Текст книги "Понтий Пилат. Психоанализ не того убийства"

Автор книги: Алексей Меняйлов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 53 страниц)

глава XVII
уна приговаривает – смерть!

– Ещё!.. Ещё!..

Уна, ничего вокруг себя не замечая, натыкаясь на всё подряд, металась по анфиладе увешанных картинами покоев.

Она была в крайнем возбуждении – решала, что делать дальше.

Разумеется, это не было размышлением в том смысле, в каком понимают это философы, выстрадавшие в испытаниях каждое из слов, составляющих высказываемую ими мысль. Слова, без которых стройное логическое размышление невозможно, Уне были не нужны. Время от времени в её сознании появлялось нечто, составляющее часть решения, – цветистый образ или побуждения к действию. Приходили мысли-формы как бы ниоткуда, но Уна, подобно женщинам из городских кварталов, веровала, что исходили они непосредственно от богов Неба.

Уна привыкла: для того чтобы решение, ведущее её к достижению цели, пришло быстрее и воспринималось отчётливее, она не должна сдерживаться — и потому Уна, выпив большую чашу вина, и не сдерживалась. Стены, роскошно украшенные картинами с изображениями похищающего Европу Юпитера, рывками наплывали на неё, под ноги то и дело попадала выскользнувшая наземь драгоценная чаша, а руки Уны непроизвольно ласкали тело.

– Ещё!.. Ещё!.. – не понимая себя и даже не слыша, стонала Уна.

Ожидаемое наставление было важно. Оно касалось не только не совсем удачного жертвоприношения её возлюбленного, не только последующих успехов её мужа, но и нечто большего.

Главные боги ей благоволили, это несомненно – ведь иначе не произошло бы ничего из того, чему случиться было дозволено.

Но которому из них она, Уна, тогда недомолилась? Ведь не иначе как недовольством кого-то из богов и можно было объяснить, почему заклание возлюбленного – как жертвенного быка, со спины в сердце! – столь предусмотрительно совершённое малым мечом Нищего, встретило противодействие обстоятельств – и какое мощное противодействие!

Сначала исчез малый меч – пришлось помочь им его «найти».

Мало того, оказалось, что из Рима прислан соглядатай, – что уже неприятно само по себе! – он к тому же ещё и прибыл не вовремя!

Появление соглядатаев – это всегда дыхание заговора. Её с мужем хотят с наместнической должности сместить! Но против кого этот заговор? Муж, понятно, духом пока ещё не властелин, до предречённых пределов власти ему ещё далеко, следовательно, заговор прежде всего против неё, Уны.

И надо же было так случиться, что соглядатай вошёл в город так не вовремя! Он должен был в город не входить вовсе! Или войти раньше! Опоздание – вот в чём противостояние!

Но всякое противодействие – не случайно.

– О, боги! За что?!.. Детям ли восставать против своей Матери? За что? Неужели… Вышний?..

Уна заметалась.

Нет, не может быть! Это не Вышний. А соглядатай – виновен! Виновен в опоздании, ибо оно – противостояние благоволящим Уне богам.

– Безбожник! – голос Уны пламенел ненавистью. – Повинен смерти!

Но повинен которой из смертей?

Мучительной?

Мгновенной?

Как бы то ни было, смерть его должна быть красива.

Как и место смерти.

Красивей кварталов любви только один квартал – танцующих мертвяков.

Смерть в вымерших кварталах? На том же самом месте?

Нет! Много чести.

Кто этот соглядатай по сравнению с её возлюбленным? Ничтожество. И потому это было бы предательством – вести соглядатая на то же самое место.

Может, в самом квартале любви?

Уна представила: вокруг столпившиеся радостно-взволнованные гетеры, с повизгиванием рассматривающие ещё не остывшее тело. А ещё смотрящие на неё, Уну, – снизу вверх, с завистью. Да, сейчас Уна вся в крови мужчины, недавнего любовника, она для них – царица, царица любви, Предызбранная, Великая «Мамка»…

…Из темноты внутреннего зрения, которому она привыкла доверять больше всего остального, выплыли знакомые очертания… Узкие проходы… Фигуры женщин, искусно полуобнажённые, скользящие тени выбирающих мужчин, красноватые отблески светильников любви…

Им, мужчинам, страшно: кто не слышал про ужасы в этих кварталах? Убийства здесь не редкость, но никогда не удаётся даже отомстить. Но этот страх, похоже, приходящих сюда на поклонение нисколько не отталкивал, а напротив, притягивал…

А-а, вот и соглядатай!..

Хотя Уна его никогда прежде не видела, она, даже ослеплённая огнём светильника, узнала его сразу.

«Солдатские» одна за другой к нему льнут, выгибаясь и поворачиваясь так, чтобы смотреть из-за плеча, восторженно, но в то же время робко, как бы стыдливо опуская глаза – и изгибаясь, изгибаясь…

Но он их не замечает… идёт к ней… только к ней… к ней одной. Идёт – и ничего с охватывающей его любовью поделать не может.

Вот пора договориться о цене…

– При чём здесь деньги, милый?.. Для тебя — хоть даром… – Голос прерывается и переходит в бессвязный лепет…

Соглядатай не оглянувшись – а напрасно! – ныряет за ласкающие волны занавеси входа… Уна, как принято, прихватив с собой светильник, погружается в чрево Великой Матери.

Следующая на небольшом расстоянии позади соглядатая тень, громадная, во всё небо, замирает – в ожидании.

Потом оказывается у домика вплотную.

Исполнитель ощупывает рукоять меча, спрятанного в складках грубого хитона. Прислушивается: когда же, наконец, наступит нужный момент.

Когда?

Когда?

Но вот, наконец-то, раздаются характерные звуки.

Остаётся несколько мгновений…

Ещё!..

Ещё!..

Ну!

Решительным движением отбрасывающий тень отдёргивает занавесь, одновременно выхватывает малый меч и, в один бросок, более похожий на падение, достигнув ложа, погружает меч в напряжённую, наверняка покрытую капельками пота спину стоящего на коленях соглядатая…

Раздаётся крик… нет, хрип – тело агонизирует, судорожность движений напоминает кульминацию любви… разве что пальцы вцепились в её обнажённое любящее тело намертво…

Как ей хорошо!..

Как же ей хорошо!!!..

Ну же, ещё!!!

– Ещё!..

Ещё!..

«Теперь – ну!!» – не разжимая губ, отдаёт она приказ.

Отбрасывающий огромную тень послушен: он чуть вытягивает меч из пронзённого насквозь тела, так что выходное отверстие раны освобождается и кровь волной изливается на неё всю; но меч до конца не вынимает, а оставляет в ране, чтобы перекрыто было только входное отверстие – тогда кровь достанется ей вся…

– А-ы!!..

Исполнитель, готовый вторить каждому звуку её восторга, тем не менее, обхватив голову руками, исчезает, оставляя её наедине с достигшим пределов любви совершеннейшим из любовников.

Кровь из отверстой раны продолжает толчками изливаться на её прекрасное тело. Горячая волна струится на нежный живот… Она изгибается ещё больше, и струйки из ложбинки спины достигают грудей – обоих сосков одновременно…

Прекраснейшая сжимается: ей кажется, что сейчас настил не выдержит и агонизирующий бык, проломив его, её покроет.

Бык громаден… И всё остальное у него – тоже… Кровь потоками заполняла яму, омывая каждую часть её тела. Каждую! Уна тогда непроизвольно пыталась вытереть кровь с груди, с сосков – и со стороны могло показаться, что она их ласкает.

Но нет, происходящее с ней сейчас, в весенний месяц нисан, вовсе не повторение бывшего с нею при крещении в культ Кибелы-Богоматери. И это не яма, в которую её, обнажённую, опустили и над которой из жердей соорудили священный помост. И над ней вовсе не бык, самец в полной его силе, которого тогда на помост возвели для заклания…

Уна открыла глаза и оглянулась: не появились ли, почуяв кровь, гетеры, чтобы восславить её как царицу любви.

– Да, такая его смерть, пожалуй, будет для него самой гуманной, – сказала вслух Уна, по поводу в который уже раз ниспосланной картины смерти соглядатая. – Смерть смертей! Верх и предел его наслаждения…

глава XVIII
наместник приговаривает – смерть!

Пальцы рук наместника были сцеплены у подбородка накрепко, – оберегая перстень власти.

Наместник, набычившись, ходил по колоннаде Иродова дворца и своё самоощущение, будь он о нём спрошен, вероятно сравнил бы с чувствами последнего из жрецов храма Судьбы, единственного уцелевшего после очередного штурма святыни издревле враждебной толпой, – тут была и боль, и готовность остаться собой даже ценой жизни.

«Что мне, собственно, Киник? – прокатывались волнами по сознанию наместника мысли. – Ишь, на что замахнулся! На самое святое! Святое святых! Его послушать, зло гнездится внутри семьи – моей!.. А если довести мысль до логического завершения, то – во мне самом?.. – Наместник поморщился, в точности так же, когда отринул истину из Священного писания. – Получается, я сам себе труп в объятия и приманил. Сам! Себе! Тьфу!.. Чушь! И что от его рассуждений толку?.. Рассуждения они и есть… рассуждения. Где в расследовании усилия? Где улики? Допросы? Где доказательства? Он даже не соизволил посетить место преступления!.. Он даже не поинтересовался анкхом – животворящим крестом! Что это за расследование? Одна болтовня. А вот у начальника полиции, напротив, – факты. Да, конечно, он неверно кое-что истолковал. Ну так и что? Зато верно соединил отправную точку с конечной. Минуя промежуточные звенья. Он умеет видеть преступника! Вот что значит – опыт! Интуиция! Профессиональная…»

Наместник чуть помедлил у той колонны, в основании которой он некогда обнаружил естественную полость и где теперь начал уже покрываться пылью огромный безвкусный перстень, – помедлил и, пожалуй, даже наклонился, чтобы к нему прикоснуться, и даже расцепил было защищающие перстень власти пальцы, но… И вот уже опять ходит по колоннаде – наместник.

«Всё верно, всё дело в этом соглядатае из Рима… И что с того, что он прибыл лишь накануне? Несколько часов в его распоряжении были. Ему только и надо было, что отдать приказ – на это времени много не надо. Было бы уж совсем странно, если бы и чёрную работу он выполнил лично… Очень может быть, послал впереди себя исполнителя – скажем, за неделю… А сам прибыл, чтобы проверить, всё ли исполнено старательно. Ведь проверяющий же! Только заботился он не о справедливости или благе римского народа, а о готовности исполнителей к убийству. Ишь, проверяющий! У своей жены… – проверяй!..»

Наместник хохотнул и добавил, как бы обращаясь к строю:

– По ночам!

Последнее слово, как из тёмного омута, вызвало ещё обезображенное страхом смерти лицо. Руки наместника напряглись – как бы удерживая от падения невидимый труп.

«Но ведь кинжал-то – Киника! – возразил сопротивляющийся Пилат. – А ещё тот убитый мальчишка-нищий! Зачем всё это соглядатаю?..»

– Случайность? Да, случайность! Сколько этих случайностей в жизни каждого!.. – нанёс сокрушительный удар наместник – и победил.

Есть ли в нашей жизни место случайностям – вопрос, обсуждаемый тысячелетиями, но каков бы ни был на него ответ, в своей жизни наместник обнаруживал главное: чью-то волю, пытающуюся его с должности сместить.

«Подкопы были, есть и будут. Будут, верно, даже лет через тысячу… Да, так будет – пока не рухнет этот мир…» – продирался по выбранному пути наместник.

«…под собственной тяжестью!» – попытался возразить Пилат.

Именно Пилат, чтобы увидеть, зажмурился и действительно увидел: кругом – непривычно одетые люди, правда попадались и одетые в греческие хитоны и римские плащи, все они в едином порыве несутся вперёд, не замечая, давят друг друга – в пустых глазах только отражение указанной Вождём цели. Армия армий – рвущихся вперёд – на штурм Великого Города. И – тяжесть! тяжесть!..

Пилату стало невыносимо, как это с ним бывало на представлениях в театре, только стократ сильнее, и он рванулся, чтобы вырваться из этой братской могилы – несущейся на Великий Город волны тел, – и открыл глаза.

Сердце не отпускало.

Пилат прислонился к колонне.

«Собаку бы завести… Вырастить из щенка. Хотя бы одно не предающее существо!..» – малодушно отступил в наместника Пилат.

«Что ж, а Киник… Киники – это тоже для жизни полезно… В качестве… развлечения. Хэй-хо! Раз – влечение! Влечение – раз, влечение – два, – наместник усмехнулся, играть словами в казарме любили. – В конце концов, после разговора с ним чувствуешь себя как никогда отдохнувшим… Но и только! Жизни, а именно дела, он не знает… А если б мог знать, то разве был бы он столь незначителен по своему положению? И – нищий?»

– Что ж, пора принимать решение, – вслух сказал наместник. И – сжал кулак с такой силой, что пальцы вокруг преторианского перстня побелели.

Если кровь нужна – она будет! Тому, кто намеревается подчинить тебя своей силе, надо показать свою – и нападающий откатится назад. Раз в Риме кто-то решил завладеть властью над этой провинцией и предпринял к тому действия, то им надо показать, что он, Пилат, по-прежнему воин и наместник и таковым останется и впредь. Стоит крепко, чувствует себя уверенно и не остановится ни перед чем, чтобы показать свою созвучность пронизывающей всю вселенную воле, той, которая и ведёт к первенству.

Как показать силу? Что ж, для этого соглядатай и прислан.

«Как бы это сделать… покрасивей? – подумал наместник. – Чтобы им было что обсудить? Как?..»

Соглядатая как римского гражданина нельзя было казнить позорной смертью. Для того чтобы предать его одной из наимучительнейших смертей, скажем, распятию на кресте, его предстояло выдать за раба.

Римского гражданина – за раба?

В определённом, философском, смысле этот чиновник был действительно раб – даже в большей степени, чем захваченный в плен и насильно удерживаемый, – и тем к позорнейшей из смертей приговорил себя сам.

В сущности, только казнь соглядатая через распятие была бы Риму наивернейшим ответом: ибо верность Власти – в попрании всех и всяческих законов. Если в чём Киник и прав, так прежде всего в том, что смещают не за жестокость, а за её недостаток.

Разве в Риме не знали, что всякий наместник, если он действительно наместник, сопротивляться захочет, сопротивляться будет – и даже по должности сопротивляться обязан?..

Знали. И послали – на распятие.

Соглядатай – это жертва, отданная на заклание от начала. Разве смерть его не предусмотрена? Может быть, он – священное жертвоприношение? Жертва богу власти? Эдакий агнец на алтарь бога Империи? Ведь обязаны же в Риме беспокоиться о возрастании своих?!.. А для этого нужен… нужна плоть.

В таком случае, собственноручно совершить предлагаемое Властью жертвоприношение – нравственный долг каждого из наместников Империи. Долг!

Что ж, получается, соглядатай действительно – проверяющий. Только не в общепринятом смысле этого слова. Он своей жизнью проверяет: не выдохлось ли в провинции вино власти? Не прохудился ли вмещающий его мех?.. Не пора ли заменить его на новый?

Проверяющий…

Да, решено! Пусть соглядатай с креста стенает, что он римский гражданин, – над ним надо будет и посмеяться… А народ казни любит – оторвутся…

А может быть, и прибить его на крест – самолично?.. Тем явив своё—хладнокровие?..

«Да, надо всё сделать самому! – сжал кулаки наместник Империи. – Непременно самому! А под конец явить и милосердие: взять копьё и, чтобы не мучился, – в грудь! Там, где сердце! О, копьё!..»

Наместник прикрыл глаза, рассчитывая увидеть крест и копьё.

Но из темноты внутреннего зрения выплыли отнюдь не очертания креста с вознесённым на нём проверяющим, не ряды выстроенных вокруг воинов, не толпящийся народ, но знакомые очертания улочек кварталов любви, подсвеченных красноватыми отблесками от светильников. Странные они, эти светильники любви… Без них женщины сникают, а под ними – распрямляются, преображаются, ликуют…

От обилия в кварталах домишек настолько тесно, что мужчине разойтись в проходе со встречным можно, только с ним соприкоснувшись – почти как в лупанарии, – может, потому и сохраняется эта теснота?.. Им, мужчинам, страшно: кто не наслышан, что земля в кварталах любви за столетия пропиталась кровью чуть ли не на локоть? Да, убийства здесь не редкость, безнаказанность – закон. Но этот страх мужчин, похоже, не только нисколько не отталкивал, но, напротив, притягивал…

Вот пробирается и соглядатай… Странно, но он, наместник, его узнаёт…

Одна за другой женщины льнут к соглядатаю, изгибаясь и полуоборачиваясь так, чтобы смотреть из-за плеча, восторженно, но в то же время робко, как бы стыдливо опуская глаза, а главное – изгибаясь…

Квартал не «торговый», а «солдатский», поэтому наместнику, под легионера лишь ряженому, казалось бы, сохранить равнодушие легко. Действительно, что худенькая, что полненькая – всё одно: не «торговая», а всего лишь «солдатская»! Но то ли одежда легионера, то ли власть стиснутой под складками одежды рукояти короткого меча, то ли неясный привлёкший его сюда дух заставляют уроженца Понта хотя и вскользь, но предлагавших себя женщин осматривать глазами стосковавшегося в казарме солдата.

Вон – худенькая!.. Ну!..

А вон – полненькая!.. У!..

Но соглядатай женщин, похоже, не замечает вовсе. Он минует одну, другую… Почему он их минует? Куда он идёт? Куда его тянет?

Но вот и соглядатай, наконец-то, останавливается перед одной из предлагавших себя женщин – как жеребец, оглушённый в бою ударом боевой палицы. Женщина, которую он выбрал, не выгибается, однако есть в ней нечто особенное… Привлекательное? Влекущее? Особенная внешность? Но под толстым слоем белил и румян лица не различить.

Несколько мгновений соглядатай, как бы пританцовывая в отблесках светильника любви, восторженно рассматривает предлагаемый товар и, не оглядываясь – а напрасно! – ныряет за сулящую наслаждение занавесь входа… Женщина, прихватив с собой светильник, змеёй заструилась за ним.

«Где-то я её видел», – отметил в наместнике Пилат. Но вспомнить не смог.

Переодетый наместник, следовавший на небольшом расстоянии позади соглядатая, останавливается, а затем подкрадывается к домику вплотную и у занавеси, из-за которой пробиваются красноватые отблески праздника, прислушивается.

Он настолько поглощён этим, что даже не замечает, что начинает кивать – в ритм. И даже – почти пританцовывать.

Он ждёт… ждёт…

Но вот, наконец-то, раздаются характерные звуки – сейчас соглядатай, увлёкшись, перестанет что либо замечать…

Остаётся несколько мгновений…

В легионере просыпается ревность – а почему не он на месте соглядатая?.. Почему эта женщина будет отдаваться жалкому соглядатаю, а не ему, пусть переодетому, но наместнику?

Легионер перехватывает поудобней рукоять меча, спрятанного в складках грубого хитона…

Ещё…

Ещё!

Но тут что-то его как будто подталкивает и, сдвинув брови, он решительным движением отбрасывает в сторону занавесь, одновременно выхватывает меч и в один летящий, как в падении, шаг, достигнув ложа, без усилия погружает! меч! в плоть! стоящего на коленях! к наместнику спиной! соглядатая…

Раздаётся сдавленный крик – нет, хрип! – и вот уже обрушились характерные волны судорожных движений, которые бывают единственно при агонии.

Восторженному хрипу умирающего вторят всхлипывания женщины – тоже восторженные.

Она – счастлива?..

Судорожные движения агонизирующего трупа, да, напоминали движения любви, да… Только пальцы его глубже вошли в нежную кожу бёдер обнажённой женщины, любящей его…

Как всё происходящее прекрасно!

Но вот раздаётся не то стон восторга, не то приказ свыше.

Наместник, повинуясь, чуть вынимает меч из тела соглядатая, так что отверстывается только внешняя рана и кровь из неё волной изливается женщине на ягодицы; но до конца меч не вынимает, а оставляет в ране: кровь не будет разлита попусту, а достанется ей вся…

Кровь покрывает обнажённую спину женщины… Оттуда она перетекает на грудь, на соски… Хочется смотреть, но некая сила выталкивает наместника, и он, оставляя гетеру наедине с вцепившимися в её тело пальцами агонизирующего трупа, бросается вон…

Наместник открыл глаза.

– Да, такая смерть, пожалуй, будет более гуманной, – произнёс наместник Империи. – Смерть смертей – верх и предел удовольствия…

Но Пилат, напротив, этим странным, но, как ему казалось, своим, намерениям удивился:

«Меч… в спину?.. Но как это… возможно?»

«Да и в чём от такой смерти выгода?» – приподнял бровь Понтиец.

Ночная, потаённая смерть соглядатая была далеко не столь вызывающа, как публичное распятие римского гражданина, и для службы, в сущности, менее полезна, но…

Но?..

Кровь на обнажённой женщине?..

И – в спину?..

Странное видение: спина, меч, обнажённая женщина…

Есть что-то общее с обстоятельствами убийства возлюбленного его жены…

Разве?

Ведь связи здесь быть не может?..

Всё бы неплохо, можно предуготованного в Риме к закланию принести в жертву и таким образом, но… Разум Пилата противился – тому, что удар он должен нанести в спину.

«Разве забежать спереди – и рассечь ему грудь? Только не в спину! – наконец нашёл решение наместник. – Что ж… Да будет так: в грудь!»

Оставалось только выяснить, как этот соглядатай выглядит. На всякий случай. Чтобы не ошибиться…

– Проклятый город! – сквозь зубы проговорил всадник.

Надо скорее покончить здесь с делами службы и по завершении Пасхи, не задерживаясь, этот треклятый город покинуть.

Пусть убивают себя сами!..