Текст книги "Московия. Легенды и мифы. Новый взгляд на историю государства"

Автор книги: Алексей Бычков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 25 (всего у книги 34 страниц)

Кроме Путивля одним из главных опорных мест разбойных отрядов стал Елец, куда Дмитрий приказал свезти всякого рода запасы для задуманного им похода против татар. Шуйский пытался уговорить ельчан отстать от воров и отправил им несколько грамот вместе с иконой новоявленного святого царевича Дмитрия и посланием его матери инокини Марфы. Но это не помогло. Болотников же, устроив свои войска, выступил с ними в направлении на Москву по тому же пути, как шел и Отрепьев, через Комарницкую область, и двинулся к Кромам.

Тогда Шуйский послал против непокорного Ельца князя Воротынского, а против Болотникова князя Трубецкого. Но Болотников, имея всего 1700 человек, наголову разбил при Кромах пятитысячное войско Трубецкого, а Воротынский, узнав про это, снял осаду Ельца.

Этот успех сторонников еще не объявившегося нового царя Дмитрия имел серьезные последствия: в царских войсках стали обнаруживаться шатания и служилые люди начали самовольно разъезжаться по домам. Восстание же распространялось по областям.

Худородный боярский сын Истома Пашков возмутил Тулу, Венев и Каширу, собрав вокруг себя всю «мелкоту» из боярских детей, естественных соперников крупных землевладельцев-бояр, посадивших теперь своего царя на Москве и забравших власть над государством в свои руки.

Одновременно поднялось против Шуйского и бывшее княжество Рязанское; здесь во главе движения стал воевода Сунбулов и крупные дворяне Ляпуновы. Эти Ляпуновы, из которых особенно выделялись братья Захар и Прокофий, были очень заметными людьми, отважными и беспокойными, которые уже проявили себя во время московской смуты, начавшейся после смерти Грозного. Захар отличался при этом, как увидим, большой дерзостью и грубостью, а Прокофий был настоящий богатырь: красавец с виду, умный и храбрый, знаток воинского дела, но при этом порывистый и страстный, готовый принять решение раньше, чем обдумает все его последствия. Очевидно, не зная толком, жив ли Дмитрий или нет и самозванец ли он или истинный царь, а также не принимая во внимание, что воровской сброд, собранный Иваном Болотниковым, прямо враждебен всякому порядку и собственности, Прокофий Ляпунов объявил себя царем Дмитрием и поднял Рязанскую землю. Нет сомнения, что в поступке этом им руководила, так же как и Пашковым, нелюбовь к боярству, заслонявшему дворянам доступ к первым местам в государстве.

Таким образом, побуждения Ляпуновых и Сунбулова, Истомы Пашкова с товарищами и разношерстного сброда Болотникова были совершенно различны, но они объединялись в одном стремлении: каждый, пользуясь смутой, хотел добыть себе высшее положение, нежели то, которое он занимал в Московском государстве. «Всяк же от своего чину выше начаша всходит, – писал Авраамий Палицын, – раби убо господне хотяще были, и невольнии к свободе прескачуще…»

Примеру Рязани последовало 20 городов в нынешних губерниях: Орловской, Калужской и Смоленской. В Поволжье также встали за царя Дмитрия многие крестьяне и холопы. К ним присоединилась мордва, и скоро Нижний Новгород был осажден мятежными толпами под началом Ивана Доможирова; наконец, смута пришла на Вятку, Каму и в далекую Пермь; всюду чернь держала сторону Дмитрия. А в Астрахани изменил Шуйскому царский воевода князь Хворостинин.

Усилившись дружинами Истомы Пашкова и Ляпунова, Болотников не мешкая двинулся из Кром на Москву; переходя Оку, он взял и разграбил Коломну.

Молодой царский племянник, князь Михаил Васильевич Скопин-Шуйский, разбил один из отрядов Болотникова на реке Пахре, но зато главная московская рать, во главе которой стоял князь Мстиславский, потерпела полное поражение от мятежников в 80 верстах от Москвы. После этого Болотников, как и Отрепьев год тому назад, занял село Коломенское под самой столицей, которую с середины октября 1606 года он держал в осаде.

Население Москвы, ошеломленное осадой войсками «царя Дмитрия», начало скоро терпеть нужду, цены на хлеб страшно поднялись; в церквах стали служить просительные молебны, и был установлен покаянный пост по видению одного святого мужа; всем казалось, что царствованию Шуйского скоро наступит конец. Но его спасли раздоры, возникшие в стане осаждающих.

Ляпунов, Сунбулов, Истома Пашков и приведенные ими дворянские дружины, сойдясь с Болотниковым, скоро поняли, с кем они имеют дело. Последний не переставал рассылать грамоты, призывавшие чернь на грабежи и убийства всех, кто стоит выше ее по положению. Обсудив положение дел и решив, что выгоднее держаться «боярского царя» Шуйского, чем Болотникова и других сторонников неизвестно где скитающегося Дмитрия, 15 ноября Григорий Сунбулов и Прокофий Ляпунов со своими рязанцами ударили челом Василию Ивановичу, осознав свою вину, и были, конечно, им прощены, причем Прокофий Ляпунов получил звание думного боярина. Шуйский послал затем уговаривать и Болотникова отстать от самозванца, но тот отказался. «Я дал душу свою царю Дмитрию, – отвечал он, – и сдержу клятву, буду в Москве не изменником, а победителем». Тогда 2 декабря из Москвы вышел с войском князь М. В. Скопин-Шуйский; он вступил в бой с мятежниками и разбил их у Данилова монастыря; казаки и холопы бились с большим ожесточением, но Истома Пашков во время сражения перешел на сторону Шуйского и тем принес царскому войску победу.

Болотников еще три дня упорно оборонялся в своем укрепленном стане у села Коломенского; затем он отступил на Серпухов, а оттуда на Калугу, где заперся, так как калужане объявили, что будут кормить его рать в течение года.

Шуйский же, не теряя времени, выслал свои войска к югу для осады Калуги и других городов, державших сторону царя Дмитрия.

В это же время Шуйский получил ряд благоприятных сведений и с северо-запада. Когда в тверских местах появились грамоты от имени Дмитрия, то тверской епископ Феоктист поспешил укрепить все духовенство, детей боярских, всех посадских и черных людей в верности Шуйскому; сторонники же Дмитрия были перебиты. Другие города Тверской области, присягнувшие было самозванцу, не замедлили последовать примеру Твери, и служилые люди отправились в Москву на подмогу Шуйскому. Нашел себе сторонников Василий Иванович и в смолянах. Смоленские служилые люди также укрепились по примеру тверских, выбрали себе в старшие Григория Полтева и пошли помогать царю. По дороге они присоединили к себе служилых людей Дорогобужа, Вязьмы и Серпейска. Затем они сошлись в Можайске с воеводой Колычевым, успевшим выбить мятежников из Волоколамска.

Царские войска действовали так же удачно и на Волге: взяли Арзамас и освободили от осады Нижний; жители Свияжска, когда казанский митрополит отлучил их от церкви, тоже перешли на сторону Шуйского.

Тем не менее Болотников держался крепко. Царский брат, князь Иван Иванович Шуйский, несколько раз приступал к Калуге, но все безуспешно. Неудача постигла под Калугой и главные силы царя во главе с князьями Мстиславским, Скопиным-Шуйским и Татевым. Болотников отбил все их атаки, несмотря на то что в городе был страшный голод. Венев и Тула тоже не сдавались, и только боярину Ивану Никитичу Романову с князем Мезецким удалось разбить князя Рубец-Мосальского, шедшего к Калуге на помощь Болотникову; сам Мосальский был убит, а его ратные люди, не желая сдаваться, сели на бочки с порохом и взорвали себя, так как знали, что им не будет пощады от Шуйского: всех взятых в бою пленных он «сажал в воду», т. е. топил.

Наступил 1607 год. Конец зимы и начало весны прошли в деятельных приготовлениях Василия Ивановича к подавлению смуты и в сборе возможно большого количества войск. Для усмирения мятежа в далекую Астрахань был послан особый отряд князя Ф.И. Шереметева. Вместе с тем царь принимал также меры для нравственного воздействия на население: так, был составлен и разослан известный уже нам «Извет старца Варлаама», «Повесть 1606 года» и другие произведения, подробно рассказывавшие, как неправдой и ведовством Гришка Отрепьев овладел царским престолом.

Тела Бориса Годунова и его семьи были торжественно перенесены из Варсонофиевской обители в Троице-Сергиеву лавру; за гробом родителей и брата шла, громко рыдая, инокиня Ольга, в миру несчастная Ксения Годунова.

Но эти церковные торжества, конечно, мало помогли Шуйскому, все отлично помнили, как он свидетельствовал, что царевич Дмитрий сам закололся в припадке падучей, и как он же предал семью Годуновых, как только Дмитрий стал подходить к столице, и первый поспешил выказать самозванцу свою преданность.

Не удалась и попытка Шуйского избавиться от Болотникова другим способом: он послал к нему немца Фидлера, который поклялся страшной клятвой отравить бунтовщика. «Во имя Пресвятой и Преславной Троицы, я даю сию клятву в том, – клялся Фидлер, – что хочу изгубить ядом Ивана Болотникова; если же я обману моего государя, тогда лишит меня Господь навсегда участия в небесном блаженстве, да отрешит меня навеки Иисус Христос, да не будет подкреплять душу мою благодать Святого Духа, да покинут меня все ангелы, да овладеет телом и душой моей дьявол. Я сдержу свое слово и этим ядом погублю Ивана Болотникова, уповая на Божью помощь и Святое Евангелие». Но, приехав в Калугу, Фидлер тотчас же открыл все Болотникову. А между тем к последнему весной 1607 года подошли подкрепления: из Путивля пришел в Тулу князь Г. П. Шаховской, «всей крови заводчик», как его называли современники, с северскими отрядами и казаками с Сейма и Днепра. Туда же шел и самозваный царевич Петр, ведя с собой казаков с Терека, Волги, Дона и Донца. Свой путь с Дона на усиление Болотникова «царевич Петр» ознаменовал страшными зверствами: он замучил до смерти нескольких воевод, оставшихся верными Шуйскому, и силой взял себе в наложницы княжну Бахтеярову, убив ее отца. Затем и князь Телятевский выступил из Тулы на выручку Болотникову и при селе Пчелне наголову разбил войска Шуйского, которые вынуждены были снять осаду Калуги; при этом 15 000 человек царской рати перешли на сторону бунтовщиков, а остальные московские войска отошли к Серпухову.

Болотников же перешел из Калуги в Тулу, где соединился с «царевичем Петром» и другими своими приспешниками.

Понесенная неудача заставила Шуйского бросить все силы на продолжение борьбы. Он собрал стотысячное войско и 21 мая выступил во главе его «на свое государево и великое земское дело», как оповещалось об этом в грамотах патриарха. Сидевшие в Туле «воры» вышли против него под начальством князя Телятевского и обрушились в количестве 30 000 человек на левое крыло царской рати, но после упорного боя на реке Восме близ Каширы были 5 июня наголову разбиты и бежали обратно в Тулу. За ними следом шел Шуйский. Под Тулой произошло новое сражение, удачное для царских войск, и все «воры» – Болотников, Шаховской и «царевич Петр» – вынуждены были обороняться в осажденном городе. Это, конечно, был успех Шуйского. Осажденные опять начали испытывать нужду в продовольствии и стали слать гонцов к Молчанову и к старой пани Мнишек в Польшу, чтобы они прислали скорей какого-нибудь Лжедмитрия для спасения их дела. Шуйский же спешил жестоко наказать все восставшие против него города, занятые теперь его войсками: «…по повелению царя Василия татаром и черемисе велено украинных и северских городов и уездов всяких людей воевать и в полон имать и живот их грабить за их измену и за воровство, что они воровали, против Московского государства стояли и царя Василия людей побивали». Кто хотел сохранить свое добро от разорения, должен был просить о выдаче ему особой охранной грамоты. Вместе с тем царские воеводы, по приказанию Шуйского, всех взятых в плен осуждали на казнь, иногда их целыми тысячами «сажали в воду».

Такая беспощадная жестокость со стороны Шуйского заставляла, конечно, сидевших в Туле «воров» сражаться с отчаянной храбростью. Только в октябре 1607 года царским войскам удалось взять Тулу, и то благодаря хитрости боярского сына Кравкова. Он посоветовал затопить город, устроив ниже ее запруду на реке Упе. Это оказалось действенным средством. Вода начала заливать город и отрезала его от всех окрестностей; скоро настал страшный голод, и Болотников с лже-Петром вступили с Шуйским в переговоры. Тот обещал им помилование, и бунтовщики сдались ему. 10 октября Иван Болотников приехал в царский стан, стал перед Василием Ивановичем на колени, положил себе на шею саблю и сказал ему: «Я исполнил свое обещание – служил верно тому, кто называл себя Дмитрием в Польше, – справедливо или нет, не знаю, потому что сам я прежде никогда не видывал царя. Я не изменил своей клятве, но он выдал меня, теперь я в твоей власти, если хочешь головы моей, то вот отсеки ее этой саблей, но если оставишь мне жизнь, то буду служить тебе так же верно, как тому, кто не поддержал меня». Шуйский не внял этим словам и нарушил свое обещание помиловать сдавшихся: Болотников был сослан в Каргополь и там утоплен; лже-Петр погиб на виселице, князь же Шаховской, «всей крови заводчик», отделался ссылкой на Кубенское озеро, а Телятевский, кажется, был только подвергнут опале.

Что до людей, взятых в Туле царскими войсками, то с ними поступили различно: казавшиеся наиболее опасными были утоплены, а те, у которых отыскались прежние господа, возвращены им по старым крепостным записям. Всем дворянам и боярским детям царской властью было разрешено взять военнопленных себе на «поруки», то есть, другими словами, брать их себе в кабалу. Таким образом, холопы, бежавшие в поле и приставшие к шайкам разных атаманов в поисках лучшей доли, вернулись опять к своему прежнему состоянию. Лучше других было положение тех «тульских сидельцев», которые сами добровольно целовали крест царю Василию и выдали своих военачальников. Их оставили на свободе и отпустили восвояси. Но куда могли идти эти голодные и бездомные люди? Они вновь потянулись в свои же украинские места с тем, чтобы тотчас же, при первом подходящем случае, поднять вновь восстание.

Взяв Тулу и казнив Болотникова и лже-Петра, Шуйский торжествовал полную победу. Полагая, что со смутой покончено, и не придавая значения Северской Украине, он не послал свои войска, по словам современника, под «Путивль, под Бренеск и под Стародуб… пожалев ратных людей, чтоб ратные люди по-опочинули и в домех своих побыли». Это была, как увидим позже, крупная ошибка.

Таким образом, взятие Тулы Шуйский признал как окончательное торжество над врагами и не считал нужным делать побежденным какие бы то ни было уступки: крепостной порядок не только оставался в прежней силе, но получил еще большую непреложность.

Прибыв в Москву, Василий Иванович отметил 7 января 1608 года благополучное окончание похода и подавление смуты браком своим с княжной Марией Петровной Буйносовой-Ростовской.

А между тем в это время в пределах Московского государства уже находился новый самозваный царь Дмитрий, появления которого так страстно ждали многие.

Не в добрый час и не тот человек взял российский скипетр в свои руки. Не было у Шуйского ни государственного ума, ни поддержки бояр и армии. С самого начала его откровенно слабое царствование грозило ввергнуть Россию в пучину бед. Тревога чувствовались повсюду. Народ выходил из повиновения. В его сознании, потрясенном быстрым чередованием царей, откладывалось определенное вольнодумство и шатание в мыслях. Дисциплины не было. На этой почве вполне логичным было явление нового самозванца.

И вскоре новые тревоги навалились на несчастного царя. Целый рой всяческих самозванцев взбудоражил истерзанную Россию. Нежданно-негаданно они появлялись и так же неожиданно исчезали. Вместо повешенного лже-Петра (Илейки) явилось несколько его подобий. В Астрахани появился царевич Август, назвавшийся сыном Ивана Грозного от Анны Колтовской; там же явился царевич Лаврентий, назвавшийся сыном царевича Ивана Ивановича. В украинских городах явилось целых восемь царевичей, якобы сыновей царя Федора Ивановича.

А в Северской земле явился, наконец, Лжедмитрий II, которого давно ожидали мятежники.

Лжедмитрий-il, «Тушинский вор»

Не успело государство оправиться от удара, испытанного 27 мая, не смолкли еще церковные проклятия против Гришки Отрепьева, как Русь поражена была новой вестью: царь Дмитрий не убит. Он жив и здоров и собирается вернуться в Москву… При таких условиях, раз Дмитрий продолжал существовать, вопрос о его происхождении вновь стал предметом усиленного внимания. Что же было известно обо всем этом? 12 августа 1606 года усердный корреспондент Поссевина отец Босгравен в одном и том же письме сообщал ему и об убийстве Дмитрия, и о его воскресении. Последний слух только начинал распространяться. По словам Босгравена, русские люди относились к этим толкам с явным недоверием. Что касается поляков, то они разделились на два лагеря. Одни были такими же скептиками, как и русские. Другие, напротив, утверждали, что Дмитрий был своевременно предупрежден о заговоре и успел спастись под покровом ночи; погиб же кто-то другой, кого убийцы приняли за царя. Поэтому будто бы так и старались они уничтожить останки убитого; конечно, сожжение его трупа лучше всего отвечало их целям, ибо после этого никакая проверка личности погибшего была уже невозможна. Босгравен заканчивает письмо следующими словами: «Только что прибыли двое иезуитов из Вильно; они самым решительным образом утверждают, что убит был не кто иной, как Дмитрий. Таким образом, на этот счет не может быть уже никаких сомнений».

К сожалению, не все были так добросовестны и требовательны, как отец Босгравен. Особенно легко поддавались соблазну чудесной легенды люди маленькие, неспособные критически относиться к чужим словам. Живой пример подобного увлечения мы находим в лице одного итальянского купца, Франческо Таламио. Вернувшись с ярмарки из Голиции, он привез своим обычным покупателям свежий товар и последние новости.

История Дмитрия, естественно, была у него на первом плане. По словам Таламио, русский царь жил здрав и невредим в Самборе, в монастыре бернардинцев. Там его заботливо скрывали и тщательно охраняли. О приключениях Дмитрия рассказывают следующее: шли каких-то трое неизвестных. К одному из них спутники относились с чрезвычайным почтением. Вдруг подъехал экипаж. Таинственный незнакомец сел в него и уже не выходил. Затем этот экипаж видели в Самборе. Его сопровождали двое всадников. После этого путешественники как в воду канули. Но в замке все сразу преобразилось. До того времени воевода Мнишек был погружен в печаль. Теперь он не плачет больше, и на лице его играет улыбка. Одна из служанок замка разболтала тайну на базаре: оказалось, что причиной радости воеводы является возвращение Дмитрия в Самбор. Таламио уверял, будто на его глазах один заклятый враг царя, мечтавший видеть его на виселице, вынужден был признать, что Дмитрий ускользнул от смерти. Что касается сторонников мятежа, то они открыто говорили об этом. Все это убедило простодушного итальянца, что московский царь действительно жив. Разумеется, нашлись еще более наивные люди, которые охотно слушали его и верили басням.

Все эти толки, ходившие в народе, варьировались самым причудливым образом. Мало-помалу они проникли и в высшие сферы общества. В этом пришлось убедиться, между прочим, и отцу Барчу; в известном смысле он даже сам содействовал распространению подобных слухов. Как раз в это время через Киев проезжала депутация из Северска, разыскивая бежавшего Дмитрия; представители ее были твердо уверены, что отыщут царя в каком-нибудь замке.

Об этом сообщил Барчу местный епископ Казимирский; надо заметить, что сам он был убежден в гибели Дмитрия. С этим ни за что не хотели соглашаться некоторые из бывших офицеров армии самозванца. Особенно горячо доказывал обратное некий Валевский со своим слугой Сигизмундом Криноским. По их словам, им лучше всего все известно. И действительно, они, ничтоже сумняшеся, передавали все подробности событий, называя их участников по именам. Отец Барч подверг их допросу. Оба показали, что у Дмитрия было два двойника. Одного звали Борковский, а другой был племянником Мосальского. За исключением знаменитой бородавки, во всем остальном они очень походили на Дмитрия. Поэтому, как мы уже сообщали, когда у царя являлось желание сбросить с себя узы этикета, он налеплял кому-нибудь из своих двойников искусственную бородавку и одевал его в свое платье. Этот маскарад всегда удавался Дмитрию: никому и в голову не приходила мысль о мистификации. Таким-то образом и 27 мая Дмитрий нарядил царем Борковского. Несчастный испустил дух под ударами заговорщиков. Сам же царь бежал из Москвы на лихом скакуне. Дальнейший ход событий вполне соответствует столь необыкновенному началу. Немудрено, что порой в душу отца Барча закрадывались сомнения. Впрочем, во всей этой необыкновенной истории было нечто такое, что представлялось ему знаменательным, даже провиденциальным указанием. «Пока Дмитрий сохранял признательность к своему великому благодетелю, т. е. польскому королю, – рассуждал он, – судьба посылала ему успех; как только он стал обнаруживать неблагодарность по отношению к его величеству, счастье от него отвернулось». Не в силах больше сам разобраться в своих противоречивых впечатлениях, отец Барч посчитал своим долгом сообщить папскому нунцию все подробности переданного ему рассказа, но при этом вносил некоторые оговорки. Во-первых, всю ответственность за достоверность приводимых фактов он возлагал на самих свидетелей. Во-вторых, очевидно, из-за соображений безопасности он просил никому не говорить, откуда нунций почерпнул все эти сведения.

Сообщение отца Барча окончательно сбило Рангони с толку. Россказни Франческо Таламио были уже ему известны. С другой стороны, ни Савицкий, ни Анзерин, живописуя московские события, почему-то ни словом не упомянули о судьбе Дмитрия. Это обстоятельство казалось нунцию в высшей степени знаменательным. 21 октября 1606 года он получил от отца Андрея торжествующее письмо. Глубоко удрученный катастрофой, разразившейся в Москве, бывший духовник царя отправился было в Самбор. Очевидно, он надеялся отыскать здесь Дмитрия здоровым и невредимым. Но, увы, его ожидало горькое разочарование. Однако горе отца Андрея скоро сменилось живейшей радостью. К нему во Львов явился некий офицер, который показал ему письмо от супруги сандомирского воеводы. Мать Марины категорически заверяла, что Дмитрий жив; в военных кругах будто бы господствовало то же самое мнение.

Все эти толки были настолько упорны, что в конце концов из Кракова в Самбор был командирован один из наиболее видных представителей бернардинского капитула; ему было дано официальное поручение – произвести основательное расследование по поводу распространяющихся слухов. Уполномоченный привез в Краков заявление, скрепленное подписями его самборских собратьев: они свидетельствовали, что Дмитрия нет в их монастыре и что со времени его отъезда в Россию его больше не видели в Самборе. Однако чем более неуловимым был царь, тем усерднее старались некоторые воскресить его из мертвых. 5 января 1607 года, накануне праздника Богоявления, во Львов прибыл из Ярославля бывший секретарь Дмитрия Ян Бучинский. Между прочим он посетил и отца Андрея, который был когда-то его духовным отцом. Буч и некий клялся, что Дмитрию удалось спастись. По его словам, дело царя не только не проиграно, но приобретает все более и более шансов на успех. Марина знает об этом и с нетерпением ждет возвращения мужа. В заключение Бучинский подробно рассказал о своем пребывании в доме Мнишеков… Сердце доброго отца Андрея опять преисполнилось светлых надежд; в голове его вновь зародились планы дальнейшей деятельности среди русских.

Колебания, переживаемые Рангони, отражались и на настроениях Ватикана. Краковский нунций пересылал в Рим все документы, попадавшие в его руки. Он сообщал все новые данные и слухи… В зависимости от того, какой тон господствовал в этой корреспонденции, кардинал Боргезе переходил от сомнения к вере и обратно. Во всяком случае, он не хотел, чтобы события застали его врасплох. Больше всего интересовал его вопрос, почему, если царь жив, он так долго пребывает в неизвестности? В ответ на это сторонники Дмитрия осторожно намекали, что, может быть, причиной этого являются опасения царя, как бы ему не поплатиться за свою неблагодарность по отношению к польскому королю. Слыша это, кардинал начинал заранее обдумывать, какими бы мерами примирить обе стороны. Он уже сочинял соответственные послания к Сигизмунду и обращался к Дмитрию со словами напутствия, дескать, пусть царь выкажет раскаяние, пусть отдалит от себя еретиков, пусть во всем стремится к славе Божьей. Но уже в инструкциях от 18 ноября 1606 года, данных преемнику Рангони, чувствуется новый упадок духа. В них с прискорбием констатируется, что со смертью Дмитрия все мечты на союз с Москвой рухнули… Но в заключительных словах этого любопытного документа еще слышится какая-то робкая надежда.

Впрочем, не было ничего удивительного в том, что современники всех этих событий в Польше или Риме терялись перед множеством разноречивых известий о Дмитрии. Вопреки мнению отца Босгравена, сами русские не знали, какого берега держаться. По-видимому, одним из первых начал распространять волнующие толки о спасении Дмитрия любимец этого царя Михаил Молчанов. Молва, подхваченная итальянцем Таламио на ярмарке, была лишь слабым эхом тех рассказов, что ходили в то время среди русских. Все это возбуждало умы; легенда распространялась с поразительной быстротой. Роковой промах, допущенный Василием Шуйским, ускорил приближение взрыва, который готовился уже давно. Немедленно по вступлении на престол новый царь разослал по отдаленным областям самых горячих сторонников Дмитрия. Для того чтобы смягчить тяжесть этой кары, некоторых из них назначили на ответственные должности по местной администрации. Так было, между прочим, с князем Григорием Шаховским. Этот человек был искренне предан Дмитрию. По натуре он был весьма энергичен и предприимчив. Правительству Шуйского пришла в голову несчастная мысль – назначить его воеводой в Путивле. В сущности, это значило поставить Шаховского во главе самых горячих приверженцев самозванца и вооружить его всеми средствами для организации восстания. Конечно, Шаховской не преминул воспользоваться случаем. Подняв знамя царя Дмитрия, он объявил о скором возвращении бежавшего государя и начал призывать к оружию всех русских людей. Клич путивльского воеводы оказал магическое действие. Народная масса заколебалась.

Дальнейшие события проливают яркий свет на общественные отношения в тогдашней России. Наступала пора расплаты за политические ошибки и злоупотребления властью, допущенные при Иване IV и Борисе Годунове… Шаховскому оставалось только следовать примеру Дмитрия. На призыв его откликнулись казаки и холопы, беглый и бродячий люд. Все они собрались под его знамена. Очень часто династический вопрос служил для них только предлогом; на самом же деле они стремились лишь к наживе и воле. Во главе этого грозного движения шли пасынки судьбы, обездоленные элементы всякого рода. Когда-то правительство пользовалось ими как передовой силой в борьбе с татарами. Теперь они поднялись против этого правительства. Бедный восстал на богатого, гонимый – на гонителя. Готовился социальный реванш. Может быть, правитель с железной рукой и орлиным взором сумел бы сдержать это стихийное движение. Но Шуйский не был таким правителем, и его окружали предатели.

Полякам было отлично известно все, что происходит у соседей. То, что совершалось в Русском государстве, интересовало их тем более, что теперь вмешательство в эту внутреннюю борьбу было для них удобнее, чем когда-либо. Бунт в Польше доживал последние дни. Ливония была успокоена…

Профессиональные вояки остались без дела. Как должна была соблазнять их при таких условиях военная «прогулка» в Россию! Предлог для вторжения был налицо. Ведь сколько соотечественников было убито русскими и сколько их еще томилось в плену. Разве можно было найти лучший повод для отмщения? Наградой рыцарям должна была служить богатая добыча от грабежа. В Польше немедленно стали организовываться вооруженные отряды. Во главе их стали опытные воины, которые и повели армию к русским рубежам. Первое место среди этих храбрецов занимал Александр Лисовский. Отважный, выносливый, быстрый как молния, он не знал соперников по части организации набегов. Одно имя его наводило ужас на врагов, на которых он обрушивался всегда неожиданно, как гром среди ясного неба. Князь Роман Рожинский и Ян-Петр Сапега также приняли участие в этом вторжении. К ним присоединились и казаки, готовые на все. Стоило атаману Заруцкому подать знак, и рубаки с Дона и Днепра тотчас откликнулись на его зов. Словом, со всех сторон в Россию слетались хищники; дух мятежа и анархии усиливался с каждым днем.

Рано или поздно, но лицо, во имя которого поднялись массы, должно было перестать быть призраком и обрести плоть и кровь. Вожди движения не могли дождаться, когда же наконец явится герой, вокруг которого они объединятся. С каждым днем положение становилось все более и более затруднительным. Конечно, Дмитрий не мог воскреснуть из пепла; люди, посвященные в истину, отлично понимали это. Но где найти смельчака, который сумел бы принять на себя роль царя и послужить орудием в руках мятежников? После ряда безуспешных попыток желанное лицо было, наконец, найдено. Относительно этого человека ходили самые необыкновенные рассказы. По словам Велевецкого, это был бывший секретарь Дмитрия. Оставшись без дела после смерти самозванца, он нашел себе приют в доме одного священника, в Могилеве. Но здесь он отплатил своему покровителю самой черной неблагодарностью. Им увлеклась хозяйка дома. Оскорбленный муж сперва насытил свою месть ударами плети; затем он выгнал своего гостя, возвращая ему свободу… нищенствовать, где угодно. Чуть не умирая с голоду, злополучный любовник добрался до Пропойска.

Объявившись в августе 1607 года в тюрьме небольшого северского городка, носившего незавидное название Пропойск, Лжедмитрий начал свой путь к трону.

Каково было происхождение этого человека, совершенно неизвестно, некоторые современники считали его поповским сыном Матвеем Веревкиным, другие – сыном князя Курбского. Исследовавшие его происхождение иезуиты пришли к выводу, что Лжедмитрий II являлся крещеным евреем Богданкой, который недолгое время был писцом у Дмитрия II. Эту версию происхождения Лжедмитрия пропагандировало в массах и правительство Михаила Федоровича Романова. Михаил Федорович Романов в письме своем к принцу Морицу Оранскому говорил, что «Сигизмунд послал жида, который назвался Дмитрием-царевичем». Об этом самозванце известно, что он был школьным учителем в городе Шклове в Белоруссии, затем слугой у нескольких священников, за плохое поведение был высечен и выгнан со службы. Во всяком случае, своей внешностью он вовсе не походил на первого самозванца, но был человеком вполне подходящим, чтобы разыгрывать лже-царя: когда умным, ловким и наглым, а когда трусливым и лишенным всяких нравственных правил.