. Но выскобленные до гладкости головы были уложены глазницами вниз. И не вынимались – так плотно они лежали. Да, Тот, Кто их сюда укладывал, своё дело знал.

Головы, кругом тщательно выскобленные пустые головы!

Великий Путь.

Тысячелетний.

Копьеносец ошибся, подумав, что размозжил череп её возлюбленного – голова его тоже где-то здесь… Где-то… Выскобленная… И её можно найти!

Уна бесшумной тенью скользнула вперёд. Нужная придёт сама – кому как не ей было это знать.

И львица продолжила свой путь – по великой мостовой…

И пределы её расширяются…

Муж!

Исполнится о нём оракул: достигнет пределов власти. Ибо предел – это то, чего не достигал никто и никогда. Предел – дар богов. А остальные подвизающиеся на ристалище власти во все времена будут попросту… смешны. А велик – один он, её муж. По воле богов.

А воля богов должна быть исполнена.

И потому она тогда тоже – шаг в шаг – шла вместе с ним. И – в нём!

Она, Уна, была в нём и была им – и собственный смех слышала со стороны.

И торжество её достигло высшей точки, когда в неё вцепились руки её возлюбленного – агонизирующего мертвеца!

Их боль, испуг, страдание смерти – всё было её!

М-м-м!!..

Возлюбленного-мертвеца!

Это было – замечательно!..

К сожалению, наслаждение объятиями длилось всего несколько секунд – хотя руки возлюбленного ещё и остались на ней, а вот потрясение, испуг и растерянность Пилата развеялись – он, вообще, порой на удивление быстро их изгоняет и становится собой.

А без кружащего водоворота страха – какое удовольствие?!..

Уне теперь было не место в муже, он её изгонял, и она вернулась – на предыдущую улицу.

Перекрёсток владел ею лишь несколько мгновений – и совершённого ею тогда с возлюбленным она… застыдилась. Ей стало больно – и, утирая слёзы жалости к возлюбленному, лучшему из лучших, бросилась во дворец Ирода – прятаться…

Да, всё случившееся в ту ночь Уна прекрасно помнила – в ощущениях.

Помнила она даже неровности камней улицы.

Ещё бы! К этим проулкам в развалинах она уже начинает привыкать. В первый раз она осматривала место, представляя себе, как перехитрить мужа, не желавшего делать в жизни ни одного шага назад (суеверный?!..). Во второй раз она была здесь, когда пыталась соблазнить мужа. В третий – когда искала загадочно исчезнувший кинжал неуправляемого Нищего.

И вот сейчас она здесь вновь – вот уж точно, сама не понимая зачем.

Но так было надо.

Шаг…

Ещё…

По-прежнему насторожённо нащупывая место для каждого шага, Уна добралась до того проулка, в котором совершил долгожданный переход её возлюбленный.

А вот и стена смерти. В кромешной темноте Уна ладонями легко нашла на стене высохшее пятно крови – в нём всё ещё угадывалось затухающее биение жизни.

– Прости меня, – прошептала Уна, становясь на колени. – Прости… За всё!..

И Уна, разметав по стене руки – как на кресте, – пятно поцеловала…

Как долго она так стояла – с наслаждением чувствуя покаянную боль в саднящих коленях?..

Вечность?..

Мгновение?..

Какое это имеет значение? Ведь это было прекрасно…

Это была не просто стена смерти, это была стена плача… Часть стены вселенского храма… Святая святых города. Стена плача… Что дворец?.. Это дневная видимость. А суть – здесь, среди мёртвых… Несчастные, неотмщённые души… Возлюбленные все… Все они её…

– Прости меня, любимый… Но… Так было надо! Это было сильнее меня…

Наконец Уна поднялась, сделала несколько шагов в сторону улицы и остановилась – как раз между всеми тремя наиболее крупными потёками крови.

В этом троекратном повторении знаков перехода было что-то сакральное… Могущественное. Священное… Треугольник – символ всеведения.

Она, Уна, прекраснейшая из женщин, была как бы вся в крови!.. Вся, вся! Прекраснейшая! Богиня любви!

Уна медленно распустила пояс тёмного, растворявшего её в темноте покрывала… И пояс змеёй скользнул вниз…

Затем она расстегнула пряжку на плече, и сковывающая тёмная одежда иерусалимской продажной женщины столь же плавно скользнула к её ногам…

Под покрывалом не было ничего.

Прекраснейшая подняла руки, оголяя подмышки, всегда производившие столь сильное впечатление на мужчин, и зажмурилась.

Нет, закрытые глаза – отнюдь не б`ольшая темнота! Но, напротив, нарастающее сияние!

Прекраснейшая оказалась в каком-то незнакомом месте – всё было бел`о, а линии были прямые и пересекались. От их пересечений исходило голубоватое пульсирующее сияние. Но вот появились красноватые отблески от беспокойного пламени светильников…

Прекраснейшая из Женщин, предызбранная богами и породившая их всех, опустилась на колени, приложила ладони к груди и начала оглаживать соски, затем всё тело, потом резко поднялась и встала на кончики пальцев – победно пританцовывая, загадочным образом ни разу не наступая на встречавшиеся повсюду осколки камней. Прекраснейшая то легко и невесомо плыла над камнями мостовой, почти не касаясь земли, то обнажённое её тело как будто настигал удар – и она надломленно приникала к земле, движениями повторяя те, которые, собственно, и оплачивались на ложах «солдатского» квартала.

Прекраснейшая кружилась, парила, торжествовала. Вокруг ей виделось множество обнажённых тел, слившихся в предваряющем любовь танце – мужских и женских, и мужских было больше. Много больше. От каждого из мужчин исходил жар, и все они преклонялись ей (та, которую они обнимали, была лишь её, Прекраснейшей, повторением) и готовы были за неё умереть… И больше чем готовы – они желали, нет, мечтали!

Умереть!

За неё?

Каждый?

Но умер достойнейший! Предызбранный богами. А остальным осталось в танце скрывать горечь неудачи… И надеяться, что когда-нибудь своей смертью они её прославят!..

А вот и муж – да, на возвышении в центре, танцует для неё, но сам по себе. Он тоже – предызбранный. Сильнейший. Священный муж, тот, кто далее других от её круга – но тоже пока при ней, посвящающий себя любви.

Умереть! Танец был прекрасен, как сам вечный покой, и долог… Но и у смерти есть пределы. И вот, Прекраснейшая рухнула – на землю – навзничь, и восславляющие её тела исчезли.

Осталась только кровь, успевшая на её теле уже подсохнуть и осыпаться…

Уна тяжело дышала. Казалось, и все тела города двигались в такт ударам её сердца… Город! Целый Город любви!

Она и есть этот Город!

Глаза Уны были широко раскрыты – но она ничего не видела кроме пульсирующих всполохов голубоватого и огненного сияния. Ей казалось, что она попала наконец под стены Великого Города … Странный это Город – развалины не как в Иерусалиме, внутри его, но вокруг… Да, она приближается к Городу, проникая сквозь эфемерную ткань тысячелетий… До него осталось всего несколько сот шагов… Последний рывок…

В огромных зрачках Уны вспыхивало отражение луны – всякий раз, когда в непонятном ей самой танце – загадочном и непристойном одновременно – её лицо обращалось вверх, к молчаливой свидетельнице тайн ночного города.

Мёртвые камни заброшенных развалин – и живая трепещущая плоть обнажённой женщины…

Но вот Уна перекатилась на живот, поднялась на колени и, приникая к земле, изогнулась, сосками грудей касаясь камней и вытянув вперёд руки, судорожно задрожала…

И – замерла.

– Тебе понравилось, милый? – ласково пролепетала она. – Понравилось? Мне тоже… Это было – прекрасно…

Возлюбленный…

Как он был прекрасен!.. Прекрасен?..

Но что за гадость открыл в нём этот угодливый начальник полиции? «Девочка»? Нет! Только не это… слово! Нехорошее слово.

На том утреннем докладе она играла, нет – торжествовала в мести, и легко вела разом и мужа, и начальника полиции, но омерзительное сообщение её потрясло и сбило. Циничные слова были столь неожиданными, что она тогда чуть себя не выдала. Себя и своё знание обстоятельств гибели прекраснейшего из римлян.

А муж! О! Какое в нём оказалось самообладание! Сообразителен, хладнокровен – и вот единственной приметой возлюбленного осталась его кожа.

Неужели этот мужлан не остановился бы и перед тем, чтобы содрать с него кожу?

Обнажённая Уна начертала пальцем на нежной коже живота сакральный знак, и по телу побежали мурашки. А почему бы и нет? Удовольствие мести… Самое острое из всех возможных удовольствий… Встряхнуть посмертным хитоном над поруганным донельзя куском мяса… Уна содрогнулась.

Ну почему, почему бы ему не отрубить возлюбленному голову и не бросить к её ногам? Не так ли должен был поступить её муж? Ведь ей так хотелось его головы!

Уна медленно поднялась с земли, настолько медленно, что казалось, будто и её кожа змеёй заструилась по камням улицы.

Таинство совершилось. Ободрённая и набравшаяся сил Уна теперь чувствовала себя всю – полностью.

Грубая действительность и так уже ворвалась в висячие сады преображённой жизни. Столь любимого ощущения чистоты не было, – покидая кварталы любви, она не совершила омовения. И вообще этой ночью не совершила ни одного. А ведь сегодня богиня любви благословила её на двенадцать мужчин…

Уна с омерзением содрогнулась. Липкое! И холодное! Не только на внутренней стороне бёдер, но и внутри!..

Ей хотелось бежать от самой себя. И себя не чувствовать… Но Уна не побежала, а всего лишь пошла.

Так всегда в этом городе подвластных и угадывающих её желания людей: поэзия ночи оканчивается одним – возвращением во дворец Ирода, дневной символ власти.

Под охрану его стен. И верной стражи.

Но прежде всего – стен.

Дворец был неприступен и построен в расчёте на осаду – разве что в колоннаде между двумя крыльями этого дворца-крепости угадывалось нечто от храмовых построек.

В толщине крепостных стен угадывалось иносказание: знать о происходящем внутри не должен был никто.

Пусть внешние догадываются – если посмеют.

Но – непременно издали.