Текст книги "Выстрелы с той стороны (СИ)"

Автор книги: Александр Ян

сообщить о нарушении

Текущая страница: 29 (всего у книги 31 страниц)

– Извини, – снова сказал Саша.

– Не за что, – ответил Андрей, закрыв глаза. – У тебя… хорошо.

– Да, – согласился Винтер и ушел по коридору, чтобы отнести игрушки в детскую. Потом вернулся.

– У меня хорошо, – сказал он, наливая себе чаю. – И когда я понял, для чего меня приберёг дядя Миша, я испугался. Я уже почти забыл о вас, а тут ты появляешься, как призрак. Должок…

– Нет, – горячо возразил Эней. – Никаких долгов. Мы просто переночуем и уйдем. Я… я сейчас понял, как был неправ.

– Тихо, Маша, я Дубровский, – резким полушепотом сказал Винтер. – Ты был прав, а я просто задёргался. Я дяде Мише сразу сказал, что одну из ставок нужно делать на врастание. И если он за, то я с ним.

Алекто. И Саня. Дядя Миша говорил с ними о том, о чём не говорил с ним, с Энеем. Но почему-то Эней не чувствовал обиды.

– Сдаётся мне, – сказал он, – что мы с Антошкой тоже спать хотим. Значит, в двух словах так: до завтрашнего самолёта у нас будет полдня. Ты сможешь как-нибудь отвертеться с работы?

– Я там главный. Смогу, конечно.

– Хорошо. Значит, мы с Тохой завтра тебе покажем, что успели надумать, а сегодня я просто приглашу вас обоих на Хеллоуин в Прагу.

* * *

Чтобы привыкнуть к питерскому климату, родиться нужно… нет, не поможет, и это не поможет, и в самом Питере тоже не поможет. Не для того Петр вытаскивал все это «из топи блат», чтобы кто-то мог привыкнуть, не для того климат и архитекторы в припадке вдохновения породили питерский «поперечень» – холодный влажный ветер, который всегда дует поперек, куда бы ты ни шел.

Особенно осенью. Особенно на закате октября, когда все уже облетело и пожухло, когда отзвенело бабье лето золотом листвы и серебром заморозков…

Эней перебирал в памяти другие города, принадлежащие северу и морю – и не находил похожего. Щецин, Гданьск, Норрчёпинг, Стокгольм, Копенгаген…

Нет. Только не Копенгаген…

И верно, не годится. Там теплее. И в Амстердаме теплее. Так – только здесь.

Вымученный город. Придуманный. Как тут живут? И зачем? Зачем он сам сюда приперся и привел команду? Потому что или здесь, или в Москве. А Москва – это непротык от милиции и СБ. И вообще – не любил Эней Москву…

В общем, к тому моменту, когда он – не проверяясь, между прочим, что может быть добропорядочнее тихого частного детектива, идущего на прием к хорошему психиатру? – добрался до клиники, его душевное расстройство грозило перерасти в шторм.

Он шёл в основном затем, чтобы высказать свою искреннюю благодарность за правильное лекарство, сообщить об итогах проверки и положительном решении штаба и распрощаться, переключив Давидюка на Костю. Больше он ни на что не рассчитывал и ничего не хотел. В эффективность психотерапии не верил. Страдание окончательно прекратится только когда исчезнет память о Мэй, а он скорее расстанется с жизнью, чем с этой памятью.

Приёмная наводила на мысли об операции. Был какой-то рассказ, где удаляли воспоминания. Хорошо быть программой, ура. Эней оплатил заранее заказанный талон, вошел в кабинет, ответил на рукопожатие Давидюка.

– Тонус повысился, – отметил врач. – Как насчет нежелательной соматики? Трудностей с дыханием, усталости и всего такого?

Эней подумал.

– Усталость есть, но я много работаю, так что… А одышка прошла. И сонливость тоже. В общем-то, я чувствую себя вполне здоровым… и не думаю, что вы можете помочь мне чем-то ещё. Я пришёл просто поблагодарить и поговорить насчет вашей просьбы, высказанной моему другу. В общем, вы нам подходите. Вот контактный адрес электронной почты, запомните его… – Эней потянул доктору свой комм с набранным адресом. – Не записывайте и не заносите в память комма, он простой. Ваш рабочий псевдо – Эван. Псевдо человека, с которым вы будете контактировать – Дориан.

– Ну, раз вы уже оплатили мои пятьдесят минут, скорый уход из моего кабинета будет выглядеть подозрительно. Давайте, что ли, хоть полчасика попьём чаю и просто поговорим.

Прием нехитрый и даже полному невежде очевидный – но не выбегать же из кабинета… Тем более, что чай – не кола в жестянке, а деловую часть и правда нужно обсудить.

– Хорошо.

– Мне хотелось бы, – Давидюк повел ладонью, включая подсоединенный к компьютеру чайник. Коробка с пакетиками словно сама прыгнула с полки в руки – может быть, там тоже не без электроники? – уяснить свое место в качестве… бойскаута. Что я должен буду делать? Выбирайте чашку.

Чашек на полке было – как на выставке. Детские, с мордахами зверят и героями мультиков (от температуры включалась анимация и зверята начинали чихать и подмигивать, а герои мультиков – проигрывать какие-то сценки), взрослые – пузатые и изящные, прозрачные и непрозрачные, большие и маленькие… Тест? Андрей взял ту, что ближе и неприметней: серовато-коричневого фаянса, простой цилиндрической формы. Положил в неё палочку чая, подставил под струю кипятка. Подивился про себя, что доктор не заваривает в чайнике – уютная успокаивающая процедура… Да и чай вкуснее. Впрочем, если пить его даже с каждым вторым пациентом, вкус, наверное, пропадает напрочь.

– Я не знаю, – сказал он, и это почти было правдой, – что именно вам предложат. Самое естественное – использовать вас как узел связи, но могут быть и другие соображения. Кроме того, нам потребуются врачи… к которым можно обратиться неофициально. Но не криминальные врачи, порядочные люди. Медперсонал, интерны… медицинские чиновники… Словом, возможно, вашим первым заданием будет поиск сотрудников для организации в медицинской среде. Ну и самое главное. Если начнутся беспорядки – цель организации не дать им превратиться в полный бардак, а для этого нужно заранее расставить своих людей на нужные посты. В том числе и в здравотдел. Связь и кадры, доктор. Скорее всего, связь и кадры. Вам бессмысленно поручать что-либо иное.

Были и ещё соображения. Игорь каменно уверен, что как минимум половина срывов в старом подполье объяснялась тем, что проверка на профпригодность производилась на глазок. Ну а уж за состоянием тех, кто не проявлял дискомфорта, и подавно никто не следил. Но об этом пока рано…

Интересно, как с этим решают на другой стороне – у них ведь, наверняка, похожие проблемы… А впрочем, у них и штатные душеведы есть. Должны быть.

– Хорошо, – сказал Давидюк. – Я рад, что вы доверяете мне как человеку.

– Я вам и как специалисту доверяю, – Эней решил не тянуть кота за хвост. – Ваше лекарство очень помогло, спасибо. Я уже не пол-человека. Только… – он не знал, что еще сказать, и отхлебнул чаю, чтобы получить время на раздумья. Ладно, давайте начистоту, доктор. – Только я не думаю, что мне стоит избавляться от… всего остального.

Это, видимо, было стандартное возражение. Доктор просто наклонил голову к плечу.

– Если вы свалитесь снова, – сказал он, – рецидив будет куда более жестоким. А вы свалитесь неизбежно. Потому что гибель вашей жены – не причина болезни, Андрей. Она – триггер, последняя соломинка. А до этого были центнеры другого груза. И эти центнеры можно снять.

– Вы меня неправильно поняли, доктор. Я вам верю, что можно. Я не знаю, стоит ли. У меня, – Эней задумался на минуту, – производственная дилемма. Я видел людей, которые начинали не хуже, чем я. Наверное, даже лучше. И эти люди, доктор, очень меня напугали. Главным образом тем, что расстояние от них до меня – всего несколько шагов. И один такой шаг я уже сделал. – Он поставил чашку на подставку, положил руку сверху – тепло почти не ощущалось. – Пока мне… неудобно, я помню обо всём, о чём мне нужно помнить.

– В таком случае вы выбираете самый короткий и верный путь к тому состоянию, которого боитесь, – сказал Давидюк. – Ведь для нашего дела это тоже характерно, Андрей: пока у тебя живо сердце, ты как-то пропускаешь через себя страдания больного – первого, второго, пятого, десятого… и вот ты уже сам на грани нервного срыва. Что делать? Не допускать до сердца никого, обложиться тестами и лечить по учебникам? Это профессиональная смерть психотерапевта. Но и другой путь ведет к профессиональной смерти. Организм – я говорю и о душе в том числе – защищается от непосильных нагрузок, вырабатывается навык сопротивления… выслушиваешь человека и думаешь, что вот с этим клиентом гонораров как раз хватает на выплаты за машину, а если он уйдёт – хватать не будет… Слышали о хвалёном медицинском цинизме? Кое-кто из старших коллег меня тоже пугает. И чем болезненней нагрузка – тем скорее это происходит. А кроме того, боль – всё-таки часть вашей внутренней сигнальной системы. Её задача – сообщать вам об изменениях к худшему.

Андрей чувствовал, что должен что-то возразить – и не мог нащупать ничего толкового.

– Ну и как же вы справляетесь? – спросил он.

– А вот это в двух словах не объяснишь. Тут нужно некоторое время – у вас ведь механизмы защиты не такие, как у меня, я должен понять принцип. Я могу сейчас сказать, что вы тяготеете к сверхконтролю, в первую очередь – самоконтролю. Но это так, навскидку. Понимаете, работа с такими людьми, как вы – это едва ли не отдельная специальность.

– Нет, – сказал Андрей. – Вы ошиблись.

Он вдруг начал раздражаться и раздражение нарастало как зуд, только не почешешься. Надо же такое выдумать – контроль!

– Мне никогда не была нужна власть, – что-то он не то сказал, но не стал поправляться, незачем. – Не нужен контроль. А что до самоконтроля – то без него, извините, нельзя. Очень это мерзкое зрелище – человек, который себя не контролирует.

Доктор с любопытством смотрел на него. Ждал, наверное, пока Эней вспомнит, как хорошо контролировал себя, пока ему – извне, против его воли – не привели специалиста, а специалист не прописал ему препарат, который – извне, механически – привёл в порядок химический баланс…

– Ну ладно, – он сдал ещё одну линию обороны. – У меня вышел прокол с самоконтролем. Но это не значит, что управлять собой не нужно.

– У вас вышел полный успех с самоконтролем, – возразил врач. – Просто убийственный успех. Вдохи, которые делались не по волевому приказу, организм отказывался засчитывать за настоящие – это ли не победа разума над сассапариллой? Мир очень больно ударил вас однажды, Андрей. И вы надели доспех и вышли на бой с миром. Достойное решение. И доспех – штука просто необходимая. Но когда человек ранен – доспех мешает перевязать рану. Нужно его снять, пока человек не истёк кровью. Люди приходят ко мне не тогда, когда их начинает убивать мир. Они приходят ко мне, когда их начинает убивать их собственный защитный механизм. Был такой рассказ когда-то. О человеке, который пришел к дикарям с прибором, обеспечивавшим ему полную защиту. Дикари оказались для него опасностью номер два. После прибора.

– И что же вы… предлагаете?

– Для начала – прекратите винить себя в её смерти. Смиритесь с тем, что вы были не властны над обстоятельствами.

– Да я уже смирился. И давно. Я ведь не мог запихать Причастие насильно ей в глотку, а если бы и мог – вряд ли помогло бы, она же не смогла поверить… – Вдох. Выдох. Вдох. – И я кричал, я приказывал остановиться, если бы она остановилась, если бы… В этом нет смысла, меня давно уже научили. Вы не там копаете. Я даже Бога не виню. Он сделал всё, что обещал. И она, если она где-то там есть… она тоже не винит. Мы все, кто играет в эти игры – все знаем, во что обходятся собственные промахи. Мы приняли правила…

– Я сейчас скажу, – доктор наморщил лоб, – то, что вас может поразить, даже обидеть…

– Я слушаю.

– Вы скорбите сейчас не о ней.

– А о ком же? – Андрей даже фыркнул на такую вопиющую чушь.

– А я не знаю, – пожал плечами Давидюк. – Мне ведь неведомо ваше прошлое. Я могу только предполагать. И я предполагаю, что вы так горько оплакиваете человека – или людей – которые погибли много раньше, чем ваша жена. И что не менее важно – людей, которые не принимали правил. Просто были беззащитными жертвами.

Эней вдруг почувствовал, как мир затягивает ватой…

…Он знал головой, что ему нечего было противопоставить двум взрослым варкам – его и так приложило волной почти до обморока, он был мальчишкой, школьником, он не умел ни закрываться, ни драться, он ничего бы не сделал, его бы даже не убили, потому что детей трогать запрещено…

Но если бы он согласился с этим знанием – он давно бы погиб. И многие хорошие люди – тоже. Его мистический близнец уж точно.

Наверное, всё-таки что-то отразилось на его лице – из голоса Давидюка начисто пропал оттенок железа, который звучал буквально только что.

– Вам… Костя рассказал, да?

– Нет. Это всего лишь профессиональная подготовка и опыт. Понимаете, случай-то ваш в частностях особенный, а в общем – скорее типичный. В учебниках описанный. Хотя вы можете мне не верить и считать, что мне рассказал Костя. Вы потеряли отца или мать?

– Обоих.

– Вот как… Да, совсем плохо. Где-то внутри вас, Андрей, продолжает существовать напуганный ребёнок, всё ещё переживающий ситуацию полной, отчаянной беспомощности. И вы, взрослый, мужественный человек, боитесь посмотреть ему в глаза.

– Если бы не этот ребёнок, доктор, я бы здесь не сидел. Я бы не выжил. Понимаете?

– Понимаю. Но вы выжили. И сидите здесь. Настало время дать этому мальчику свободу и покой. Вы ведь в долгу перед ним, не так ли?

– Я выжил, и мне нужно выживать дальше. И людям вокруг меня.

Вот назовет он сейчас это словом «механизм» – или нет?

– Так вот если вы будете гнуть прежнюю линию, не признавая за людьми вокруг себя права на свободу и на ошибку – вот тогда-то вы и погубите себя и их.

– А разве у сапёра есть право на ошибку?

– У сапёра есть право делать всё, что он может, и предоставить другим делать то же самое – а остальное как-то управит Бог. Вы не проконтролируете всех, Андрей. Вы не проконтролируете даже своё ближайшее окружение. Это простой факт, от которого вы прячетесь за своей виной, потому что если вы наконец-то признаете себя невиновным – то окажетесь лицом к лицу со своим кошмаром: с беспомощностью. Выбирайте – либо вы встанете перед ним сейчас, сознательно и во всеоружии, либо жизнь снова приложит вас лицом о кирпичную стену – только теперь уже насмерть. И я не знаю, скольких людей вы прихватите тогда с собой. Того, чего вы хотите, не может никто. Даже Бог.

Эней чувствовал себя так, будто его уже приложили мордой о кирпичную стену, для верности повозили по ней, а потом ещё и отпинали ногами.

– Да что вам надо-то, никак не пойму, – проскрипел он сведенным горлом. – Если я признаю, то я… я человеком быть перестану.

Он провел ладонью по своему полумертвому лицу – словно толстый слой грязи снимал. Недавний жест, появился после операции. Декорация, маска из мертвой шкуры, неспособная отразить ни мысль, ни боль, бесполезная плоть, как он ее ненавидел!

– Не перестанете, – Давидюк владел голосом не хуже, чем Андрей клинком. – Быть человеком означает – в числе всего прочего – иметь право на поражение.

– Право, – Андрей горько скривил рот. – Замечательно. Прекрасно. Вот у меня есть это право. Что прикажете с ним делать?

– Ничего не прикажу. Вот этот ребёнок внутри вас – он продолжает верить, что однажды вы победите последнего врага, и тут-то всё станет хорошо: мама с папой встанут, засмеются и позовут домой ужинать.

– Неправда. Я не был таким… ребенком. Мне уже тринадцать было.

– Разве в лучшее верят только маленькие дети? – вздохнул врач. – Но только дети умеют верить, спокойно мирясь с тем, что вера подвешена ни на чём. Взрослея, мы пытаемся подвести под эту веру какие-то фундаменты. Турусы на колесах. Может быть, вы запретили себе верить в то, что однажды последний враг падёт и мама снова улыбнётся вам. Вы заставили себя повзрослеть – рывком. Но ребёнок вас перехитрил, Андрей. Он спрятался там, глубоко у вас внутри – и все эти годы требовал от вас невозможного. А вы старались выполнить его требования, не вникая в их суть. Долгий срок. Поверьте мне как врачу: то, что вы надорвались только сейчас – чудо.

– Так что мне делать теперь? – Эней уже не чувствовал раздражения. Только ошеломление. И обострившуюся сердечную боль. – Придушить окончательно… этого ребёнка?

– Да что вы! Это ведь лучшее, что в вас есть, Андрей. Не всё лучшее, но большей частью. Можно и так. Многие так делают. Вот те люди, которые напугали вас – они, скорее всего, совершили такой душевный аборт. Но я в таких операциях не помощник, и вы пришли сюда не за этим. Вы хотите его спасти. Он должен жить. У него должны быть свои права. Своя… «детская комната» – вот здесь, – Давидюк легонько ткнул Андрея в грудь длинным пальцем. – Просто нельзя позволять ему диктовать вам смысл жизни. Вы с ним оба сейчас убиты тем, что в очередной раз не смогли спасти того, кого любите. Он кричит вам, что вы в таком случае не годитесь вообще ни на что. И вам хочется его заткнуть.

– Ещё как, – обессиленно согласился Эней. – И поэтому я… не даю себе дышать?

Доктор кивнул.

– А он не прав?

– Конечно. Так или иначе, Андрей, вся терапия сводится к обретению смысла в этой жизни и сил в этом смысле. Вы оружием не воскресите тех, кого любите – но веру в то, что однажды всё будет хорошо, можно хранить и без меча. Она подвешена ни на чём – и такой её нужно принимать. Люди, которых вы любили и потеряли – прекрасные люди, и это факт, которого не отменят страдания и смерть. В любви есть смысл, даже если любимый мёртв. Любовь прекрасна сама по себе. Сама глубина ваших страданий свидетельство тому, что у вас всё было по-настоящему. Андрей, через этот кабинет прошли сотни людей, годы растративших на труху. Я смотрю на вас – и знаете? – радуюсь, что вижу человека, способного любить всем сердцем, до крови. Потому что обратных случаев – «дай-дай-дай мне любви, или хотя бы продай» – насмотрелся до тошноты. Бедняг, которые мучаются и мучают других от того, что здесь, – он опять коснулся пальцем груди Энея, – у них не рана, а пустота.

– У которых есть, что есть – те подчас не могут есть… – что-то такое говорил Игорь, или пересказывал… А, это он о своей семье так отзывался. О благородном и старинном роде Искренниковых…

– Да, – согласился доктор. – А мы можем.

«Но сидим без хлеба…»

– От этого… боль не уменьшается.

– Отнять у вас боль означало бы – отнять человечность. Они становятся тем, кем становятся, нередко из страха перед болью. Они не знают, что в ней можно черпать силу. Я могу вас научить. Та беспомощность, которую вы пережили ребенком – она уже не вернётся. Вы просто не поместитесь в неё, как в свои детские ботинки. И вместе с тем – вы найдёте в ней глубокий ресурс внутренних сил. Вы готовы идти со мной дальше?

– Да, – Эней сглотнул.

– Мне хотелось бы, чтобы к нашей следующей встрече вы прочитали одну книгу, – он снял с полки томик, протянул Андрею. На обложке темнели тиснёные, еще хранящие следы позолоты, буквы: «В. Франкл. Человек в поисках смысла».

– Книга старая, издана в самом начале Реконструкции, она тогда многим пригодилась, – сказал врач. – Начните с предисловия, биография этого человека очень важна. Недели вам хватит?

– Да, – Эней прикинул толщину книги на глаз. Если читать на ночь по пятьдесят страниц – вполне…

– Приходите через неделю, в это же время, – Давидюк улыбнулся.

– И Шахерезада прекратила дозволенные речи, – пробормотал Эней, поднимаясь. – А если я возьму да и не куплюсь?

– Это ваш свободный выбор. Я его приму. – Давидюк встал и разблокировал дверь. Эней развернулся было к выходу, но взгляд его упал на полку с чашками.

– Скажите, а этот тест – какую чашку выберешь – что значит?

– Тест? – Давидюк пожал плечами. – Помилуйте. Это просто чашки. Мне их дарят. Все почему-то решают, что я их коллекционирую – и дарят, и дарят…

…Эней вышел на улицу и почувствовал какую-то перемену в окружающей обстановке. Нет, день по-прежнему оставался пасмурным, а город – серым, но в воздухе сквозила какая-то свежесть. Это, конечно, иллюзия – перемена произошла внутри, а не снаружи. После визита к доктору боль не прошла, даже как будто усилилась – но переменился ее характер. Давидюк словно вскрыл нарыв – и, несмотря на то, что рана опять кровоточила, стало легче. Что ж, спасибо…

Парк был маленький. Островок зелени среди гранита, притягивающий из окрестных кварталов всех, кому «нужно дышать свежим воздухом». Эней не стал заходить в ворота – оперся рукой на высокую решетку и через нее смотрел на бегающих взапуски детишек постарше и на мам и нянь с колясками или ходунками. Особенно ему понравились серьёзные господа между годом и полутора, перебирающие ногами по мелкому гравию и полностью сосредоточенные на этом процессе.

Эней не знал, сколько времени стоял и смотрел – наверное, долго, потому что когда небо разродилось дождем и дети побежали из садика, а мамы с колясками, сумками-«кенгуру» и ходунками раскрыли зонтики и задернули пологи своих маленьких «экипажей», он отнял руку от решетки и почувствовал, что она занемела. Застегнув плащ, зашагал к метро. Зонта с собой не было, да не очень-то и хотелось прятаться под зонт. Дождь шел густой, тяжелый – пока Эней добрался до станции, он успел изрядно промокнуть.

В метро продавались цветы. Девушка в ларьке скучала, слушая радио через комм. Эней не обратил бы внимания ни на нее, ни на ларек – если бы не заметил, уже почти миновав стеклянный загончик, охапку роз. Синих. Совершенно синих, с зелёным отливом, как море в ясный день. Генмод, наверное.

Он всего три раза дарил Мэй цветы: на свадьбу, в Варшаве и Братиславе.

– Сударыня, – вернувшись к ларьку, он легонько тюкнул пальцем в стекло. – Эти синие розы – сколько они стоят?

– Двенадцать. Подарочную упаковку хотите? У меня есть речная трава и ленты как раз под цвет.

– Нет, спасибо. Просто дайте все.

– Двенадцать – это за штуку. Вместе выйдет сто пятьдесят шесть.

– Я понял. Дайте все.

Девушка со вздохом шагнула к вазончику.

– Ну, может, не все, а дюжину? – спросила она. – Тринадцать – несчастливое число.

– Я не верю в приметы.

– А она? – девушка улыбнулась.

– Она тем более.

Продавщица развернула упаковочную плёнку, ловко спеленала розы, сунула карточку Энея в прорезь терминала.

– Приятного свидания.

– Спасибо.

Розы почти не пахли. Генмод, точно. А может, и нет. В генмод и запах встроить могли… Или просто холодно им здесь.

Он прошёл станцию насквозь, свернул в переход, поднялся на этаж выше, прошёл еще одну станцию. Где-то по дороге заметил, что ему улыбаются встречные – молодой человек, с цветами…

Он сел в вагон скоростного трамвая. Линия вела в сторону, чуть ли не прямо противоположную дому. К порту. К заливу.

Они ехали в трамвае вместе с дождём. Он внутри – дождь снаружи. Дождь был таким же, только похолоднее. Дождь, и брусчатка, и пакгаузы, а вот вода в заливе оказалась не зелёной, а желтовато-серой.

В побледневших листьях окна зарастает прозрачной водой. У воды нет ни смерти, ни дна. Я прощаюсь с тобой. Горсть тепла после долгой зимы донесем в пять минут до утра, доживем – наше море вины поглощает время-дыра.

Это всё, что останется после меня… Это всё, что возьму я с собой…[54]54
  Здесь и далее – песня Ю. Шевчука.


[Закрыть]

Эней прошёл по волнорезу до самого конца, где волна изгрызла бетон, обнажив арматуру. Достал из-за пазухи косу Мэй, обернул ею стебли роз, снова скрепил резинкой. Поцеловал тугой чёрный жгут, который хранил теперь только его собственные тепло и запах. И бросил букет в море.

Синие розы как-то очень быстро потерялись в волнах. Эней запрокинул голову, подставляя лицо дождю. Со стороны никто не разберёт, где холодные капли, а где горячие.

С нами память сидит у стола, а в руке её пламя свечи. Ты такой хорошей была – посмотри на меня, не молчи. Крики чайки на белой стене, окольцованной чёрной луной. Нарисуй что-нибудь на окне и шепни на прощанье рекой…

Это всё, что останется после меня. Это всё, что возьму я с собой.

Он понял, почему выбрал Питер. У Мэй большая могила – целая Балтика. Может быть, ему хватит безумия поверить, что однажды настанет день – и Мэй выйдет к нему из этого моря. Во всяком случае, последнюю строчку Credo он с самого начала произносил совершенно искренне. Хотя на церковнославянском лучше – «чаю воскресения мёртвых». Не просто «жду» – а «чаю». Антоним к «отчаиваюсь».

Две мечты да печали стакан мы, воскреснув, допили до дна. Я не знаю, зачем тебе дан, правит мною дорога-луна… И не плачь, если можешь, прости. Жизнь не сахар, a смерть нам не чай… Мне свою дорогу нести. До свидания, друг, и прощай!

…А если и нет, если надежда напрасна – что ж, этих трёх месяцев не перечеркнёт ничто. И если Мэй никогда уже не шагнёт из темноты – он в свой час войдёт в темноту, и больше не потеряет Мэй в чужих водах.

Это всё, что останется после меня.

Это всё, что возьму я с собой.

Где-то там цветы уплывали в море. Если это генмод, они проживут ещё долго.

Он стоял на волнорезе, пока не замёрз, а когда спрятал руки в карманы, чтоб согреть, наткнулся на комм, который отключил, входя в кабинет психотерапевта. Едва он нажал на кнопку, комм завибрировал. Судя по логу пропущенных звонков, ребята звали его уже четвёртый раз.

– Ты где? – раздался голос Кости. Эней включил визор, и увидел, как на лице Кена раздражение сменяется удивлением – пейзаж, передаваемый коммом Энея, говорил сам за себя.

– Чего тебя на море понесло? – спросил Костя уже мягче. Эней не ответил, и Костя, похоже, понял. – Когда будешь-то?

– Сейчас на трамвай сяду, – пообещал Эней и, действительно, пошел по волнорезу обратно, к берегу, к городу, к дому…

– Ну, мы ждём, – кивнул Костя. – Чай кипятим.

– Я скоро, – пообещал Эней и отключил комм.

Конечно, его «скоро» напрямую зависело от расписания трамвая и метро, но когда он добрался до Пряжки (табличка на входе уже гласила, что здесь располагается детективно-охранное агентство «Лунный свет», хотя никто из них пока не имел права работать), горячий чай его действительно ждал. Костя молча отобрал у него мокрый плащ, выдал взамен безразмерное полотенце и показал на ванну. Игорь положил на стиральную машинку сухие футболку, брюки и носки. Антон сунул в микроволновку чашку грибного супа.

Через пять минут Андрей сидел со всеми за столом, грел руки о чашку, поцеживал суп и смотрел новости. На мониторе в синем южном небе таяла слепяще-желтая звезда. Репортёрша, уже не заботясь о прическе, которую поставил дыбом степной ветер, увлеченно рассказывала о старте очередного «русского челнока» в рамках проекта «Сеттльмент». Речь шла об очистке космоса от неимоверного количества дряни, которую набросали за полтора века.

– Между прочим, пилоты – старшие, – как бы вскользь бросил Антон.

– Есть один древний анекдот, еще довоенных времен, – Андрей улыбнулся воспоминанию: анекдот отцу рассказал Ростбиф, еще в бытность свою таинственным визитером. – Карпаты, раннее утро, двое дядек перекрикиваются через полонину: «Ву-уйко-о-о! – Га-а? – А ви чу-ули? – Шо-о? – Совєти до ко-осмосу полетіли! – Шо, усі? – Та нє, єдин! – Е! Ото якби усі…».[55]55
  «Дядька! – А? – Вы слышали? – Что? – Советы полетели в космос! – Что, все? – Нет, один! – Э! Вот если бы все…» (укр.)


[Закрыть]

Никто не смеялся. Андрей поднял голову – на него смотрели как Валаам на ишака.

– Что, не смешно? – удивился он.