Текст книги "Журнал «Если», 2003 № 03"

Автор книги: Александр Зорич

Соавторы: Кирилл Бенедиктов,Дмитрий Володихин,Мария Галина,Владимир Гаков,Кейдж Бейкер,Виталий Каплан,Еугениуш (Евгений) Дембский,Андрей Легостаев,Тимофей Озеров,Глеб Елисеев
сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 24 страниц)

Римейк

Вячеслав Яшин
Не спрашивай, по ком звонит…

Одним из самых кассовых фильмов прошлого года стал «Звонок» Гора Вербински. Но, оказывается, у этого фильма есть и своя «звездная» предыстория.

Никогда не смотри видеокассету, если не знаешь, что на ней записано. Ходят слухи о любительском видео, от которого умирают. Стоит досмотреть запись до конца, как зазвонит телефон, и тебе останется лишь несколько дней жизни… Подобное уже произошло с группой подростков, среди которых была племянница репортера Рейко Асакавы. Молодая журналистка взялась за расследование неожиданной смерти…

Так начинается культовый фильм «Звонок», снятый в 1998 году в Японии Хидео Накатой по роману «Рингу» «японского Стивена Кинга» Коджи Сузуки [1]1
  Вслед за «Звонком» (лента, кстати, получила приз на кинофестивале в Брюсселе) мгновенно сняли «параллельное продолжение». На этот раз объектом экранизации стал еще один роман Сузуки «Расен». Но фильм «Спираль» (1998) Йодзи Ииды, напоминавший медицинский триллер, особых лавров не снискал. (Прим. авт.)


[Закрыть]. Книга эта к тому времени уже экранизировалась – первой попыткой был малоизвестный телефильм 1995 года. Вторая экранизация оказалась настоящей удачей.

Фильм Коджи Сузуки поражал зрителя своим психологическим настроем, этаким «бессознательно-осознанным» ужасом. Медленное, с истинно восточной неторопливостью длящееся повествование создавало гнетущую атмосферу, заставляло почувствовать, что любая мысль материальна. Даже вызывающая сострадание история любви прелестной

девушки Садако, которая защищалась от злобы окружающих тем, что навлекала на них смертельные проклятия, еще больше подчеркивала общую тональность картины.

Фильм получил исключительно широкий резонанс в странах юго-восточной Азии и послужил толчком к многочисленным продолжениям и предысториям. Причем не только в Японии, где в 1999 году вышло аж два (12 и 13 эпизодов) телесериала, но и в Корее. Там, в адаптированном к местному колориту варианте, появился римейк под названием «Заразный звонок».

Затем последовали так называемые «официальные» японские продолжения: «Звонок 2» того же Хидео Накаты и приквел «Звонок 0: Рождение» Норио Цуриты. Демонические силы, духи умерших, мифологические мотивы переплелись в «Звонке 0» с реальностью столь изобретательно, что фильм ужасов стал напоминать завораживающую драму.

Но всем известно, что в искусстве запугивания нет равных Голливуду. Правда, нередко шок превращается в пшик. Хичкоковские времена канули в Лету, режиссеров, достойных Великого Альфреда, немного. Поэтому приобретение прав на римейки уже становится основной статьей расходов. Вот и спилберговская «DreamWorks», истратив миллион, купила права и выбросила на рынок одноименный римейк японского фильма, уже успевшего превратиться в трилогию и даже тетралогию.

За создание римейка взялся режиссер Гор Вербински («Мексиканец»). Он выжал из ленты Накаты все, что только можно, и скопировал, за исключением некоторых деталей, сюжет первого «Звонка». На роль репортерши Рейчел пригласили восходящую звезду Наоми Уотте («Макхолланд-драйв»). И не прогадали. За первую неделю проката картина получила «кассу» вдвое больше запланированной.

Но при всем этом ужаснуть зрителя не удалось. Исчезла загадочность, исчез подсознательный затаенный страх. Грубо напугать режиссеру по силам – например, в сцене, когда призрак убиенной девушки выползает из телеэкрана, – но не больше. Зато практически обещано продолжение. Нескончаемая история о переходящей из рук в руки кассете, кошмары, приносящие смерть всем и каждому, и даже открытая зрителю тайна появления бессмертной Садако Ямамуры (в американском варианте – Самары Морган) точку явно не ставят.

Вячеслав ЯШИН

Экранизация

Вл. Гаков
«Эти книги еще принесут немало сюрпризов»

Михаилу Булгакову повезло больше, чем героям предыдущих обзоров, посвященных экранизациям произведений известных писателей: поставленные по его фантастическим произведениям картины вызвали широкий общественный резонанс. Другое дело, что они же порождали и жаркие споры, и возражения, а некоторые даже оказались окружены совершенно мистическими историями…

О самом знаменитом произведении Булгакова, цитата из которого вынесена в заголовок (и с которым как раз и связана та самая «мистика»), речь пойдет чуть ниже. Для начала проведем беглую инвентаризацию «другого» фантастического Булгакова на экране.

Пробным шаром стала развеселая и не претендовавшая на философскую глубину комедия Леонида Гайдая «Иван Васильевич меняет профессию» (1973). За основу режиссер взял сатирическую булгаковскую пьесу «Иван Васильевич», публикации которой писатель не дождался. Гайдай – признанный мастер комедии, а не сатиры, и потому фильм сделан в своем обычном стиле: со множеством гэгов, отличным актерским составом и шутками-афоризмами.

Однако, чтобы понять, что же вызвало тревогу у сталинских цензоров в середине 1930-х, следует все же прочитать пьесу. «Иван Васильевич», конечно, не «Мастер и Маргарита», но и не легкая юмореска.

Интересно, многие ли кинозрители, пьесы Булгакова не читавшие, после просмотра комедии Гайдая задумались над тем, что более всего волновало писателя: для управления Россией, оказывается, достаточно лишь профессиональных качеств простого управдома сталинской закалки. И что булгаковский Иван, хоть и не патологически кровавый тиран, но все же и не такой душка, каким его представил обаятельный Юрий Яковлев… Словом, державно мыслящее киноначальство пожалело кинозрителей «застойных» семидесятых: в фильме за водоворотом смешных трюков и стерильного бичевания «отдельных недостатков» почти не слышны жуткие булгаковские проговорки о «толмаче-немчине», сваренном по приказанию Ивана Грозного в кипятке, или о «повешенном на собственных воротах третьего дня перед спальней» Милославском, от которого его однофамилец-жулик из XX века вынужден спешно «отмежеваться».

В фильме, в отличие от пьесы, эти моменты не очень заметны на общем комическом фоне. Зато народу дали вволю посмеяться над бахновскими (Владлен Бахнов был соавтором сценария) шутками вроде «икры заморской – баклажанной», которых, разумеется, в тексте у Булгакова быть не могло в принципе.

Роман «Собачье сердце», бытовавший в самиздате до самой горбачевской перестройки, пережил целых две экранизации – причем, с результатами полярными. В итало-западногерманской версии 1975 года заняты европейские звезды первой величины – Макс фон Зюдов (профессор Преображенский) и Марио Адорф (доктор Борменталь). Однако фильм вызвал даже не резкую критическую реакцию, а еще хуже – ни-ка-кую! Автору обзора не удалось обнаружить ни единой рецензии или хотя бы краткого отзыва на эту картину, исключая необходимый фильмографический минимум (который позволяет заключить, что, по крайней мере, набор персонажей соответствует булгаковскому). Это приговор картине куда более жестокий, чем любые придирки и издевки критиков.

Зато российская телевизионная экранизация режиссера Владимира Бортко стала настоящим событием. Вряд ли найдется читатель – любитель Булгакова и одновременно любитель кинофантастики, – который не согласится с тем, что на сегодняшний день это одна из несомненных вершин не только отечественной кинофантастики, но и мировой. Причем, одной из составляющих успеха, на мой взгляд, стал как раз демонстративный отказ постановщика от кинотрюков (в нынешнем понимании «кинофантастика – это когда компьютерные спецэффекты»), а кроме того, от порочной попытки осовременивания литературного произведения. В результате стилизованное под ретро «старомодное кино», снятое неторопливо, обстоятельно, в вирированном цвете, с уважением к деталям быта, к духу эпохи, а самое главное – с живыми актерами, а не виртуальными персонажами, созданными компьютером, оказалось предельно современным. И безусловно фантастическим, и булгаковским – тут споров, кажется, не предвидится.

Зато другая отечественная картина, созданная в сотрудничестве с чешскими кинематографистами, «Роковые яйца» (1995), вызвала у многих разочарование. Тем более обидное, что материал-то был – выигрышнее некуда. Казалось, достаточно было просто добросовестно, с пиететом по отношению к литературному первоисточнику и без отсебятины, перенести сюжет этой повести на экран, и получился бы отличный российский «хоррор» с необходимой толикой социальной сатиры. Однако режиссеру Сергею Ломкину, очевидно, этого «показалось мало». И в результате фильм вышел неоправданно перегруженным – эпизодами, сюжетными планами и режиссерскими изысками (усиленными еще и операторскими экзерсисами), в которых окончательно растворилась булгаковская проза.

Любопытно, что самыми впечатляющими эпизодами фильма вышли не сцены кровавого пиршества гигантских пресмыкающихся, а совсем иные. В данном случае необязательные и неорганично «пришитые» к нехитрой истории «роковых яиц» сцены из другого, главного булгаковского произведения, к кинематографической судьбе которого самое время перейти [2]2
  Экранизацию еще одной пьесы Булгакова «Багровый остров», я оставляю за рамками обзора. От сатирической антиутопии («Театральная репетиция пьесы гражданина Жюля Верпа в театре Геннадия Панфиловича. С музыкой, извержением вулкана и английскими матросами» – таков был подзаголовок пьесы) в фильме режиссера Александра Фенько «Красный остров» (1991) не осталось и следа. Все свелось к невнятной и претенциозной фантасмагории на темы сразу нескольких произведений Булгакова. (Здесь и далее прим. авт.)


[Закрыть].

Кажется, история жизни на экране этой во многом мистической книги (имеется в виду не только ее содержание, но и судьба – литературная и все прочие) немало позабавила бы автора романа. И он мог бы, подобно своему герою, воскликнуть: «Как я все угадал!» – имея в виду ту фразу, что вынесена в заголовок обзора.

Первым фильмом, снятым по мотивам «Мастера и Маргариты», стала телевизионная картина знаменитого польского режиссера Анджея Вайды «Пилат и другие» (1972). Именно по мотивам: копродукция польских и западногерманских кинематографистов была выдержана в духе диссидентского протеста, причем протеста двоякого – против коммунистов и в большей степени против костела. Режиссер остановился исключительно на «евангельской» истории, пожертвовав визитом Воланда в Москву и историей самого Мастера (в зрелищном отношении не менее выигрышными). А кавычки оттого, что для режиссера, выросшего не в атеистическом Советском Союзе, а в католической Польше, рассказанная Булгаковым история Иешуа и Понтия Пилата с самого начала представлялась какой угодно, но только не евангельской [3]3
  О том, насколько «евангельская» линия романа – и не евангельская вовсе, см. мою статью о судьбе булгаковского романа в «Если» № 9, 2002 г.


[Закрыть]. Как бы то ни было, те немногие, кому удалось увидеть фильм Вайды на каких-то закрытых просмотрах (эпоха подпольного видео была еще впереди), в один голос утверждали: фильм получился и не религиозным, и не богоборческим. И не совсем «булгаковским».

Еще меньшее отношение к Булгакову имела вторая экранизация романа, осуществленная в том же году югославским режиссером Александаром Петровичем. Хотя фильм и назывался «Мастер и Маргарита», от романа в нем остались лишь какие-то рваные эпизоды и детали (на сей раз относившиеся как раз к «московским» главам), которые к тому же буквально потонули в потоке черного юмора, «сюра» и кинематографических изысков по-югославски.

Известно, что роман мечтал экранизировать Андрей Тарковский. Конечно, на экране мы увидели бы совсем иного Мастера и совсем иную Маргариту, но фильм несомненно вызвал бы размышления и споры. Наверное, поэтому режиссеру и не дали реализовать свои замыслы.

Новое обращение к роману пришлось на зарю отечественной горбачевской перестройки, которую, по мнению наших кинематографистов, они и начали – на своем легендарном пятом Съезде.

Именно тогда за постановку уже ставшего культовым романа взялся Элем Климов, которому, как говорится, все карты были в руки: по стране гремела его картина о войне – «Иди и смотри», а сам Климов на упомянутом съезде был только что избран первым секретарем Союза кинематографистов. Но… работа над картиной почему-то не заладилась и была прекращена без видимых причин.

Однако это были цветочки. Следующим за булгаковский роман принялся режиссер Юрий Кара – в 1990-е годы еще молодой, но уже заявивший о себе тогдашним боевиком «Воры в законе» (по произведениям Фазиля Искандера). На сей раз картина была снята. Маргариту сыграла Анастасия Вертинская, Мастера – Виктор Раков, Понтия Пилата – Михаил Ульянов, Иешуа – Николай Бурляев, а Воланда – Валентин Гафт; а еще в картине были заняты Филиппенко, Гармаш, Стеклов, Весник, Мишулин, Дуров… Казалось бы, такой звездный состав способен спасти любую картину, даже если бы постановщик по какой-то собственной прихоти решил ее сознательно «запороть»!

Однако, что вышло на самом деле, сегодня не могут внятно рассказать ни сам Кара, ни актеры, ни даже компания-инвестор, на деньги которой снималась картина. Известно только, что смонтированную, но так никому не показанную картину компания положила «на полку» (это фигурально, а буквально – в сейф), не оставив режиссеру-постановщику даже авторской копии. В отличие от приснопамятного советского Госкино, запрещавшего фильмы по соображениям чаще всего идеологическим, в данном случае причины такого «собачанья на сене» так и остались неведомы широкой публике.

По невнятным репликам представителей компании, просочившимся в печать, можно понять, что инвесторы посчитали, будто сданный материал был сырым и требовал существенных доработок. По мнению режиссера и актеров, причины были иными – чисто финансовыми. Хотя зачем держать под спудом картину, которая в любом случае смогла бы вернуть вложенные в нее деньги? Отдельные специалисты, которым удалось посмотреть фрагменты отснятого материала, утверждали, что все это – самый обыкновенный «пиар» Кары, решившего таким образом завести зрителей перед премьерой.

Но вряд ли – уж слишком этот «пиар» затянулся. Сегодня, даже если картина выйдет на экраны, она вряд ли вызовет сенсацию: время ушло; и измученный ожиданиями зритель в массе своей успел «перегореть». Впрочем, сам режиссер в недавнем интервью сообщил, что сейчас даже не ведает, где его картина и жива ли она вообще…

По тем кадрам, которые удалось посмотреть автору настоящего обзора, составить целостное представление о картине Юрия Кары не представляется возможным. Ульянов в роли прокуратора Иудеи, как всегда, смотрится убедительно, Гафт-Воланд в меру демоничен, а Вертинская-Маргарита – порочно-сексуальна. Насколько можно судить по редким общим планам, бал у Сатаны вышел не по-булгаковски скромным, но и не окончательно провальным. Почему вот уже восемь лет скрывают от зрителя эту картину, вероятнее всего – не шедевр, но и не полную неудачу, – увы, по-прежнему остается только гадать.

Форменная мистика, сопровождавшая злополучную картину, еще более усилилась в последние год-два, когда о своем намерении экранизировать «Мастера и Маргариту» заявил уже упомянутый Владимир Бортко (на сегодняшний день – лучший «экранизатор» Булгакова). Заявить-то он заявил, но спустя несколько месяцев прекратил едва начатую работу. Неожиданно и без объяснения причин. Короче, вдобавок к «нехорошей квартире» скоро, видимо, и сам роман Булгакова среди кинематографистов обзаведется логичным прозвищем; «нехорошая книга». А будущим «безумцам», собирающимся экранизировать «Мастера и Маргариту», не позавидуешь.

Вл. ГАКОВ

ФИЛЬМОГРАФИЯ

1. «Пилат и другие» (Pilatus und andere – ein Film fur Karfreitag, 1972). Польша – ФРГ, телефильм, реж. Анджей Вайда.

2. «Мастер и Маргарита» (II Maestro е Margherita, 1972). Югославия – Италия, реж. Александар Петрович.

3. «Иван Васильевич меняет профессию» (1973). СССР, реж. Леонид Гайдай.

4. «Собачье сердце» (Cuore di cane, 1975). Италия – ФРГ реж. Альберто Ааттуада.

5. «Собачье сердце» (1988). СССР, телефильм в 2-х сериях, реж. Владимир Бортко.

6. «Красный остров» (1991), СССР, реж. Александр Фенько.

7. «Мастер и Маргарита» (1994). Россия, реж. Юрий Кара.

8. «Роковые яйца» (1995). Россия – Чехия, реж. Сергей Ломкин.

Проза

Александр Зорич
Второй подвиг Зигфрида

Королевич Зигфрид, сын нидерландского короля Зигмунда и супруги его Зиглинды, был скорее магом, чем воином. Пятнадцати лет от роду довелось ему присутствовать при гибели ученого дракона Фафнира. Позднейшая молва приписала юному королевичу славу победы над драконом, хотя действительным убийцей крылатого затворника был совсем другой человек.

Однако именно победа над драконом считается первым подвигом Зигфрида, ведь королевич действительно омылся в крови Фафнира. Это купание возымело волшебный эффект и наделило королевича некоторыми способностями, которые в германском мире обычно вызывают зависть и восхищение, а в христианском – желание подвергнуть их обладателя незамедлительному экзорцизму.

Волхв Альбрих учил Зигфрида семи свободным магическим искусствам, но непоседливый королевич покинул своего наставника до срока.

Он ушел в Вормс, столицу королевства бургундов. Зигфрид добивался руки Кримхильды, сестры короля Гунтера.

Чтобы завоевать Кримхильду, ему нужен был подвиг, нужна была слава. Воины добывают славу мечом. Но Бальмунг, меч Зигфрида, был выкован из молнии и отшлифован радугой для другой славы.

Победа над человеком, оборотнем, чудовищем королевича не устраивала. Вокруг Кримхильды увивалось множество женихов. Перещеголять их в кровожадности было и непросто, и противно. «Победить там, где победа невозможна», – так решил королевич.

О первом подвиге Зигфрида рассказано в другом месте.

А о втором рассказано здесь.

* * *

То была пора, когда сирени уже вылиняли, да и княжение шиповника в садах подходило к концу. Розаны нехотя уступали трон безродным узурпаторам-люпинам, суходолы на радость жвачным румянились клевером.

Девушкам хотелось влюбиться, юношам – умереть за любовь. Или хотя бы побить кого-нибудь.

Было утро. В заводях Рейна отходили ко сну проблудившие всю ночь русалки, поодаль нерестились караси и сазаны. Последние торопились поспеть до цвелой воды. Русалки же никуда не торопились, ибо знали: с вечерними сумерками бесня начнется по-новой.

На холмах, что оберегали Вормс от северо-восточных ветров, неохотно поспевала земляника, а на росистых выгонах продирали глаза оводы и слепни – впереди у каждого был долгий трудовой день на коровьей заднице.

Вставшие затемно косари задорно брили лоно матери-природы, с недоверием поглядывая в небо: не собирается ли дождь? А потом азартно спорили: «запалит» жара хлеба или «не запалит». А также о том, какая из шести колесниц победит на сегодняшних бегах. Патриотические чаяния, как правило, торжествовали в этих спорах над мат-статистикой и здравым смыслом.

В это время Вормс спросонья еще только потягивался. На вормсском же ипподроме вовсю кипела работа.

Лошадей готовили к бегам.

Ковали со своими подмастерьями, осматривали подковы и смазывали маслом конские копыта. Конюхи старательно натирали мелом хвосты лошадей белой масти – чтобы те выглядели ослепительно белыми, а не как обычно. Поодаль помощники колесничих, птиц залетных и недешевых, заплетали гривы в косички – чтобы лошадиные шеи выглядели совсем уж скульптурно.

В это же время на опушке дубравы Зефир Нисский, единственный возница, не поленившийся встать до рассвета, делал утреннюю зарядку – складывался пополам, размахивал руками и скакал через веревочку.

Двое мальчишек лет семи, посланных за земляникой, исподтишка наблюдали за героем из кустов, усевшись на свои пустые пока лукошки. Их лица выражали нерешительность: уместно ли смеяться над чудными кривляньями Зефира или же по их поводу следует испытывать благоговение непосвященных? Но тут Зефир пошел отжиматься широким хватом, и мальчики со вздохом облегчения склонились ко второму.

* * *

Ипподром в Вормсе, конечно, уступал своим собратьям в Риме, Константинополе и Равенне. Как по количеству зрителей, так и по количеству беговых дорожек – их было всего шесть (тогда как равеннский ипподром мог легко вмещать пятнадцать упряжек в один забег). Зато он был оборудован стартовыми стойлами для упряжек с автоматическим веревочным затвором – по последнему слову техники.

Король Гунтер, еще не войдя в наследство, лично курировал сооружение ипподрома, ибо уже тогда почуял: никакой цивилизованной политики королевству не видать, пока не будет устроено достойное развлечение для политиков.

И развлечение было устроено! Развлечение длиной в полный аттический стадий, шириной в пять седьмых стадия и высотой в тридцать футов могло бы выжать согласный вопль спортивного азарта из двадцати четырех тысяч зрителей, если бы только размещение почтенной публики отвечало римским стандартам.

Но германские стандарты имени инженера-политика Гунтера не были пасынками городского, цивилизованного либерализма, нет.

Один цезарь, сто сенаторов, мириады плебеев? Ни-ког-да.

Каждый из королей (а вормсский ипподром был рассчитан на дюжину королей!) требует жизненного пространства не меньшего, чем цезарь. Каждый его сопалатник, каждый дружинник – тоже. Разве кто-то из этих достойнейших, славных людей может позволить себе сидеть ниже своих братьев по оружию?

А посольства? Что случится, если посадить константинопольского посланника ниже римского? Гуннского – ниже вандальского? Воистину, случится непоправимое!

И еще: кто пройдет к своим местам первым? Положим, бургундский король – по праву хозяина. Но вот вторым? Вторым кто? Епископ Омега или посол Дельта? Конунг Верданди или ярл Сканди?

Поэтому, с архитектурной точки зрения, ипподром пришлось решать, как улей диких ос, по принципу: сколько тварей – столько и гнездышек. Поверх зрительских трибун были сооружены просторные павильоны с деревянными креслами. Для каждого короля – свой павильон, для каждого сопалатника – свое кресло.

Под павильонами тянулись три яруса дубовых сидений для людей знатных или полезных, но все-таки отличающихся от персон высшей светской и духовной ценности, как серебро отличается от золота.

А еще ниже начинались ярусы плебейских каменных сидений-ступенек.

Сюда сползались все кому не лень – как правило, со своими дерюжками, подушечками или одеялами из шкур. Но если кто-то заранее не позаботился о здоровье своей простаты, смотрители ипподрома, которых на римский манер громко и не совсем правильно именовали квесторами, выдавали нерасторопному пролетариату подушечки и волчьи шкуры напрокат.

Прокат подушечки стоил один фоллис, то есть даже меньше сестерция, то есть дешевле не придумаешь. Шкура тянула на целый сестерций.

Правда, требовался еще залог. А в залог строгие бургундские квесторы принимали отнюдь не что угодно. Охотно брали деньги, сестерциев десять – двенадцать, еще охотней – ножи или кожаную обувь. Но вот уже кольца и ожерелья подвергались пристрастному отбору – цветное стекло и вызолоченный биллон понимания не встречали.

Зигфриду, разумеется, не пришлось решать вопроса с подушечками. Король Гунтер милостиво пригласил гостя на почетные места прямо под бургундским павильоном – те самые, для знати второго разбора, обшитые полированными дубовыми досками.

Гизельхер запротестовал:

– А почему там? Мы можем посадить Зигфрида вместе с нами!

– Зигфрид – юноша хорошей крови. Но он не бургунд, – возразил Гунтер во всеуслышание. – Поэтому его пребывание в бургундском павильоне против правил. С другой стороны, Зигфрид – просто гость, частное лицо. Будь он послом или королем – мы отвели бы ему персональный павильон. Вы нас понимаете, Зигфрид?

Вопрос не стоил выеденного яйца. Потому что рядом с Гунтером сидели Гизельхер, Ильдико, Кримхильда и мать-королева с доверенными служанками, епископ вормсский с доверенными пресвитерами, а далее сопалатники, сопалатники, сопалатники… Свирепые рожи при полном воинском параде, из которого были исключены только вкрай неудобные чешуйчатые доспехи, замененные на короткие кольчуги.

В бургундском павильоне яблоку негде было упасть. Младшим дружинникам, которым из соображений грядущей карьеры тоже хотелось потереться возле короля, пришлось занять добавочные стоячие места за спинами старших.

«Ну и порядочки, – подумал Зигфрид, ощутив острый укол самолюбия при словах «будь он королем». – Что ему, Гунтеру, проще? Так бы и сказал: нету места, мол. Так нет же, с ходу пускается исчислять ранжиры!»

– Я вас понимаю, король Гунтер, – Зигфрид приложил руку к груди и поклонился. – И ценю вашу мудрость, благодаря которой вы дальновидно не сослались на ограниченные возможности вашего павильона. Хотя это, на первый взгляд, было бы вполне достаточным основанием. Однако в этом случае спор с королевичем Гизельхером мог перекинуться на другой предмет. Не услать ли, например, пресвитера Германариха в качестве комментатора зрелищ в гуннскую ложу? Но, повторяю, благодаря вашей дальновидности основания для дискуссии исчезли.

Кримхильда навострила ушки и заволновалась.

Ответ Зигфрида ее восхитил. Однако его можно было признать хамским, а как поведет себя Гунтер, которому надерзил чужеземец, для нее было загадкой. Приезжие с Гунтером всегда держались либо подобострастно, либо отстраненно вежливо. «Благодарю вас, да» и «благодарю вас, нет» – история зарекомендовала эти формулы как оптимальные для общения между залетными гостями и Владыкой Рейна.

Поставленным вне закона саксам в бургундских землях сразу «делали орла», то есть вырывали сердце и выворачивали ребра наизнанку. Поэтому возможности встретиться с Гунтером и нахамить ему в лицо они были лишены. А серьезные переговоры – такие переговоры, на которых бьют кулаками по столу, швыряют в огонь пергаменты и клянутся своей кровью расквасить песьи хари отступников – происходили при закрытых дверях. За которые, конечно, Кримхильду не пускали.

Да и ведет ли Гунтер такие переговоры? Кримхильде порою казалось: нет, не ведет. Потому как не способен.

Итак, прецедент был создан. Сгустились ли тучи над головой Зигфрида, или они только собрались сгуститься, или Кримхильде лишь примерещилась сама возможность перемены погоды, но она уже внутренне подобралась и вознамерилась каким-нибудь, пусть неуклюжим, лишь бы действенным маневром, который еще предстояло на ходу сымпровизировать, изменить положение к лучшему.

Кримхильда не успела вклиниться в разговор. Она только тихонько вздохнула, набирая воздуху для разгона, Гунтер, в свою очередь, только-только приоткрыл рот, как внизу заголосил квестор.

– Эй, парень, стой, куда?! Вернись сейчас же!

Зигфрид обернулся.

Вверх по ступенькам прохода бежал невысокий оборванец. На нем были ужасные браки (при произношении на кельтский манер – «брюки»), то есть штаны самого грубого, подлинно варварского покроя. Обувью его босые пятки пренебрегали, а его рубахой можно было мыть полы. Грязнее от этого она бы не стала.

В зубах оборванец тащил волчью шкуру. Наверняка из тех, что выдавались напрокат, иначе зачем квестор, поудобней перехватив свою дубинку, бросился за парнем вверх по ступенькам?

Встопорщенная шерсть и замятая складка шкуры закрывали воришке пол-лица. Зигфрид его не признал, но ему почудилось, что он уже встречал этого дикаря, раньше.

Королевич мгновенно оказался в проходе, перепрыгнул одним махом через три ступени и загородил беглецу дорогу. При этом ножны вместе с увесистым Бальмунгом больно ударили его по икре и, отскочив от ступеней, очень неудачно впутались между ногами. Не будь телесное внимание Зифгрида вышколено Альбрихом, при следующем же шаге он потерял бы равновесие и покатился по ступеням, ломая себе руки-ноги.

А так Зигфрид просто не сделал следующего шага. Да он был и не нужен: похититель волчьей шкуры влетел прямо в него.

Схватив вора за локоть, королевич одновременно с этим отвел ножны в сторону, спустился на ступеньку ниже и выставил вперед свободную руку, охлаждая воинственный пыл квестора.

– Отойдите, господин! – строго сказал квестор. – Он пытался украсть наше имущество!

В ближайших рядах, поддерживая слова квестора, угрожающе зажужжали.

– Я думаю, он просто пошутил, – великодушно предположил Зигфрид. – Вы не будете возражать, если я заплачу за шкуру?

Квестор был парень не промах. Соойражал он быстро и притом в пользу зримых экономических выгод, а не абстрактной юридической истины.

– Дв… три солида! Иначе считайте, что я не понял шутки.

– Три солида это, если не ошибаюсь, в шестьдесят раз больше, чем один сестерций.

– У этой шкуры такая прокатная цена. И еще потребуется залог. Ваш меч.

В спину Зигфриду сейчас пялился весь бургундский павильон. В том числе и Кримхильда. Иначе королевич уже задался бы вопросом: а зачем, собственно, он спасает от взбучки малосимпатичного пройдоху? Все-таки три солида были большими деньгами, а без Бальмунга, неотъемлемого атрибута его высокого происхождения, он будет чувствовать себя на людях, как щеголиха без маникюра.

– Извольте.

Чтобы расплатиться и отстегнуть Бальмунг, Зигфрид отпустил локоть своего пленника. Он полагал, что после разрешения конфликта тот никуда не побежит, а наоборот, начнет бурно выражать радость, целовать ему руки, а может, и буты. Тогда он повыкобенивается чуток, соберет сливки общественного внимания, а затем громко изречет: «Иди же и впредь не воруй!» Или нечто в подобном духе.

Но сантименты дикарю были чужды.

Издав глухой вой сквозь волчью шкуру – оплаченный золотом Зигфрида трофей он по-прежнему держал в зубах, – бесноватый вприпрыжку полетел к бургундскому павильону.

Зигфрид, рассчитавшись с квестором и вручив ему Бальмунг, собрался нагнать дикаря и оттаскать за ухо, но жрец ипподромной законности придержал королевича за запястье.

– Отметочка, господин, – деловито пробормотал он, извлекая уголек из своего канцелярского короба.

– Какая еще отметочка?

– О залоге, разумеется, – квестор обиженно-удивленно вздернул брови.

– Я вас запомнил.

– Вы-то запомнили. А вот я вас могу забыть. Как имя вашего меча?

– Бальмунг.

– Великолепно!

Уголек квестора щекотливо затанцевал по Зигфридовой ладони.

– Отметочку поберегите. До конца представления, – квестор квазилюбезно улыбнулся, откланялся и, перебросив перевязь Бальмунга через плечо, потопал вниз.

«Забудешь ты меня, как же…»

Зигфрид воззрился на результаты бюрократических трудов формалиста. Кое-как складываясь из черных ниточек сажи, зато распространяясь на весь хиромантический ландшафт, на его ладони рисовалось корявое и таинственное m eki balm.

Ломать голову над содержанием формулы королевичу было недосуг. Зигфрид поискал взглядом бесноватого. Но того и след простыл.

Деваться с верхотуры было некуда. Единственным местом, где можно было укрыться от глаз, представлялись недра бургундского павильона. И точно – оттуда выпорхнули первые ласточки скандала.

– Но зачем вы это сделали?! – раздавалось наверху. – Постеснялись бы людей!

Голос принадлежал, похоже, пресвитеру Германариху.

– Я давно вам говорил, что его надо крестить, крестить и еще раз крестить! – это епископ.

– Три раза вроде не крестят! – кто-то из сопалатников.

– Да что вы от него хотите? У него же отец – ульфхедин! А кем будет сын ульфхедина? Злостным этим самым хином! – кажется, снова Германарих.

– А по-моему забавно, – сказала вдруг Ильдико. – И шкура кстати. Мне с самого утра зябко.

Она обладала необычным голоском, эта Ильдико. Не скажешь громким или пронзительным, но интонированным так, будто Ильдико всегда и везде была уверена, что стоит ей открыть рот – и все вокруг начнут слушать ее и только ее. Любопытно: благодаря этой вокальной уверенности ее реплики обычно и впрямь достигали адресатов.