Текст книги "Московия. Легенды и мифы. Новый взгляд на историю государства"

Автор книги: Алексей Бычков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 23 (всего у книги 34 страниц)

Борис Годунов был обманут, как и все другие. Теперь его единственной заботой было скрыть истинную цель преступления. Для этого нужно было придумать более или менее правдоподобную версию, объясняющую событие. Такой версией явилась мнимая болезнь царевича. Смерть Дмитрия была приписана несчастной случайности, а жителям города Углича пришлось поплатиться жизнью за свое излишнее рвение. Между тем царевич, живой и невредимый, находится под охраной своего воспитателя: никто не знал о нем, и никакая опасность не угрожала его жизни. Когда спаситель царевича почувствовал приближение смерти, он доверил своего питомца одному верному человеку, которому предварительно раскрыл всю тайну. Последний охотно согласился исполнить все. Но и этот верный человек в свою очередь умер. Перед смертью он советовал Дмитрию искать себе убежище в монастырях. И вот потомок Рюрика облекается в монашескую рясу. Скитаясь по Русской земле, он стучится в двери ее обителей и, как нищий, выпрашивает себе кусок хлеба. Злая судьба лишила его всего, кроме одного: его царственной внешности. Но эта внешность и выдала его: в конце концов, какой-то монах по всей его повадке признал в нем царского сына. Это открытие было роковым для Дмитрия. Отныне пребывание его в Русском государстве становилось опасным. Приходилось опять спасаться от Бориса Годунова. Дмитрий перебирается в Польшу. Некоторое время, неведомый никому, он живет в Остроге и Гоще. Но затем не выдерживает и, проживая у Адама Вишневецкого, открывает князю тайну своего высокого происхождения.

Какие впечатления должен был вынести король Сигизмунд, читая донесение Вишневецкого? Мы вполне можем допустить, что на миг Сигизмунд был ослеплен необычной судьбой Дмитрия. Но, конечно, очень скоро в душу его должны были закрасться сомнения. Ведь было видно с первого взгляда, что «царевич» не хочет посвятить короля во все подробности своего прошлого, напротив, он старался распространяться об этом возможно меньше. Прием его оказался весьма удачным. Еще и теперь, по прошествии трех столетий, перед загадкой происхождения Дмитрия обнаруживает свою беспомощность наука, вооруженная всеми современными средствами. В его биографию она не может внести ни одного имени, ни одного нового факта, как будто жизнь этого человека протекла, не оставив нигде никакого следа.

С великим трудом мы настигаем Дмитрия в Киеве. Здесь он появляется, вероятно, около 1601 года. Одетый в грубую монашескую рясу, он теряется в толпе себе подобных. Он посещает святыни города, а затем идет к воеводе Константину Острожскому. Несмотря на свое мирское звание, этот вельможа был патриархом юго-западного православия: вообще он не оправдал тех надежд, которые ранее возлагались на него. Под снегом своих седин он хранил страстную ненависть к Брестской унии и вел против нее неустанную борьбу. В его острожском замке находили себе убежище все противники католического влияния: для князя было безразлично, являлись ли эти враги Рима лютеранами или кальвинистами, тринитариями или арианами. Если же паломник называл себя православным, то, разумеется, он мог тем вернее рассчитывать на самое радушное гостеприимство вельможного хозяина. Может быть, Дмитрий и прибег к этому средству. Однако впоследствии он благоразумно о том умалчивал. По его словам, он проник к князю Острожскому, не будучи никем замеченным. Со своей стороны, и князь упорно отрицал свои отношения с бродячим монахом. Когда король спросил его об этом, князь заявил, что ничего не может сообщить за полной своей неосведомленностью. Он уверял Сигизмунда, что даже не знает, жил ли Дмитрий у него самого или в подчиненных ему монастырях. Он даже не решается высказать какие бы то ни было предположения: так он далек от всего этого дела. Письмо князя королю датировано 3 марта 1604 года. Однако как раз накануне сын Константина Острожского, Ян, сообщал королю то, что было ему известно о загадочной личности, проявил либо меньшую осторожность, либо большую доверчивость. «Я знаю Димитрия уже несколько лет, – писал этот краковский кастелян, – он жил довольно долго в монастыре отца моего, в Дермане; потом он ушел оттуда и пристал к анабаптистам, с тех пор я потерял его из виду».

Слухи, ходившие по Кракову, имели еще более определенный смысл; как всегда, нунций Рангони собирал их самым тщательным образом. Здесь передавали друг другу по секрету, что Дмитрий попытался было открыть свои намерения киевскому воеводе, т. е. обратился к нему за помощью. Однако старый князь выпроводил его самым бесцеремонным образом: рассказывали даже, будто бы один из гайдуков вельможи позволил себе «грубые насилия» над смелым просителем и вытолкал его за ворота замка. Впрочем, Дмитрий не впал в уныние от своей неудачи. Постигла она его в действительности или нет, во всяком случае, он не потерял своей бодрости и из Острога отправился в Гощу.

Этот город был центром арианства. Местные школы пользовались самой широкой известностью. Кастелян киевский и маршал острожского двора Гавриил Хойский действовал здесь с неутомимой энергией. Что влекло Дмитрия в Гощу? Что собирался он здесь делать? Преподавать русский язык – говорят одни; самому поучиться кое-чему – утверждают другие. Может быть, последнее мнение и не заключает в себе ошибки: по крайней мере, в глазах компетентных судей, теоретические познания Дмитрия всегда выдавали в нем приверженца арианства. Однако Поссевин, черпавший свои сведения у польских иезуитов, уверяет, что в Гоще будущий московский царь выполнял более чем скромные обязанности: попросту говоря, он служил на кухне у Хойского. Трудно сказать, какую версию из трех следует предпочесть другим. Во всяком случае, ни кухонный слуга, ни учитель, ни молодой питомец местных школ не убили в Дмитрии претендента на русский престол. Напротив, он только ждал удобного момента, чтобы заявить свои права.

До той поры Дмитрий, можно сказать, одиноко носился в пространстве. Но в 1603 году ему наконец улыбнулось счастье. Это было в Брагине, у князя Адама Вишневецкого. Этот высокородный кондотьер только и мечтал, что о сражениях. Русский по крови, но подданный польского короля, бывший питомец виленских иезуитов, но горячий сторонник православия и по-своему человек религиозный, князь Вишневецкий питал непримиримую вражду к русскому правительству. Между ним и Москвой были давние счеты. Огромные владения князя расположены были по обоим берегам Днепра; они тянулись вплоть до самой русской границы. Нередко на этом рубеже возникали споры о правах или происходили столкновения: очень часто сабля являлась судьей в этой тяжбе двух соседей. В 1603 году русские соблазнились двумя зажиточными местечками, которыми, на том или другом основании, владел Вишневецкий. Без всякого предупреждения московские войска вторглись в земли князя и завладели желаемым. Дело не обошлось без кровавых схваток, в результате которых с той и другой стороны оказались убитые и раненые. Князю Острожскому, по его должности воеводы Киевского, было предписано произвести следствие по этому поводу. В своем докладе, представленном королю, он высказывался за необходимость решительных действий и за возмещение понесенных Вишневецким потерь. Но дело затянулось. Однако князь Адам отнюдь не думал отступаться от своих требований. Таков был этот воинственный магнат. Разумеется, он не мог равнодушно думать о своем поражении и не забывал удара, нанесенного его интересам. Может быть, не ему первому поведал Дмитрий о своих наследственных правах на русский престол; во всяком случае, встреча с князем Вишневецким была началом его сказочной карьеры.

Нельзя не признать, что смелый «царевич» сумел выбрать человека, вполне пригодного для своих целей. Вишневецкий первым признал Дмитрия.

Мы помним, что князь мечтал о реванше; легко предположить, что он надеялся извлечь личную выгоду из всего этого темного дела. Все это могло сделать более доверчивым человека, чувствительно задетого в своих интересах и по натуре своей склонного к военным приключениям.

Перемена, произошедшая в положении Дмитрия, была настолько же радикальна, насколько она была и внезапна. Человек, бывший еще вчера никому не известным и нищим бродягой, стал сегодня высокой особой. Монашеская ряса была сброшена, если только Дмитрий не изменил ей раньше; перед изумленным светом выросла фигура претендента, который смело заявлял о своих притязаниях на одну из самых блестящих корон мира. Могущественный магнат готов был поддержать его. Что же оставалось? Немедленно приступить к делу: собрать армию, привлечь на свою сторону казаков – другими словами, выполнить тот план, который подвергся столь убийственной критике со стороны короля. И вот в днепровские и донские степи полетели гонцы, чтобы вербовать там добровольцев. По слухам, дошедшим до Сигизмунда, сам Дмитрий ездил к беспокойному казачеству, всегда готовому взяться за оружие. К сожалению, история никогда не расскажет подробнее об этих переговорах: они должны были вестись устно, под открытым небом. Конечно, казаки обнаружили немало дикой простоты и много своеобразной гордости. Они писали свою историю саблей, и не на страницах древних книг, но на полях битвы оставляло это перо свой кровавый след. Для казачества было привычным делом доставлять троны всевозможным претендентам. В Молдавии и Валахии периодически прибегали к их помощи. Для грозной вольницы Днепра и Дона было совершенно безразлично, подлинные или мнимые права принадлежат герою минуты. Для них важно было одно: чтобы на их долю выпала хорошая добыча. А можно ли было сравнивать жалкие придунайские княжества с безграничными равнинами русской земли, полной сказочных богатств? Так или иначе, несомненно, что связи Дмитрия с казаками и, может быть, даже с татарами происходили именно в эту пору; далее вполне достоверно, что, по крайней мере, с первыми был заключен договор на известных условиях. Возбуждение, вызванное Дмитрием на Украине, приняло такие размеры, что обеспокоенный король счел нужным вмешаться. 12 декабря 1603 года Сигизмунд издал суровые указы, запрещая казакам образовывать вооруженные отряды, а мирным гражданам – продавать этой опасной вольнице оружие и амуницию. Конечно, как и всегда, все эти распоряжения оказались совершенно бездейственными. Казаки не обратили на них ни малейшего внимания.

Вскоре после этого произошел эпизод, который должен был еще более убедить Вишневецкого в правильности избранного пути. Король не счел возможным удовлетвориться благоприятным донесением князя Адама: ему представлялось необходимым произвести тщательное расследование по поводу объявившегося претендента на московский престол. Это было поручено Льву Ивановичу Сапеге.[98]98
  Сапега Лев Иванович (1557–1633) – королевский секретарь, литовский канцлер, виленский воевода и великий гетман литовский.


[Закрыть] В свите этого вельможи находился один уроженец Ливонии, который прекрасно знал Дмитрия. Еще в бытность последнего в Московском государстве он состоял при его особе. В январе 1604 года этот человек был отправлен к Вишневецкому. Дмитрию грозила ловушка. Посланный Сапеги назвался чужеземцем и ничем не выдал своих чувств при встрече с «царевичем». Но Дмитрий не растерялся. Он признал своего бывшего слугу и с большой придирчивостью стал его расспрашивать. Тогда и шпион Сапеги изменил своей роли: он громогласно заявил, что тот, с кем он встречался, есть подлинный сын Ивана IV. По его словам, он видел царевича слишком часто, чтобы ошибиться. Наконец, он ссылался и на внешние доказательства тождества Дмитрия с царским наследником: при этом он указывал на бородавку около носа и на неравную длину рук у его бывшего господина. Это событие было признано немаловажным доводом в пользу претендента. Понятно, что и папский нунций Рангони получил о нем все эти новые сведения.

Успех Дмитрия все возрастал. Скоро Брагин уже начал казаться ему тесным. Теперь действие переносится в Самбор, в резиденцию Мнишеков.

Прежде чем представить царевича польскому королю, Мнишек разыскивает трех людей, служивших в Кремле, и предлагает им опознать царевича. Только убедившись в том, что Дмитрий не самозванец, Мнишек начинает интригу по свержению ненавистного всем Бориса.

Прознав о кознях поляков, Борис рассылает предупреждения всем королям. Русский посол, а им оказывается П. Басманов, приезжает к польскому королю Сигизмунду, где встречает и Дмитрия. «Ты кто?» – спрашивает царевич у Басманова, успев, видимо, забыть того, кого встречал постоянно в царских палатах Кремля. «Твой свойственник», – отвечает Басманов и переходит к нему на службу.

В решающем сражении на поле боя встречаются Дмитрий и Борис Годунов. Дмитрий долго сражается с дядей-злодеем и, наконец, закалывает его мечом.

Вот как погиб Борис Годунов – а вовсе не после плотного обеда в кремлевских апартаментах.

Жена злодея, узнав о гибели мужа, сначала заставляет детей – сына и дочь – выпить яд, а затем и сама отпивает из смертоносной чаши.

Путь в Кремль для Дмитрия открыт. Народ встречает его ликованием, и благородный великодушный царевич всех прощает.

Почему же Западная (преимущественно католическая) Европа связывала такие радужные надежды с восшествием на престол Дмитрия, которого большинство русских историков считает самозванцем?

Почему книги, написанные в то время монахами-иезуитами в Италии, Испании и других странах, были переполнены пафосом якобы восторжествовавшей справедливости?

Почему все так радовались восстановленной власти династии Рюриковичей в лице внука Ивана Грозного?

Этому есть простое объяснение. И оно содержится в брачном контракте, подписанном беглым монахом в Самборе 25 мая 1604 года с Мариной Мнишек. Это, может быть, самый удивительный документ за всю историю человечества.

По условиям брачного контракта тот, кто называл себя императором Дмитрием II (а первым был якобы Дмитрий Донской), был обязан привести всю православную Россию в католичество в течение года. И Россия стала бы европейской страной.

В случае отказа выполнить обещание и в случае несоблюдения срока выполнения обещания Марина получала право развестись, сохранив в качестве удельных княжеств все земельные пожалования, а именно – Новгородскую и Псковскую земли. По условиям тайного соглашения Дмитрий II обязан был уступить Речи Посполитой Чернигово-Северскую землю и оказать Польше военную помощь в овладении шведской короной.

20 июня 1605 года новый царь торжественно въехал в Москву. Народ падал ниц перед ним. Дмитрий медленно ехал на превосходном белом коне в превосходных царских одеждах и с дорогим ожерельем на шее. Со всех сторон раздавались здравицы в его честь.

– Здравствуй, отец наш, государь всероссийский! Даруй тебе Боже многие лета!

– Солнышко ты наше! Взошло ты над землей Русской!

Царь отвечал благодарно:

– Боже, храни мой народ! Молись Богу за меня, мой верный и любезный народ!

Молодой царь был статно сложен, хотя и не отличался красотой: с виду неказистый, худощавый, со смуглым лицом, рыжеватыми волосами, с приплюснутым носом и бородавками на лбу и на носу. Но в голубых глазах его светился ум.

День был ясный, солнечный. Когда царь вступил на Москворецкий мост, неожиданно поднялся страшный вихрь. Суеверные люди крестились: это был дурной знак.

Дмитрий остановился около собора Покрова, снял шапку, взглянул на народ, на Кремль и со слезами на глазах стал благодарить Бога: «Господи Боже, благодарю Тебя! Ты сохранил меня и сподобил увидеть город отцов моих, народ мой возлюбленный!» Люди, видя слезы царя, принялись также рыдать. Звонили во все колокола. Духовенство благословило царя. Многие заметили, что к образам он прикладывался не совсем так, как это делал истинно русский человек. В Кремле Лжедмитрий обошел с молитвою храмы. В Архангельском соборе он припал ко гробу Грозного с такими искренними слезами, что никто не мог допустить мысли, будто пред ними ненастоящий сын Ивана.

Все с нетерпением ждали встречи царя с матерью, Марией Нагой (в иночестве Марфой), за которой он послал в монастырь. Дмитрий даже отложил венчание на царство до ее приезда.

В Москве тем временем поймали несколько человек, распространявших по указанию Василия Ивановича Шуйского слух о том, что царь вовсе не Дмитрий, а самозванец Гришка Отрепьев. По какой причине лукавый Шуйский говорил еще недавно обратное – неизвестно. Вероятно, он хотел сначала избавиться руками Дмитрия от ненавистного Годунова, а затем, изобличив самозванца, самому сесть на трон. Но заговор открылся. Суд, в котором царь не принимал никакого участия, приговорил Шуйского к смертной казни.

Когда голова боярина уже лежала на плахе, было объявлено о его помиловании.

Помилование Шуйского было первой грубой ошибкой Дмитрия. В России можно управлять страной страхом, но доброта и всепрощение воспринимаются как слабость и неуверенность в себе. В свое время Шуйский отомстит Дмитрию за его глупость, ибо давно известно, что ни один добрый поступок не должен остаться безнаказанным.

18 июля царь встретился с матерью, которую привезли в Москву. Свидание их проходило наедине, в шатре, раскинутом близ дороги. Народ с радостью увидел счастливых мать и сына, выходящих обнявшись из шатра. Любезный сын под радостные слезы народа посадил мать в великолепную колесницу, а сам шел рядом пешком несколько верст с непокрытой головой.

31 июля 1605 года состоялось венчание и помазание Дмитрия на царство. Этот обряд явился высшим завершением всех усилий самозванца; разумеется, в глазах народа царевич поднимался отныне на недосягаемую высоту. Нужно было возможно быстрее восстановить в Московском государстве нормальный порядок; все жаждали увидеть, наконец, на престоле такого государя, который был бы осенен благодатью церкви. Что такое царь московский? Это то же самое, что византийский базилевс: это – священная особа, окруженная ореолом сверхчеловеческого величия. Подобно императорам Востока, он приемлет свою власть от Вседержителя Бога; понятно, что самый акт передачи этой власти должен быть обставлен самым торжественным образом. Так возникают священные узы между царем и народом, между избранником Всевышнего и всем православным миром.

С этого момента кем бы ни был претендент на российский престол – чудесно спасшимся царевичем или самоуверенным самозванцем, – но он становится законным царем и помазанником Божиим.

Торжество было ознаменовано царскими милостями. Многие, кого сослал Борис, были возвращены из ссылки. Вернулись Нагие, оставшиеся в живых Романовы. Филарет (Федор Никитич Романов), вернувшийся из заточения, был возведен в сан ростовского архиепископа. Бывшей супруге его были возвращены вотчины, и она с сыном Михаилом поселилась в Ипатьевском монастыре близ Костромы.

Государственная деятельность Дмитрия во многом была реформаторской, необычной и непонятной россиянам. Каждый день он присутствовал в Думе, преобразованной им в Сенат, где сам разбирал дела. Поражала легкость его мышления и действий в решении сложных вопросов, над которыми члены Думы часто бились в долгих бесплодных спорах. Два раза в неделю царь принимал челобитные, и всем предоставлялась возможность объясниться с ним. Вместо давней русской традиции укладываться спать после сытного обеда, царь ходил пешком по городу, запросто заглядывая в разные мастерские, где беседовал с мастеровыми людьми. На улицах свободно общался со встречными. В беседах с боярами убеждал их в необходимости дать народу образование, самим путешествовать по Европе, посылать туда учиться своих детей.

Во всяком деле чувствовалась прежде всего доброта царя.

Есть два способа царствовать, говорил он, милосердием и щедростью или суровостью и казнями; я избрал первый способ. Я дал Богу обет не проливать крови подданных и исполню его.

Он старался ладить и с католиками, и с иезуитами, чем оскорблял русских православных попов, всегда с ненавистью относившихся к любым христианам неправославного толка. Дмитрий же осуждал тех, кто проповедовал исключительность православия. «Зачем вы презираете иноверцев? Что же такое латинская лютерская вера? Все такие же христиане, как и греческие. Пусть всякий верит по своей совести. Я хочу, чтобы в моем государстве все отправляли богослужение по своему обряду».

Проповедь свободы совести в России! И это в начале XVII века!

Много заботился царь о жизни подданных. Всем служилым и приказным людям было вдвое увеличено содержание и жалованье; были увеличены поместья помещикам; была несколько облегчена участь крестьян. И хотя Дмитрий не решился отменить крепостное право, он постановил,‘что в случае отказа крестьянам в помощи в голодные годы помещики теряют на крепостных свои права. Была отменена потомственная кабала: в случае смерти хозяина холоп становился вольным и не передавался по наследству.

Всем подданным царь предоставил возможность свободно заниматься промыслами и торговлей. Были уничтожены все ограничения на выезд и въезд в государство. «Я никого не хочу стеснять, – говорил царь, – пусть мои владения будут во всем свободны. Я обогащу торговлей свое государство».

Царь, казалось, всей душой хотел блага своей земле, но все это было для россиян как-то неожиданно и поспешно. Многие бояре и сановники весьма недоверчиво встречали его новшества, приписывая их молодости, неопытности и легкомыслию. Им не нравились образ жизни и привычки молодого царя. Они осуждали ei" o за то, что он ведет себя с подданными слишком просто, не по-царски; вводит в соборную церковь иноверных; смеется над суевериями набожных россиян; не крестится перед иконами; не велит кропить святой водой царские палаты; не думает следовать русским обычаям; садится за обед не с молитвой, а с музыкой; любит ездить верхом на диких жеребцах и т. п.

Но простому люду молодой и веселый царь был по душе. Только недовольны были они тем, что благодушный Дмитрий был слишком падок до женщин и позволял себе в этом отношении слишком многое. В особенности осуждали царя за то, что он сначала сделал Ксению Годунову своей наложницей, а потом отправил ее в монастырь.

2 мая 1606 года невеста царя Марина Мнишек с отцом приехала наконец в Москву. С ней вместе приехало около двух тысяч гостей – знатных польских панов со своей челядью. Для их размещения были изгнаны из своих домов купцы, дворяне и лица духовного сана.

8 мая Марина была коронована, а затем обвенчана с Дмитрием по старому русскому обычаю. Ревнители старины отметили, что Марина не была крещена в православную веру. Кроме того, свадьба состоялась накануне пятницы и святого праздника, что недопустимо по церковному уставу.

Венчание Марины на царство 18 мая 1606 года

Патриарх Игнатий, окруженный епископами и архимандритами, вышел навстречу процессии и принял ее у дверей собора. Дмитрий и Марина взошли на приготовленный для них помост. После этого приступили к коронации невесты. Обряд сопровождался благословениями, молитвами и церковными песнопениями. Патриарх помазал Марину священной миррой, возложил на ее голову корону и царские регалии на плечи. Дмитрий предоставил ему совершить все эти действия. Позже императоры присвоили себе право собственноручно возлагать корону на императриц. После коронования царь и царица, воссев на троне, прослушали обедню.

В конце ее протопоп Федор дал им брачное благословение. Таково было заключение самборского романа.

С этого дня Марина Мнишек стала богопомазанной русской царицей.

Дни с 9 по 14 мая были свадебными празднествами, и казалось, им не будет конца. В эти дни крайне непристойно вели себя хвастливые пьяные польские гости. Бесчинствуя, они врывались в дома москвичей, творили насилия, оскорбляли людей. Среди кремлевских соборов, где ранее царила благоговейная церковная тишина, гремела польская музыка, шел озорной перепляс, пьяный разгул. Во время свадьбы, венчания Мнишек на царство, празднеств и приемов было сделано много оскорбительного для русского национального достоинства, что и без того накалило неспокойную обстановку до предела. Москва волновалась. Против поляков зрела тайная смута. Этим решил воспользоваться Василий Шуйский.

Представитель знаменитого еще со времен Рюрика рода, он с трудом сносил над собой власть «незнатного татарина Годунова», а затем и вовсе безродного самозванца. Тайное собрание сторонников Шуйского разработало тактику действий. Учитывая любовь москвичей к самозванцу, решили действовать обманно: поднять чернь на ненавистных поляков и, пользуясь суматохой, самим расправиться с Дмитрием.

Дмитрию докладывали о готовящемся заговоре. «Я и слышать не хочу об этом! – отвечал он. – Я не терплю доносчиков и наказывать буду их самих». И с непонятным легкомыслием продолжал он беспечно веселиться.

На рассвете 17 (27) мая Шуйский приказал выпустить из тюрьмы преступников и раздать им топоры и мечи. В три часа утра во всех церквах ударили в набат. Людям, сбегавшимся на Красную площадь, Шуйский с соратниками кричали: «Литва собирается убить царя и перебить бояр, идите бить литву!» Народ кинулся к домам поляков и стал беспощадно убивать их.

Тем временем в Кремль въехал Шуйский. В одной руке у него был меч, в другой крест. За ним следовала большая толпа заговорщиков, вооруженных топорами, бердышами, ружьями и рогатинами. Приложившись в храме Успения к иконе Владимирской Богоматери, Шуйский воскликнул: «Во имя Божие, идите на еретика».

Набатный звон разбудил царя. Верный Басманов пытался защитить царя от толпы, но был убит. Спасаясь, Дмитрий выпрыгнул в окно, но неудачно: вывихнул ногу, разбил грудь и голову. Его схватили, потащили во дворец; затем сорвали с него одежду и нарядили в какое-то рубище. Дикая толпа забыла человеческое чувство, издеваясь над несчастным.

– Говори, кто ты, кто твой отец и откуда ты родои?

Измученный Дмитрий проговорил слабым голосом:

– Вы знаете, я царь ваш Дмитрий. Вы меня признали и венчали на царство. Если теперь не верите, спросите мать мою; вынесите меня на лобное место и дайте говорить народу.

Два выстрела прекратили допрос и жизнь Лжедмитрия. Толпа бросилась терзать мертвого.

Изуродованный труп потащили веревками из Кремля. Возле Вознесенского монастыря остановились, вызвали инокиню Марфу и потребовали, чтобы она объявила перед всем народом, ее ли сын убит.

– Не мой, – сказала Марфа. Она винилась, что признала в самозванце своего сына из-за страха.

Тело царя выволокли на Красную площадь и положили на стол. У ног его бросили труп Басманова. Один из бояр бросил на тело маску, волынку, а в рот воткнул дудку.

– Долго мы тешили тебя, обманщик, – сказал он, – теперь ты нас позабавь.

Целых шесть часов длилась дикая расправа черни над поляками, и целых шесть часов гремел набат под призывные крики: «Секи, руби поляков!» Ярость и злоба заглушали человеческие чувства. Дом, где заперлись польские послы, родные царицы и вооруженные поляки, москвичи чуть было не расстреляли из пушек. Шуйскому и его соратникам удалось предотвратить расправу над ними и над Мариной.

Толпа три дня издевалась над трупом Дмитрия. Вдруг пронесся слух, что рядом с телом ночами стал появляться какой-то таинственный свет. Тогда самозванца похоронили за Серпуховскими воротами. Но судьба не дала ему мирного убежища в земле. С 18 по 25 мая были сильные морозы, и суеверный народ приписывал их волшебству Дмитрия. Тело достали из земли, сожгли и, смешав пепел его с порохом, выстрелили из пушки (в устье реки Котловки) в ту сторону, откуда самозванец пришел в Москву.

Вот такой необычный конец в судьбе этого необычного человека. Н.И. Костомаров пишет: «Кто бы ни был этот названный Дмитрий и что бы ни вышло из него впоследствии, несомненно, что он для русского общества был человек, призывающий его к новой жизни, к новому пути. Он заговорил с русскими голосом свободы, настежь открыл границы прежде замкнутого государства, объявил полную веротерпимость. Его толки о заведении училищ оставались пока словами, но почва для этого предприятия подготовлялась именно этой свободой. Объявлена была война старой житейской обрядности. Царь собственным примером открыл эту борьбу, как поступил впоследствии и Петр I, но названный Дмитрий поступал без того принуждения, с которым соединялись преобразовательные стремления последнего…

Повторяем, что бы впоследствии ни вышло из Дмитрия – все-таки он был человек нового, зачинающегося русского общества».

Всенародное ликование, связанное с восшествием на московский престол Димитрия, длилось всего один год – злосчастия последнего Рюриковича завершились трагическим финалом.

Вчера любили, подымали из грязи в князи, а сегодня те же москвичи радостно пляшут на трупе любимого вчера царя! Уважение к мертвым – не наша национальная черта.

Ну а что же с Григорием Отрепьевым? Ведь Шуйские отождествляли Дмитрия с Григорием.

В январе 1605 года московское правительство, напуганное призраком самозванца, поручило патриарху Иову провести о нем официальное расследование. Результатом этого явилась известная версия, утверждавшая, что мнимый царевич есть не кто иной, как Гришка Отрепьев. Нашлись и свидетели, которые восстановили всю биографию этой загадочной личности; эти данные оказались весьма интересными. Сведущие люди говорили, что когда-то Гришка служил у Романовых; затем, желая избегнуть грозившей ему смертной казни, он постригся в монахи и после долгих странствий из одной обители в другую поселился, наконец, в московском Чудовом монастыре. Здесь он был посвящен в дьяконы и исполнял обязанности писца при дворе патриарха. Однако скоро в нем опять пробудились его порочные влечения, и, спасаясь от кары, он вновь бежал – на этот раз в Польшу. С ним ушли Варлаам Яцкий и Мисаил Повадин; оба они были монахами того же самого Чудова монастыря. Всех этих беглецов видели в Киеве, где они посетили князя Острожского. В конце концов, Гришка Отрепьев оказался в Брагине; тут он и объявил себя царевичем Дмитрием.

Выводы следствия, произведенного патриархом Иовом, были утверждены Борисом Годуновым.

Однако порой Годуновым овладевали, по-видимому, смущение и тревога. Он задавался мучительным вопросом – да умер ли в самом деле Дмитрий? Вот почему он заявлял императору Рудольфу, что если бы даже претендент был подлинным сыном Ивана IV, он все же не имел бы никаких прав на московский престол, ибо это противно каноническим требованиям.

Очевидно, Годунов признавал одно из двух: претендент, объявившийся в Польше, или Гришка Отрепьев, или Дмитрий. Впрочем, такую альтернативу царь допускал только в своих отношениях с иностранцами, в целях самозащиты, да и то изредка. При этом он избегал точно формулировать ее и вообще старался представить ее в виде курьезного и невероятного предположения.

Если забыть об этих колебаниях Годунова, то окажется, что, по мнению всех русских источников, Дмитрий был не кем иным, как расстригой, Гришкой Отрепьевым. Возникнув при Борисе Годунове, эта версия благополучно дожила до наших дней.