Текст книги "Журнал «Если», 2003 № 03"

Автор книги: Александр Зорич

Соавторы: Кирилл Бенедиктов,Дмитрий Володихин,Мария Галина,Владимир Гаков,Кейдж Бейкер,Виталий Каплан,Еугениуш (Евгений) Дембский,Андрей Легостаев,Тимофей Озеров,Глеб Елисеев
сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 24 страниц)

Но что бы там ни говорила Ильдико, право вынесения вердикта принадлежало, разумеется, королю.

– Данкварт, это просто позор! Что за вид, что за лохмотья? Имейте в виду, Данкварт: не будь мы столь многим обязаны вашему отцу, я, пожалуй… Хм, пожалуй, я… не стал бы терпеть вашего присутствия в Вормсе. А теперь ступайте. Здесь и без вас тесно.

«Balm» означает «Бальмунг», a «m eki … m eki …» это, по-готски, «меч»!» – некстати осенило Зигфрида, когда он во второй раз за последние три минуты столкнулся с Данквартом нос к носу.

* * *

– Послушай, в самом деле, зачем ты это сделал? – спросил Зигфрид вполголоса.

Справа от них только что уселись какие-то степенные господа в тогах, ни дать ни взять римляне. Слева, ближе к проходу – купеческое семейство: отец, мать, три взрослых девицы и два хилых юноши. И слева и справа говорили на латыни.

Зигфрид начал стесняться своего варварского наречия. Не говоря уже о жуткой внешности Данкварта, который вызвался исполнить при обиженном королевиче роль комментатора ристаний и гида по ипподромным достопримечательностям.

– А что я сделал? – с вызовом переспросил Данкварт. – Я всего лишь взял у квестора то, что ему не принадлежит, и хотел сделать приятное Ильдико. Но тут подвернулся ты.

– Если б я не подвернулся, тебя могли бы крепко отдубасить.

– Отдубасить? Меня? Ну-ну.

Данкварт, который прежде смотрел в сторону гуннского павильона, вдруг повернул голову и вцепился в лицо королевича своим волчьим взглядом.

– Что такое? – Зигфрид не любил, когда чужое внимание к нему выражалось столь пристально.

– Ты один из наших, – вдруг сказал Данкварт. – Но наш не станет заступаться за оборванца. Ты ведь не узнал меня?

– Нет. Но что значит «один из ваших»?

– То есть ты как бы добрый, – Данкварт покачал головой.

– Что значит «один из ваших»? – настаивал Зигфрид. – Кто эти ваши?

– Ульфхедхинны. Или, как говорит косноязычный Германарих, «ульфхедины». Воины-волки. Воины, которые становятся волками в бою, как берсерки становятся в бою медведями. Одни говорят, что это метафора и что люди остаются людьми, но в них вселяется звериная ярость. Другие говорят, что настоящие ульфхедхинны действительно «переворачиваются» в волков. А ты что думаешь, братец?

– Я думаю, что я не волк и не медведь.

– Нет. Человек не сумел бы перехватить меня на ступенях прохода так ловко. Это по силам только зверю. У тебя в полнолуние когти режутся?

– Типун тебе на язык.

– Режутся, режутся. И ты делаешь так, – Данкварт оскалился и, скрючив пальцы, замахал в воздухе руками.

Отец купеческого семейства брезгливо покосился на бесноватого германца и поспешил отвернуться.

Сходство с волком получилось эффектным, удивительно близким. Зигфрид поморщился:

– Не пугай людей, сейчас весь ипподром разбежится.

– А хоть бы и разбежался, – огрызнулся Данкварт, но сразу же дурачиться перестал и чинно сложил руки на коленях. – Ненавижу я эти ипподромы, стадионы, каструмы, палатины… Наши предки пришли из лесов свободными, бесстрашными и жестокими. Они убивали, чтобы жить, а не чтобы жиреть. А потом вот эти и вон те, – Данкварт двумя кивками обозначил зрителей в тогах и какой-то из павильонов, вероятно, ромейский, – научили нас страху и религии Распятого, вину и монетам.

Данкварт говорил складно, явно с чужих слов.

– Но и ты ведь от вина не отказываешься.

– От пары лишних монет я тоже не откажусь, – пожал плечами Данкварт.

– И на ипподром ты все-таки пришел.

– Да, пришел, – согласился Данкварт.

И вдруг захохотал. Он подвывал и кудахтал, часто-часто шлепал босыми пятками и размахивал руками. Дескать, ну тебя, Зигфрид, уморил!

– А ты поверил, поверил! – изгалялся Данкварт. – Хорошо я изображаю, да? Хорошо? Похоже на Мундериха?

– Не знаю я, кто такой этот Мундерих, но ты, кажется, допросишься.

Соседи крутили головами и возмущенно шипели. Зигфрид делал успокоительные жесты: все нормально, все путем, вы же понимаете, парень не в себе.

– Мундерих – король аламаннов. С ним приехали шесть дюжин дружинников. Все они не бреют бород, заплетают их косицами, носят железные кольца и ходят в бой с двуручными топорами. Да будет тебе известно, железное кольцо – знак бесчестья у аламаннов. Юноша надевает такое кольцо на шею и носит его, пока не убьет своего первого врага.

– Снова подкалываешь? Зачем же дружинникам кольца носить, если это бесчестно?

– Затем, что этим они как бы говорят: столько мы врагов перебили, что нам даже знак бесчестья не в тягость. Плевать на него! А с другой стороны – это как бы вечное напоминание о том, что врагов еще видимо-невидимо. А вон, кстати, и сами аламанны, – Данкварт ткнул пальцем в северную трибуну.

Там по всем рядам перекатывались волны оживления. Свои места одновременно занимали делегации аламаннов, гуннов, нибелунгов, ромеев и франков.

– А вон те кто? Франки?

– Соображаешь. Саранча наша неисчислимая. Видишь, сколько вояк с собой притащили? Двадцать… сорок… Сорок и сорок… сто сорок…

– Двести восемь, я уже сосчитал.

– Вот-вот. Я позавчера слышал, как Гунтер вполголоса честил и своего бога, и всех дедовских: дескать, святые законы гостеприимства обязывают его кормить всю эту ораву за бургундский счет. А счет, к слову, набегает немаленький.

– А вон тот дылда с посохом – король Хильдерик?

– Нет, Хильдерик сейчас на две ступени ниже. Видишь, в красном плаще? У них такие порядки: впереди короля запускать расфуфыренного номенклатора. Он сейчас небось на трех языках выкрикивает: «Расступись, король идет! Король идет!» Если бы не гвалт, мы бы расслышали – глотка у крикуна воловья. Причем заметь: «Король идет». А вовсе не «Король Хильдерик идет». Как если бы Хильдерик был базилевсом, одним на весь мир.

– Пусть себе кричит. Пройдет лет тридцать – об этом Хильдерике никто и не вспомнит.

– Ай да Зигфрид, что ему какой-то франкский король! А о тебе вспомнят?

– Вспомнят.

Данкварт на какое-то время заткнулся.

Королевич наблюдал за гуннами. Эти варвары – на войне неукротимые и отважные, жестокие и, что уже успело войти в анекдоты, неразборчивые в еде, как крысы – во времена мира ничто не ставили превыше роскошных нежных шелков, диковинных рисовых яств и золотых украшений «скифской» (а на самом деле сарматской) работы.

Ходячими иллюстрациями этой черты национального темперамента служили послы гуннов со своими золотыми венцами, шелковыми шароварами и двухфутовыми отвесами гигантских рукавов. На таком расстоянии они казались большими пестрыми шарами, которые увлекают вверх таинственные чары – не по ступенькам, а над, над ступеньками!

Плавны и сдержанны были движения гуннского посла Ислы и трех его соратников: Вериха, Туманя и Модэ. Невесомыми, бесплотными смотрелись эти надутые «риторикой» и «мудростью» неженки, по сравнению с той маринованной в конском поту, безжалостной, хтонической мощью, которая стояла у них за спиной и которую они представляли здесь с наивежливейшими улыбками.

Каждого посланца сопровождала пара слуг: один с огромным бумажным зонтиком, другой – с позолоченной конской головой на расписном шесте, увитом разноцветными лентами.

Проследив направление взгляда Зигфрида, Данкварт пихнул королевича локтем в бок. Это был его коронный метод привлечения внимания собеседника. За такие штучки Зигфрид был готов прибить любого, но к Данкварту он снисходил: что вы хотите, ульфхедхинн, дикая тварь из дикого леса.

– Погляди на эти гуннские палки с лошадиными головами. Знаешь, зачем они?

– Гизельхер рассказывал. Что-то вроде ликторских фасций.

– Не припомню такой глупости. На самом деле, никакие это не фасции. Гунны называют таких лошадок «смертельной предосторожностью». Их всегда носят за большими шишками. На тот случай, если шишка вдруг соберется умирать. Тогда умирающему дадут в руки эту лошадку. Душа гунна оседлает ее и понесется на небеса.

– В бой они тоже идут с такими лошадками?

– Ты что? В бою-то они на настоящих лошадях. Зачем им какие– то палки?

– Все-то ты знаешь. А вот, кстати…

Фанфары самым беспардонным образом заставили Зигфрида заткнуться. Сигнал означал, что все заслуживающие внимания гости уже расселись по своим павильонам, а колесницы выведены на стартовую черту.

– Так что «кстати»? – переспросил Данкварт.

– Забудь. Расскажи лучше, что это за бабулька.

Зигфрид имел в виду старуху, которую, поддерживая под локти, подвели к колесницам двое квесторов.

Данкварт построжел:

– Может, кому-то и бабулька. А для нас – матушка Руга. Она слепая.

– Это я уже понял.

– Матушка Руга – галиуруна, вещунья. Проверяет, не ищет ли кто легких путей к победе.

– А что, у вас это умеют? Начертать на колеснице руны победы так, чтобы они из безжизненного орнамента превратились в источник лошадиной силы? Или составить действенный дорожный оберег?

– Да как сказать, – неохотно ответил Данкварт. – Раньше точно умели. И сейчас кто-то, где-то… Но вот колесницы, по-моему, можно не проверять. С тех пор как они вкупе с остальным имуществом короля были освящены епископом, такая магия их вряд ли пробирает.

Пока матушка Руга, помахивая ореховыми и омеловыми прутиками, исследовала колесницы, квесторы с громкоговорительными раковинами расшифровывали для зрителей цвета знаменитых возниц.

– По первой дорожке… в лазоревом цвете… во славу царя и народа гуннов… отправляется в забег… несравненный… Зефир Нисский!

Зигфрид предполагал, что объявление вражьего возницы ипподром встретит угрюмым молчанием. Однако подкупленные сметливым и предусмотрительным послом Ислой клакеры из вормсской голытьбы дружно затарахтели припасенными специально для таких случаев трещотками.

В бургундском павильоне застучали мечами по шлемам вежливые дружинники Гунтера. Вот аламанны – те не упустили случая гуннов освистать. А павильон франков хранил демонстративное безмолвие.

– По второй дорожке… в лиловом цвете… во славу Христа и базилевса Феодосия… правит… трехкратная звезда константинопольских ристаний… кольценосный… Сурен Кавказец!

– Этого типа в позапрошлом году едва не удавили за изнасилование. Урд его покрыл. За денежки обставил дело так, будто все там случилось по согласию, – прокомментировал Данкварт. – Загорелому повезло, что дело было с кельтской девицей. Если б с нашей, мы бы его повстречали…

– Откуда этот Сурен в позапрошлом году здесь взялся?

– Э, Зигфрид, да ты в первый раз на ристаниях!

– Почему же? У нас такие в Нидерландах каждый год.

– Да? И кто же у вас бывает?

– Британские кельты.

– О, кельты! Знатные ездоки. Ну а кто еще?

– И все. Мы да кельты. Изредка – хальвданы.

– «Мы да кельты…» Скука! Небось прямо по кочкам гоняете?

Наврать про несуществующий ипподром Зигфрид не отважился.

– Вроде того. Остров у нас есть, между двумя рукавами Рейна. Плоский, как доска. На острове – поле, Беговым называется. Там и ездим.

– А кто правит?

– Короли, ярлы и их родственники.

– И колесницы небось кельтского образца? Боевые, дедовские?

– Не без этого.

– Знал я, что вы там на севере отстали от жизни, но чтобы так… То ли дело у нас! Здесь все по-цивилизованному. Не хуже чем у римлян. Возницы – особое сословие. Обычно это рабы, но есть и свободнорожденные. Возницу можно привезти с собой – как это сделали гунны и Урд, посланник базилевса ромеев. А можно нанять прямо здесь, как поступили нибелунги, франки и аламанны. Колесницы – те вообще наши, бургундские. Их разыгрывают перед соревнованием по жребию.

– То есть ты хочешь сказать, что за франков, например, все равно выступает возница-бургунд?

– Ты прослушал – его только что объявили. Бургундов среди возниц вообще нет. За франков выступает какой-то иллириец по прозвищу Фелицитат. Все наши возницы – заемные. Гунтер арендовал их в Равенне.

– И в чем же доблесть? – разочарованно спросил Зигфрид. – Гунтер дает денег италикам, франки дают денег Гунтеру, а в итоге какой– то иллириец ездит во славу короля Хильдерика! А у самого Хильдерика, у его братьев, сыновей и племянников – кишка тонка?

– Хочешь – иди, если у тебя кишка толста, – ухмыльнулся Данкварт. – Гунтер тебе ладонь на лоб возложит – и ты уже посвящен. Катайся за Бургундию до посинения.

– Оно мне надо, – фыркнул Зигфрид.

– Именно что, – согласился Данкварт. – И никому не надо. Удовольствие это опасное, сложное и за пределами ипподрома – бессмысленное. У нас таких дорог нет, чтобы по ним на бигах гонять.

– На чем?

– Эти колесницы, под двух лошадей рассчитанные, бигами называются.

– А, точно! Ведь четверные – это квадриги.

– Все, молчок. Возницы уже вожжами обмотались.

И правда, возницы зачем-то обвязывали вожжи вокруг туловища. Зигфриду такой способ был в диковинку – сказывалось захолустное происхождение.

Ипподром благоговейно затих. Начиналось самое главное на любых ристалищах: ристалища!

Любопытно, что Данкварт, который производил или, точнее, пытался произвести на Зигфрида впечатление беззаботного и асоциального пасынка своей волчьей натуры, теперь поспешно примкнул к общественному заговору тишины и, замолкнув, весь обратился в зрение и слух.

Снова взревели фанфары. Веревочные затворы одновременно освободили все шесть колесниц.

Меньше минуты прошло, а уже выяснилось, что лиловая колесница ромеев не иначе как оснащена невидимыми крыльями.

На первой же мете она легко обошла лазоревую бигу гуннов. А в спину гуннскому вознице, «несравненному Зефиру Нисскому», задышала пара гнедых, впряженных в бигу бургундов.

Таким образом, колонна из трех колесниц под предводительством ромейской заняла первую беговую дорожку. Остальные – лимонно-желтая нибелунгов, зеленая франков и оливково-черная аламаннов – плавно сползли на вторую, третью и четвертую дорожки.

Они отставали от ведущей тройки совсем чуть-чуть – и все же отставали. Каждый возница стремился выбиться в лидеры этой тройки аутсайдеров и захватить тактически выгодную вторую дорожку. Точнее, вознице нибелунгов, который и без того был лидером, требовалось удержать выгодное положение, а двум другим – этого положения его лишить.

Когда проходили северо-западную мету, зеленая бига франков, почти не сбавляя скорости, вылетела на соседнюю дорожку, прямо перед одуревшими аламаннскими лошадями. Те, само собой, всполошились и унесли колесницу аж на песчаную обочину бегового поля за шестой дорожкой.

Зигфрид вздрогнул. Аламаннская колесница влетела в песок боком и дала ужасный крен. Как подсказывала интуиция королевича, она должна была неминуемо опрокинуться набок и развалиться.

Собственно, внутренний образ этой колесницы, сотканный в сознании королевича органами чувств, все-таки потерпел катастрофу. Тонкий передок раскололся, возница налетел животом на новорожденный деревянный клин и… и Зигфрида едва не снесло со зрительской скамьи невероятной явственностью этого видения.

Однако на этот раз зрительное чувство равновесия подвело королевича.

Аламаннский возница, выгнувшись всем телом влево, развернув торс, раскинув руки, смог в пиковый миг одолеть моменты инерции и земное тяготение. Колесница прокатилась чуть вперед, все это время стоя на одном колесе и все еще не решаясь опуститься на второе, но в итоге коллективный разум атомов склонился к милосердию. Бига, сохранив вертикальное положение-, остановилась.

– Приехали, – удовлетворенно прокомментировал Данкварт. – Пока он своих каурых успокоит, пока снова разгонится, эти уже десять стадиев отмахают. Эге, да его и самого-то, кажется, надо успокаивать…

Действительно, пока Данкварт говорил, возница спрыгнул на песок и, перегнувшись пополам, упал на колени. Он замер, будто бы парализованный сильнейшим ударом в солнечное сплетение.

«Неужели его испуг столь силен? Неужели там так страшно? – подумал Зигфрид. – Это ведь для него не первый и даже, наверное, не сотый забег!»

– А что, правила разрешают перехватывать чужие дорожки и подрезать? – спросил Зигфрид.

– Наши правила разрешают все. В этом и интерес.

Тем временем в Фелицитата, который так ловко вывел из игры возницу аламаннов, словно бес вселился. Ему удалось не только нагнать вяловатых нибелунгских бегунов, но и подрезать их у следующей, юго– западной меты.

Однако именно заторможенность лошадок сослужила Рецимеру, вознице желтой биги нибелунгов, добрую службу. Несмотря на то, что этот маневр Фелицитата был еще опасней предыдущего, нибелунгские лошади не споткнулись и не засеклись, а только лишь умерили шаг – да так плавно, что Рецимеру даже не пришлось прикладывать особенных усилий, чтобы удержаться за передок колесницы.

В любом случае, Фелицитат своей цели достиг. В тройке аутсайдеров он выбился в лидеры и теперь, прочно утвердив первенство на второй дорожке, понукал свою разномастную пару – серого и вороного, – нагоняя вишневую бигу бургундов.

За бургундов, «во славу Владыки Рейна», выступал молодой италиец из хорошей семьи. Полное имя италийца – Аниций Минуций Септимий Флавий – многое бы сказало просвещенному генеалогу, но в этой германской дыре оно не значило по сути ничего.

Рейд гуннов лишил семью Флавия всего. Недвижимое имущество (вилла, сады, маслобойня) сгорело, а движимое (рабы и поденщики) попряталось по кустам и больше уже из кустов не показывалось.

Помыкавшись по Цизальпинской Галлии, Флавий продался в равеннскую школу колесничих. Выступать под своим родным именем не позволяли ни цеховая этика, ни гордость наследника славы победоносных Флавиев. Так он стал Гермесом Цизальпинским – что, в сущности, можно было признать повышением в ранге: из сенаторского сословия да в божественное.

Вот его-то, Гермеса, и нагонял Фелицитат, понукая лошадей не хлыстом единым, но рыкающим иллирийским речитативом.

Ветер сейчас дул возницам в спину. Гермес сквозь свист в ушах расслышал, как Фелицитат общается со своими конями и, зная иллирийца уже не первый год, понял: соперник сегодня в настроении.

А когда иллириец в настроении, жди беды. И свою голову под колеса сложит, и чужих не пожалеет.

И хотя Гермес не видел, как именно иллириец расправился с оливковой бигой аламаннов, ее красноречивое стояние на обочине говорило само за себя. Покосившись вправо, Гермес увидел, что двумастная пара Фелицитата молотит копытами вровень с его задним колесом.

Сейчас Фелицитат дооформит свой речитатив до полной эвокативной формулы… гений-покровитель иллирийца потусторонним кнутом вскипятит кровь лошадям… последнее усилие – и бига вырвется вперед, а затем, вильнув влево, впишется в растущий интервал между лошадями Гермеса и колесницей Зефира Нисского.

Если Фелицитат не рассчитает – или именно рассчитает злокозненно, – от такого маневра лошади Гермеса утащат его бигу во внутренность бегового поля. Что будет лишь в лучшем случае означать борьбу за пятое место с вернувшейся на дистанцию оливковой бигой!

«Опередить Фелицитата!» – решил Гермес и, изо всех сил хлестнув лошадей, направил их на вторую дорожку, отжимая тем самым соперника дальше, на третью.

Все-таки Фелицитат был в настроении. В настроении был и его гений-покровитель.

Большинство – если не сказать все – зрителей не поняли, что же именно произошло. Налицо были не причины, а одни лишь следствия.

Вишневая колесница с себастическими крестами на боках, распустив два песчаных буруна, пролетела еще дальше, пока не остановилась.

Бига лежала на боку, ее правое колесо валялось отдельно. Лошади, чудом не переломав себе ноги, яростно бились на месте, стараясь выпутаться из уцелевшей упряжи. Гермес, успевший все-таки обрезать поводья, лежал на полпути между потерянным колесом и вишневым деревянным башмаком, каким представлялась с такого расстояния бига Зигфриду.

– Это бургундская, верно? – переспросил королевич.

– Угу. Владыки Рейна в полном пролете, – радостно констатировал Данкварт. – Гунтер повесится. Кримхильда утопится. А Германарих разуверится в Христе и сбежит к друидам.

– Ты серьезно?

– Почти. Видишь ли, тут есть одна…

– Тихо! – королевич предостерегающе выставил ладонь. – Тихо.

Данкварт, который сам никогда не мог похвастаться хорошими манерами, был шокирован. Зигфрид должен быть повежливей!

Тем более, какое тут «тихо»? Ипподром бесновался во все восемь тысяч глоток, свистел и трещал, лупил в щиты и улюлюкал. Кажется, в проходе между гуннским и аламаннским павильонами кому-то уже чистили рожу.

И только бургундский павильон ошарашенно примолк. Вот так незадача!

– Они могут выставить другую колесницу?

– Нет. Но ты, Зигфрид, не очень-то…

Образ возницы аламаннов, балансирующего всем телом ради того, чтобы продержать свою бигу на одном колесе пару-тройку мгновений, в сознании королевича был свеж, как непросохшие чернила.

Сопереживание его испугу было еще свежее.

«Гунтер тебе ладонь на лоб возложит – и ты уже посвящен. Катайся за Бургундию до посинения», – так сказал Данкварт.

Синеют: заснеженные лощины; глаза хальвданов; васильки; мотыльки; покойники.

Если ничего не получится – он бросится на меч. Если получится наполовину – он сломает себе шею на первой же мете.

До посинения!

Зигфрид вскочил. Прошел по ногам купеческого семейства, как по мостовой.

– Не понимаю! – рявкнул в ответ на латинскую хулу.

Вломился в бургундский павильон. Выражением лиц владыки и совладыки Рейна напоминали опешивших бобров.

– Король! – Зигфрид припал на одно колено и схватил апатичного Гунтера за руку. – Позвольте мне править колесницей во славу вашего королевства!

– Вы не вовремя, – Гунтер попытался высвободиться.

– Позвольте – и все! – Зигфрид рывком прижал ладонь короля к своему темени.

Гунтер не понимал толком, чего добивается от него этот молодой чужестранец. Но пальцы королевича так сдавили ему запястье, что хрустнули кости. Полное удовлетворение просьбы Зигфрида виделось лучшим средством избавиться от этого крабьего зажима.

– Можешь, – кивнул Гунтер.

– Вы все свидетели, – сказал Зигфрид, подымаясь с колен. – Король только что разрешил мне выступить от имени Бургундии!

– А я – благословил! – ввернул пресвитер Германарих и осенил Зигфрида крестным знамением.

Вот уж чего королевич не ожидал! Пресвитер проявил чутье, которому должны были позавидовать оба его патрона: и епископ, и король.

Зигфрид отвесил поклон, развернулся кругом – и бросился прочь из павильона.

Когда он, перепрыгивая разом через несколько ступеней, несся вниз, до него дошел смысл сказанного некогда Альбрихом. «Есть такие дни, когда Ловцу не приходится искать знаков благоволения Судьбы. Они находят Ловца сами».

Таким знаком обернулась свара Данкварта с квестором. Не отдай Зигфрид четверть часа назад свой m eki balmквестору, своенравные ножны сейчас угробили бы его, впутавшись между ногами в самый неподходящий момент.

Семи прыжков достало королевичу, чтобы спуститься от бургундского павильона к ограждению бегового поля. Проделать такое с Бальмунгом на поясе смог бы разве что сам Альбрих.

Когда Зигфрид перемахнул через деревянные поручни вокруг песчаной обочины, к нему бросились было двое квесторов.

– От имени и по поручению короля бургундского! – крикнул им Германарих, который, поспешив вслед за Зигфридом, бочком-бочком одолел пока лишь треть спуска.

Квесторы не расслышали, но остановились. Переспросили.

Тем временем Зигфрид с, невероятной прытью уже несся к сломанной биге бургундов и достиг лежащего Гермеса прежде, чем квесторы все-таки выслушали пояснения Германариха.

Зигфрид примчался сюда вовсе не затем, чтобы озаботиться здоровьем незнакомого возницы. Но пробежать мимо несчастного просто так ему не позволила совесть.

Даже самый поверхностный осмотр сообщал, что у Гермеса перелом левой голени. Есть ли еще какие-либо повреждения, он не разглядел. Учуял лишь, что Гермес жив и, кажется, возвращается в сознание.

Открыв глаза, возница и впрямь шевельнулся, но затем снова провалился в беспамятство. Боль при таком переломе невыносима, совершенно невыносима.

Облегчить страдания Гермеса королевичу было по силам, но для этого требовалась концентрация. А для концентрации требовалось время. А выкладывать время из кошелька будущего на прилавок настоящего Зигфрид не умел. Подобное доступно только тем Ловцам Стихий, которые уже давно превзошли человеческую природу и сами сделались стихиями по преимуществу.

Без концентрации – что он мог? Отнести Гермеса к квесторам, чтобы те немедленно промыли от земли открытую рану с торчащей костью. Вот и все. Но ведь это они могли, это они были обязаны сделать без его напоминаний!

– Заберите его отсюда! – крикнул Зигфрид во всю глотку. Он показывал на Гермеса.

«А-а-а, у-у-у, а-а-а», – отвечал ипподром. Квесторы же в ответ шлепали губами и, похоже, ужасно злились. Германарих за их спинами тоже размахивал руками: чудотворствуй, мол, на благо королю Гунтеру, а не колесничему Гермесу!

Разозлился и Зигфрид.

Он стащил с Гермеса войлочную шапочку-пиллей и надел ее уже на бегу.

При его приближении лошади заволновались и поволокли сломанную колесницу прочь. Но «прочь от чего-то» означает также и «по направлению к чему-то». В данном случае бегство лошадей было королевичу на руку, поскольку они приближались к беговой дорожке.

Зигфрид припустил с удвоенным рвением, догнал беглянок и побежал рядом с правой лошадью, положив ладонь ей на холку.

Перед его глазами, бок о бок, пронеслись две биги. Вслед за ними – еще две, тем же манером. Пятая, аламаннская бига сейчас только-только возвращалась на дистанцию, выползая из своего песчаного отстойника. За ней тащились четверо кольценосных посланцев Мундериха, осыпая возницу руганью и посулами.

Пока лошади выволакивали бургундскую бигу на первую дорожку, Зигфрид успокоил их и объяснил, что к чему. С его аргументами согласились обе: и та, которую на лошадином языке звали Хрухт, и та, имя которой было Нза.

То, что колесницы чрезвычайно легки, Зигфрид оценил еще в начале забега. Теперь он получил возможность убедиться в истинности своих наблюдений. Взявшись за обломок оси, торчащий из-под левого бортика, королевич без труда поставил колесницу вертикально.

Сколько же она весит? Фунтов сто? Нет, даже меньше! Восемьдесят фунтов, ну восемьдесят пять…

Нза и Хрухт тепреливо дожидались, пока их новый знакомец, двуногий конь Ллюм – таким благородным именем представился им Зигфрид, – закончит свои эксперименты.

Королевич отклонил бигу вправо, оценивая угол, при котором она займет сравнительно устойчивое положение. Так-так…

Ну, если только последнее колесо не отвалится…

– Вперед! – крикнул Зигфрид на лошадином языке.

Лошади пошли рысью. Зигфрид, удерживая колесницу в отклоненном положении, побежал вместе с ними. Сразу же ощутил, что колесницу водит из стороны в сторону и вверх-вниз на каждой крохотной неровности.

Придется его телу-трудяге учитывать и это обстоятельство. Ничего, захочет жить – научится!

Страх Зигфрида достиг критической отметки, когда он почувствовал, что его выносливость и прыть больше не могут состязаться с лошадиными. Колесница рвалась вперед. – Выбор был небогат: либо бросить колесницу и, раскланявшись перед хохочущими франками, уйти на острие меча в ад шутов и акробатов, либо…

Зигфрид отпустил ось колесницы – пальцы правой руки разжались сами, не выдержав перенапряжения. Пружинисто оттолкнувшись ногами от земли, он вскочил в колесницу.

Этот прыжок сам по себе уже был подвигом!

Тело Зигфрида полностью отделилось от сознания.

В первый раз с ним случилось такое, когда в своей пещере зарыдал смертельно раненый Фафнир. Но в тот далекий день органы его тела действовали без плана, хаотически. Теперь же каждый мускул Зигфрида имел свою партию и следовал ей безупречно.

– Быстрее! – приказали лошадям голосовые связки королевича.

Плечи, предплечья, кисти, ступни, голени, бедра, ягодицы, торс, шея Зигфрида мгновенно изменили' взаимное положение, стремясь наилучшим образом компенсировать опрокидывающий момент, привнесенный в систему собственным импульсом королевича.

Это не помогло. Колесница продолжала опрокидываться вправо. Память об аламаннском вознице отозвалась в животе Зигфрида болезненным спазмом. И вместе с непроизвольно сократившимися мышцами живота тело королевича отыскало верное решение, выскочив на левый бортик колесницы.

Ипподром ахнул.

Глаза Зигфрида – снова же, в обход сознания – сговорились с голосовыми связками.

– Еще быстрее! – приказали они лошадям.

Зигфрид сидел в сюрреалистической позе на бортике колесницы. Руки его были раскинуты, одна нога поджата, другая – вытянута вперед вдоль оси движения.

Правый глаз Зигфрида был зажмурен, зрачок левого совершал хаотические движения, таращась по сторонам придирчиво и небезопасно. Это был дурной глаз, но тело Зигфрида, не желая причинять зла окружающим, не сообщало ему соответствующей санкции.

Санкция была другой: использовать зрительную ось дурного глаза в качестве балансира и, если надо, опоры.

Подобным образом, на одном колесе, королевич прошел без особых затруднений две меты. Ипподром успел вскипеть изумлением, взорваться восторгом и начал успокаиваться.

При всей чудесности происходящего, при всей фантастической несуразности позы Зигфрида, его езду с горем пополам можно было вписать в общие представления о цирковом трюкачестве. Немногие желающие отнесли этот физический нонсенс на счет божественного вмешательства, кое-кто – на счет собственной невменяемости. Но только не бургундские дружинники!

Когда стало ясно, что Зигфрид не упадет и что бургундская колесница хотя и далеко позади форвардов, но уверенно продолжает движение к финишу, громкоговорительные трубы квесторов возвестили:

– На первой дорожке… в вишневом цвете… во славу Христа и Владыки Рейна… сменив выбывшего Гермеса Цизальпинского… участвует в забеге… Зигфрид Нидерландский!

Выйдя из своего павильона и выстроившись в проходе, дружина Гунтера запела в щиты.

Последний раз эту замогильно торжествующую песнь Исла и Верих слышали на заваленных потрохами опушках Оденвальда, откуда не вернулись двенадцать тысяч гуннов. Дружинники Гунтера пели в щиты только по большим праздникам.