Текст книги "Не отступать! Не сдаваться!"

Автор книги: Александр Лысев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 16 страниц)

«И соседи мы с ним, понимаешь ли, – говорил другой. – Я навроде внимательный, бдительный, а не распознал…»

«Не созрели вы еще, товарищи, сознательности в вас мало!» – ораторствовал председатель, стоя рядом с уполномоченным, пока еще двое из района выбрасывали через окна и двери содержимое раскулачиваемой избы.

«Недоглядели, недоглядели, – кланялись председателю мужики. – Ты уж не казни строго…»

Маленький Митька, стоя возле отца и дергая его за рукав рубахи, спрашивал:

«Тять, а тять, а дядя Никифор враг?»

«Враг, сынок, враг», – отвечал отец, кладя руку на голову сына.

«Тять, а он мне третьего дня от такой кусок сахара дал», – не унимался Митька, разводя руками и показывая, какой величины был сахар.

«Почему он враг? – удивился Митька. Потом сказал с сожалением: – А ведь ты, тять, с ним вместе на германской воевал, мне мамка сказывала. Он ведь добрый, и все, как ни глянь, работает да работает… Тять, за что его так?»

«Враг он, враг, – грустно повторил отец и, беря Митьку за руку, произнес: – Пойдем отсюда, сынок…»

Они уже отошли от дома Никифора, когда по толпе вдруг пронесся шум изумления. Выскользнув из ладони отца, Митька опрометью бросился назад и в мгновение ока оказался у Никифоровых ворот. Дюжий Никифор, стоя в тарантасе, боролся с одним из охранников, выкручивая у него из рук винтовку. Второй охранник барахтался в грязи посреди улицы. Уполномоченный, на ходу вытаскивая из кобуры пистолет, бежал к тарантасу.

Никифор отнял винтовку у охранника, ударом швырнул того на сиденье и, соскочив на землю, стал в воротах с винтовкой наперевес, исступленно крича:

«Не пущу, мое! Здесь подохну! Своим трудом…»

«Подыхай!» – осклабившись, процедил сквозь зубы уполномоченный, нажимая на курок…

Кончилась первая обойма, и уполномоченный, чертыхаясь, торопливо и уже испуганно вгонял в пистолет вторую, когда Никифор, с несколькими пулями в теле, истекая кровью, подполз к столбу ворот и, впившись в дерево ногтями, обернул к толпе искаженное, грязью и кровью забрызганное лицо.

Выбежавший вперед всех Митька стоял ни жив ни мертв. Расширившиеся глаза Никифора были устремлены прямо на него. Митька стоял между Никифором и уполномоченным. Расталкивая всех локтями, пробирался к сыну отец, но прежде чем он схватил Митьку на руки и унес домой, меньшой Егорьев успел увидеть занесенный над головой несчастного приклад винтовки подоспевшего на подмогу второго охранника и исполненные яростного отчаяния и в то же время страдальческие глаза Никифора. Еще секунда – и отец уже был возле Митьки. Но прежде чем его рука закрыла Митьке лицо, тот, услышав глухой звук удара, успел увидеть расколотый череп, мозги и стекающий кровавый след, заливший столб прочно, на века поставленных ворот…

Вспоминая этот случай из далекого детства, Егорьев только сейчас четко для себя осознал, насколько все окружавшее его было изначально жестоко. Он на фронте, здесь идет война, убивают людей, казалось бы, совсем отличное от той, мирной жизни существование, а по сути дела, то же самое. И здесь и там нет покоя, и здесь и там льется кровь, разве что только здесь в больших масштабах. Но разве недостаточно для человека взглянуть хотя бы один раз на насильственную смерть, на сам обряд ее совершения, чтобы раз и навсегда понять все или не понять ничего, воспринимать эту смерть как закономерность в происходящем или возмутиться и воспротивиться жестокости?… Егорьев вдруг понял, что все, чем жил он, есть пустота, за которой все тленно и в которой нет ничего вечного, за которой – тупик, смерть души. Все ограничивается днем сегодняшним, который живется во имя дня завтрашнего, и все совершается кругом во имя этого завтра с таким расчетом, будто бы вся чинимая жестокость тут же исчезнет, как только наступит это завтра. Но завтра все не наступает, а жестокость все усиливается и усиливается, и это светлое завтра не наступит уже никогда, потому что останется одна жестокость. И она, эта жестокость, сожрет и уничтожит постепенно все…

Так что же делать ему, Егорьеву, как воспринимать все происходящее вокруг, в какие политические рамки себя ставить? Ведь если пойти и тут же заявить обо всем, что он сейчас передумал, просто-напросто лишишься головы – в мире прибавится еще одна жестокость. Но и жить так дальше Егорьеву вдруг стало возмутительно. Он почувствовал, что окружающая жестокость давит и угнетает его (стимулом тому послужила война), и, если все так и оставлять как есть, он превратится в орудие этой жестокости. Превратится ли? Не является ли он уже сейчас этим орудием, живя все это время и воспринимая происходящее, а значит и жестокость, как должное, как норму Он же в первую очередь человек, а человек – это душа. И душа понятие не отвлеченное, не независимое. Она прочно связана со всем существом человека, и любые поступки накладывают на душу определенный отпечаток.

Егорьев же все время был уверен в другом: душа – слово, так сказать, чисто символическое, то есть как бы клетка организма человека, и уж совсем неправдоподобно, будто бы душа может существовать после смерти. Но тогда что же человек, что определяет его сущность? Егорьев впервые задумался над этим вопросом и ответа найти не мог.

«Хотя, конечно, можно допустить бессмертие души, наличие Бога, – думал лейтенант. – Но такой подход так непривычен… Но ведь в нем нет насилия, нет жестокости. Так что же: вера в Бога – вот выход?… Странно… Но тем не менее это ведь лучше, чем то, что происходит сейчас… Да, конечно же, какой разговор…»

И вдруг Егорьева ошарашило.

«Но тогда кто же я? – подумал он. – Если я не верил в это, а верил в то, жил в насилии, значит, я сам стал частью этой жестокости…»

И стало вдруг так горько, появилось такое неизвестное ранее чувство раскаяния и печали одновременно, что, устремив глаза вверх, Егорьев с поразительной для него самого внутренней ясностью и осознанием прошептал:

– Господи, да я ведь несчастный человек…

Все с той же удивительной простотой Егорьев неожиданно ощутил, насколько он беден, нет, скорее ограблен духовно, какая полнейшая опустошенность стоит за всем тем, во что он верил и что почитал за истину. А все, оказывается, совсем в другом… Но в чем же тогда?

И снова глаза Егорьева поднялись к бездонной синеве неба. Бог – он все же есть, он правит миром и душой человека. Так, и только так – иначе жестокость приведет в конце концов человека к гибели…

«Но как же тогда война? – снова думал Егорьев. – Это же первейшая жестокость, да еще такая война, как эта…»

– Лейтенант! – раздался рядом голос Синченко.

«Все во власти Божьей, – мелькнуло где-то в подсознании Егорьева, но логика говорила в нем: – Так-то так, но мы еще додумаем и поразмышляем… Ох, Толстого начитался у батюшки на чердаке!…»

Он обернулся к Ивану.

– Лейтенант, – повторил Синченко, – траншеи готовы…

31

Рота только-только закрепилась на новых позициях, и не успели еще разнести обед по траншеям, как наблюдатели доложили, что впереди показалось густое облако пыли, а еще через некоторое время было сообщено: по дороге движутся на большой скорости немецкие танки.

Полищук приказал всем приготовиться к бою. Солдаты, побросав, кто успел получить, котелки с начатым обедом, застыли в напряженном ожидании на своих боевых местах…

Танки шли быстро, действительно на высокой скорости, облепленные по бортам прижавшимся к броне десантом автоматчиков. Сойдя с дороги, развернулись фронтом и, не снижая хода, пошли на траншеи, приближаясь и увеличиваясь в размерах с каждой секундой…

Егорьев в окружении Уфимцева и Синченко, стоя в окопе, распорядился приготовить к бою гранаты, бронебойщикам определил прицел, с которого следовало открыть огонь по танкам…

Неожиданно, раньше времени рассекречивая себя, дала залп расположившаяся в нескольких стах метрах за позициями пехоты артиллерийская батарея. Снаряды разорвались позади идущих в атаку немецких танков – взяли слишком высоко. Танкисты противника среагировали мгновенно и точно: почти одновременно сверкнули пламенем сразу несколько танковых пушек, и батарея, затянутая дымом и пылью, исчезла из виду на несколько мгновений. Когда дым рассеялся, Егорьев увидел в отдалении, в том месте, где только что была батарея, два перевернутых орудия, третье с отбитым колесом завалившееся на бок, а четвертое выкатывал из капонира расчет.

«Куда они?» – подумал Егорьев, глядя, как артиллеристы, выкатив орудие, цепляют его к передкам, сдерживая бьющихся в упряжке лошадей. «Наверное, позицию меняют», – сам себе мысленно ответил лейтенант.

Однако артиллеристы, закончив свою работу, заняли места на передке и, нахлестывая лошадей, пыля, галопом помчались по равнине. Вскоре, спустившись вниз, к реке, они исчезли из виду.

– Вот суки, смотали! – с негодованием и в то же время с тревогой глядя на Егорьева, сказал Синченко, тоже наблюдавший за действиями артиллеристов.

– Позицию меняют, – вслух, но уже уверенно и твердо повторил свою мысль Егорьев и, повернувшись в другую сторону, стал следить за танками.

Те приближались, и лейтенант, опасаясь, как бы они не проскочили обозначенный бронебойщикам прицел, и к тому же видя, что артиллеристы угнали неизвестно куда, приказал открыть огонь.

Гулко ударило ружье Золина, вслед за ним выстрелил и второй пэтээрщик, один из присланных на пополнение во взвод Егорьева из переставшего существовать вчерашним утром первого батальона, остатки которого в тот же день были рассованы по разным частям.

Золин промахнулся, пэтээрщик из пополнения угодил ближайшему танку в гусеницу, перебив ее, и теперь танк, вертясь на одном месте, яростно огрызался из башенного пулемета, прикрывая прыгавший с подбитой машины на землю десант.

Остальные танки, сбавив скорость, стали крыть траншеи из пушек, одновременно с этим освобождаясь от десанта, который тут же пристраивался следом, прячась за бронированными машинами. Однако в этом деле танкисты преуспели менее, нежели в расправе над артиллерийской батареей: снаряды рвались то дальше, то ближе траншей, оставляя невредимыми ведущих оттуда огонь по автоматчикам солдат.

А пэтээрщик из первого батальона продолжал отличаться: воспользовавшись замедлением хода танков, влепил еще один патрон под срез башни другой немецкой машине. Танк тут же загорелся, десантники шарахнулись в разные стороны, попадая под выстрелы засевших в траншеях.

Немцы наконец пристрелялись, и теперь снаряды стали бухаться в траншеи один за другим, накрывая там сидящих.

– Патрон!!! – орал Золин копающемуся в подсумке Лучинкову, передернув затвор, выбросивший стреляную гильзу, когда почти рядом улеглась земля от только что разорвавшегося снаряда. Не говоря ни слова, выхватил из рук Лучинкова патрон, который намеревался подать второй номер, и, всадив в ружье, лязгнув затвором, почти не целясь, выстрелил. Пуля взбила фонтанчик пыли под гусеницей ближе других дошедшего танка. Танк, почти в ту же секунду накатившись на то место, куда попал Золин, продолжал приближаться.

– Лопух! – зло процедил сквозь зубы Лучинков, уже держа наготове следующий патрон.

Во второй раз Золин не промахнулся: после его выстрела танк, пройдя несколько метров, дернувшись, остановился, и откуда-то сбоку, из-за башни, повалил клочковатый, желто-черный дым.

– От так… – стер со лба пот Золин.

Немцы тем временем продолжали атаковать. Еще два танка, подошедшие настолько близко, что их забросали гранатами, удалось остановить. Третий, с десантом на борту, с ходу перевалил через траншею, причем Егорьев едва успел пригнуться от направленной прямо на него автоматной очереди одного из прилепившихся к борту десантников. Пытавшийся достать танк гранатой красноармеец уже было замахнулся, но получил ранение в руку, выронил гранату и через секунду сам же был разорван в клочья. А танк на бешеной скорости все отдалялся и отдалялся, и Егорьев с ужасом подумал, что он там может наделать, в нашем тылу

После того как был подбит шестой по счету в этой атаке танк, немцы повернули назад влево, набирая скорость, прошли вдоль траншей, постепенно отдаляясь к западу. Наконец, выйдя на дорогу, построились в колонну и скрылись из виду. Автоматчики исчезли еще раньше.

Атака была отбита, и, если не считать прорвавшийся танк, все закончилось без последствий. Всего перед фронтом батальона осталось восемь подбитых танков и человек десять убитых немецких пехотинцев. Батальон потерял с полсотни людей убитыми, раненых было немного.

Егорьеву доложили о потерях: во взводе убило семь человек, все остальные были невредимы. Распорядившись привести оборону снова в боеспособный вид, Егорьев стал ждать дальнейших приказаний.

32

– Гениально! – переведя дыхание и оглядевшись вокруг, сказал старший лейтенант Полищук, шмякнувшись в окоп Егорьева.

– Что «гениально»? – не понял Егорьев.

– Здорово мы их! – обвел руками поле боя ротный.

– А-а, – понимающе протянул Егорьев. – Это не мне – солдатам спасибо скажите.

– Скажем, обязательно скажем, – благодушно улыбаясь, заверил Полищук, хлопая Егорьева по плечу. – Но и вы молодцом – не растерялись!

Егорьев не ответил. Ротный приказал ему следовать за собой и направился по траншеям. Вдруг, остановившись, не пройдя и нескольких метров, Полищук замер, поднял вверх палец и прислушался, улыбаясь. Из окопа, находившегося по соседству с егорьевским, доносились звуки разговора.

– Говорил я тебе, дядя Федя, выше надо брать, а ты знай себе орешь: «Патрон! Патрон!» – и на дельные рекомендации ноль внимания!

– Молод еще мне рекомендации давать, – усмехался Золин.

– Здорово, храбрецы! – сказал Полищук, входя в окоп.

– Здравия желаем, – ответствовали бронебойщики.

– Ведь могём, – кивнул головой Полищук на стоящие в поле подбитые танки

– Мы и не такое могём, – ухмыльнулся Золин. – Главное, чтобы у начальства чайники на местах стояли.

– Ой не хами, братец, не хами! – вздернув кверху брови и все так же улыбаясь, погрозил пальцем Полищук.

– Давеча вон подставили нас, – невозмутимо продолжал Золин. – Так, конечно, где там повоюешь: не успел еще глаза продрать, а тебя сразу по шапке, да еще как врезали!

– Золин! – прикрикнул на солдата Егорьев, показывая кулак из-за спины Полищука.

– Я это к тому говорю, товарищ лейтенант, – поворачиваясь в сторону Егорьева, закончил Золин, – что, ежели вы нам условия создадите, отчего ж нам не воевать дельно. А эдак любого посредь ночи подымите бревном по башке – он вам черта лысого навоюет!

И, мельком пробежав по нахмурившемуся лицу Полищука, Золин отвернулся и стал смотреть в поле.

– Ну вот, испортил поздравительное настроение! – попытался отшутиться Лучинков.

Однако Полищук, так и продолжая хмуриться, вышел из окопчика и, ни слова не сказав лейтенанту, выбрался на противоположную брустверу сторону и зашагал прочь от траншей.

– Синченко номер два, – выразительно постучав согнутым указательным пальцем по каске на своей голове, сказал Золину Егорьев.

– Да! – неожиданно зло осклабился Золин. – Он думает, – Золин ткнул пальцем в сторону уходящего Полищука, – он думает, что один раз повезло – так и все прошедшее в сторону? Поздравлениями откупиться хочет! Не выйдет! Вчера вдребезги разделали нас под орех, а теперь – забудем, мол, «храбрецы»!…

– Все равно язык надо держать за зубами! – распалился Егорьев – Почем я знаю, какой он человек? А потом вытаскивай вас, болтунов, из Особого отдела!

Золин, уничтожающе посмотрев на лейтенанта, судорожно задвигал скулами. Егорьев, высунув язык, несколько раз постучал по нему ребром ладони:

– Понял?

Золин потупил взгляд, отвернулся.

«Он тысячу раз прав! – подумал лейтенант, возвращаясь в свой окоп. – Конечно, винить надо не Полищука, но кого-то надо же все-таки винить!… А насчет языка все же верно – бог знает, что за люди кругом…»

33

Только ушел Полищук, как в окоп к Егорьеву, преспокойно рассматривающему в бинокль местность перед фронтом взвода, влетел запыхавшийся Синченко и, схватив лейтенанта за рукав, развернул к себе, показывая куда-то рукой и взволнованно говоря:

– Видите! Да гляньте, гляньте же!…

– Что такое? – отозвался Егорьев, посмотрев сначала на Синченко, потом в указанном солдатом направлении. А посмотрев туда, куда был направлен палец Ивана, ахнул и прикусил губу.

Вдоль траншей, вдоль наших траншей, примерно в километре от того места, где стоял сейчас Егорьев, двигались железные коробки танков. Некоторые шли около бруствера, иные, перевалив через траншеи, были уже на нашей стороне. За танками бежала цепочка пехотинцев. Все это приближалось почти бесшумно, лишь едва был слышен мерный звук спокойно работавших моторов.

– Может, наши? – вырвалось у Егорьева.

Хотя все признаки принадлежности танков к немецкой стороне были налицо, он никак не мог сообразить, откуда они здесь взялись.

Сомкнув губы, Синченко выразительно покачал головой, давая немой ответ на вопрос лейтенанта. Егорьев и сам понимал, что сказанул глупость – танки, бесспорно, немецкие, но откуда они взялись здесь с этой стороны? Вот чего не мог понять лейтенант и от чего был шокирован их появлением.

К Егорьеву с Синченко подбежал Лучинков. Часто моргая широко раскрытыми глазами, Лучинков некоторое время не мог выговорить ни слова, потом спросил, прерывисто дыша, тыкая пальцем через свое плечо и уставившись на Егорьева:

– Это… это что такое?

Через секунду за спиной Лучинкова оказался Золин, держа в руках противотанковое ружье и затаив в глазах выражение недоумения и тревоги.

– Что это такое? – еще раз, только еще более истерично, выкрикнул Лучинков.

И так как Егорьев продолжал молчать, Золин высказал предположение:

– Сдаемся мы, что ли?

– Капитулируем, – проканючил Лучинков, и лицо его дрогнуло.

– Заткнись, рожа! – надвигаясь на Лучинкова и беря его за грудки, угрожающе проговорил Синченко. – А ты, паникер, – показывая кулак Золину, продолжал Синченко, – еще слово вякнешь – мозги вышибу! – И, обернувшись к Егорьеву, уже не так грозно, но твердо закончил: – Командуйте, лейтенант.

Егорьев насколько знал Синченко, настолько и удивлялся всякий раз его поразительной способности собирать в себе всю волю и в решительный момент вдыхать эту волю в других. И сейчас Синченко, что называется, подготовил почву так, что любое приказание Егорьева было бы выполнено.

– Бронебойщики, на фланг! – распорядился Егорьев. – Всем занять круговую оборону! – И уже тише прибавил: – Будем драться. Ясно?!

Блистая глазами, Егорьев глянул на тут же потупившихся под его взором бронебойщиков и, видя, что те опустили головы, докончил:

– По местам!…

В один дружный залп слились автоматные и винтовочные выстрелы, ухнуло ружье Золина, прямым попаданием остановив шедший первым немецкий танк. Автоматчики бросились врассыпную, прячась за танками, укрываясь в траншеях. Внезапно началась стрельба и сзади, и слева, и через минуту Егорьеву уже казалось, что стреляют со всех сторон. Да так оно и было…

34

Подполковник Еланин с самого утра пребывал в пресквернейшем расположении духа. Мало того что дела шли из рук вон плохо, полк понес кошмарные потери и сейчас вся оборона висела, что называется, на честном слове, так еще Еланину был учинен страшный разнос в штабе дивизии. Присланный от командарма майор войск НКВД, в отличие от Себастьянова, которому хоть трава не расти, лишь бы собственная голова не подвергалась опасности, круто взялся за дело. Себастьянов, смекнув, что последствия прибытия майора могут для него очень плохо кончиться, потому что спрос за все происшедшее будет с него, комдива, не придумал ничего более хитроумного, как свалить всю вину на командиров полков. Он-де, несчастный полковник Себастьянов, выбиваясь из сил, пытается выполнить приказания начальства, а эти разбойники, командиры полков, относятся ко всему с непростительной халатностью. При этом Себастьянов так лебезил перед майором, так нахваливал приказания свыше (да и себя выгородить не забывал), что майор, не отличавшийся особой проницательностью ума, а попросту говоря, вообще человек ограниченных способностей, но ревностный служака, уверовал в злодеяния полковых командиров. Правда, к Себастьянову он тоже отнесся без особого уважения и пообещал разобраться «во всем этом». Но сейчас объективно разбираться не было времени, а представить виновных было необходимо в ближайшие дни. Тут-то и сработал давний стереотип – рубить того, кто первый попадется под горячую руку. Такими попавшимися оказались именно полковые командиры. Однако в суматохе непрекращающихся боев командиров заменить просто не представлялось возможным, а потому майор для начала устроил всем хорошую взбучку, дав понять, что их все равно не минует «суровая кара советского закона».

Возвращаясь обратно к себе в полк, Еланин, вспоминая те унижения, которым он подвергся в штабе дивизии, и зная по собственному опыту, что стоит за всем этим, прекрасно понимал, сколько намучается он, будучи арестованным, прежде чем дело дойдет до трибунала, а там до расстрела. В том, что будет именно расстрел, подполковник не сомневался – не те времена, чтобы миловать. И, подумав о проведенных им в тюрьме месяцах, восстановив в памяти, как все это было, и представив, что это будет еще раз, подполковник допустил мысль – а не ускорить ли ему события? Ведь свою пулю он получит все равно – какая разница, рано или поздно. Но стоит ему сейчас, пока еще оружие при нем, протянуть руку к этому оружию – и он будет избавлен от мучений. Сейчас Еланин, как никогда, сожалел о том, что не нажал на курок там, в окопе, в сорок первом году. А теперь он чувствовал себя обреченным, да так почти и было на самом деле. Не пришло ли время нажать на курок сегодня? Но люди, вверенные ему, что станет с ними? Он же не может допустить, чтобы ими командовали такие, как Себастьянов. Хватит в дивизии и одного.

«А какое мне тогда будет до всего этого дело? – подумал Еланин, но тут же возмутился сам себе: – Нет, это малодушие, я не имею на это права».

«А на что же я имею право? – через минуту опять подумал подполковник. – Ни на что я не имею права, даже на смерть по собственному желанию. А впрочем…»

Подъезжая к штабу полка, Еланин решил подождать и посмотреть, как все сложится дальше. В конце концов, поднести пистолет к виску не такое уж долгое дело.

К остановившейся «эмке» тут же бросились ординарцы, и Еланин, выходя из машины, не мог не увидеть тревогу на их лицах. Штаб полка расположился в крохотной рощице, под наскоро растянутой маскировочной сетью. Из уст ординарцев Еланин узнал о только что случившемся: немцы обошли полк с юга, вклинились в оборону на стыке с соседним полком и теперь поджимают левый фланг, одновременно с этим уходя в глубину, намереваясь тем самым отрезать полк от остальных частей дивизии. Еланину по карте указали место прорыва врага.

Вдруг что-то изменилось в лице подполковника: глаза странно заблестели. Не дослушав доклада, он схватил расстеленную на капоте «эмки» карту, торопливо сложил ее и, запихнув в планшет, схватился за дверцу машины:

– Водитель! Во второй батальон, живо!

Мгновенно включился мотор, шофер дал задний ход, развернул машину. Еланин смотрел сквозь стекло, как отдаляются от него застывшие в недоумении фигуры бывших в штабе людей. Он ничего более не говорил, лишь бросил заскочившему на заднее сиденье адъютанту: «А ты со мной зря», но высаживать того не стал…

Выскочив из леса, машина неслась по худому проселку туда, где, нарастая с каждой минутой, слышались звуки боя. Еланина трясло на ухабах, покачивало из стороны в сторону, но он, казалось, не замечал ничего, и только глаза продолжали сохранять свой странный блеск…

Совершенно неожиданно влетели в зону артобстрела. Сразу несколько разрывов взметнулись почти одновременно справа и слева. Было слышно, как резко сыпануло землей по железу кузова. Водитель то и дело крутил руль, машина шарахалась каждый раз в противоположные разрывам стороны, адъютант болтался сзади, пытаясь удержаться за спинки передних кресел, а Еланин все сидел, безмолвно вцепившись рукой в поручень над дверью, и лицо его казалось окаменевшим…

Неожиданно осколок разбил водительскую часть лобового стекла. Шофер сразу поник, уткнувшись лицом в рулевое колесо. Машину стало уводить влево, и Еланин едва успел ее выровнять, выкрутив руль левой рукой. На мгновение подполковник обернулся назад: адъютант лежал на полу между передними и задними сиденьями, устремив в потолок салона мертвый взгляд выпученных глаз. И его, и шофера убило одним осколком.

Еланин снова стал смотреть на дорогу: машина шла, почему-то не сбавляя ходу. Глянув вниз, подполковник увидал, что нога мертвого шофера стоит на педали газа. Продолжая удерживать руль, Еланин сбил ногу водителя с акселератора. Мотор заглох, и машина продолжала так катиться, медленно теряя скорость. Еланин рванул на себя рукоятку ручного тормоза, и когда стрелка спидометра упала до отметки «10», свернул в кювет. Машина съехала с дороги, мягко стукнувшись решеткой радиатора в дерн на краю обочины, замерла на месте.

Подполковник выбрался из салона, так и не закрыв дверцу, стал карабкаться по склону невысокого холма. Оказавшись на гребне, сдвинул на подбородок ремешок фуражки, оглядывая окрестности. Кругом продолжали рваться снаряды, несколько пуль просвистело совсем рядом с Еланиным, заставив его вздрогнуть и вобрать голову в плечи. Прямо у обратного ската холма тянулись полуразрушенные траншеи, всеми, казалось, покинутые. Еланин спустился вниз и оказался в траншее. Вперемежку там валялись трупы, наши и немецкие, но живых не было никого. Еланин двинулся по траншее, оглядываясь по сторонам в надежде разыскать хоть кого-нибудь. Неожиданно сзади послышался шорох осыпающейся земли, и Еланин, мгновенно обернувшись и держа наготове пистолет, увидал измазанного копотью человека, без каски и оружия, испуганно глядевшего на подполковника. Человек был одет в советскую военную форму с петлицами сержанта.

– Кто такой? – спросил Еланин, продолжая держать палец на спусковом крючке.

Незнакомец, облизнув сухие потрескавшиеся губы, доложил:

– Командир взвода четвертой роты сержант Дрозд.

– Номер батальона и полка?

– Второй батальон семьдесят пятого стрелкового пока.

– Документы! – потребовал Еланин

Человек покорно вытащил из кармана гимнастерки красноармейскую книжку, протянул Еланину.

– На землю! – указывая глазами на книжку, распорядился подполковник.

Дрозд положил книжку на бруствер, отошел на несколько шагов.

– Возьмите, – через несколько мгновений произнес Еланин, просмотрев документы и возвращая их владельцу.

– Что здесь делаете?

Дрозд усмехнулся:

– Воюю.

– Разъясните-ка!

– Оглушило, без сознания был. Когда взвод уходил, наверное, посчитали меня за убитого. Видите, вот и оружие мое забрали… – Дрозд развел пустыми руками в подтверждение своим словам.

Упавший невдалеке снаряд заставил обоих присесть на дно траншеи.

– Хорошо, – сказал Еланин, вставая и отряхиваясь, упрятывая пистолет в кобуру. – Будете меня сопровождать. Вы знаете, где находится капитан Тищенко?

Дрозд снова развел руками, на этот раз выказывая подобным жестом свое неведение.

– А где старший лейтенант Полищук? Он жив?

– Не знаю, – пожал плечами Дрозд. – До атаки вроде был жив, а сейчас не знаю.

– Будем искать вместе. Идемте.

Дрозд как-то странно и несколько виновато посмотрел на подполковника, потом попросил:

– Разрешите мне в госпиталь. Голова болит, сил нет. Видимо, контузия.

Еланин пристально поглядел на сержанта, затем сказал:

– Вот найдем кого-нибудь из офицеров, и пойдете в госпиталь. А сейчас следуйте за мной – вы не так уж плохи.

И Еланин направился туда, где раздавалась автоматная стрельба. Сержант Дрозд, проклиная все на свете и самого себя в первую очередь за то, что так запросто попался на глаза этому подполковнику, с озлобленным видом, который, впрочем, тут же исчезал с его лица, лишь Еланин оборачивался к нему, спрашивая что-нибудь, шагал сзади. Дело было в том, что никакой взвод не посчитал сержанта Дрозда за убитого и никто его не бросал. Все было совершенно наоборот – Дрозд сам, как только начался бой, под шумок улизнул из подвергшихся атаке траншей, оставив вверенное ему подразделение на произвол судьбы. Просидев под днищем подбитого танка и дождавшись, пока немцы перебьют весь личный состав и уйдут, сержант выбрался из своего укрытия и уже собирался дать ходу до медсанбата, где намеревался прикинуться контуженым, да был задержан до выяснения личности подполковником Еланиным, которого, по мнению сержанта, черт дернул взять его, Дрозда, в сопровождающие. И еще хорошо бы в тыл – так нет, напротив, в самую гущу боя.

Теперь Дрозд шел, с ненавистью поглядывая на спину двигавшегося впереди Еланина. Окажись у него под рукой оружие или по крайней мере хотя бы нож, всадил бы он его в эту проклятую спину и отлеживался бы спокойно в госпитале. И не надо было бы подставлять свою голову под пули. Все можно списать на немцев, и тогда… Да кто будет подозревать в чем-то какого-то сержанта Дрозда. Но оружия не было, его он выбросил…

Из этих мыслей сержанта вывел тихий оклик Еланина, заставивший Дрозда побледнеть:

– Стой! Дальше по-пластунски… Иначе не подобраться.

Дрозд поглядел вперед и затрясся от страха. Впереди отбивались от насевших с трех сторон немцев остатки четвертой роты. Свои, русские солдаты были близко. Дрозд даже увидел несколько знакомых ему людей, разглядев, как ему показалось, черты старшего лейтенанта Полищука, командовавшего что-то, а может, ему только показалось. Но все это было, и было так близко, и в то же время недосягаемо далеко. Чтобы добраться туда, надо преодолеть пятьдесят простреливающихся со всех сторон метров. А это было выше сил сержанта…

Еланин услышал позади себя сдавленный крик, а когда обернулся, то увидел сержанта Дрозда, бегущего прочь от траншей, прочь от боя, прочь от всего на свете…

– Трус! Назад! Застрелю! – заорал Еланин, вскакивая на бруствер и становясь в полный рост, хватаясь за крышку кобуры. В тот же миг откуда-то сзади со свистящим завыванием пролетела над подполковником мина, быстро опускаясь прямо на фигурку бежавшего по полю Дрозда, коснулась спины сержанта и, блеснув красным всполохом, исчезла вместе с человеком.

Только лишь Еланин успел увидеть это, как острый осколок наискось, от конца ребер и почти до бедра распорол живот подполковнику, перебив поясной ремень. От пронзившей мгновенно все его тело острой боли, помутившей взор, Еланин запрокинул голову назад, хватаясь одной рукой за два конца болтающегося у живота ремня и изо всех сил сжимая пальцы в кулак. Согнулся, потеряв равновесие, упал обратно в траншею. Здесь, кое-как перевернувшись на спину, открыл глаза, проморгался. Стискивая от боли зубы и напрягаясь всем телом, чуть нагнул голову вперед, посмотрев на свою рану. Подолы гимнастерки и нижней рубахи были изорваны в клочья, а по телу шел огромный, сантиметров в тридцать, шов. Шов быстро увеличивался в размерах, по краям его с бульканьем текла кровь, а изнутри стали показываться, выпирая на поверхность, голубовато-розовые кишки. Делая нечеловеческое усилие, Еланин выгнулся всем телом, засунул руку в карман брюк, вытащив оттуда индивидуальный пакет. Но тут же потревоженные внутренности повалились наружу. Еланин выпустил из рук пакет, снова хватаясь за живот. Перевязывать было бессмысленно, и он понял это…