Текст книги "Чертов мост, или Моя жизнь как пылинка. Истории : (записки неунывающего)"

Автор книги: Алексей Симуков

Коня, полхозяйства за коня!

В Сигеевке были неравнодушны к хорошим лошадям. Помню могучего старика, Савосту Самоновича, он рассказывал, что в турецкую кампанию поспорил с одним солдатом – кто сильнее? Решили поднять пушку. Савоста поднял – и хоть бы что, а соперник его порвал себе жилу и помер. Так вот, сын Савосты Андрей купил как-то у цыган чудо – огромную, непомерной величины кобылу. Он сажал в телегу по двадцать человек, и она мчала их всех, не ощущая тяжести!

Прекраснейшим видением остается в моей памяти свадебный поезд Анны Андреевны, моей тетки. Мы отвозили ее в Забелышин, к мужу, дорога на Гавриленских полях круто изгибалась, образовывая дугу. И вот, на передней тележке, унося ее все дальше и дальше, знаменитый рысак шафера жениха, лесничего Крыжановского, – рыжий, с белыми чулками, методично и, казалось, небрежно вскидывал свои длинные ноги, с каждым шагом уходя от нас… На фоне леса… Какое это зрелище!

Я мечтал все шесть лет, проведенных в деревне, о таком рысаке. Я понимал, что это бред, что такой конь – не для нашего хозяйства, да и откуда взять средства, но все равно мечтал!

Много позже, в Москве, в 1952–53 годах, когда фортуна улыбнулась мне (до сих пор вспоминаю: квартира, дача, автомашина «Победа» – все в один год!), я серьезно продумывал вопрос – не купить ли мне «ЗиМ», машину высокого класса по тем временам, своего рода «рысака» для любителя автопередвижения, но меня остановила моя разумная жена – у нас не было гаража. Для меня же тогда это желание было отголоском давней мечты о Коне, прекрасном, могучем, красивом… Да разве может с живым прекрасным созданием сравниться самая шикарная машина? Никогда! В подметки не годится живому, трепетному существу!

С 1923 года я делал неоднократные попытки разжиться хорошей лошадью. Я помню, как на базаре меня поразили слова моего дяди Александра Андреевича, когда мы торговали какую-то лошадь: «Он сирота, его грех обижать». Сирота – это я. Как странно… Действительно, я был уже без отца и выполнял основную мужскую задачу – искал доброго коня. У Александра Андреевича был хороший конь – высокий в холке, ходкий, красивый, но такая лошадь – вечное беспокойство. Уведут лихие люди. Вот пример гавриленковского батюшки, отца Михаила Ревского. Какая у него была кобыла! Игрушка! Издалека было слышно мелодичное журчание его коляски на железном ходу, когда он мчался, словно вихрь, на очередную требу! Каких только хитроумных запоров он ни придумывал, оберегая свое сокровище, – все равно украли!

Своего первого коня я купил на базаре. Купил, вроде ничего, рослый, вороной. Но до сих пор не могу без ужаса вспоминать, как я на нем отвозил полагающийся по продразверстке воз сена на приемный пункт. Конь мой оказался больным, и я его буквально тащил за повод всю дорогу! Он и подох скоро…

Потом мы купили пожилую светло-серую кобылу. О ней вспоминаю денно и нощно и не знаю другого ей названия, как святая… Покорная, все понимающая, она «вывозила» нас в самое тяжелое время. Позже довелось приобрести и круглую, небольшого роста гнедую кобылку. Она исправно трудилась, но как-то раз заставила меня немало поволноваться. Дело было ранней весной. Я выпустил лошадей поразмяться. Сам, сидя на печке, увлекся романом Дюма. Когда опомнился, – хвать, моих лошадей нема! Сколько я набегался, пока установили, где они. Оказывается, моя кобыла решила вернуться к своему давнему хозяину, а остальные мои лошади следовали за ней. И так верст пятнадцать, по прямой, она вела свой маленький табунок.

И вот однажды, видно, нелегкая меня попутала. Соблазнился я на чье-то предложение – посидеть на Матвеевых бревнах в конце деревни, где обычно собирались девушки в конце деревни. Гулянье было удачное, я поздно вернулся домой, проспал, а утром меня будят страшной вестью:

– Ляксей, твоего жеребенка волк задрал!

Вне себя бегу на выгон. Откуда у нас волк? И не слыхать о них было ничего! Издалека слышу громкое отчаянное ржание моей кобылки. Вижу: она, безутешная, кругами скачет (я все-таки ее стреножил), а жеребенок лежит мертвый, с вырванным животом…

Вот как я был наказан за свое легкомыслие.

Дела крестьянские

Я постепенно осваивал пахоту, бороньбу, возку навоза. Косить так и не смог научиться. Косил всегда Андрей с нанятыми косцами. Мама и Аля приучались жать. Вывозка бревен для постройки хозяйственных помещений у нас делалась «толокой», т. е. выезжали зимой, всем миром – древний обычай, когда собираются чуть ли не всей деревней, разом вывозят из леса заранее заготовленный материал. Хозяйка приготавливает вкусный обед с выпивкой: тут и разговоры, и общение и т. д. Я любил участвовать в «толоках», в этом древнем виде крестьянской взаимопомощи.

Раннее утро. Мороз. Выезжаю. Скрипят ворота, выезжают соседи, участники «толоки». Похрустывает снег. Быстро бегут кони. А когда мы возвращаемся назад, наши лошади мирно ступают, везя бревна на подсанках (маленькие санки, цепляемые к большим саням при перевозке бревен), а мы, предоставляя их самим себе, идем гурьбою. Слышатся шутки, рассказы.

Кроме «толоки» другой формой общественной помощи был у нас еще и «гамазин» (испорченное от «магазин»). В амбар ссыпался хлеб для выдачи своеобразной ссуды тем, кто нуждался в посевном зерне. Первое время мы брали зерно в «гамазине» – это, пожалуй, была единственная, сохранившаяся в округе форма древней взаимопомощи – своя, деревенская, самобытная.

Заведовать «гамазином» обычно выбирался наиболее почтенный человек, в возрасте, он разбирался в сложном хозяйстве: кто, когда брал семенную ссуду, какую и сколько, когда должен вернуть. Интересно, что весь учет, вся бухгалтерия велась по-старинному, без расчета на грамоту – на палочках, вернее, по нарезкам на них. Я до сих пор помню эти своеобразные зарубки – их расположение, форму. Скоро мы перестали пользоваться ссудами. Сеяли своим зерном. Я сеял один, размечая полосы ветками. Осенью мой посев, как и остальные, был «визитной карточкой» в глазах «хозяев». У меня получалось. Краснеть не приходилось.

Землепользование у нас велось по старинке – мы держались трехполки. Пахотная земля делилась на три поля или смены: озимую, яровую и пар, или толоку – часть земли, которая год «отдыхала» от посевов.

Озимая смена, засеваемая осенью, под зиму, состояла из ржи – пшеницы у нас тогда не водилось. Каждый год зелени озими уходили под снег и, укрытые снежной пеленой, преспокойно зимовали, выдерживая изрядные морозы, на которые не скупились наши тогдашние зимы.

Яровую смену мы засевали весной. Сажали картошку, сеяли лен, ячмень, гречиху, горох, просо.

Почвы у нас были бедные, необходимо было их подкармливать. Ни о какой химии мы тогда не знали, единственное богатство, на какое мы могли рассчитывать, – навоз.

Навоз – основа всего тогдашнего хозяйства. Одного взгляда на внутренность сарая, где скот тонет в грязи, было достаточно для приговора – это не хозяева. К сожалению, такой вид имел сарай моего дядюшки Николая Андреевича и его сестер, Елены и Анны Андреевны. Руки, как говорится, у них не доходили.

Будучи на Алтае в 70-х годах, я поинтересовался у председателя колхоза, как он справляется с вывозкой навоза? В поту ли у него чересседельник, как выражались у нас?

Представьте мой священный ужас, когда я узнал, что весь навоз выгребается из коровников и остается в куче! Его никуда не вывозят!

– Он же горит! – воскликнул я.

– А куда его девать? – был ответ.

– Это же ваше богатство!

– Земля и без него родит!

«Нахозяйствуете вы так, – подумал я. – Спохватитесь, да поздно будет».

Своеобразная эстетика, которая, хочешь – не хочешь, обязательно присутствует в душе каждого, кто занимается сельским хозяйством, близка к религиозному чувству. Законы, завещанные нам от дедов, их несменяемость, строгая очередность трудовых процессов и совместный труд, о котором я уже говорил – Земли и крестьянина, – невольно создают фон для какой-то религии. Только кому тут поклоняться? Богу? Но я уже и так чувствую его в слиянии с окружающей меня природой. Я верю, что мой вклад в нее никогда не пропадет, мне воздастся сторицей. И с каждым шагом я приближаюсь к признанию некоего Высшего существа, которое управляет законами природы. В этом меня убеждает и поле цветущего льна, похожее на голубой плат, состоящий из миллионов голубых точек, и бело-розовые хлопья цветущей гречихи на красных стеблях. Когда скошена, гречиха делается вся темно-красной, ароматной. Про просо уж и не говорю. Все растущее – это мой гимн во славу того, кто преобразует наш труд в силу, в которую я начинаю верить.

Я нигде не говорил еще о конопле, этой исстари возделываемой крестьянской культуре, ныне приобретшей печальную славу. Мы сеяли ее на огородах. Землю она любила тучную, поэтому навоза не жалели. Но и вырастала она – на диво! В рост человека. Под осень идешь огородами, нарочно остановишься и вдыхаешь неповторимый запах конопли, идущий от ее головок, представляя себе продукт, который мы получим из ее семян – зеленое конопляное масло; его да с гречневыми блинами… Объеденье!

Коноплю не расстилают по лугам, как лен. Ее мочат в специальных прудках, так называемых сажалках. Вымочив, сушат и мнут на тех же мялках, что и лен, но разница в волокне огромная. Если в пряди льна чувствуется женское начало, то добрая жменя пеньки в руке говорит о мужском деле, возникает мысль о канатах, снастях, о мешках, наконец, о крыше, на которую тоже требуются пеньковые привязки.

Закономерен вопрос: каким образом мы, петербургское семейство, включились в хозяйственный цикл деревенского житья и даже стяжали на этом пути кое-какие успехи? Какое, прежде всего, это было хозяйство – товарное или нет, откуда и какие мы получали доходы на жизнь? Я напрягаю память, но ничего, что свидетельствовало бы о продаже нами излишков продуктов, не могу припомнить. Интересно отметить, что впечатления у меня остались больше в области эмоций, а не «низких» расчетов. У нас стоял на дворе амбар, там были сусеки для различных видов зерна, стоял кубел (кадка) с салом – вот и все наши товары. С косцами и жнецами мы, возможно, рассчитывались зерном. Несмотря на наличие своего косца и двух жней – мамы и Али, – мы не справлялись с этими сезонными работами. Похоже, необходимость в керосине, соли, сахаре, спичках и т. п. покрывалась за счет учительского жалованья, которое получала мама. Что мы получали от земли – расходилось на жизнь.

Ну, хорошо. Посеяли, собрали урожай. Но зерно надо смолоть. В нашей деревне было две мельницы – Андрея Гавриленка и Федора Фомича. Мельницы в наших краях были сооружениями, во много раз превышающими обычные крестьянские постройки. Надо только вообразить себе махину, высотой метров пятнадцать, не меньше. Стоит она на просторе, где-нибудь на возвышенном месте, открытом всем ветрам. Ее макушка, на которой укреплено маховое бревно, – толстенный вал, на который насажаны четыре гигантских крыла – решетчатые, похожие на лестницы наверх, к самому Господу Богу. На них, полускрученные, висят паруса – длинные полосы самого грубого полотна, дуя в которые, ветер приводит в движение всю нехитрую, но на диво слаженную механику.

Зерно возили мы молоть к Федору Фомичу: он ближе и к тому же наш сват – тесть моего дядьки Николая Андреевича. Федор Фомич был старшим сыном Фомы Ивановича, известного во всей округе как человек нелюдимый, скупой и вообще великий недоброжелатель всего человечества. Был он богатеем, имел мельницу, пасеку. У Фомы Ивановича было четверо сыновей – Иван, Андрей, Осип и Николай.

Старший, Иван, с поврежденной ногой, обычно что-то мастерил дома, второй, Андрей, после окончания ремесленного училища в Сураже устроился на работу в Таганроге на металлургический завод.

Симпатичный рыжий Осип был известен в деревне тем, что, готовясь к какому-то празднику, вывернул на землю целую бочку браги, испугавшись, что едет милиция. А это мы с приятелем мчались верхами, то есть без седел.

Николай, как говорили, тянулся к культуре и даже читал какие-то книги. Пошел он в отца, характером вредным. Будучи секретарем сельского совета, нам лично немало портил жизнь. Во время войны с фашистами то ли какой-то партизанский отряд, то ли просто банда наткнулась на него, к чему-то придралась, а может, и был грех – Николай Фомич мог и немцам услужить, но конец его был страшен. Его казнили древней казнью, от которой на заре нашей истории погиб муж княгини Ольги князь Игорь. Николая привязали к двум согнутым гибким березам, а потом отпустили их…

С Андреем Федоровичем мы дружили начиная с Суража, где одно время даже квартировали вместе, в домике над оврагом. Потом наши пути разошлись, и я мало что слышал о нем. И вот, в 1938 году, он как-то заявился ко мне в Москву, в мой подвальчик, первую мою собственную жилплощадь. В ней было четыре с половиной метра, кровать, столик и стул. Помещение это я получил, будучи в то время председателем жэка или жакта, словом, домового управления в доме № 3 по Хрущевскому переулку [37]37
  Переулок назван по фамилии домовладельца начала XIX в. прапорщика А. П. Хрущева («Имена московских улиц». М., 1975).


[Закрыть], где жили дядя Алеша и тетя Оля.

О, тогда мой Андрей Федорович был во всей своей славе. В 1934 году, после ареста начальника крупного трубопрокатного цеха, Андрей его заменил. Он стал фигурой на заводском небосклоне, у него был собственный выезд, как у директора завода! А тут еще награждение. Приезд его в Москву был связан именно с визитом в Кремль, где ему прикрепили к пиджаку орден Ленина. Я смотрел на него уже как на монумент.

Влияние его на заводе было столь велико, что он стал родоначальником целой рабочей династии, перетянув родственников из Сигеевки. В конце семидесятых годов в «Известиях» была помещена целая полоса под общей шапкой «Права и обязанности семьи Симуковых».

На самом верху карьеры Андрея ждало жестокое испытание. В Таганрог неожиданно приехал сам Лазарь Моисеевич Каганович. Был он перед этим в Баку, где оказалась большая нехватка труб.

Вызвав Андрея, начальника всех труб Таганрога, Каганович дал ему немедленное задание: к такому-то сроку поставить столько-то труб такого-то диаметра – дело немыслимое ни по количеству, ни по размерам.

Андрей, истинный сын своего отца, со всей рассудительностью, на которую был способен, постарался объяснить всесильному любимцу Сталина, что такой заказ в такие сроки выполнить невозможно и пояснил почему. Что же произошло в результате? Он мгновенно слетел со всех своих постов и вынужден был начинать свою работу на заводе почти заново. Спасибо еще, что не обвинили во вредительстве. Да еще – сын мельника. Чистая Колыма! Без пересадки!

Трубы за требуемый срок, естественно, изготовлены не были, но это уже никого не интересовало. Важно было наказать непослушание. Вот какие всходы дало доброе семя, посеянное Федором Фомичом. Да, видно, не ко времени!

Потомки сынов Израилевых

Постепенно хозяйство у нас налаживалось. Очевидно, именно неосознанная поэтика крестьянского труда, его, как ни считай, благородство влияли и на меня. Настроение у меня по большей части было хорошее. Мама меня поддерживала. Андрей, мой брат, был уже в Москве. Сестра Аля помогала по хозяйству по женской части.

Помню, как я первый раз сдавал в Костюковичах, нашем районном центре, продналог, сменивший по предложению Ленина продразверстку. Налог этот в денежном выражении из-за длинной очереди я сдавал уже глухой ночью, и то пришлось козырнуть своим комсомольским званием, чтобы уговорить приемщика. Освободившись, я задумался: глухая ночь, идти домой тридцать верст? Жутковато. Ночевать? Но где? Беспокоить своего двоюродного брата, сына тети Саши? Нет! Жил он еще с родителями жены, мне незнакомыми, и я не хотел ставить его в неловкое положение. Короче говоря, я пошел к Криксуну. Это был один из бедных, несчастных евреев, которые бродили у нас из деревни в деревню, делая свою маленькую коммерцию. Унылыми голосами они предлагали всякую мелочь, нитки, зеленку… Я до сих пор помню традиционный вопрос с чудовищным акцентом: «Зеленки тебе надо?»

Почему я решил пойти к нему? Почему я знал его адрес? Не помню. Короче, в разгар ночи, в холоде, бредя по раскисшей по-осеннему земле, поминутно проваливаясь в какие-то ямы и с силой вытаскивая ноги из знаменитой костюковической грязи, с ужасом думая о почти оторвавшихся подошвах, я все-таки нашел хижину старого Криксуна – въехавшую в землю кривобокую избушку с одним подслеповатым окошком. И самое удивительное – он, ничуть не поразившись моему появлению, принял меня и как-то устроил на ночлег. Утром, изрядно продрогнув, я посмотрел вокруг – и меня поразила одна стена. Она была сплошь залеплена фотографическими карточками. Они были до того некстати в этой нищенской обстановке – усатые красавцы в высоких накрахмаленных воротничках, жгучие дамы в огромных шляпах…

– Откуда все это? Кто они? – спросил я старого Криксуна.

– Ай, – ответил он, – откуда я знаю! И шлют, и шлют. Этот – из Нью-Йорка, сын моего брата Хаима, видишь, какие усы завел, а взгляд какой, а ганцер я тебе дам! [38]38
  Как у большой «шишки» (евр.).


[Закрыть]Скоро собственное дело заведет, задается – ужас. А это Соня, дочь моей племянницы Фриды, хорошая портниха, работает у мадам, такие заказчики – фу-ты, ну-ты… Тоже зовет! А это – Бостон, двоюродный брат Моня, он сапожник, мерку не снимает, один палец только смерит – и все в голове! И все зовут, умоляют даже! Приезжай!

– Зовут? – прервал я его. – А вы? Почему вы не едете к ним?

– Пхе! У них – свое, у меня – свое! У каждого дело, и у меня дело! Пусть маленькое, но свое!

Я вспомнил его зеленку, нитки… Что он мог иметь за это? Пару яиц, шматок сала… Свое дело! И этот старый еврей, не ленясь, каждодневно обходил деревню за деревней, а там собаки, хозяева, которые гоняют его… И все-таки он шел, он был уверен, он – при деле. Криксун вырастал в моих глазах… Я увидел в этом сморщенном маленьком человечке нечто высокое, какую-то пусть нелепую, но идею, которой он служил.

Но пора уже было собираться домой. Я поглядел в окошко… За ночь-то подморозило… Грязь застыла. Я осмотрел свои сапоги. Идти в них было нельзя. Тогда я решился. Кое-как завернув их в сверток (голенища и головки все-таки!), я попрощался с Криксуном и ринулся домой босиком. Как жгло мои подошвы поначалу! Я бежал по Костюковичам по всклокоченной, застывшей колючими комьями грязи. Бежал, не думая, что придет время, и это гиблое местечко получит статус города, и в нем будет городской музей, и директор музея напишет мне письмо с просьбой прислать мои последние труды – ранние уже имеются, и я сделаю это, и статьи о моем брате также найдут место на стендах этого музея. Но сколько еще должно пройти времени, прежде чем это свершится! А пока я продолжал бежать и скоро перестал чувствовать холод. Вот что значит молодость!

С Костюковичами, кстати, был связан еще один комический эпизод. Привезя как-то маму на районную учительскую конференцию, я повел свою кобылку к колодцу напоить. У колодца я застал одну из ветхозаветных фигур местечка Костюковичи, местного аборигена. Он обратился ко мне на идиш. Я сказал, что не понимаю его. И тогда он с непередаваемым чувством горечи, но отдавая дань власти обстоятельств, глядя на меня, скорбно заметил:

– Уже забыл…

Заодно вспомнился мне еще один случай. Я учительствовал в селе Бороньки. Мне было едва ли 17 лет, а может, еще не было. Это было время, когда дети в деревне, встречая учителя на улице, «шкрабали» себе голову, намекая на введенное в то время новое название профессии учителя – «шкраб», сокращенно от «школьного работника». Так вот, разбирая данное в книге предложение: «Перелезая через забор, мальчик разорвал себе рубашку», – я спросил маленького Гирша, сына кузнеца:

– Где разорвал себе рубашку мальчик?

Вопрос, конечно, был поставлен недостаточно четко, по меньшей мере, с точки зрения грамматики. Гирш был озадачен. Он хотел угодить господину учителю и не знал, как удачней ответить. Наконец он решился:

– Вот тут… – прошептал он и указал место на своем рукаве.

«Чирик-чик-чик»

В 1920 году группа работников Министерства финансов организовала под Москвой на территории бывшего Николо-Угрешского монастыря детский интернат для своих детей, под флагом спасения молодого поколения от голода, который царил тогда повсеместно.

По преданию, монастырь был построен на месте ночевки великого князя Димитрия, где он останавливался со своим войском, идя навстречу Мамаю, вторгшемуся на русскую землю.

После жаркой молитвы, как говорит легенда, князю явилась икона Николая Чудотворца над высокой сосной, что он воспринял как знамение победы над врагом и воскликнул: «Сия вся угреша сердце мое!» Угрелось этим видением сердце князя, и, ободренный святителем, он двинулся на битву с татаро-монголами. Битва впоследствии будет названа Куликовской, а князь – Димитрием Донским.

Очевидно, среди наркомфиновцев оказались энергичные люди. Две монастырские гостиницы, где останавливались именитые купцы из Москвы, отмаливавшие свои грехи, были оборудованы под классы и общежития. Удалось также наладить бесперебойное снабжение питанием.

Но, по существу, этот интернат в руках своих создателей выглядел самым настоящим заповедником, оберегающим подрастающее поколение от «растлевающего влияния» внешней среды. Да и как могли люди старого режима создать иное?

Сестра Аля жила уже здесь, с нашей бабушкой, Александрой Федоровной. Мой крестный Алексей Яковлевич Миллер устроил туда и меня на какое-то время.

Попав в этот интернат, я встретился с чудом. Как удалось наркомфиновцам, когда повсюду рушились рамки старого, сохранить здесь прошлый, нетронутый мир? Нового тут было только совместное обучение.

А новизна уже стучалась во все двери и окна.

Жена Алексея Яковлевича, Вера Ивановна, примерно в это же время, пошла в МХАТ, на постановку «Трех сестер» А. Чехова. Вернулась она оттуда возмущенная. Ей показалось, что большевики искорежили пьесу. Стремление трех сестер в Москву, оставаясь на месте тогда, когда до революции было очень легко переменить местожительства, показалось ей нелепым и надуманным. И вообще – все было не так.

Секрет же был в ином: то, что она видела в театре до революции, оставалось нетленным, никто к пьесе не прикасался – в новых условиях жизни изменилась сама Вера Ивановна, и именно эти условия и продиктовали ей новое отношение к спектаклю.

Но здесь, в Николо-Угреше революция, казалось, осталась где-то далеко, за стенами монастыря. В келье, пристроенной к Иерусалимской стене монастыря, проживал «на покое» владыка Гермоген, архиепископ Тобольский, высланный сюда из Тобольска, где он был известен своими попытками организовать бегство Романовых. Здесь он жил со своим прислужником. Монахов оставалось в монастыре еще человек семь. Они неслышно скользили среди постояльцев, составляя фон. Из педагогов выделялась очень милая особа – графиня Шереметева. Немецкий язык преподавал величественный старик Ижак, бывший премьер Венской императорской оперы, о чем он любил вспоминать, рассказывая о своих успехах, которые он делил со знаменитой Марией Вечера, подругой наследника австрийского престола Рудольфа, позже принявшей яд вместе с ним, изверившись в жизни. Сюда, в интернат, на скаутские сборы приезжал сам Попов, бывший главный редактор сытинского журнала «Вокруг света», глава московских скаутов. Здесь было все как прежде – учились, устраивали вечера, ни о какой политике никто не говорил – дети же.

Но я смотрел на все это уже новыми глазами. За моими плечами была жизнь, полуголодная, но самостоятельная. Я чувствовал, что этими вот собственными руками я добываю хлеб, я – крестьянин, взрослый человек, понимающий, что моя родина тронулась с места в поисках нового мира. Мне было уже 16 лет! Я ощущал под ногами мост, по которому нащупывала путь страна.

Мне дико было смотреть на этот островок, где ничего не изменилось, где ученики на уроках списывают друг у друга, где мальчика Эдю дразнят: «Эдя, съел медведя!» с различными вариациями, где успехом у девочек пользуется молодой князь Урусов, где на вечерах в лицах разыгрывают веселую песенку, отрывки из которой я привожу здесь. Ее пели девушка и юноша.

 
          Девушка:
Куда вы, сударь воробей,
Спешите так ужасно
Со всею утварью своей,
Одеты так прекрасно?
          Припев:
Чирик-чик-чик, чирик-чик-чик,
Одеты так прекрасно?
          Юноша:
Ах, мне, признаться, недосуг,
Но вам скажу, в чем дело —
Спешу, сударыня, на юг,
Мне жить здесь надоело!
         Припев:
Чирик-чик-чик, чирик-чик-чик
Мне жить здесь надоело!
 

Диалог между девушкой и юношей в роли Воробья продолжался, переходил в спор и заканчивался сентенцией, не оставляющей у Воробья, спешащего на юг, никаких надежд на лучшее будущее.

 
          Девушка:
Итак, итог свой подведем —
Судьба пусть нас рассудит:
Уж кто родился воробьем,
Тот соловьем не будет!
          Припев:
Чирик-чик-чик, чирик-чик-чик,
Тот соловьем не будет!
 

Таким образом, бегство на юг, затеянное бедным Воробьем, которому надоела жизнь в советских условиях, ничего хорошего ему не принесет.

Именно так я и воспринял эту песенку, особенно задорный ее припев. Во время вечера танцев я, как и полагается в моем возрасте, чуть приволокнулся за одной милой девушкой, Таней Иковой, даже писал ей стихи, из которых помню: «Ты была в своем сером костюме, в танце быстро скользила ногой…». Правда, сестра моя Аля уверяла, что никакого серого костюма не было, Таня танцевала в обыкновенном коричневом платье.

В 1945 году, через двадцать пять лет после нашей встречи, я получил письмецо, где Таня, теперь уже Татьяна Николаевна Маевская, осведомлялась, тот ли «уважаемый т. Симуков», который когда-то звался Аликом Симуковым? Таня, очевидно, соединила наши с Алей имена. В конце письма было: «… По четвергам от 7 до 9 вечера я принимаю, буду очень рада видеть…».

Я пришел, и – бедная Таня! Я застал ее за мойкой пола! Собственноручно! Визит мой получился скомканным, увы.

Но все это мне еще предстоит пережить. А тогда я не выдержал. Я пробыл в Николо-Угреше только три месяца. Этот заповедник оказался не по мне. Я буквально бежал из него домой! Да, оказалось, что истинным домом для меня уже стала деревня, наша скромная хата, мой нелегкий, но самостоятельный труд.