Текст книги "Ноль-Ноль"

Автор книги: Алексей Евдокимов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 18 страниц)

4

Подносов у этих арабов почему-то предусмотрено не было: взяв обе тарелки, Марат пошел забивать место. Раскладывая ножи-вилки, машинально огляделся и через пару столиков увидел показавшийся знакомым затылок. Откуда он тут? – удивился. Шагнув в сторону, осторожно пригляделся: точно – он.

– Тут этот твой… – сказал Катьке, наливающей себе кофе. – Ваня.

– Чего он здесь делает?

– Трескает, – Марат встал вслед за ней к крану. – Разве он тут живет?

– Он говорил – нет…

Катька подлила себе молока, Марат не стал. Они пошли к столику.

– Вон, видишь, – вполголоса сказал Марат.

Она посмотрела без интереса:

– Ну его.

Двигая стул, Марат еще раз оглянулся. Сидя в одиночестве за четырехместным столом, Ваня энергично наворачивал – это даже по спине было заметно. Спустя некоторое время оттуда послышалось: «Бон аппетит!» – и еще что-то по-французски. Марат снова повернул голову. К Ване обращались две стоявшие над ним с полными тарелками дородные тетки за сорок – видимо, просили разрешения присоединиться.

– Мерси, – бодро откликнулся Ваня. – Уи, бьян сюр.

Прононс его, насколько Марат мог судить, был безупречен.

Тетки расселись, взялись за вилки и принялись громко общаться по-русски с коммунальными интонациями. Катька фыркнула. Ваня молча и невозмутимо продолжал есть.

– Он что, – тихо спросил Марат, раздирая бумажную трубочку с сахаром, – так на француза похож?

– Не знаю, – она пожала плечами. – Я французов мало видела.

Парень был темноволос и носат, но, как казалось Марату, не по-южноевропейски и скажем, не по-семитски, а, скорее, по-хохляцки.

– Да и тут я их чего-то не замечала. Итальянцы есть…

– Тебя за итальянку ни разу не принимали? – автоматически переключился Марат в льстивую тональность.

– А что, похожа?

Он, болтая ложечкой в чашке, посмотрел как бы оценивающе:

– Похожа.

– У них лица грубые…

– С чего ты взяла?

Краем глаза он заметил, как Ваня идет к выходу. На правом запястье у него голубел пластиковый неснимаемый браслетик с названием отеля, какой цепляли постояльцам сразу по приезде и без которых не пускали в столовую. Хрена ли было врать?.. Марат хорошо помнил, как вчера Ваня рассказывал им, что живет у приятелей в Старом городе. Ладно, ну его, в самом деле…

Он вдруг понял, что не может думать ни о каком Ване. Вообще ни о чем, кроме…

Марат быстро глянул на Катьку и тут же опустил глаза. Взялся за чашку, увидел, как она ходит ходуном, и поспешно, с лязгом поставил на блюдце.

– В мусорнике? – переспросила Катька, ловко скручивая волосы в узел на затылке.

– Ну, выписался кто-то, оборвал, выкинул…

– А как же?.. – Марат выглянул из-за Катькиного плеча, на которое попрыскал противоожоговым спреем.

– А вот так вот, – Ваня зацепил оборванный край за белую пластмассовую кнопку, на которую браслетик некогда застегивался.

– Сам, значит, себя поставил на довольствие… – Марат принялся втирать липкую, припахивающую спиртом влагу ей в кожу.

– Все включено, – хмыкнул Ваня.

– И все запущено, – кивнула Катька.

Марат покосился на Иру. Та в разговоре не участвовала: то ли спала, то ли делала вид. Ушлый Вано поставил себя в их «Розетте» не только на прод., но и на сексуальное довольствие, ухитрившись зацепить эту фуфлетку в тот же вечер, когда надрался Марат. Видимо, отправившись позавчера в «Блэк Хаус» по половой нужде, отступаться он не собирался. Впрочем, задача была никак не из головоломных, благо предложение тут едва ли не превышало спрос. Марат обратил внимание на порядочное количество в этом Шарм-эль-Шейхе молодых безмозглых русскоязычных телок, прилетевших в синайские пески явно главным образом за приключениями на свою лоханку. Контингентец был тот еще, и Марат покровительственно дивился всеядности аборигенов: помнится, еще развозивший их рейс по отелям молодой русскоязычный гид Бесам, масляноглазый и страшно говорливый, многословно, с придыханиями восхищался таскающимися в «Блэк Хаус» хохлушками… С другой стороны, Марат допускал, что на фоне исламской морали особо не попривередничаешь: местные женского полу на глаза ему за проведенную тут неделю вообще практически не попадались.

Эта Ира, московская блондинка лет хорошо если двадцати, являла собой экземпляр, близкий к эталону. Самовлюбленная протоплазма, эволюционный шлак. Особенно Марату понравилось ее понимающе-пренебрежительное «а…» в ответ на сообщение, что они с Катькой из Нижнего. Он сразу вспомнил и при первом же удобном случае пересказал всем впечатления от столицы своего старинного приятеля Пашки Шульца, фотографа, ныне живущего в Бундесе. Пашка недавно снимал для одного журналиста-немчика, делавшего большой репортаж о быте московских богатых.

Московские богатые, узнавая о национальности репортера, преисполнялись обычно снисходительности: «Ну что у вас в Европе – скука… – пожал плечами такой пацанчик с перемазанными гелем волосами, студент МГИМО, выползя из „Линкольна Навигатора“. – По-настоящему оттянуться сейчас можно только в Москве. Это сейчас реально самый оттяжный город в мире, – подумал, покривился: – Только бы этих черных еще убрать…» Дело происходило на стоянке яхт-клуба.

«Или приходим в фитнес-зал, – делился долго до того в родной столице не бывавший и порядком охреневший Шульц, – крутенький такой: годовой абонемент много штук баксов. Наверху очередного недоскреба, в пентхаусе. Тамошние тренеры – два мясных брикета (все в мышечных буграх, включая морды), рядом с которыми Эллочка-людоедка выглядела бы кандидатом на Нобелевку. У той, по крайней мере, был лексикон в тридцать слов, а эти, как я поначалу всерьез заподозрил, членораздельной речью вообще не владеют. Минут пять (я не шучу!) они общались с окружающими и друг с другом только междометиями. Потом смотрю: фотиком моим заинтересовались. Мычат, гукают, пальцами тычут. Мне как-то даже не по себе стало. Это че, наконец выдавливает один, цифровой? Е-мое! – думаю, чисто, как в анекдоте, – говорящая! Цифровой, говорю, цифровой. „Кэнон Марк два“, кстати. Они промеж собой переглянулись, помычали. Не, говорят, у тя большой, а цифровые – они маленькие. Не поверили!..» (Зато поверили фээсбэшники-фэсэошники, мигом набежавшие со всех сторон, едва Пашка с оным «Кэноном» шагнул на Красную площадь: «Профессиональная аппаратура! Запрещено!» Причем Шульц не помышлял снимать, фотик просто висел у него на плече, но их с корешем вытолкали со священного места едва не пинками, а один придурок в штатском еще дотопал аж до Большого Москворецкого моста ровно в двух метрах позади них.)

«…Тут является менеджер, – продолжал Пауль про фитнес-клуб, – такая шабалда, в платье в блестках, с блестящими волосами, с блестящими ногтями длинней пальцев и первым делом рассказывает (чтоб мы, блин, понимали, кто ваще перед нами), что лучшая ее подруга – солистка группы „Блестящие“!.. Не помню, что пошел за разговор, но между прочим она поинтересовалась, на чем мы приехали. На метро, говорим. И вдруг я вижу, как она теряется, бледнеет даже под загаром искусственным. Плохо ей, думаю, что ли? Как, переспрашивает, на… метро?.. – Ну так пробки, все стоит, подземкой быстрей и удобней. – Да?.. – мямлит, явно потрясенная. И признается, смущаясь, что ей тоже один раз (один раз!) довелось спуститься в метро. Куда-то там страшно опаздывала, пробки, опять же, – ну и решилась. Так для нее, бедной, это было впечатление на всю оставшуюся жизнь…»

Ира смотрела на излагавшего все это Марата с выражением тупым и неприязненным, чуя, видимо, в истории какой-то подвох, но не понимая его сути. Вано же скалился откровенно глумливо, да и его собственная утрированная предупредительность по отношению к этой курице постоянно балансировала на грани прямого издевательства.

Марат с Катькой наткнулись на них на пляже. Место вообще скучное, тем более когда валяешься там неделю. Да и Иваныч, похоже, не прочь был пообщаться с кем-то осмысленно (от девочки Иры в этом плане проку было немного). Так что следующие несколько дней они коптились на лежаках и просаливались в воде вчетвером, перед ужином засиживаясь у Марата с Катькой на терраске. Пиво в руке, в голове и теле ленивая пустота. Слегка дымчатый закат бросает розовый отсвет на бледное небо, на легкие перистые облака, делает словно бы полупрозрачными остроугольные горы справа, зато пологая длинная гора ближе к морю, за которую, как в карман, убирают солнце, непроницаемо темна. Шелковая поверхность за рядом высоких тонких пальм маслится густо-синим, некоторое время еще держась, но скоро все равно сливаясь с небом. Пропадающий в спешных сумерках город (даже не город, а скопище отелей) затопляют огни: разноцветные, разнокалиберные, неподвижные и бегущие…

Обычно солировал, конечно, Вано – совершенно, похоже, неиссякаемый источник баек из практики своей и своих корешей из десятка стран: от латвийского парламентария, чуть не угодившего под суд за то, что прямо на трибуне вытер потную с бодуна рожу государственным знаменем, до московского отшельника-мизантропа с абсолютной памятью.

Часами, но так, что впрямь заслушаешься, он мог рассказывать про все это, про сами страны, про тот же хотя бы Египет, которого больше никто из присутствующих, по сути, не видел и который Иваныч, разумеется, объездил весь. Про каирские «фавелы»: многокилометровые пространства двух-трехэтажных трущоб, одинаковых буро-кирпичных кубиков с железобетонными каркасами, топырящими вверх, как кривоватые антенны, арматурные прутья – для следующего поколения семьи надстраивается очередной этаж, и дома растут, как коралловые рифы… Про овечьи отарки, конвоируемые иссохшими бородачами в чалмах и галабиях, ночью на замусоренном асфальте среди небоскребов… Про страну, где основной легковой автомобиль – «Жигули» старых моделей, причем больше всего вообще «копеек»: ничего подобного ни в какой российской дыре десять лет как не увидишь… Про закаты на Ниле: черные венчики пальм на их плавильном фоне, румяные отблески в мелкой сглаженной волне, до которой дотягиваешься, перегнувшись через бортик длинной остроносой моторки, косые треугольники яхтенных парусов, стоящие и лежащие на берегу верблюды и дети, белые цапли по колено в воде и хищники, ходящие кругами…

И пока он все это толкал, Марат осторожно, но постоянно поглядывал на Катерину, потому что перед кем персонально заливается смазливый Вано, перед кем невзначай перекатывает напоминающий вибрамовскую подошву пресс, парень даже не особо скрывал. Это была некая странная игра: ведь все всё видели (кроме разве что одноклеточной Ирочки – да и та, кажется, догадывалась). Странная и не вполне здоровая. Во всяком случае, со стороны Марата. Он прекрасно понимал, сколь невыигрышно смотрится на Ванином фоне – вяловатый тридцатидвухлетний полнеющий байбачок, не богатый и не бедный провинциальный менеджер, сотрудник фирмы, торгующей стройматериалами, заурядный, как ДСП…

Далеко не сразу до Марата стало доходить, что, позволяя этому типу чуть ли не клеить у себя на глазах собственную женщину, он не столько Катьку провоцирует, сколько себя.

…Ты же хотел быть обыкновенным? Как все. Нормальным. Никаким… Ты даже подозреваешь, что именно это в тебе Катюхе всегда и нравилось: надежность, уравновешенность, практицизм, приземленность…

Ведь и сам Марат только сейчас, только под Ваниным неуважительным (как ему казалось) взглядом, почувствовал себя наконец полноценным КУРОРТНИКОМ. Человеком «мыдла», в которое он так целеустремленно вливался последние годы и непричастность к которому так остро ощущал всякий раз, видя его в массе.

(Довольно долго он гадал – что же такое неприятненькое, общее на всех ощущается в наблюдаемых им тут, в Шарме, бесчисленных соотечественниках: будь то предпенсионные дядьки-тетки, семейства с разновозрастными чадами или сексуально озабоченные дрючки? Нет, попадались, конечно, и откровенные свинопотамы, и монструозные базарные бабищи: «Если он моему чемодану колесики сломает, я ему голову откручу!!!» – но быдляк все же не составлял большинства, а те многие, с кем он и Катька успели мимолетно пообщаться, не давали никаких оснований для обвинений в жлобстве… Только через некоторое время Марат догадался, в чем засада: НИ ОДНОГО интеллигентного лица. Более или менее выносимый, перед ним был тот самый, средний во всех смыслах класс: в чистом виде, в ассортименте и со всеми онерами. И насколько однородным оказалось здешнее общество, настолько очевидной была чужеродность в нем Марата.)

Теперь же, пытаясь представить себя со стороны, без конца думая о собственной видимой заурядности, откровенно смешивая адекватность с убожеством, Марат занимался недвусмысленной самонакруткой. С помощью Вано, с помощью Катьки, придавая преувеличенное значение его превосходственной вальяжности и ее благосклонным улыбкам, дразня и выводя себя из себя, словно в поисках дополнительных поводов поскорее покончить с осточертевшей ролью. Или, точнее, бессознательно стремясь перевалить на кого-то ответственность за свой отказ от этой роли, которую, на самом деле, он просто не потянул…

Ведь он действительно время от времени испуганно ловил себя на желании, пинком перевернув какую-нибудь мебель, заорать: «Думаете, вы знаете меня? Ни черта вы меня не знаете! Вы даже не представляете, как бы вы охренели, если б узнали!..»

Поймав ее странно-выжидательный взгляд, Марат бегло улыбнулся и повернулся было в сторону ванной (совершенно ему не нужной), но Катька, не вставая, быстро и крепко взяла его за руку. Словно головоногое чернильный фантом, Марат выбросил еще одну, как бы игриво-извиняющуюся ухмылку и попробовал кисть свою осторожно отнять. Однако Катюха, не улыбнувшись в ответ, императивно потянула его вниз, так что он вынужден был, деревенея, осесть рядом с ней на кровать и обхватить ее узкие плечи запинающимися неуклюжими руками.

Он хотел уложить ее лбом в угол между собственными шеей и плечом, с тем чтобы, чмокнув в мягкие, слабо пахнущие волосы, вскорости отстраниться, но Катька упрямо развернула, взяв за виски, его лицо к своему и плотно, до герметичности, притиснула требовательные губы к безвольному и сухому, словно из старой крошащейся резины, Маратову рту. Некоторое время он давал сандалить свой язык с терпением пациента. Потом, собравшись, изобразил некоторый энтузиазм – правда, при попытке найти подтверждение в его шортах ничего твердого ее энергичные когтистые пальцы не нашарили. Надо было срочно мобилизоваться, любыми средствами. Деликатно уклониться он не мог, потому что последовательно уклонялся уже два дня. Даже от того, чтобы мазать ей спину «Фактором-12».

Преодолевая себя, словно вынужденный вытирать чужую блевотину, даже вроде разозленный собственной решимостью, Марат толкнул Катьку, опрокинув спиной на кровать, нагнулся и принялся за работу… Собравшись в ком, стиснув веки до цветных пятен (багровых, мигающих), пытаясь игнорировать ее едкий потайной запах и собственное парализующее предчувствие, ежесекундное жуткое ожидание – словно бежишь, зажмурясь, поперек автобана… Язык и руки шевелятся за километры отсюда (заставляй, заставляй их шевелиться!), в ушах зудяще позванивает, пустота кружится, всасывая в себя, таща куда-то, где не знаешь, что произойдет через секунду, где за каждым поворотом ждет подмигивающий багровыми глазами трезвонящий переезд, где бьют ногами с размаху в живот и по почкам насмерть, всмятку, вот сейчас, сейчас… Он шарахнулся, съехал с покрывала. Поднялся, не в силах оглянуться. Шатаясь, ловя большими пальцами ног разбегающиеся шлепанцы, горбясь от отвращения к себе, вышел в коридорчик, рванул дверь и шагнул на терраску, глотая относительную вечернюю свежесть.

Через дорогу светились тылы соседнего отеля. Полдесятка арабов, кто в форменной одежде, кто так, неубедительно суетились по хозяйству: сваливали грудой грязные полотенца, окатывали водой бетонный пол, хватались за швабры, толклись, махали руками. Рядом крохотная граненая мечеть уютно горела красно-зелеными витражными окошками, тех же цветов ковры виднелись в проеме двери. Молящиеся надолго застывали на корточках в поклоне, давая Марату возможность подробно рассмотреть ряды задниц.

Ты урод, твердил он про себя, вцепившись в деревянные перильца, шумно, с усилием вдыхая и выдыхая. Ты выродок, монстр…

Я не виноват, – сам же беспомощно, по-детски запротестовал привычно: в который, господи, раз?.. – я ж не виноват, что таким родился… Я не отвечаю за генетические выверты…

Не в том дело, каким ты родился… А в том, как ты собой таким распорядился…

Я пытался это игнорировать… Не давать ему воли… Честно пытался… Еще две недели назад мне казалось, что это возможно…

Повинуясь мгновенному истерическому позыву, он глянул оценивающе вниз. Метров шесть. В лучшем случае ноги переломать…

Вдруг почти над самым ухом, хотя и непонятно, где именно, словно самозародившись в бархатистом стоячем воздухе, задрожало, запереливалось, потянулось, долгое-долгое, нерасчлененное и непрерывающееся: «Алла-а-а-а-акбаралла-а-а-а-а…» Что-то еще, замечательно непонятное, будто куплет. И припевом снова: «Алла-а-а-а-а…»

5

Как-то, когда Вано в очередной раз расписывал свои шляния по миру, Марат поинтересовался у него: «А в России, как – часто бываешь?» Иваныча вопрос, видимо, удивил. Скроив озадаченно-пренебрежительную мину, он только плечиком дернул: «А что там ловить?» И Марат про себя договорил не сказанное им, надо думать, из чистой вежливости, но слышанное в свое время Маратом от другого «зарубежного соотечественника»: «Помойка и помойка…»

Такого рода снобизм, особенно в устах «своих» (хотя бы по происхождению и языку), Марата раньше страшно раздражал. Отсутствие уважения и интереса к «стране происхождения» казалось ему демонстративным и говорило (в Маратовой трактовке) о типично лакейском стремлении изобразить рафинэ, самоутвердиться за счет других, причем не вполне тебе чужих. Собственно, и москвичей он не любил за то же.

Никогда, естественно, об этом публично не распространяясь, Марат полагал себя патриотом как своей страны, так и города. (Он не думал стесняться провинциальной прописки и настоящий провинциализм видел именно что в уверенности, будто местожительство само по себе как-то характеризует человека. Да и не считал он свой Нижний местом второсортным…)

Смущало его только одно: гордость эта жила в нем все время как бы в виде энергичного контраргумента в противопоставлении некой другой точке зрения, в ситуации вечной необходимости кому-то что-то доказывать; тем более что при внимательном рассмотрении не стоило труда сообразить, кому именно. Себе. Как ни крути, то была гордость парии, и ощущение собственной ущербности сидело, оказывается, слишком глубоко – на уровне бессознательном. Наверняка означенное ощущение объединяло Марата с теми, кого он не терпел за снобизм – ведь как раз им, ощущением, снобизм и питался.

Как человек достаточно трезвый, Марат вынужден был признать: принадлежность к его нации и его стране чувству собственного достоинства не помогает ничуть. Последнее приходится строить только на индивидуальном самоуважении, но именно самоуважение не позволяло ему отмежевываться от нации, страны, города.

Поэтому в ответ на Ванино пренебрежительное хмыканье он вдруг разразился неожиданно для всех, да, в общем, и для себя, многословной и эмоциональной не то от-, не то проповедью, где помянул все: и порочность следования негативным стереотипам, и существующую-таки, вопреки оным, «жизнь на Марсе», причем не столь уж убогую, и прочие страны, от Бразилии до Китая, куда как далекие от зажора, но не списываемые ведь в силу того с ходу «в игнор», и саму возлюбленную Ванину Европу, где тоже, между прочим, проблем хватает, ему ли не знать…

Присутствующие неловко замолчали, Катька внимательно посмотрела на Марата. Ваня еще раз пожал плечами и довольно равнодушно согласился. Озвученное Маратом, наверное, представлялось ему самоочевидным и недостойным подобных эмоций. А следовательно, предназначенным не столько ему, сколько самому оратору.

Оратор же, торопливо, ни на кого не глядя, отхлебывающий «Сакару», вдруг понял, что Иваныч, пожалуй, в своем праве. Что ни пресловутому снобизму, ни порождающим его комплексам в Ване, если подумать, просто неоткуда взяться. Что тот, родившийся в Советском Союзе, но никогда не живший ни в РСФСР, ни в РФ и ничем данному пространству не обязанный, глядит на историческую родину вполне непредвзято. И, похоже, не находит в ней ничего не только привлекательного, но и особо интересного.

До Марата дошло, что перед ним – носитель хотя и того же языка, но другой, может быть, даже совсем другой психологии. Что новейшая история уже успела слепить из рожденных в одном давно не существующем государстве совершенно разные типажи. Среди которых есть и такие, например, кто живет по большей части в Ирландии и Чехии, а в той стране, что замкнула на себя (безбожно сместив пропорции и исказив перспективы) Маратово мировоззрение почти целиком, видит лишь бедное, отталкивающе-угрюмое и безобразно неряшливое захолустье, медвежий угол, где не происходит ничего значимого для кого-либо, кроме погруженных в собственные мрачные заморочки аборигенов.

Да и почему он должен видеть в ней что-то большее? Что ему за дело, полная у нас в провинции жопа или только относительная? Ему, ассоциирующему себя, по праву не только гражданства, но и менталитета, вообще не с Россией, а с теми краями, где он закономерно ищет, по-бабелевски говоря, «жизнь, полную мысли и веселья»… С чем у нас, будем честны, по-любому швах… Если, конечно, трактовать веселье иначе, чем его трактуют счастливо свободные от мыслей яхтсмены из числа студентов МГИМО…

В общем, тут Вано тоже выходил полной противоположностью Марату.

Думая об этом, думая, сколько же он на самом деле об этом думает, Марат постепенно осознавал, что завидует ему. И как! Люто. Гораздо больше, чем тот заслуживает при всем своем мачизме, легкости, общительности и космополитизме.

Этот парень объективно не давал поводов для такого внимания к себе. Поводы и причины были, конечно, не в нем, а в самом Марате, который все круче сходил с нарезки с каждым днем – сначала к недоумению, потом раздражению, а потом и откровенному испугу Катюхи. Было видно, что она совершенно не в состоянии взять в толк, что происходит. Она явно пропустила начало, а когда стала чувствовать неладное, Марат сказать не мог. Но после того, как он полностью перестал к ней прикасаться, делать вид, что все в хотя бы относительном порядке, было уже невозможно.

Вечером показательного Маратова фиаско она, естественно, высказалась от души и весь следующий день держалась «ниже нуля». Традиционной реакции со стороны Марата на этот раз, однако, не последовало. Наоборот, он с готовностью, словно того и ждал (сам дивясь этой готовности), окончательно замкнулся в себе. Для нее это было, видимо, не просто непривычно, а даже страшновато. Так что уже вечером Катька сама попыталась завести нормальный разговор и добиться хоть сколь-нибудь внятного ответа: да в чем, собственно, дело?..

Но Марат ни черта не мог объяснить.

Действительно, а что он должен был сказать? «Самая главная моя проблема – в тебе»?..

Некоторое время он греб вдоль нанизанных на веревку поплавков, отделяющих акваторию их пляжа от соседнего. Прочие купальщики, редеющие ввиду быстро подкатывающего вечера, остались позади, на мелководье, и по курсу на поверхности подпрыгивала лишь пара голов с пластиковыми прямоугольными лицами. Узкий носатый катер, по-блендерному взвыв, заложил вираж и устремился было прямо на Марата, но тут же ушел в сторону; на нем орала гопота. Справа по-детски раскрашенная посудина нелепой формы (что-нибудь с прозрачным дном) ковыляла к берегу. С какого-то из болтающихся в той стороне корабликов, что Марат постепенно оставил за спиной, зудела на одной ноте приторная азиатская попса.

Внезапно снизу его щедро обдало торопливой пузырчатой щекоткой, как в джакузи. Марат опустил лицо: точно под ним, хотя и неблизко, в неожиданно уже объемной полупрозрачной синеве двигался перпендикулярно ему черный, с длинными суставчатыми конечностями дайвер, похожий на гигантское вялое членистоногое.

Достигнув увертливого оранжевого буйка размером в три человеческие головы, кое-как облапив его неприятно-склизкую, не дающую за себя ухватиться поверхность, Марат оглянулся назад. Сбавившее накал солнце сползло низко, по береговой диораме с желтыми горками, равномерно расставленными пальмами и толчеей пляжных грибков, растекалась тень. Он уже ощутил, что стало прохладно. Бросив буй и больше не оборачиваясь, Марат поплыл. Он еще никогда сюда не забирался – не столько из боязни угодить под чей-нибудь винт, сколько потому, что спортсменом был невеликим: до буйков и обратно ему вполне хватало.

Довольно скоро он почувствовал усталость, тем более что из-за холода приходилось грести активнее; он тяжело дышал, ныла выгнутая из-за необходимости держать голову над водой спина. Мелкая, но вредная волна издевательски плескала в морду, обжигая солью глаза, попадая в разинутый рот. Марат беспрерывно плевался.

Сверху, разглаживая море гулким звуком, демонстрируя бесцветные брюха и бочки движков, словно несомые под мышками, с равными интервалами прокатывались справа налево «триста двадцатые» и «семьсот тридцать седьмые».

Марат подумал о спасателях. Что, если его догонят? Должен же кто-то следить, чтобы пляжники не заплывали куда не положено?.. Или как?.. Если бы на берегу была Катька или хоть кто-то знакомый, как скоро они бы забеспокоились?.. Но сейчас Марат никому не сказал, куда пошел.

Кожу стягивали мурашки. Нижняя челюсть тряслась. В пасти было солоно. Проглоченная вода, казалось, гулко булькает в желудке. Руки и ноги двигались уже совершенно вразнобой.

Он не знал, сколько плывет – чувство времени тут отшибало напрочь, а визуальных ориентиров, чтобы определить, как он далеко, не было. Только ограждающие бухту скальные мысы, но они почему-то никак не укорачивались: то ли слишком велико было расстояние до них, то ли Марат плыл слишком медленно. Все время хотелось оглянуться на берег, но он запрещал себе. Это было не волевое усилие, а тупая механическая установка: он просто греб и греб, кое-как, задыхаясь, дергаясь, но вперед, вперед. Почти ничего уже не соображая.

Холод, грубый и рубчатый, как челюсти пассатижей, сдавливал мышцы и внутренности. Спина раскалывалась, конечности едва повиновались. На то, чтобы отплевываться, Марата больше не хватало и с каждым третьим сиплым вдохом в нос и рот вливалась соленая ледяная жижа.

Этот ледяной хлюпающий мертвый студень был внутри и снаружи, со всех сторон. Его было полно. Его чудовищный объем был настолько несопоставим с помещенным в него жалким телесным объемом Марата, что последний и вовсе переставал существовать, авансом: что-то и исчезающее (во всех смыслах) – малое, теплокровное, подергивающееся, такое конечное, так быстро и просто приходящее, не имело ни малейшего значения рядом с готовой без эмоции и следа сглотнуть его гигантской массой соленой воды…

Ничего подобного Марат, конечно, не думал – он вообще не думал. Но ему было жутко, невыносимо жутко и противно. Он не хотел так. Он не мог…

Полностью выбившись из сил, он лег на спину. С прерывистым свистом, с пыхтением дыша, кашляя, захлебываясь: волны то и дело накрывали лицо. Внутри тела все мелко тряслось и скручивалось, руки-ноги почти не ощущались. Голову циклически стискивала боль, спазмы паники, вполне животной. Не было никакого Марата, был человеческий организм – и он желал жить.

И он повернул назад.

Ему было все равно, сколько у него шансов дотянуть обратно, не получить добротную судорогу, не выдохнуться окончательно: он был просто комплектом требухи, устройством из мышц, легких, сосудов, мог окислять и гнать кровь, и отключиться в какой-то момент, когда выйдет ресурс… Но он не отключился. Он держался на плаву до тех пор, пока висящие под большим углом, как две волосатые сардельки, еле шевелящиеся ноги не скребанули донный песок.