Текст книги "Избавление (СИ)"

Автор книги: Александра Лисина

сообщить о нарушении

Текущая страница: 23 (всего у книги 26 страниц)

Глава 23

...Ночь. Тишина. Чуткие волчьи уши не улавливают признаков тревоги. Густая черная шерсть надежно уберегает от холода, а сильные лапы способны унести его так далеко и быстро, как не умеет ни одно живое существо. Ну, может быть, проворная никса еще сможет его догнать, но никсы редко покидают Занд. Поэтому волк спокоен. И поэтому же решает не догонять ушедшее вперед звено, а укладывается на ночь под корнями вывороченного недавним ураганом дерева. Там, где и ветра нет, и имеется мягкая лесная подстилка, где тепло, сухо, уютно и хорошо, словно под крышей родного дома, в который он больше не собирается возвращаться.

Звено он отпустил еще после полудня, собираясь заглянуть на самую гранту Охранного леса. Потом быстро перекинулся, настороженно принюхался и помчался дальше громадным черным зверем: еще с утра в груди поселилось какое-то смутное беспокойство, странное ощущение грядущей беды. Непонятное и у порно не проходящее. Правда, причину его молодой мастер, как ни старался, не наша: или причина эта была слишком далека от его чутких ноздрей, или же ему просто показалось. Но, так или иначе, он у порно оббежал множество оврагов и просмотрел сотни чащ, сунул нос во все подозрительные места, старательно заглянул во все щели, добросовестно проверил границу. Однако нигде не увидел знаков способных указать на возможное волнение в Занде. Впрочем, это только к лучшему: Охранители испокон веков сторожили покой в этой части Леса. Хранили его. Берегли. Старательно отваживали незваных гостей и все время следили за тем, чтобы никакой безумец не подобрался к Сердцу этого мира слишком близко.

Поняв, что нагнать звено к ночи уже не успеет, волк забирается в найденное логово и сладко зевает, собираясь подняться с рассветом. Он знает – звено все равно не уйдет дальше оговоренного места: своего дриера... самого молодого среди Охранителей... побратимы ценили и уважат. Точно так же, как ценил и уважал их он.

Наверное, странная у них была команда. Пожалуй, самая странная во всем Охранном лесу: пятеро людей, один боевой маг, двое гномов и Восточный эльф, согласившийся безропотно подчиняться полукровке. Но он не жалел ни о чем. Ни о том, что согласился быть дриером. Ни, тем более, о том, что они согласились когда-то принять его к себе. Хотя, конечно, близость эльфа и гномов многим показалась бы издевательством над давней неприязнью между двумя разными расами. Или насмешкой, потому что никогда не слиплось такого, чтобы Высокие и Подземные мирно уживались вместе. Однако в его звене это чудо все-таки было, так что молодой командир заслуженно гордился тем, что сумел удержать возле себя таких разных существ.

Несведущие люди могли бы решить, что остроухий спятил – выполнять приказы мелкого и недозрелого отпрыска Западных соседей. Его вряд ли поняли бы сородичи в Восточном Лесу. Мало кто понимал даже из Западных. Но Охранители, кем бы они ни были, никогда не отдавали предпочтений какой-то одной расе и делали только то, что было нужно. Невзирая на возраст, пол, цвет волос и размеры ушей. Молодой дриер не раз доказывал, что достоин такого доверия, однажды он спас немолодому эльфу жизнь, так что на самом дезе лер Совенарэ был одним из первых, кто поддержал выбор Старших и охотно принял над собой человека. Вместе с примесью крови Западных эльфов, жестковатой манерой вести звено, некоторой угрюмостью, верностью слову и... двумя сварливыми гномами, которых он по праву считал мастерами топора.

Волк, невольно улыбаясь воспоминаниям, снова зевает и сворачивается клубком, успокоенно прикрывая глаза и раздумывая над завтрашним маршрутом. Однако долго наслаждаться тишиной ему не дают: где-то неподалеку вдруг звенит невидимая струна, в голове раздается тревожный сигнал, просто кричащий, что кто-то нарушил границу Охранного леса. Затем слышится громкий хлопок от раскрывшегося портала, чей-то испуганный всхлип, тихий шорох маленьких ножек, а потом на него сверху неожиданно сваливается что-то тяжелое. Некрупное, но, безусловно, живое. Тяжело дышащее, почти задыхающееся от быстрого бега, дрожащее и насмерть перепуганное...

Ребенок. Простой человеческий ребенок, которому просто неоткуда тут взяться. Девочка. Маленькая, чумазая и босая. С растрепавшимися волосами цвета расплавленного золота, огромными голубыми глазами, круглым личиком, искаженным диким страхом, и громко колотящимся сердечком, которое он слышит даже так, не подходя вплотную.

– Не ешь меня, пожалуйста, – шепчет она, в ужасе пятясь и прижимая исцарапанные кулачки к груди. – Не надо...

А потом замирает, страшась громадного зверя чуть ли не больше тех, от кого в таком диком страхе бежала. Правда, дрожит и пугается она недолго: словно почувствовав, что он не голоден, вдруг тихонько шмыгает носом и робко признается:

– За мной гонятся плохие люди... помоги мне, пожалуйста...

Невозможно объяснить, что он чувствует, глядя в ее расширенные глаза. Нет слов, чтобы выразить все, что вдруг происходит в его изумленно дрогнувшей, внезапно перевернувшейся душе. Нет такого чувства, чтобы правильно описать его состояние: внезапно вспыхнувшая радость... странное единение... лишенная сомнений преданность... четкое понимание... неистовая вера... преклонение... стремление защитить, закрыть собой, припасть к ногам и блаженно замереть, впитывая новое чувство всем телом и желая, чтобы это никогда не закончилось... одним словом, Эиталле. Все вместе и ничего из названного одновременно. Что-то простое и, вместе с тем, гораздо большее, чем просто любовь. Что-то, от чего поет вдруг освободившаяся душа, ломаются стальные стены, с неслышным звоном рвутся любые цепи. Блаженство, граничащее с болью. Сумасшествие, способное длиться вечно. Сладкое безумие, которое заставляет содрогаться всем телом, и острое наслаждение, от которого невозможно отказаться.

Тот, в ком нет эльфийской крови, никогда не познает природу Эиталле и не сумеет понять, почему именно ОНА. Почему так. И почему именно сейчас. Не способен расслышать грохот чужого колотящегося сердца и не может себе даже представить, почему нашедшие Эиталле так быстро и бесповоротно сходят сума.

Тогда он тоже этого не знал и даже не предполагав что это однажды случится. Не верил. Не ждал и почти не задумывался. Так, бродила когда-то давно на границе сознания одна смутная мысль, но очень недолго, потому что была немедленно отринута, прогнана, забыта – как несущественная и совершенно невозможная. Однако теперь... теперь она стала реальной. Ведь Эиталле не делает различий: юная девушка, старая дева, едва родившийся ребенок... неважно, где и когда это случится, кто и кого вдруг зацепит чарами. Неважно, с кем. Неважно, насколько долго. Эиталле просто приходит и стирает все, что было когда-то значимым.

Все, кроме НЕЕ.

Волк неверяще замирает, рассматривая детское личико расширенными глазами. Он слышит, как тяжело вырывается дыхание из ее груди. Чувствует ее страх. Видит ее глаза. Понимает, что в этом мире нет ничего важнее, и отчетливо слышит, как неистово колотится ее детское сердце. То самое, которое отныне он будет слышать всегда. Везде. Где бы она ни находилась, что бы ни делала, как бы ни была далеко.

Он словно во сне – растерянный и ошеломленный. Будто в бреду втягивает ноздрями ее легкий запах. Волнуется от странного чувства узнавания. Вздрагивает всем телом, чувствует блаженное тепло, идущее от босых ступней, и неожиданно прозревает.

Понимает, что в этом мире нет ничего важнее, и отчетливо слышит, как неистово колотится ее детское сердце. То самое, которое отныне он будет слышать всегда. Везде. Где бы она ни находилась, что бы ни делала, как бы ни была далеко.

Он словно во сне – растерянный и ошеломленный. Будто в бреду втягивает ноздрями ее легкий запах. Волнуется от странного чувства узнавания. Вздрагивает всем телом, чувствует блаженное тепло, идущее от босых ступней, и неожиданно прозревает. Понимает, что сделает все, лишь бы уберечь ее от беды. На все пойдет, чтобы согреть ее и спасти. Ничего не пожалеет и отдаст все на свете, лишь бы эта малышка и дальше сидела, глядя на него так, как сейчас, упиралась в него своими маленькими ножками и что– то говорила. Неважно – что. Главное – слышать ее голос и чувствовать тепло ее детских пальчиков. Вбирать ее всем существом и сходить с ума от мысли, что она находится так потрясающе близко.

Поняв, что все еще скалится, волк поспешно прячет зубы и, дико боясь ее напугать, робко тянется вперед. Инстинктивно стремится навстречу. Надеется. Ждет. Прижимается теплым боком. Смотрит неотрывно, почти не дыша, не видит больше никого и не сознает ничего, кроме одной-единственной мысли: ОНА. Действительно она. Маленькое чудо, вдруг свалившееся ему на голову. Крохотное солнце, светящее с небес лишь для него одного. Благодатный глоток росы для умирающего в пустыне. Блаженный солнечный лучик, дающий тепло подтаявшим льдам и дарящий бескрайнему северу прежнего одиночества настоящую весну. Она – его жизнь. Его свет. Новая, невесть откуда взявшаяся, но единственно важная теперь цель. Целая вселенная, приковывающая к себе его взгляд; навеки привязывающая его душу прочными стальными цепями, от которых не хочется избавляться.

Он снова дрожит, чувству я на себе ее тонкие пальчики. Ощущает исходящую от нее слабую магию. Удивляется тому, что она каким-то чудом нашла его этой ночью. А потом едва не стонет от наслаждения, потому что она вдруг перестает бояться и неуверенно гладит его в ответ. Прикасается – нежно и бережно. Успокаивается. Верит ему. Прижимается всем телом, ища защиты и помощи, и гладит, гладит, гладит, тихонько шепча в мохнатое ухо:

– Помоги мне, волчок, пожалуйста...

А он неожиданно слышит чужие голоса. Вскакивает на ноги, с тревогой чувствуя постороннее присутствие, ощущает нависшую над НЕЙ угрозу и вдруг пугается, что его маленькое солнце может кто-то отнять. Он боится за нее. Боится потерять только что обретенное счастье. Боится ее поранить и того, что не сможет уберечь. И этот страх сильнее его воли. Сильнее разума или долга. Он сильнее даже внезапно вспыхнувшего гнева и поэтому гонит его прочь. Заставляет осторожно подхватить крохотное человеческое дитя, бережно посадить к себе на спину и, забыв об оставленном звене, мчаться прочь... куда-нибудь... как можно дальше. Там, где ОНА будет в безопасности и где он сможет, наконец, показаться ей человеком.

Он закроет ее. Спрячет от тех, кто идет сейчас следом. Он уничтожит их, если потребуется. Убьет, разорвет на части, безжалостно замучит и развеет по ветру, если только они посмеют к ней прикоснуться. Но для начала он увезет ее отсюда. Немедленно. Туда, где спокойно. Туда, где есть побратимы, хорошая защита, где можно оставить ее ненадолго, чтобы вернуться и уже без опаски ввязаться в бой.

Он спешит. Он очень спешит, страшно боясь каждый миг, что ее вдруг заденут. Чувствует на себе ее руки, с внезапно вспыхнувшей радостью сознает, что она не боится его даже таким – мохнатым и страшным, чудовищно огромным, зубастым, когтистым. Значит, не испугается и потом, когда он снова вернется, осторожно возьмет ее на руки, заглянет в эти волшебные глаза и, слыша свою звенящую от необъяснимого счастья душу, с затаенной надеждой скажет:

–Не бойся, мышонок, это всего лишь я. Тот самый. Узнаешь?..

А сейчас он бежит – упруго и ровно. Не слишком быстро, потому что боится ее уронить, но все же недостаточно быстро для того, чтобы преследователи не отстали, а она, испугавшись снова, вдруг создала еще один портал...

Он слишком поздно понимает, куда его забросила маленькая беглянка. Слишком поражен случившимся, чтобы вовремя увернуться. Он на полном ходу проваливается в воронку мощного телепорта и всего за долю секунды оказывается там, где не пожелал бы оказаться больше никогда в жизни... по крайней мере, вместе с ней...

Мастер Викран судорожно вздохнул и крепко зажмурился.

...В ту ночь он думал, что сделал все, дабы уберечь свое солнце от чужих рук. Презрев опасность, бросился вперед. Он убил их всех, не щадя ни себя, ни врагов. Не чувствуя боли, разорвал чужое горло, швырнув на землю еще теплый труп. Затем второй, третий. А потом обернулся... и с горестным криком упал прямо там, где стоял – на тело убитого мага, который в последнем усилии все-таки успел спустить стрелу. В то самое крохотное сердечко, без которого ему не жить...

Он плохо помнил, что случилось потом. Почти не сознавал, что творит, потому что пришедшая из ниоткуда боль играючи швырнула его на землю и заставила корчиться в муках. Она рвала его клещами. Заживо резана застывшее от горя сердце. Мучила, сверлила, ослушана, отдаваясь пронзительным эхом внутри. Она сводила его с ума. Окупала раз за разом в непроглядную черную бездну. Бросала с высоких скал. Топила в бескрайнем море отчаяния. Сжигала его изнутри, испепеляя сердце и душу. Вырывалась наружу сиплым стоном. Она заставляла захлебываться криком. Безжалостно ломала кости. Выдирала глаза. Су шила разум. Она убивала его каждый миг. Но еще больше его убивала мысль о том, что он не справился. Не су мел ЕЕ сберечь. Своими руками уничтожил то единственное, что было дорого. А теперь по его вине ОНА умирала всего в нескольких десятках шагов, не дождавшись от него ни поддержки, ни помощи.

Это его вина, что она так кричит сейчас. Его вина, что она умирает в страшных муках. Его вина за пронзившую ее стрелу. И его вина в том, что он не успел.

Только его.

С трудом поднявшись, почти обезумевший от горя, хрипло воющий зверь из последних сил кидается на слабый голос. В забытьи переплывает широкую реку. Со стоном выбирается на берег и, шатаясь от слабости, стремительно теряя кровь из опасной раны в груди, все равно упрямо идет вперед. За ней. К лиловому игольнику, из которого доносится затихающий детский крик.

Он не помнил, как бросился туда, наплевав на раны. Не помнил, как отчаянно боролся, силясь дотянуться и закрыть ЕЕ собой. Не видел угрожающе развернувшихся шипов и не почувствовал, когда многие их сотни с размаху вонзились в его мохнатые бока. Он вообще ничего больше не помнил. А слышал только одно – медленно затихающий стук в своей груди и слабый крик умирающей Эиталле.

Просто чудо, что встревоженные криками и вспышками магии побратимы успели вовремя. Нашли следы недавно творимых порталов. Сразу все понят, как-то сумели выпутать его из сплошной мешанины листьев, бережно высвобождая каждый из вошедших до упора шипов. Чудо, что он после этого выжил и смог сохранить рассудок. Хотя, конечно, его собственной заслуги в этом не было: жить он больше не хотел. И не хотел этого с такой страстью, что побратимы трижды находили его на грани безумия, перехватывая и останавливая буквально на волосок от гибели.

Он помнил, каким возвращался обратно в Академию. Помню, какими глазами смотрели на него недавние преподаватели. Помнил слова, которыми учитель встретил его на пороге, и до сих пор не мог забыть его лица, когда он увидел, во что превратило непримиримого полуэльфа промятое Эиталле:

– Мальчик мой... ты сжег себя дотла!

И это было правдой: он действительно сгорел. От его души остался только пепел, а от сердца – один лишь крохотный уголек. Почерневший от горя, слабый и совершенно равнодушный ко всему, как трепещущий на ветру огарок, в котором больше никогда не будет настоящего огня. Ничего... от него не осталось ничего, кроме воспоминаний. А вскоре умерли даже они, потому что мудрый учитель нашел способ избавить качающегося на грани безумия ученика от непрекращающихся кошмаров. Смилостивился над его истощенным разумом, помог забыть самое страшное, скрыл искаженное болью лицо Эиталле за печатью забвения, заглушил ее слабый голос, спрятал за плотным занавесом жуткое прошлое. И только одного маг не мог забыть никогда, от одного не пожелал отказаться – ее глаза. Пронзительные голубые глаза, что с тех пор снились ему каждую ночь...

Он выжил, это правда. Кое-как справился с этим. Встал на ноги. Огромной ценой уцелел. Но теперь, утратив самое главное и потеряв большую часть себя, ему было все равно, куда идти. В Занд ли... на плаху... в учителя или наемные убийцы... впрочем, нет, убийцей он, наверное, все же не стал бы. Да и в Занд его больше не пускали: посовещавшись, звено решило, что убережет своего несчастного дриера любой ценой, и сделаю все, чтобы обратная дорога в Охранные леса оказалась для него закрытой. По крайней мере, до тех пор, пока он не одумается и не перестанет искать лиловый игольник, жаждая мести и вечного покоя. На плаху он тоже был бы рад пойти, да вот беда – учитель рассудил иначе. Так что спустя целый год после собственной смерти боевой маг все-таки нашел место, откуда его хотя бы не гнали.

Со временем он прижился. Привык. Заново научился разговаривать, выдавливая из себя какие-то ненужные слова, чтобы не прослыть безумцем. Обрел что-то новое, слегка расшевелился. Нашел себе занятие и постепенно втянулся в новый ритм жизни.

Он занимался с учениками так много, как только позволяло время и возможности его ослабевшего тела. Никогда не останавливался. Никому не делал поблажек. Учил только тех, кто действительно этого хотел. Сумел заработать определенную репутацию. Заслужил немалое уважение виаров и вампов. Обзавелся собственными учениками. Обрел хоть какой– то смысл взамен безвозвратно утраченного. Но по-настоящему так и не ожил.

А раз в полгода, во время очередной Инициации, неизменно покидал Академию, запираясь в собственной башне, как одинокий ворон в своем неприступном гнезде. Опустошенный. Подавленный. Молчаливый. Уходил и долгую ночь, когда вокруг царили радость и блаженство, неотрывно следил за тем, как трепещет на ветру его слабая свеча – единственное, что еще напоминало о прошлом. И единственное, что еще держало его на этом свете. Его собственное пламя. Слабый отголосок когда-то бушевавшего пожара. Жалкий огрызок некогда имевшихся чувств. Когда этот свет погаснет, умрет и он. Когда пришедший ветер вернет забытые воспоминания и связанную с ними боль, он тоже быстро исчезнет. Пропадет, как загашенная холодным воздухом свечка. Просто это случится немного позже ушедшей Эиталле. На несколько лет. Или десятилетий. Но непременно случится. Когда-нибудь, когда договор с лером Альварисом подойдет к концу и истечет срок данного им обещания.

– Семь лет, – звучал в эти ночи в его голове тихий голос учителя. – Сумей удержаться семь лет, и тогда ты успокоишься. Семь – важное число в жизни мага. Обычно во столько просыпается наш дар, столько мы учимся, столько познаем свою силу. И несколько раз по столько живем, как правило, умирая в годы, кратные семи: в двадцать один, сорок девять, семьдесят, девяносто один, сто сорок, триста пятьдесят... таковы законы нашего мира, Викран. Но тебе, поверь, еще рано познавать их настолько близко...

И бывший Охранитель, поверив мудрому наставнику, терпеливо ждал. Ждал и безразлично жил, безропотно подчиняясь судьбе, ровно до тех пор, пока на него не свалился новый рок – необычная ученица, умеющая разговаривать с игольником и способная заставить ревнивый листовик покорно сносить присутствие других растений.

В первый день он не понял, отчего вдруг взгляд сам собой задержался на ее длинных светлых волосах. Не услышал намека беспокойно екнувшего сердца. Не нашел в ее глазах прежнего света и не узнал ее изменившегося лица.

Семь лет прошло. Семь долгих лет. Она выросла, вытянулась, оформилась, превратившись из маленькой девочки в красивую молодую девушку. Ее золотые волосы выцвели за эти годы, потому что слишком долго не видели солнца. Загорелая прежде кожа резко побледнела. Глаза потеряли прежнюю синеву, немного поблекнув и чуть сменив оттенок, а черты лица утратили детское очарование, став ярче, выразительнее, привлекательнее и... другими. Они стали совсем другими. Настолько, что никто бы не узнал, если бы видел ее семь лет назад. Может, только родная мать и поняла бы ошеломительную правду. Да и то, наверное, не сразу.

А потом появился метаморф, и эта новость надолго затмила собой все остальное. Прочно выбила его из колеи, отвлекла внимание от других деталей, заставила сосредоточиться и позабыть про смутно знакомый аромат ее кожи, неуловимо пробивающийся из-под сильного запаха неотрывно бдящего зверька. Этот маленький мудрец трепетно берег свою хозяйку от всего враждебного. Неустанно следил. Почти не отходил от нее, каждый день старательно помечая своим запахом и именно этим сбивая с толку. Он обманул всех. Даже лера Альвариса. И даже чуткий волчий нос, не умеющий ошибаться.

Викран не знал, что за чудо заставило смертельно опасный и непримиримый игольник отдавать этой девочке свою силу. Он слышал отголоски этой странной магии, но долго не мог поверить. Чувствовал удивление и странную задумчивость учителя, но тогда еще не понимал причины. А потом задумался и сам: ее глаза, странный, тревожащий душу запах, взрослый метаморф, которому просто неоткуда было взяться, необъяснимо покладистый игольник, послушный листовик... слишком много совпадений и знаков, впрямую указывающих на Занд. Слишком много сомнений и просто бездна всевозможных загадок.

Желая разобраться, в чем дело, он отправил к первокурсникам Бриера, заранее предупредив Цербера, куда и с кем определить ничего не подозревающего ученика. Он осторожно расспрашивал словоохотливого подопечного, раз за разом убеждаясь, что метаморф действительно нашел себе хозяйку. Он незримо присутствовал в кабинете

директора, когда тот ласково беседовал с необычной ученицей. Пристально наблюдал за поведением Иголочки. Тщательно отслеживал проделки шаловливого листовика. Раз за разом поражался его необъяснимой покладистости и все время сомневался: так ли хорошо он знает Занд? Так ли верно смог его понять?

А потом наткнулся в Волчьем Лесу на необычную волчицу и озадачился еще больше.

Для простого метаморфа она была слишком крупна и подозрительно разумна. Она долгое время хорошо скрывалась. Чересчур легко обманула Керга, после чего очень уж удачно столкнулась с Дакралом, а потом сумела уйти от непримиримых вампов живой и невредимой. Он выследил ее, умело загнал в тщательно продуманную ловушку. Опасаясь, что метаморф может вырваться из-под контроля неопытной хозяйки, которую просто некому было обучать, прижал к реке... а потом напоролся на разъяренную никсу и впервые за много лет почувствовал, что снова боится.

Да, он испугался. Это правда, которую глупо было бы отрицать. Но испугался не за себя. Не за старика Борже. Даже не за мохнатых обормотов, не сумевших распознать в метаморфе новую напасть. Он вдруг испугался за НЕЕ. За то, что вчерашний крыс убьет ее, поглотит, забывшись от ненависти. Испугался того, что начатое слишком рано слияние сведет ее с ума, и только поэтому решился на крайние меры. А потом понял свою ошибку и ужаснулся снова. На этот раз – от того, что едва не убил ее сам.

Он несколько суток провёл в лечебном крыле, по крупицам восстанавливая ауру ученицы. Часами сидел у постели, силясь понять, почему же ее присутствие стало так важно. Ночами напролет тратил собственные силы, чтобы она хоть немного ожила, и с тоской сознавал, что ударил ее слишком сильно. А потом услышал от Лоура неприглядную правду, мгновенно покрылся холодным потом, но тут же подумал об Иголочке и, рискуя как никогда, почти бегом примчался в Оранжерею, протягивая ослабшую ученицу и беззвучно умоляя: помоги...!

Неожиданное требование учителя застало его врасплох: заниматься девушками никогда прежде не доверяли учителям-мужчинам – слишком велика была вероятность последующей Инициации. Так же, как реальна возможность отказа от нее. Очень высок был риск разрушить сложившиеся отношения ненужными сантиментами или, напротив, готовой выплеснуться агрессией, смешанной с обидой и подспудным желанием отомстить. Девчонки, они ведь такие... ранимые. А Инициация, как ни крути, всегда давалась им гораздо тяжелее, чем юношам. Поэтому Альварис прежде не рисковал. Он всегда находил разумные компромиссы. Неустанно приглашал на Балы магов со стороны, не желая рушить отношения среди преподавателей и адептов. И поэтому же Викран никак не ожидал от него такого предательства.

Он просил избавить его от этой отвратительной обязанности. Он без возражений уступил бы ее Леграну или Белламоре. Охотно взялся бы сразу за десяток других учеников, лишь бы не делать того, к чему не лежала душа. И был готов на все, чтобы даже тень от грядущей Инициации не легла на его уставшие плечи.

Однако лер Альварис был непреклонен, непривычно жесток и крайне настойчив. А посулил избавление лишь в одном случае: если новая ученица сама попросит его о смене учителя. И это был шанс. Действительно хороший шанс избавить ее от позора, а себя – от мучительной обязанности. В свете того, что директор рассказал о боевых метаморфах (стоило раньше подумать, откуда он узнал, если во все времена из смертных только Иберратусу удалось приручить настоящего дикого!), это было нетрудно. Особенно, когда от него поступил прямой приказ сделать обучение максимально быстрым и жестким, чтобы опасный зверь успел почувствовать на загривке сильную руку нового хозяина и господина.

Викран сделал все, что было велено. Он намеренно отстранялся, когда задыхающаяся от слабости ученица умоляюще смотрела на него с холодного пола. Он упорно отворачивался, стараясь не слышать упреков некстати проснувшейся совести. Едва не затыкал уши, чтобы не слышать ее хриплого дыхания, и виновато отводил взгляд, стараясь не видеть синяков на ее нежной коже. Неустанно повторяя, что это только ради ее блага, он был настолько жестким, насколько вообще мог себе позволить, и настолько требовательным, какими были в свое время с ним не терпящие возражений учителя-эльфы. Да, он не запрещал ей пользоваться исцеляющими заклятиями. Не ограничивал в лечебных экспериментах. Нагружал ровно столько, сколько она могла вынести, и всегда останавливался у черты, когда она была готова сдаться и попросить пощады...

Но ему не нужно было, чтобы она перестала бороться. Не нужны были ее мольбы и погасший, помертвевший, пустой взор. Он имел достаточно опыта, чтобы распознать тлеющую в глубине ее зрачков, тщательно спрятанную ненависть, и достаточно знаний, чтобы поддерживать эту спасительную для них обоих ненависть в неизменном состоянии.

Он лишь один раз усомнился в том, что поступает правильно -когда впервые провел обычную по интенсивности растяжку. Когда Айра вдруг без предупреждения закричала так, что разбила единственное окно в зале, а потом вдруг забилась раненой птицей, исторгла из себя целую волну неконтролируемой силы и измученно повисла, потеряв сознание от боли.

Вот тогда Викран испугался во второй раз -того, что что-то не учел, не подумал, упустил. Что не принял в расчет метаморфа или еще какой-то важный момент. Он в панике подхватил девушку на руки, поражаясь тому, насколько она была невесомой, резким движением сорвал проклятые цепи, бегом выскочил к Оранжерее, уже зная, что в таком состоянии ей может помочь только взрослый игольник...

Хорошо, что под руки вовремя подвернулся Бриер: сдав бесчувственную ученицу ему на руки, маг поспешно кинулся обратно – заниматься внезапно упавшим и забившимся в судорогах метаморфом, с которым тоже творилось нечто странное. Кер разом исхудал, ослаб и буквально задыхался от непонятной боли. Он хрипел, царапая когтями каменный пол, а слегка пришел в себя лишь после того, как почувствовал льющуюся с рук проклятого мучителя благословенную магию и жадно впитал то, в чем так остро тогда ну ждался – чужой Огонь, Землю, Воду и Воздух, смешанные в удивительно правильных пропорциях. Лишь тогда маленький крыс открыл глаза, гневно сверкнул лиловыми радужками и требовательным писком потребовал вернуть его хозяйке.

Викран безропотно подчинился, смутно чувствуя, что здесь что-то не так. Понимая, что Кер безо всякого принуждения совершенно послушен. Что лер Альварис почему-то ошибся и зря велел проявить необоснованную жестокость. Кер не причинил бы вреда хозяйке Никогда. Это сказала ему никса. Это сказали испуганные глаза пострадавшего крыса. Об этом говорил его изможденный вид и облегченный вздох, который вырвался из маленькой груди, стоило ему только коснуться Айры и спешно отдать все то, чем поделился с ним боевой маг.

Метаморф обожал свою хозяйку. Он был предан ей так, как только может любящее и тесно связанное с ней существо. Он отдавал ей все, что имел. Закрывал из последних сил. Оберегал. Заботливо ухаживал. Трепетно прикасался, выражая нежность и неподдельное стремление постоянно быть рядом. Она была для него больше, чем просто хозяйкой, и именно в тот день Викран это, наконец, понял. А потом понял и то, что полноценную трансгрессию они оба осилят без особого труда.

Готовясь к трудному уроку, он обоснованно беспокоился и сомневался. Присматривался к ним по-новому. Изучал. Старательно сравнивал и вспоминал все, что знал о Зонде и его обитателях. Он раз за разом натыкался взглядом на лиловую полоску на ее голове. Неоднократно замечал необычные искры в ее глазах. Постоянно ощущал на себе внимательный взгляд Кера и смутно чувствовал, что все время упускает из виду что-то важное. Что-то, отчего с каждым днем ученичество становится все тяжелее, а ударить Айру, как положено, получается все хуже.

Он вдруг осознал, что стал намеренно придерживать руку, смягчать удары, медлить с решающим броском. Что инстинктивно начал беречь ученицу, стараясь не поранить лишний раз. А потом заметил, что в те моменты, когда это все-таки не у давалось сделать в груди что-то неприятно сжималось и начинало недобро ныть. А еще он так же неожиданно осознал, что не хочет продолжать обучение. Что даже занятия с Кером стали для него утомительными и беспокойными. Он все время искал подвох в умных глазах зверя, но так и не смог увидеть, к собственному стыду, что тот никогда, ни одного дня не был один, потому что Айра тоже не оставила его без помощи.

И это было нелегко.

Все последние дни боевой маг не находил себе места. По непонятной причине он вдруг снова начал видеть сны о прошлом. Правда, смутные, размытые, неизменно забывающиеся к утру, но оттого не менее тяжелые и откровенно выматывающие. Он устал от постоянного ощущения давления в груди, от поселившейся там боли – довольно слабой, но упорной, никогда не прекращающейся и смутно напоминающей о том прошлом, которое ему старательно помогли забыть. Извелся от того, что внутри грызет ощущение совершаемой непоправимой ошибки. От сомнений, размышлений и колебаний. Устал каждый день встречать перед собой неподвижный, отрешенный взгляд измученной нагрузками ученицы, для которой каждое занятие становилось настоящей пыткой. Думать о том, что это по его вине ей так трудно. И еще больше устал видеть ее пристальный взгляд в своих снах – обвиняющий, обрекающий и почти мертвый.