Текст книги "Ноль-Ноль"

Автор книги: Алексей Евдокимов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 18 страниц)

6

Марат сидел боком на просторной, сделанной под мрамор плите с вмурованной в нее овальной раковиной, откинувшись на стенку и уперев босую подошву в эрегированный обрубок крана. Громко стрекотал вентилятор, это раздражало, к тому же могло разбудить Катюху – но включался и выключался он вместе со светом в ванной. Как и избыточная, словно в гримерке, подсветка широченного зеркала, в котором Марат, вытираясь после душа, отражался во всех невысокой ценности подробностях. Но сейчас, будь это, скажем, кино, Марат бы в зеркале отсутствовал, – при том, что сидел вплотную. Сидел не шевелясь, без мыслей и ощущений, неопределенное, не замеренное им самим время. Затем, без какой бы то ни было внешней причины или внутреннего импульса, осторожно спрыгнул на плитку. Вышел в коридорчик, повернул в комнату, встал на пороге. Свет во всем номере был только тот, что вываливался из открытой двери ванной – Марат лишь смутно видел кровать; он совсем не различал Катьку и не слышал ее дыхания. Внезапно ему представилось так явственно, что она не спит и из темноты смотрит на него – представилось так, что у него перехватило горло.

Ощущая странную, болезненно-будоражащую бесчувственную легкость, то ли адреналиновую, то ли температурную, он сделал один, второй, третий бесшумный шаг внутрь.

– Ты где? – Голос у Вани был недовольный, то ли спросонья, то ли с похмелья, то ли из-за неожиданной, мягко говоря, Маратовой просьбы.

– У змеи.

– А… Ну минут через пять мы будем…

Отключившись, Марат таращился на мобилу, словно не в силах понять, что это такое, потом огляделся. Странная в этот час, странно пустая улица. Никто на него не смотрел, и Марат, размахнувшись, зашвырнул телефон куда-то за постамент торчащего посреди газона метра на три с половиной ядовито-зеленого змия, оседланного каким-то пацаном в чалме: реклама аквапарка, что ли…

Светало тут так же быстро, как темнело. Небо на глазах приобретало дневной линялый оттенок, ясно было, что скоро и припекать начнет. Но машин шло еще совсем мало – пока Марат топтался на тротуаре, ему лишь раз просигналили, предлагая услуги извоза.

Зудящее нетерпение пошевеливалось внутри, норовя иногда сорваться в нервическую лихорадку, но он держал себя в руках: «Успеешь… Сбежишь… Успеешь… Сколько тут ехать… А вот, кажется, и они…»

Жестковато подпрыгнув на «лежачем полицейском», крутовато вильнув к бордюру, перед Маратом резковато тормознул белый обтерханный «мерс»-«мини-вэн». Марат откатил дверь: внутри, привольно развалясь каждый на нескольких сиденьях, дремали здоровые, мосластые, страшно загорелые и вообще похожие друг на друга головорезы – Марату они ухмыльнулись приветливо и рассеянно. Рома… Мауро… Махди сидел за рулем.

Марат, еле перешагнув гигантскую сумку, из которой торчали ласты, плюхнулся поблизости от Вано:

– Спасибо…

– Нет проблем, – равнодушно зевнул Иваныч, прикладываясь к бутылочке минералки. Он так ни о чем и не спросил, и за это Марат тоже был ему благодарен – он, кстати, понятия не имел бы, что ответить.

Махди, посвистывая под нос, газовал, осаживал, переваливал через «полицейских», положенных тут перед каждой «зеброй» (иначе, видимо, араба притормозить не заставишь), и, вырвавшись наконец на оперативный простор, наддал. Солнце брызгало в глаза из-за оконного среза. Мелькали грязного цвета песчаные пустоши, неправдоподобно ухоженные альпинарии, перепендикулярные асфальтированные дороги, помпезные вывески «Савоев» и «Хаяттов», длинные проволочные заборы, городки буро-брезентовых дряблых палаток, набитых теми, кто за сотню-полторы баксов в месяц строит все новые и новые пятизвездочные курятники для расслабляющихся колонизаторов.

На выезде из города остановились на блокпосту. Этот Шарм, глухо заблокированная зона на отшибе страны, уставленная рядами однообразных кондиционированных бараков с бассейнами, всегда напоминал Марату концлагерь… Смахивающий на какого-то грызуна хомячьего пошиба мент придирчиво листал паспорта, долго общался с водилой, – хотя фискальности в его тоне Марат не уловил, говорили словно о погоде.

– Можно посмотреть? – кивнул Марат на синюю, со львами, грифонами и нерусскими надписями Ванину ксиву.

Тот дал ему паспорт. «Latvijas Republika… Ivars Masarins…»

– Масарин?

– Можно – Мас…

– А почему «ИваРс»?

– Имя такое…

– Латышское?

– У меня батя с Луганщины, а маминя – латышка.

– А чего тогда Ваня?

– Да это ирландцы мои всегда путали, Иваном называли, а потом уже и русские знакомые пошли: Ваня да Ваня… Да и самого, знаешь, задалбывает отвечать, че за имя и не «литовец» ли я…

Подняли шлагбаум. Президент Мубарак напутственно улыбнулся с придорожного щита жабьей улыбкой. Хлынула навстречу, потянулась бесконечная серо-бежевая пустыня: пустая до совершенного отсутствия, до полной непредставимости здесь какой-либо органики – лишь в форме дальних терракотовых утесов, напоминающих то контрфорсы, то оплывшие гигантские статуи, в совершенном контуре идентичных светлых дюн, восходящих к ровному темному скальному гребню и кажущихся негативами мостовых арок, в прихотливых, как письмена, узорах на выветренных отвесных обрывах чудились, будто сквозь сон, следы нечеловеческой цивилизации, без вести и возврата сгинувшей миллион лет назад.

До израильской границы было часа два.

Никеша

1

А еще классная работа – брить пальмы бензопилой, У них же по мере роста нижние листья отсыхают и превращаются в такую серо-бурую бороду. А ты, значит, стоя в корзине автоподъемника, размахиваешься воспетым Тобом Хупером механизмом – и шар-рах! Рев, хруст, треск, мусор фонтанирует во все стороны, а внизу разбегаются кто куда прохожие…

Раз арабы этим занимаются, то я чем хуже, прикидывал Никеша, припрет, подпишусь и на что-нибудь такое… За время пребывания в Натании он уже освоил несколько странных профессий. Месяц без малого просидел за стойкой ресепшна в отеле с неоправданно пышным наименованием «Метрополь Гранд» (не только, правда, просидел, но и прошнырял шнырем со шваброй по лобби и сопредельным помещениям). Говорящий по-русски и худо-бедно по-аглицки, он в этом заведении с преимущественно русскоязычной клиентурой пригодился по причине крайней финансовой нетребовательности. Потом две недели проторчал с биноклем в деревянной избушке на курьих ножках (сваях) на пляже, высматривая потенциальных утопленников: эта работа была и вовсе непыльная, поскольку единственным за все время его наблюдений желающим поплавать в холодном, ухающем высокими волнами осеннем море оказался сам Никеша – в неслужебное время.

Приехал он вообще-то к Яшке. Вытянул из него приглашение, у него же и поселился, ничего толком не объясняя. Хорошо еще, Яшка жил сейчас один – Донна Анна, жена его, уже год как работала в Москве. Черт его знает, что думал хозяин на его счет – зачем Никеша заявился в Израиль и что тут делает столько времени… Но он и сам этого до конца понять не мог. Куда уж там – другим рассказывать…

Ну а разъезды его, он полагал, должны были выглядеть обыкновенным туризмом. Вряд ли та же Маша, пристраивая его в тургруппу, направляющуюся в Вифлеем (так-то за Стену безопасности не очень проберешься, если и израильских граждан пускают на «территории» только по спецразрешению), задавалась вопросом, почему Никеше туда приспичило… В конце концов, пусть считают его верующим…

В базилике Рождества Христова свечи, свесившие кудрявые бороды, стояли в расплавленном воске, словно тонкий лес на болоте – теплая жидкость, почти переполнившая широкую плошку (как она называется по-церковному?..), присыпанная янтарными чешуйками, отражала бесчисленные вибрирующие огоньки. Смутно-новогоднее ощущение, охватывавшее Никешу обычно в православных храмах, дополняли свисающие отовсюду большие разноцветные отблескивающие шары. Но туристы толпились и галдели, внизу, в пещере, попы раздраженно торопили на разных языках: «Проходи, не задерживай!», немолодые тетки поспешно и неловко валились на колени целовать пол – серебряную звезду в месте, где якобы родился Христос… Поднявшись из толчеи, отойдя в боковой неф, он стоял, прислонившись к бурой холодной колонне, еще византийской, наверху которой до сих пор смутно различалась фигура святого, перебирал в кармане мелочь и недоумевал в собственный адрес: а на что ты рассчитывал?..

То же, почти буквально, повторилось в Табхе. В здешнем храме Умножения Хлебов к торчащему из пола валуну, непосредственно на котором (согласно традиции, опять же) Спаситель делил хлеба и рыб, вытянулась суетливая очередь: все лапали камень, ибо лапнувший его, говорят, никогда в жизни не будет нуждаться. При этом многие, вероятно, искренне полагали себя людьми верующими, христианами, то есть как бы бессребрениками и противниками суеверий…

Самое интересное, что в их сознании действительно же был какой-то свой баланс возможного и невозможного, обыденности и чуда – но Никеша видел, конечно, что с ними ему говорить не о чем. Они просто не поймут друг друга…

А кто поймет?.. Яшку ведь Никита тоже одно время пытался невзначай навести на нужную ему тему – тот как-никак был компьютерщиком, заканчивал Бауманский, факультет информатики, и уж закон-то больших чисел знать был должен… Но пользы из его знания извлечь никакой не вышло: во-первых, слишком слабо Никеша разбирался в математике, во-вторых, быстро сообразил, что стохастический анализ менее всего уместен там, где начинается и заканчивается всё ощущениями…

Так что говорили они с Яшкой все больше о ерунде. Вспоминали, например, общих московских знакомых. Волосатые пальмы, связанные у корней резиновыми шлангами, потрескивали на ветру листьями, как еда на сковороде, море под обрывом издавало ровный отдаленный индустриальный гул; фонари стояли редко – немировскую з пэрцем (из очередного русского магазина) Яков разливал практически на слух.

Разговор по Никешиному недосмотру срулил со знакомых на мертвых знакомых. Вспомнили, естественно, и Богдана. Выпили не чокаясь.

– Кстати, ты про Липатову не слышал? – спросил Никеша.

– Липатову?

– Каринку. Ты вообще знал ее?

– Э-э… Имя только смутно помню…

– Тоже погибла, оказывается, недавно совсем. На машине разбилась. Жалко. Хорошая девка была…

– Ну, тогда опять не чокаемся…

Никита медленно влил в себя забористую перцовку, не в силах разобраться в эмоциях, что оставил у него последний телефонный разговор с Москвой…

– …Антон говорит, она меня зачем-то искала буквально за пару дней до смерти. Не могла найти – никто не знал моих здешних координат. Чего хотела – непонятно, мы с ней сто лет не общались… И про Маса спрашивала. Хотя мне че-то казалось, она с Масом незнакома…

Странная история, думал он, суя Яшке пустой пластиковый стаканчик. И, главное, теперь уже ничего не узнаешь…

– Он на днях приехал, слышал? – осторожно вручил ему наполненную, упруго проминающуюся под пальцами емкость Яшка.

– Кто, Мас?

– Ага.

– Сюда, в Натанию?

– Сейчас он вроде в Эйлате, но к нам тоже завернет, я думаю.

– Откуда он на этот раз?

– Из Египта. Ну, знаешь, он все с дайверами своими…

Мас добрался до них спустя неделю, как всегда витальный, болтливый, хитрющий и наглый (ну и тип! – традиционно восхитился Никеша, давно Ивара не видевший). Без пацанов, зато с новым своим клевретом, неким Маратом. Эдаким антиМасариным – молодым плотным мужичком, круглолицым, с носом уточкой, чрезвычайно какой-то уютной, бюргерской наружности. Подобрали его, как выяснилось, Мас с пацанами в Шарм-эль-Шейхе – и это казалось логичным: самый из всех мелкобуржуазный гадюшник. Непонятно только было, что он такое ловит в компании Ивара.

– А он мачу свою грохнул, – охотно пояснил Ивар (в отсутствие, разумеется, клеврета).

– Мачу? – привычно опешил Никита.

– Он же в Шарм из России с мачей прилетел. – Чпокнул кольцом пивной банки. – На пару недель, позагорать, как все. Но какие-то у них, мне показалось, напряги были… Ну а я ему сказал между делом, что в Израиль скоро собираюсь. Так он, по-моему, дождался, пока мы будем отваливать, в последний день, или даже, наверное, ночь Катю эту свою придушил – ну или что он там с ней сделал, загрыз… – и рванул с нами вместе через границу, чтобы не повязали.

Как всегда, по тону Масарина невозможно было понять, стебется он или не совсем.

– Это по-твоему – или?.. – переспросил на всякий случай Никеша, механически подбрасывая монетку в десять агорот.

– Не, ну сам подумай! На кой ему иначе за границу в одиночку подрывать? В пожарном порядке?

Ладно, допустим… Значит, еще один экспонат Масовой коллекции. У Ивара были десятки, если не сотни знакомых на четырех континентах минимум, причем создавалось впечатление, что набирал их Мас главным образом по принципу странности. Правда, похоже было, что в рассказах Ивара странность этих ребят многократно увеличивалась. Сложно сказать, в какой степени (и не исчерпывалась ли она по большей части Иваровой интерпретацией?..), но что-что, а плодить вокруг себя мифы и легенды у Масарина выходило замечательно. Антон вон (тоже, кстати, экземпляр хоть куда) по его поводу аж целую фэнтезийную гипотезу, помнится, сочинил…

Еще через пару дней выяснилось, что Никеше с оным Маратом предстоит делить халявную жилплощадь. Ту самую, Машину, в Иерусалиме. Донна Анна собралась наконец в отпуск домой, да и вариантов подхалтурить в Натании больше не наклевывалось – зато у Марьи в столице обнаружилась пустая хата. Точнее, у ее приятеля, который на месяц улетел в Канаду, что ли… Так вот, Марату, оказывается, тоже некуда было приткнуться (Мас в своей манере уже слинял, оборвав «хвост» в его лице), и с Машей он, оказывается, тоже успел познакомиться (благо в этой компактной стране все знали всех). В итоге обоим российским бомжам была предложена одна квартира.

Никеша быстро просек выгоду создавшегося положения, когда Марат выразил готовность кормить их обоих на снимаемые со своей карточки бабки. Сам Никеша, естественно, привычно и крепко сидел на мели.

2

«В компании убийцы… – прикидывал он. – Почему бы и нет, вполне классический расклад… Скажем, триллер с претензией на артхаусность…»

Заинтригованный масаринскими словами, Никеша внимательно, хотя и тайком, понятно, наблюдал за Маратом – и по дороге в Иерусалим, и по прибытии. Что-то с его бюргерством и впрямь было не так: никакого довольства жизнью мужик не проявлял, ходил мрачно-рассеянный, говорил мало, а о себе и собственных планах рассказывать откровенно избегал. Глазки же Маратовы, когда Никеша к ним присмотрелся, живо напомнили ему зенки отдельных братцев во блюстрёме, светлая им всем память… Нет, не затянувшей их мыльной пленкой или зрачками во всю радужку, а странной неподвижностью взгляда, отрешенно-невнятным выраженьицем, словно разглядывали они что-то в параллельной реальности. В общем, Масова версия по результатам Никешиного наблюдения только добавила убедительности…

(Он старательно стебался про себя, но понизу уже вкрадчиво ползло: «А почему бы и нет? Это ж было бы в твоем духе! Какова, объективно, вероятность в чужой и далекой стране угодить в компанию к соплеменнику-маньяку?..» И Никеша снова панически вздрючивал самоиронию…)

Автобус процентов на семьдесят заполонен был молодежью в болотном здешнем камуфляже, как водится, обильно вооруженной.

– …И на хрена ж тебе, дура, этот агрегат, – пробурчал Марат, изредка и всегда неожиданно нарушавший депрессивное свое молчание. Он неодобрительно косился на бойкую, жопастую и впрямь придурковатого вида очкастую девицу лет семнадцати, неловко придерживающую здоровенный мэшинган на круглых коленках. – Я ж тебе сделаю «бу», чтоб ты опи́салась, отберу его у тебя и такого тут наворочу, если приспичит…

– Ты тише, – посоветовал пообтершийся уже в этой парадоксальной стране Никеша, – они ж тоже через одного русскоязычные…

Дорога, даже с заездами в Тель-Авив и аэропорт Бен-Гурион и стоянием в пробках, заняла часа два с небольшим; прямо скажем, не российский масштаб. Приехав, они целый день шлялись по Иерусалиму, заблудились, разумеется, в Старом городе, были завернуты дружелюбным полицейским патрулем от лаза в мусульманский квартал, а выход к Яффским воротам нашли благодаря могучему лопатобородому ортодоксу (самого что ни на есть ортодоксального вида с женой в платке и целым выводком детей), к которому Никеша обратился с малограмотным вопросом по-английски, а подробные разъяснения в ответ получил на прекрасном литературном русском; впрочем, к подобному он тут давно привык.

После обеда, видя неурочно закрывающиеся одну за другой лавки, он вдруг сообразил: сегодня ж пятница, начинается Шаббат, во время которого в упертом этом государстве даже автобусы не ходят (и даже многие лифты функционируют в особом режиме – автоматическом, останавливаясь на каждом этаже: правоверному иудею в Шаббат кнопки и то жать запрещено). Пофигистическая туристическая «русская» Натания особых проблем по выходным не создавала, но в полном хасидов всех разновидностей священном городе (озаботился Никеша) не остаться бы нам, атеистам, ненароком без жрачки и выпивки…

«Фигня», – успокоила по телефону Маша. И точно: в центре обнаружились и кабаки открытые, и магазины, не то чтобы в изобилии, но и не в столь малом количестве. Уже затемно, когда вдруг резко похолодало и поднялся ветер (все-таки они были в смешных, но горах, а на дворе был все-таки не май месяц), Никеша с Маратом приземлились в пабе на одной из улочек, перпендикулярных променаду Бен-Иегуды. Скоро туда же, направляемая Никитой по мобиле, подошла и Маша. (Это была толстая еврейская девка лет тридцати, с избытком энергии и самомнения, но без всякого жлобства. К тому же умная и злая. Репатриировавшаяся, не в пример неофиту Яшке, еще в первой половине девяностых вместе с родителями не то из Е-бурга, не то из Челябинска. Горячая патриотка (как без этого) Израиля, часто и подолгу, впрочем, бывающая на родине и неизменно интересующаяся происходящим там. В столицу она сама завернула только на пару дней – жила в Тель-Авиве и работала в турфирме, обслуживающей визитеров из экс-СССР.)

– И как тебе Иерусалим? – поинтересовалась она из вежливости у Марата.

– Хорошо… – рассеянно признал Марат, заказавший себе из познавательного интереса невыдающегося местного пива. – И мне хорошо, и вообще… Хотя знаете, – прищурился с деланым скепсисом, – как-то не гламурно…

– Не то, что у тебя на Маскве, – понимающе кивнула Маша.

– …Тем более, что он из Нижнего Новгорода, – вставил Никеша.

– Я – из России, – многозначительно объявил Марат. – А у нас там, включая города Медвежьегорск и Лесосибирск, гламур сейчас – главное слово…

– Я в курсе, – утомленно скривилась Маша. – Символ веры. Все молятся, а отдельные нонконформисты ниспровергают…

– …На деле играя в ту же игру… – Никеша подбросил монетку, поймал и, перевернув ладонь, припечатал к столу. У наших, подумал, тема везде одна. Что болит, о том и… «Россия для нас – родовая травма». Кем сказано?..

– Вообще это уже не просто маразм, – Марат вдруг грохнул стаканом о столешницу, – а маразм какой-то многослойный. Мы сами довели собственную страну, собственную жизнь до такого состояния, что всматриваться и вдумываться в происходящее – себе дороже. Тогда мы дружно позасовывали головы даже не в песок, а в компостную кучу – и теперь, значит, со знанием дела, с утомленным похмыкиваньем пресыщенных аристократов вальяжно констатируем, что, мол, три карата в пупке это отстой, колхоз и мода позапрошлого сезона, а вот двенадцать в заднем проходе! О! самый что ни на есть писк… А потом сами же спохватываемся и начинаем охать: гламур, блин, заел!..

Мужик оживал на глазах: разговор, что ли, его расшевелил?.. Тот еще бюргер, подумал Никеша, косясь на Марата.

– Не понимаю, чего вы удивляетесь, – повозил он по столу пинту «Килкенни». – Естественно, страна, где по семьдесят-восемьдесят тысяч человек загибается в год от передоза всякой самопальной ангидридки или героина, бодяженного известью и крысиным ядом… Где только в одной какой-нибудь Иркутской области бухающие разведенный растворитель подыхают от отравления по десятку-полтора особей еженедельно, а в Москве в гламурной, на хрен, Москве! – по сотне в месяц… – Никеша и сам чувствовал, что расходится. – Ну и чего – вы полагаете, это удивительно, если именно такая страна дружно бросается дрочить на блондинку в мармеладе, лимонаде, ламинаде?..

(Вот интересно: после пары месяцев на Земле обетованной, непохожей, противоположной, ПОЛЯРНОЙ отечеству во всем абсолютно, – причем количество тут знакомых и повсеместная родная речь ощущение ирреальности России парадоксальным образом только усиливали – он уже вроде и не мог воспринимать дом как объективную действительность… Но стоило появиться человеку ОТТУДА, как моментально принялось таять окружающее, словно он возвращался от чудного, цветного, безмятежного сна к единственно возможной тошнотворной яви…)

– Мне нравится альтернатива… – пробормотала Маша и хлебнула своего красного вина.

Они замолчали. (Только тут стал слышен не по-здешнему деликатный галдеж компании молодняка через столик: то ли в честь Шаббата те скромничали, то ли вообще были туристы. Хотя говорили вроде на иврите…)

– Тем более, что она ложная, – произнес поле паузы Никеша таким вдруг напористым тоном, что остальные одновременно на него посмотрели. – Какого черта! Мне всю дорогу впаривают выбор между надутым, как гондон, посетителем понтового ресторана и заживо разложившимся глотателем стеклоочистителя. Хотя, имея головной мозг вместо пары ганглиев, нетрудно ведь допереть, что по сути между этими вариантами разницы-то нет! И что настоящий, осмысленный выбор, то есть вообще человеческое существование как таковое, начинается только за границами описанной, блин, парадигмы!..

– В этих границах находится подавляющее большинство твоих соотечественников, – заметила Маша. – Во всяком случае, их сознание…

– Тем хуже для моего отечества, – раздраженно дернул плечами Никеша. – Но что это меняет для меня лично? Почему я должен иметь ко всему этому какое-то отношение? Да наплевать мне, ребята, на ваши онанистические мантры: статусы, бабки, бренды, понты, пальцы… Типа вопрос действительно стоит так: хорошо это все или плохо?.. – Никеша помотал головой, словно вытряхивая из нее только что озвученное. – Да для нормального человека этого вообще не существует! – он пристукнул обеими руками по столу, едва удержавшись, чтоб не врезать от души. – Блин… Человек, если он человек, просто никогда не станет уделять этому бреду сколь-нибудь серьезного внимания! Не-ин-те-рес-но мне это! Никогда я не буду жить этим, как этим можно жить? Это же все какой-то малярийный галлюциноз, не сопрягающийся с объективной реальностью…

– Ну почему не сопрягающийся… – качнул бровями Марат. – Просто это проекция ряда человеческих качеств: жадности, тщеславия…

– Не столько человеческих, сколько скотских, – уточнил Никеша.

– Да тоже, Никит, человеческих… Скажем, тех, что в человеке от скота… Но отвратность торжествующих нынче установок в том, что принято считать: этой своей частью наша натура исчерпывается. Хотя на самом деле…

– …На самом деле, – перебил Никеша, – человека, в целом, как вид, до набора рефлексов утоптать все равно невозможно. Природа его этому противится. Он – все равно объемней, сложней, многомерней. Я не к тому, что он там сильно гордо звучит, а просто к тому, что не упихивается ни в одну из до сих пор предложенных трактовок, как идеалистических, так и наоборот. И уж точно – в такую убогую. Все равно ему сплошь и рядом нужно большего, хочется странного, ненасущного… того, что он сам часто затрудняется понять и сформулировать… И сколько ни корми его телевидением, все равно в каждой популяции будет рождаться определенный процент, к такому корму невосприимчивый. И сам факт нашего здесь трепа – факт и содержание – исчерпывающее тому доказательство…

– Страшно узок их круг, – тихо нараспев произнесла Маша, – страшно далеки они от народа…

– А что народ? – процедил Никеша, ни на кого не глядя (вспомнив древнюю похабную Антонову присказку). – Народу – х… в рот. А он улыбается: «Два, – говорит, – полагается!»

– Слышу голос настоящего демократа, – фыркнул Марат.

– Да нет никакого народа! – досадливо отодвинул опустошенный стакан Никеша. – Я вообще не уверен, что стоит говорить о людях в среднем, в массе. В массе человек выходит как раз таки быдлом. Подгонка под общий знаменатель, как правило, и упрощает его до естественной, то есть скотской основы. Общее у людей – их биологический базис. А собственно человек, то есть индивидуальность, начинается с того, что у каждого – свое. Человек – тварь штучная. По определению. Я, лично, – сам по себе, я не репрезентирую никакую массу. Но ведь и каждый, вообще каждый, – сам по себе…

Че-то я, однако, разошелся, подумал он. Оглядел пустую посуду, подкинул монетку и осведомился:

– Ну что, сидим тут или пойдем?..