Текст книги "Не отступать! Не сдаваться!"

Автор книги: Александр Лысев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 16 страниц)

12

Лейтенант Егорьев сидел в своем блиндаже, когда дверь отворилась и вошел старшина Кутейкин. Старшина держал в руках котелок, накрытый сверху ломтем хлеба.

– Обед, – объявил он в ответ на вопрошающий взгляд Егорьева.

– Вы что ж, так и будете меня кормить? – рассмеялся тот. – И обед, и завтрак, еще ужин не забудьте.

Кутейкин усмехнулся.

– Время обеденное, – сказал он. – Шел я мимо кухни, дай, думаю, возьму товарищу лейтенанту супчика горячего.

– Ну спасибо, – поблагодарил Егорьев и, беря из рук старшины котелок, поинтересовался: – А вы сами-то ели?

– Ел, но не в этом дело, – махнул рукой Кутейкин и продолжал деловым тоном: – К нам во взвод пулеметчика прислали.

– Со станкачом? – обрадовался Егорьев.

– Нет, – разочаровал лейтенанта Кутейкин. – Ручняга.

– Ручняга у нас уже есть один, – расстроенно сообщил Егорьев.

– Ну и что, – таким голосом, как будто лейтенант пренебрегает бог весть чем, сказал Кутейкин. – У нас один есть, Желобов свой пулемет починил, да еще этот, новый, – вот уже три. А вы: «Ручняга у нас есть».

– Ну ладно, – рассмеялся Егорьев. – Я вам в таком случае говорю: «Очень хорошо!»

– Конечно, хорошо, – подхватил старшина. – Я еще таких людей не видел. Им пулемет прислали, а они не радуются. Странный вы человек, товарищ лейтенант.

– Не вам судить, – оборвал старшину Егорьев.

Тот пожал плечами, дескать: «Не мне, конечно».

Егорьев, расценив этот жест старшины как обиду, поспешил сгладить ее новым вопросом:

– А пулеметчик-то кто?

– О! – заулыбался Кутейкин. – Пулеметчик мой старый знакомый.

И, выглянув за дверь, старшина сказал кому-то:

– Заходи!

В блиндаж вошел человек среднего роста, в полевом обмундировании, крепкий, коренастый, с русыми волосами. Только глаза его смотрели почему-то жестко и холодно.

Егорьев оглядел пулеметчика с ног до головы, потом повернулся к старшине.

– Архип Дьяков, – представил своего «старого знакомого» Кутейкин.

Дьяков щелкнул каблуками и посмотрел на лейтенанта.

– Документы, – коротко произнес Егорьев.

Дьяков вынул из нагрудного кармана гимнастерки свои бумаги и протянул их лейтенанту. Егорьев просмотрел их – все было в порядке – и вернул владельцу. Однако Кутейкиным, наблюдавшим за лейтенантом, не осталась не замеченной хмурая гримаса, промелькнувшая на мгновение по лицу Егорьева. Дьяков, тоже смотревший на Егорьева, заметив вдруг изменившееся на секунду выражение лица лейтенанта, скривил губы в усмешке, зная, очевидно, о причине такой перемены.

– Ну что ж, все в порядке, – сказал Егорьев, когда Дьяков уже засовывал документы обратно в карман. – Можете идти. Пока подождите в землянке, а потом я пришлю к вам старшину – он вас разместит.

Дьяков, козырнув и еще раз усмехнувшись, вышел из блиндажа.

Кутейкин, ожидая вопроса, смотрел на лейтенанта. И он не ошибся – вопрос действительно последовал.

– Почему вы мне не сказали, что ваш «старый знакомый» пожаловал к нам прямиком с Соловецких островов, а точнее, что он – вчерашний зэк? – сурово и даже с какой-то обидой спросил Егорьев.

Старшина сначала молчал, потом ответил, глядя прямо в глаза Егорьеву:

– Я не сказал вам этого потому, товарищ лейтенант, что Архип Дьяков теперь не, как вы изволили выразиться, «зэк», а такой же солдат, как и все. И нечего за человеком через всю жизнь это клеймо тащить и напоминать каждый раз об этом ему и другим. Вот такое мое мнение.

– А вашего мнения никто не спрашивает, – рассердился Егорьев. Потом его вдруг осенила одна мысль.

– Так вы, выходит, тоже… сидели? – удивленно спросил он старшину. – Раз знаете про него, то и сами…

– Я нигде и никогда не сидел, товарищ лейтенант, довожу до вашего сведения, – тихо сказал Кутейкин, с презрительным укором глядя на Егорьева.

И тому, перехватившему взгляд старшины, стало как-то сразу непомерно стыдно за себя, за те слова, которые он произнес.

– Простите меня, – глядя себе под ноги, сказал Егорьев.

И если бы он не произнес этого, то не только бы навсегда потерял уважение старшины, но и выглядел бы подлецом в собственных глазах.

Кутейкин, составляя представление об окружающих его людях, считал Егорьева просто неопытным человеком, чем и объяснял многие его поступки. Сейчас же ему показалось, что Егорьев человек пустой, и лишь последние слова лейтенанта разуверили его в этом. Поэтому он, кивнув головой, так же тихо промолвил:

– Прощаю, лейтенант.

С минуту они стояли молча, потом Егорьев все же поинтересовался:

– Скажите, старшина, только не обижайтесь, но откуда же вы знаете этого Дьякова?

– Три года назад в Польше вместе воевали, – неохотно ответил Кутейкин.

– Но ведь амнистировали-то его всего месяц назад, как в документах сказано, откуда ж вы можете знать, что он сидел? И притом, в тюрьме сброд всякий, уголовники, что, Дьяков… тоже из них?

Старшина печально покачал головой:

– Там же не только такие. Разные есть. А Архип… – Он замялся, потом сказал: – Его еще до вот этой войны арестовали. Там, где надо помолчать было, он сказал… не то что надо… Вы меня понимаете, лейтенант?

– Понимаю. – Егорьев кивнул.

– А он, между прочим, старшим лейтенантом был, – добавил старшина. – А про то, что сидел, перед входом к вам в блиндаж рассказать мне успел.

Егорьев ничего не ответил.

– Разрешите идти? – выпрямился Кутейкин.

– Идите.

И, уже выходя, старшина напомнил:

– Суп-то ешьте, а то остынет.

13

Дьяков встретил Кутейкина в землянке отделения. Поначалу сержант Дрозд не хотел пускать Дьякова, мотивируя тем, что «он не наш, и мы тебя не знаем». На документ же, сунутый прямо ему под нос в раскрытом виде, Дрозд ответил, что в этом деле не шибко разбирается. Он долго водил пальцем по строкам и, так ничего и не разобрав, вернул Дьякову бумагу обратно со словами: «Мудрено». И если бы не заступничество Золина, Дьяков так и дожидался бы старшину под открытым небом.

Кутейкин явился и, услыхав от Дьякова о волоките с документами, сделал втык Дрозду, что, мол, если неграмотный, – так учись читать, намекнув сержанту, что тот не соответствует занимаемой должности. Дрозд, обиженно закусив губу, полез на нары, а Кутейкин с Дьяковым отправились на позиции. Старшина решил расположить новоприбывшего пулеметчика между первым и вторым отделением, недалеко от стыка со вторым взводом, чтобы в случае появления вражеской пехоты бронебойщики, позиция которых была невдалеке, не остались без прикрытия.

Так получилось, что за все это время Кутейкин на успел толком особо расспросить Дьякова о том, как жил он все это время (хотя какое в лагере житье), как сложилась его судьба после окончания войны, тогда, в тридцать девятом. Хотя и не были они ахти какими друзьями – что за дружба может быть между старшиной и, по тому времени, старшим лейтенантом, – Кутейкин был рад появлению во взводе знакомого человека. Обстоятельства сорвали кубаря с петлиц Дьякова, но ни они, ни прошедшее с тех пор время не лишили Кутейкина уважения к своему бывшему командиру.

– Какими судьбами к нам попали? – спросил старшина, когда Дьяков, положив пулемет около себя, сел на дно окопа.

– Кури, – вместо ответа вынул тот из кармана пачку папирос.

Старшина сунул папиросу в рот, щелкнул зажигалкой. Дьяков закурил тоже. Вот так и тогда, сырым сентябрьским утром, сидели они на башне двадцатьшестерки в пожелтевшей березовой роще и курили, отсчитывая последние оставшиеся до перехода границы минуты, – он, Кутейкин, командир десанта автоматчиков, приданного отдельному танковому батальону, Дьяков, командовавший в этом батальоне одной из рот.

– А что там были – смирились? – спросил вдруг Кутейкин, выдыхая и выпуская через нос дым. Дьяков успел до этого немного поведать старшине о происшедшем с ним в начале лета сорок первого, в канун своего ареста. Будучи командиром все той же танковой роты, он отказался выполнить приказ о разборе танков для ремонта. Дело было перед самой войной, неизбежность которой была очевидна, и Дьяков позволил себе тогда сказать, что в Генштабе не о том думают… В тот же день он был отправлен на гарнизонную гауптвахту, а меньше чем через неделю состоялось заседание военного трибунала, созванного на скорую руку, и Дьяков отправился в места не столь отдаленные, как препятствующий техническому развитию Красной Армии. А еще через несколько дней после этого началась война, и раскуроченные остовы машин так и сгорели в ремонтных мастерских…

– Чего смиряться, – ответил Дьяков после долгого молчания. – Факты говорят за меня. Сам будто не знаешь, как с голыми пятками улепетывали…

– Да, верно, – согласился старшина.

– Ну а не смирись – себе же хуже сделаешь, – ответил Дьяков.

В это время Кутейкину показалось, что за ними кто-то стоит. Он обернулся и увидал перед собой Рябовского.

– Что вы тут делаете? – сурово спросил старшина.

– Я… – Рябовский замялся. – Да я… Просто шел мимо.

– Ну и идите мимо, – тем же тоном сказал Кутейкин.

Рябовский засеменил прочь. Однако его появлением разговор был испорчен, и старшина, простившись с Дьяковым, направился к землянке.

14

На следующий день в блиндаж к Егорьеву заглянул старшина. На этот раз Кутейкин был без каких-либо котелков, и лицо его выражало тревогу и озабоченность. Егорьев сразу заметил это необычное состояние старшины.

– Что случилось, Тимофей? – сразу же, как только старшина переступил через порог, спросил Егорьев.

– Плохие вести, – отвечал хмуро Кутейкин. – Желобова убили.

– Да ты что?! – изумился Егорьев. – Быть не может! Когда?

– Сегодня утром. Вы, лейтенант, стрельбу слышали?

– Ну?

– Ну и ну… – Кутейкин подошел к столу и вдруг с силой звезданул по нему кулаком. – Ах!… Сволочи! Лучший пулеметчик в роте был!

– Да… – Егорьев вздохнул и потер в задумчивости пальцем переносицу.

– Надо писать, – после некоторого молчания сказал старшина.

– Что писать? – не понял Егорьев.

– Ну как что?– Кутейкин посмотрел на лейтенанта: «Мол, сами знаете». – Бумагу писать! У него семья в Архангельске.

Егорьев помолчал некоторое время, потом сказал, обернувшись к старшине:

– Вы напишите сами, ладно?

– Ладно-то ладно, – невесело усмехнулся старшина. – Только…

И, не докончив фразы, Кутейкин оборвал сам себя:

– В общем, слушаюсь.

Старшина ушел. Егорьев, стоя посреди блиндажа и глядя на дверь, в которую только что вышел Кутейкин, думал о смерти Желобова. Думал и в некотором смысле удивлялся сам себе. Вот не стало еще одного бойца из его взвода. Эта весть, бесспорно, в первую минуту огорчила его, была неожиданной, да и сейчас у него нет никаких причин радоваться по поводу этого события. Но сейчас чувство сострадания постепенно переходило в сожаление, и состояние свое он мог бы выразить словами: «Чему удивляться». Егорьев почувствовал, что та будничность, с которой все воспринимают гибель человека на войне, постепенно передается и ему, и хотя разум сознает весь ужас случившегося, в душе отголосок этого ужаса находит все меньше и меньше чувства, а натыкается лишь на все возрастающую с каждым днем пребывания на передовой усталость. Именно эта усталость, переходящая в привычку ничему не удивляться, потому что так будет и завтра, и еще много-много дней, а на вопрос «сколько?» не сможет ответить никто, овладела сейчас Егорьевым. Он почувствовал ее в себе, и она дала ему понять, что смерть здесь будет настигать немыслимое количество людей, и, быть может, когда-нибудь настигнет и его, а потому для сострадания к каждому не хватит тебя самого. Человек, попавший сюда и насмотревшийся на все происходящее здесь, хочет закричать: «Да что же такое делается?!» – но он промолчит, поняв, что кричать бесполезно и бессмысленно, потому что война уже захлестнула человека-

Зуммер телефона заставил Егорьева вздрогнуть.

–Четвертый слушает.

– Четвертый, – раздался в трубке голос Полесьева, – в тринадцать ноль-ноль к вам прибудут подберезовики. Обеспечьте лукошком. Детали уточните у грибника.

Это означало: обеспечить прохождение группы разведчиков через передний край. Грибник – значит командир. Условный код Егорьев знал хорошо, впрочем, это была его обязанность. Хотя со стороны выглядело смешно – взрослые люди разговаривают о каких-то там лукошках и грибниках. Однако служба, как говорится, есть служба, поэтому на вопрос Полесьева: «Как поняли?» – Егорьев ответил: «Понял хорошо» – и, не дожидаясь напоминания: «Повторите», проговорил в трубку только что сказанные ротным слова, на что услышал удовлетворенный голос старшего лейтенанта:

– Поняли правильно, конец связи.

Егорьев положил трубку и глянул на часы: было без пятнадцати час. Надев каску, вышел из блиндажа. Он остановился тут же, около двери, прислонившись плечом к стенке траншеи, посмотрел на небо. Оно было наполовину затянуто надвигающейся с запада огромной черной тучей. Туча ползла медленно, ее края, освещенные изнутри невидимым с земли солнцем, резкими лиловыми контурами вырисовывались на чистом еще небосклоне. От реки подул резкий порывистый ветер, волнуя и перебирая высокие ковыльные травы, подняв тучу песка и пыли с брустверов окопов и будто вырвавшись на волю, понесся по степи, неистовствуя в своем безудержном желании смести и увлечь за собой все на своем пути. На мгновение ветер стих, словно исчез, растворился, умчался далеко-далеко. Наступила мертвая тишина, длившаяся всего несколько секунд. И вдруг ее разорвал где-то вдали раздавшийся раскат грома, ярким извилистым зигзагом мелькнула между черных туч молния, и первые крупные капли дождя упали на землю, прибивая лежавшую на всем пыль. Дождь закапал чаще и вдруг хлынул с неимоверной силой, мгновенно превратившись в незыблемую, плотную стену протянувшегося от неба до земли бессчетного множества водяных нитей. В этот момент сквозь разомкнувшиеся на мгновение клочковатые тучи выглянуло солнце, и дождевые нити заискрились, засверкали перламутром под его лучами.

…Егорьев стащил головной убор, подставив лицо под низвергавшиеся сверху потоки воды. А дождь все лил и лил, земляными ручейками стекая по стенкам на дно окопов, весело колошматил по согнувшимся в траншеях фигурам, отбивая дробный перестук на солдатских касках, пригибая к земле степную траву

Разведчики появились бесшумно и неожиданно, как призраки вышли из дождя один за другим, мокрые до нитки, в мокрых плащ-палатках, со стекающими струями воды с наполовину высунутых наружу автоматных стволов. Всего десять человек. Так же спокойно и размеренно, выждав, пока Егорьев перебросится несколькими фразами с их капитаном, они вошли вслед за обоими офицерами в блиндаж. Разместились, сушили одежду, отдыхали до вечера.

Во второй половине дня дождь кончился. Небо очистилось, в воздухе чувствовалась свежесть и не было больше затрудняющей дыхание пыли. Часов в десять, когда над землею стали сгущаться сумерки, Егорьев, капитан, так и не сказавший за все время больше ни одного слова, кроме тех, которые он произнес днем, у блиндажа, и девять его разведчиков выбрались на позиции взвода. Егорьев провел их вправо, огибая блиндаж и оставляя слева занятую немцами высоту.

– Здесь, – сказал он и остановился.

Все залегли. Немцы изредка пускали осветительные ракеты из-за реки. Высота безмолвствовала. Капитан посмотрел на часы, искоса глянул на Егорьева, пробежал глазами по цепочке изготовившихся к броску разведчиков.

– Если что – прикроете, – коротко сказал он лейтенанту.

Тот утвердительно закивал головой – распоряжения на этот счет уже были даны несколько раз в течение дня заглядывавшему в блиндаж Кутейкину, и теперь взвод Егорьева находился в боевой готовности.

– Прощайте, лейтенант.

Потом тихо скомандовал: «За мной, ребята» – и вместе с разведчиками быстро растворился в темноте.

Егорьеву почему-то стало жалко этого молчаливого капитана. Что-то несчастное и обреченное было в выражении его лица. «Почему мне так показалось? – думал про себя он, стараясь разглядеть хоть что-нибудь в сумраке ночи. – А может, мне действительно так только показалось… Но капитан, видно, свое дело знает: ни слова лишнего, все четко, даже выход свой по часам сверял. – Егорьев улыбнулся: – Дисциплина! – И, думая о только что ушедшей разведгруппе, продолжал делать про себя замечания: – Конечно, дисциплина, а как же иначе. Но ребята у него что надо. Наверное, у себя в разведроте на лучшем счету».

И вдруг, испугавшись, как бы такими лестными мыслями не сглазить все дело, стал напряженно вслушиваться в темноту. Даже плюнул потихоньку три раза через левое плечо и постучал по деревянной рукояти лежащего в прикрепленных к поясному ремню ножнах тесаку. Но все было тихо. Лишь с едва слышным шипением медленно опускались в реку догорающие немецкие ракеты, да где-то в кустах совсем по-мирному заливалась какая-то ночная пичуга. Прождав еще минут десять и окончательно убедившись, что все спокойно и разведчики теперь уже наверняка миновали благополучно передний край противника, Егорьев отправился к себе в блиндаж, докладывать Полесьеву о выполнении задания.

В штабе семьдесят пятого стрелкового полка шел доклад командиров батальонов об обстановке на занимаемых их подразделениями рубежах. Штаб полка располагался в раскинувшем свои хаты по восточному склону балки небольшом хуторе, находящемся по соседству с тем, другим, в котором обосновался штаб второго батальона капитана Тищенко.

Подполковник Еланин, восседая на покрытом черным, кое-где потрескавшимся лаком огромном стуле с высокой резной спинкой и положив локоть на широкий подлокотник, подперев щеку ладонью, выслушивал четкий, без запинки, рапорт' командира третьего батальона старшего лейтенанта Вязова. Вязов докладывал долго и обстоятельно: начиная с изменений в диспозиции немцев перед его участком и кончая расходом боеприпасов в батальоне. Затем примерно то же самое, только касательно своего батальона, говорил и четвертый комбат – маленький черноглазый татарин капитан Талатов. Когда комбаты закончили, Еланин, обведя комнату взглядом исподлобья, поднялся со своего немилосердно заскрипевшего стула, жестом остановив последовавших было его примеру сидевших за столом офицеров, заговорил:

– Требования у меня к вам остаются уставные, но особое внимание прошу обратить на несение боевого охранения.

Прохаживаясь по комнате, подполковник продолжал:

– По последним данным, разведчиками в непосредственной близости от нашего переднего края замечена передислокация немецких частей. Вчера на участке соседней дивизии была обстреляна группа саперов противника. Предполагаю, что немцы имеют намерение разведать проходы в наших минных полях. Отсюда вывод: не исключена возможность общего наступления, и причем в ближайшее время. Поэтому от вас требуется особая бдительность. О любом замеченном в расположении противника передвижении докладывать немедленно. Вопросы есть?

Комбаты дружно ответили:

– Никак нет, товарищ подполковник.

– Тогда все свободны, – закончил Еланин.

И, когда офицеры уже направились к двери, произнес:

– Капитана Тищенко попрошу задержаться.

Тищенко остановился и, дождавшись, пока все выйдут, притворив дверь, подошел к столу.

– Ну что, Василий, – повернулся к нему подполковник.

На усталом и угрюмом лице Еланина изобразилась улыбка.

– Прошел Степанков, жив, дает информацию.

Степанков был тот самый капитан, которого вчера вечером провожал Егорьев.

– Да, жив, – тихо ответил Тищенко. – И слава богу, что так.

Между ним и подполковником давно были хорошие отношения. Еланин в знак особого расположения называл его на «ты». Давнее знакомство связывало этих людей. В самом начале войны Тищенко, тогда еще старший лейтенант, командовал ротой в полку Еланина. И знали бы они друг друга точно так, как ротный командир своего комполка, если б не столь трагичное стечение обстоятельств. Полк, изрядно поредевший, усталый и изможденный, третьи сутки длинной серой вереницей тащился, вдыхая пыль, по дорогам Белоруссии. Был он в числе тех разрозненных частей Красной Армии, которые, приняв на себя первые удары врага и будучи не в силах противостоять им, потеряв две трети личного состава, теперь шли, ехали на восток, наводнив шоссе и проселки, без приказов и конечных пунктов движения, растеряв штабы и утратив командование. Полк Еланина еще все-таки напоминал организованную воинскую часть, во всяком случае имел своего живого командира. Вместе с остальной лавиной войск полк уходил от наступавших на пятки немцев, и вот на третий день, после очередной бомбежки, обстановка прояснилась: полк оказался в окружении. Это известие застало всех врасплох. На дороге поднялась суета, а принять какие-либо меры уже не хватило времени – через полчаса из ближайшей рощи выскочили немецкие танки и принялись крушить гусеницами все живое и неживое на своем пути. И быть бы полку до последнего человека вдавленным в дорогу, да какой-то офицер-артиллерист, развернув с расчетом последнее уцелевшее орудие, подбил из него два танка, закупорив ими шоссе. Еще два закидали бутылками с горючей смесью бойцы, воодушевленные видом горящих первых двух. Немцы повернули назад.

Оставшихся в живых от личного состава полка, ошалевших от дыма и крови людей руганью и кулаками, а порой и выстрелами привели в чувство. Заняли круговую оборону по обеим сторонам дороги, выслали вперед разведчиков. Те вернулись быстро, доложив, что кругом немцы и пробиться к своим нет никакой возможности. И тогда Еланин принял решение: как есть – находясь в круговой обороне и лишь упрочив ее, дожидаться нападения со стороны противника. Что это нападение последует, и последует очень скоро, подполковник не сомневался, а лезть самому на немецкие заслоны означало лишь погубить людей. В обороне они продержатся дольше, а там… там, быть может, спутают в сумятице атаки немцы свои ряды и откроется хоть какая-нибудь самая маленькая щелочка в их порядках. Еланин понимал, что вероятность подобного очень мала, и все же с решимостью обреченного верил в эту последнюю возможность.

Немцы не заставили себя долго ждать. Едва кое-как закрепились у дороги, как снова появились танки. На этот раз их было около десятка. Первый, самый легкий, на бешеной скорости взлетел на пригорок, обогнул по нему перекрывшие дорогу машины и, едва не задевая при крутом спуске стволом пушки землю, скатился вниз; злобно урча, выбрался на дорогу. Остальные, с тяжелым, надсадным гулом, тоже начали карабкаться вверх. По танкам никто не стрелял – у последнего орудия кончились снаряды. Люди молча лежали в недорытых окопах, в придорожных кюветах и глядели на этот быстро приближающийся маленький танк, как на страшный вестник неотвратимо надвигавшейся за ним смерти.

Танк, поливая все перед собой из башенного пулемета, ворвался в боевые порядки полка. Кто-то швырнул в него бутылку с зажигательной смесью. Описав дугу, бутылка разбилась о моторную решетку, и танк сразу вспыхнул, как спичечный коробок, закружил, заметался по дороге, пытаясь сбить пламя. Под конец дал задний ход и, въехав кормой в густой кустарник, остановился. Ветки загасили огонь, и танк застыл на месте, угрожающе выставив вперед пушку с набалдашником. Вдруг внутри его послышался свистящий звук гидравлического поворотного механизма, башня развернулась влево, раздался выстрел, в прорезях дульного тормоза взметнулось пламя, танк вздрогнул, и в ту же секунду метрах в пятидесяти от дороги черным всполохом мелькнул разрыв снаряда. Танк начал пристрелку по окопам. И уже доложили Еланину о первых за этот бой потерях, а остальные немецкие танки спускались с пригорка, когда выскочил вдруг на дорогу, напротив того, первым прорвавшегося легкого танка, какой-то боец в распоясанной гимнастерке с бутылкой горючей смеси в руках. Еланину из своего окопа было хорошо его видно. Подполковник, широко раскрыв глаза, напряженно и неотрывно следил за этим солдатом, позабыв вдруг все на свете, смотрел лишь на него, замерев в оцепенении, в ожидании чего-то страшного. Он старался по малейшему движению бойца распознать его следующее действие, всем своим существом пытаясь помочь этому человеку, вступившему в поединок с танком. Вот он затаился у обочины, вдруг коротким броском оказался на середине дороги, вот преодолел по-пластунски еще несколько метров… Из танка хлестнула пулеметная очередь, пули искрами брызнули по шоссе. Солдат лежал ничком, накрыв голову руками, спрятав под себя накрепко сжатый кулак, стиснувший горлышко бутылки. «Заметили, убили», – сразу две мысли в одно мгновение мелькнули в голове Еланина. Но нет, вот он зашевелился, неожиданно вскочил на ноги, встав в полный рост, быстро нагнулся, зажег бутылку о всунутый за голенище сапога чиркаш, выпрямился вновь, замахнулся и вдруг упал, как подкошенный, напоровшись на пулеметную очередь. Бутылка выпала из мгновенно ослабевшей руки и, гулко стукнувшись об асфальт, огненной лужей растеклась по дороге, охватив пламенем лежащего на шоссе человека. Еланин с ужасом смотрел, как горит человек, как продолжает лупить по окопам танк, как надвигаются по дороге другие немецкие машины, и вдруг почувствовал, что теряет сознание. Лишь грохнувший рядом разрыв снаряда вернул уплывающее сознание. Подполковник огляделся вокруг, не желая, чтобы кто-то видел охватившую его на мгновение слабость. Но кругом никого не было. Взглянув вперед, он тут же отшатнулся и прислонился к стенке окопа: со всех сторон, сокрушая все вокруг, наползали прямо в глаза танки, танки, танки…

Так начался бой, самый страшный из всех, какие видел Еланин и в каких участвовал. Сначала оборону еще удавалось удерживать – подбили три танка, и, казалось, немцы ослабили натиск. Но в это время с другой стороны, развернувшись фронтом, повели атаку еще штук семь вражеских машин. Стащив на обочину подбитые на дороге танки, немцы бросили вперед бронетранспортеры с пехотой, разрезав позиции полка надвое: слева оказалась большая часть солдат и младших офицеров, справа – остатки штаба полка и до двух взводов пехоты. Еланин оказался справа, не имея возможности командовать полком. Вскоре немцы ворвались в окопы, и началась страшная бойня, приведшая к гибели всего полка. Третий батальон в составе около сорока человек вместе с командиром пытался сдаться в плен: выбежали из окопов и, привязав к штыку винтовки белую тряпку, бегом пустились по лугу. Еланин четко видел с другой стороны дороги, как они бежали. Так длилось всего с минуту, не дольше: танки с шоссе открыли огонь, и батальон потонул в разрывах. А когда обстрел закончился, по этому же лугу, обратно к окопам, двое бойцов тащили истекавшего кровью комбата. И больше никого. Лишь на почерневшем лугу дымились свежие воронки.

Через несколько минут слева все смолкло. Немцы с удвоенной злостью обрушились на удерживающийся из последних сил правый фланг полка. Дрались яростно, цепляясь за каждый выступ траншей. Но напор был слишком силен: бойцы все дальше и дальше откатывались назад. Еланин вместе со всеми отстреливался от немцев из своего револьвера, оглядывался на видневшуюся невдалеке полоску леса. И если бы его спросили в ту минуту, на что он надеется, то он бы не ответил. Просто пытался установить хоть какую-нибудь зависимость между сложившейся ситуацией, недалеким лесом и беспрестанно бившейся в голове мыслью: «А может быть…» Рядом падали сраженные пулями и осколками люди, горела земля, разрывы снарядов черными вспышками закрывали тоже, казалось, почерневшее небо.

Еланин забежал в окоп, упал на колени, вытащив из кармана горсть патронов, принялся по одному засовывать их в револьвер, прокручивая барабан. Около него, присев на корточках и отбросив в сторону пистолет, срывал с рукава красные нашивки и звезды полковой комиссар. Неожиданно за бруствером грохнул взрыв, закрыв небо над окопом мгновенно вздыбившейся землей. Когда Еланин стряхнул с себя обвалившуюся со стенок глину, то увидел комиссара, лежавшего в траншее и прижимающего ладонь к разорванным на бедре черным галифе. Сквозь пальцы сочилась кровь. Комиссар посмотрел на Еланина, и вдруг лицо его преобразилось. Выражавшее минуту назад одну лишь боль, сейчас на нем можно было прочесть тревогу и страх. Комиссар поднял палец, замер, и глаза его округлились. Кругом стояла тишина. Еланин прислушался и внезапно услыхал где-то за поворотом траншеи немецкую речь! Она приближалась, позвякивая оружием, нарастая каждую секунду. Комиссар заерзал на дне окопа, схватил валявшийся в пыли пистолет, щелкнул предохранителем, но, подняв пистолет до уровня глаз, отшвырнул в сторону и принялся лихорадочно выбрасывать все у себя из карманов гимнастерки. И тут Еланин понял, что комиссар очень хочет жить, неважно как, но только жить, жить… И чем ближе звучала немецкая речь, чем быстрее рвал комиссар свои документы, тем сильнее становилась уверенность Еланина в том, что он должен это сделать и он не должен отступить. Подполковник взвел курок, приставил к виску дуло пистолета. На мгновение он задумался, смотря в одну точку перед собой, и уже был готов нажать на спуск, как разорвалась в траншее граната. В ответ взахлеб застрочили куда-то немецкие автоматы, и вдруг перекрыла их частая дробь нашего и гулкие винтовочные выстрелы. В окоп, между Еланиным и комиссаром, свалился с бруствера мертвый немец. С другой стороны, сжимая окровавленные руки на животе, съехал по стенке траншеи на дно красноармеец и, поглядев на Еланина с дикой улыбкой умирающего, закрыл глаза. В ту же секунду из-за поворота в окоп заскочил старший лейтенант с автоматом в руках. Он взглянул на подполковника, покосился на приподнявшегося на локте комиссара и отрывисто проговорил:

– Уходим!

Двое красноармейцев подхватили под руки комиссара, вытащили из траншеи. Остальные за ними, за ними и Еланин… Бежали к лесу, бежали, задыхаясь, спотыкаясь и падая, и снова поднимались и бежали. Немцы открыли по беглецам огонь. Еланин не оглядывался, делая метровые скачки то вправо, то влево, слышал, как рядом свистят пули. Вот кто-то упал, кричит о помощи. Останавливаться нельзя, нельзя даже оглянуться – иначе смерть…

Из двадцати человек до леса добежали только девять. И сразу же, не делая ни минуты роздыха, через кустарник ринулись в бурелом, руками и ногами прокладывая себе дорогу, думая лишь об одном: уйти как можно дальше. Пришли в себя только на другой опушке леса. Повалились на траву и лежали так, раскинув руки, минут десять, отдыхали. Потом сориентировались на местности: выяснилось, бежали на юго-запад. Взяли севернее, вышли из леса, пересекли поле, миновали рощу, переправились через какую-то речку, снова вошли в лес.