Текст книги "Не отступать! Не сдаваться!"

Автор книги: Александр Лысев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 16 страниц)

10

Синченко и Глыба были встречены на месте своей новой дислокации стоящим посреди траншеи старшиной Кутейкиным. Старшина оценивающе рассматривал новоприбывших. Синченко своей огромной фигурой занимал один почти всю ширину траншеи, отрытой в полный профиль. На нем была побелевшая от солнца и пота гимнастерка с закатанными до локтей рукавами. Из-за потрескавшегося, заношенного солдатского ремня торчала заткнутая за него пилотка. Когда-то темно-зеленые, а сейчас, как и гимнастерка, белесые, брюки были выпачканы глиной и присохшими к ним сухими травинками. За голенищем сапога можно было увидеть немецкую гранату на длинной ручке. По растрескавшемуся от жары лицу Синченко стекали с взлохмаченной шевелюры многочисленные струйки пота, которые он стирал время от времени ладонью левой руки, в правой держа винтовку. Всякий раз, глядя на Синченко, старшина удивлялся, как могут быть у человека так широко расставлены глаза. Хотя и черты лица его были такие же крупные, как и вся его фигура, Кутейкин почему-то всегда улавливал это несоответствие с глазами. Старшина представлял себе, какой же обзор должен быть у Синченко. И сейчас, снова натолкнувшись на эту мысль, он усмехнулся. Потом отметил про себя, чисто с точки зрения ротного старшины, что Синченко все-таки порядочный разгильдяй и совершенно не следит за своим внешним видом. Зная, что Синченко в армии с тридцать девятого года, Кутейкин всегда удивлялся ему и никогда не мог понять до конца. Впрочем, может, именно тот факт, что его срочная служба продлилась так долго, и стал основой манеры его поведения. И хотя был Синченко человек бывалый, в движениях его чувствовалась некая неловкость, и, как казалось старшине, одежда на размер меньше стесняла его. Несмотря на то что сам он был человеком среднего роста и, как говорится, «расположенным к полноте», Кутейкин все время ощущал себя каким-то маленьким в обществе Синченко, и проявлялось это даже скорее не внешне, а внутренне, в глазах самого старшины. И отношение его к Синченко было несколько иным, чем к остальным солдатам взвода. Нельзя сказать, что старшина прямо-таки смотрел ему в рот, нет, не такой человек был Кутейкин. Но, говоря откровенно, Синченко нравился ему, и то, что он, так же как и старшина, воюет с первых дней, вызывало у Кутейкина уважение к нему. В разговоре с ним старшина терял свою если не самоуверенность, то чувство некоторого превосходства, чувство, которое испытывает солдат, прошедший через очень многое и теперь беседующий с впервые попавшим на фронт. Синченко же был не впервые попавший на фронт, и это обстоятельство играло главную роль в его отношениях со старшиной. Общность случившегося с ними сближала этих людей, служила поводом для уважения взаимного. Они в отдельности знали не только свою цену, но и цену друг друга, что и являлось, быть может, основной причиной их взаимопонимания. Будучи человеком прямым и резким, Синченко высказывал людям напрямую все, что он о них думает, не заботясь о последствиях для самого себя. Он очень четко знал, что представляет собой каждый. Кутейкин видел это, но, имея в глубине души то же качество, не пытался останавливать Синченко. И именно лишь благодаря своему характеру Синченко так до сих пор и не получил еще ни сержантских треугольников, ни орденов, ни медалей.

Кутейкин смотрел на этого человека, а он, в свою очередь, смотрел на старшину своим прямым, даже несколько вызывающим взором и ждал. Старшина перевел взгляд на Глыбу. Того почти не было видно за фигурой Синченко. Поймав этот взгляд, Глыба выдвинулся из-за спины своего друга и встал перед ним. Он был невысок, черноволос, худощав, но лицо было волевое, и из-под черной пряди, спадающей на лоб, смотрели умные, упрямые глаза. И, несмотря на их внешнее различие, было в лицах Синченко и Глыбы что-то общее. Старшина не мог сказать что, но такое ощущение не покидало его никогда.

Обо всем этом подумал Кутейкин в течение какой-то минуты, пока солдаты стояли перед ним, ожидая, когда он заговорит первым. И старшина, не став более затягивать паузу, сказал, обращаясь к Синченко:

– Ну что, Иван, здесь теперь будете!

Синченко огляделся по сторонам, потом ответил:

– А нам чего – нам ничего.

– Вот и хорошо, – сказал Кутейкин. – Занимайте эти два окопа, – он указал рукой на покинутую бронебойщиками позицию и еще один окоп, отрытый рядом, – и порядок!

Синченко кивнул. Кутейкину разговаривать больше было не о чем, и он, предоставив «хуторским» возможность обустраиваться на новом месте самим, ушел в землянку. «Хуторские» принялись обустраиваться. Перво-наперво Синченко саперной лопаткой сделал углубление в бруствере окопа и, положив туда винтовку, той же лопаткой принялся выдалбливать в стенках ниши для гранат. Хотя граната у него была всего лишь одна, Синченко заботливо соорудил по три ниши с каждой стороны. Глыба тем временем подобным образом орудовал в своем окопе. Вскоре все рационализаторские усовершенствования были завершены. Синченко улегся на дно окопа и, вытянув ноги, тем самым перегородив полтраншеи, надвинул пилотку на глаза. Глыба сел рядом с ним, прислонившись спиной к стенке прохода.

– Слышь, Иван, чего делать-то будем? – обратился он к своему другу.

– А чего делать, – усмехнулся Синченко, передвинув пилотку на затылок. – Сиди, пока не сменят, а там и обед близко.

– Оно, конечно, верно, – согласился Глыба, потом, поглядев на синее, без облачка небо, сказал: – Жарко.

– Да… – протянул Синченко.

– Не стреляют. – Глыба приподнялся и, поглядев в сторону немцев, снова сел на прежнее место.

– Сейчас не будут стрелять, – с видом знатока заявил Синченко. – У них после обеда смена постов. А обед в два. Так вот, когда новые заступают, так раза три-четыре стрельнут для острастки. Немцу тоже делать нечего… А сейчас не будут. – Синченко, прищурясь, посмотрел на солнце. – Сейчас еще только часов двенадцать.

– Немцы народ точный, это я где-то слышал, – заметил Глыба.

– Пунктуальный, – поправил его Синченко. – Я с одним лично был знаком.

– Да ну?! – подивился Глыба – Расскажи!

– А чего рассказывать-то.

– Расскажи, Иван, – настаивал Глыба.

Синченко повременил для приличия немного и начал:

– Дело было в самом начале войны. Вернее, даже еще раньше. Бог знает, почему запомнилось, но знаю, что тогда четверг был, значит… – Синченко стал загибать пальцы на руке, шепча про себя дни недели. – Ну правильно, как раз девятнадцатое число было, июнь месяц. Служил я тогда в Западном особом военном округе. – Синченко грустно усмехнулся. – Все считал, сколько до конца службы осталось. Радовался, что большая половина позади… Ну, это я так, к слову.

– Ну-ну, – промолвил Глыба, показывая тем самым, что он внимательно слушает.

– В общем, сбили мы тогда самолет, немецкий. Они к нам через границу туда-сюда шныряли, обнаглели до предела. А нам приказ на провокации не отвечать. И вот – попался один, нахальный такой, все над нашим расположением кружил. Ну, товарищ из взвода нашего и говорит: я, мол, сейчас пугну его. И бац из винтовки. Почти не целился. Только самолет тот пропеллером «тырк», «тырк» – и на поле спланировал, сел, значит. Мы айда туда. Немец уже около самолета стоит, осматривает чего-то. Подбегаем, он на нас – ноль внимания. Потом ругаться по-своему начал. Тычет пальцем в мотор, а там дырка, и масло течет. – Синченко усмехнулся. – А у нас во взводе был один такой… – Синченко выразительно покачал сжатым кулаком. – Ах, говорит, такую-то мать, гнида фашистская. В общем, привели немца в штаб батальона с разбитой мордой. Наши командиры как увидали, прямо в ужас. Вы же, говорят, международный конфликт вызвать можете. И давай перед немцем извиняться. Переводчика вызвали, объясняют летчику этому, что, мол, чистая случайность, бойцы несознательные… И к нам: кто, спрашивают, стрелял? Ну а как узнали, так и тому, кто стрелял, и тому, кто немцу по мордам съездил, руки за спину – и на губу. И все при летчике этом. Он стоит, ухмыляется. Нагло так, самоуверенно. Потом через переводчика говорит: «Немедленно сообщите в такую-то часть открытым текстом о моем местопребывании». Что дальше было – не знаю, но видел я только и как пистолет ему вернули, и документы, и обедом в офицерской столовой накормили, и самолет на полевой аэродром сволокли. Наши технари на аэродроме ему самолет починили, и он в тот же день прямо со взлетной полосы «вжихь»… А через три дня аэродром вдребезги разнесли вместе с обслугой сердобольной. Но пунктуальный был, все на часы поглядывал: «Мне во столько-то надо быть»…

– Почему – «был»? – спросил Глыба. – Может, и сейчас летает где-нибудь.

– Нет. – Синченко засмеялся. – Долетался… Под Минском попали мы в окружение, – снова стал рассказывать он. – Выбирались, было нас человек пятнадцать. И вот идем как-то лесом. Вдруг – поляна впереди, и самолет на поляне. Мы сначала испугались, думали, аэродром. Потом смотрим – нет, один самолет, и в округе вроде никого. Подошли мы к самолету, оружие на изготовку. Самолет немецкий. И веришь ли, тот самый летчик. Только от самоуверенности его и следа не осталось. Увидел нас – бледный, руки трясутся, глазами, как волк затравленный, водит и все повторяет: «Гнадете, гнадете». Потом вдруг меня увидел, аж просиял весь. «Геноссе, комрад, товарищ, – кричит. – Зи вайсе мир». Узнал, значит, меня. Я его, конечно, тоже узнал, раньше еще. Все на меня смотрят – откуда у меня немцы знакомые? Ну а фриц решил, наверное, что ему теперь ничто не угрожает. Говорит что-то, никому ничего не понятно, но все слушают. Потом начал нас просить о чем-то. Видит, нам не ясно, он давай жестами объяснять. Ну, мы поняли, что он просит самолет свой развернуть. Опять у него самолет, видать, из строя вышел. Мы молчим. Фриц уразумел, что никто ему помогать не собирается, тоже стоит, молчит. И вдруг выстрел. Немец за живот схватился, рот раскрыл, на нас смотрит и моргает, быстро-быстро. Еще выстрел. Мы повернулись – глядим, лейтенант наш с пистолетом стоит. И всю обойму в немца всадил. Потом подошел к нему – тот лежит, не шелохнется, – посмотрел, к нам оборачивается и говорит: «Вы что, забыли али не видели, чего они натворить успели. Геноссе… Эх вы». И плюнул на него. Опосля распорядился: «Поджигайте самолет». Так мое знакомство с тем летчиком и кончилось. Ну а мы вышли потом, вот, воюю, но про немца того вспоминаю все же иногда.

Он замолчал.

– Да… – протянул Глыба, покачав головой. – Всякое бывает.

– Интересная история, – раздался рядом насмешливый голос сержанта Дрозда.

Синченко и Глыба повернули головы: Дрозд стоял в траншее, скривив губы, смотрел на них. Он слышал весь разговор и теперь, злорадно усмехаясь, принялся отчитывать «хуторских».

– Это так вы исполняете свои обязанности! Следите за передним краем противника, несете охранение. Молодцы, молодцы, – повторил он и вдруг перешел на крик: – Да вы даже не считаете нужным находиться на своем боевом посту и вставать при появлении старшего по званию!

– В боевой обстановке при появлении старшего по званию можно и не вставать, – спокойно заметил Сниченко.

– Что нам, голову под пули подставлять? – добавил Глыба.

– Но на своем боевом посту вы находиться обязаны! – не желая ни в чем уступать, сказал Дрозд.

– Мы и так на своем боевом посту. – Синченко снял пилотку с головы и вытер ею лицо. – И не надо к нам придираться, сержант.

– Вы у меня дождетесь, Синченко, – злобно бросил сержант и направился к землянке.

– Др-р-розд, – растягивая букву «р», с пренебрежением сказал Синченко.

– Что? – с ледяной холодностью, повернувшись назад, спросил сержант.

– Я говорю, ваша фамилия Дрозд, – объяснил Синченко, усмехаясь.

– И что же? – сквозь зубы проговорил сержант.

– А моя Синченко, а его Глыба, – повышая голос, ответил Иван, указав одной рукой на Глыбу, и добавил: – И ничего.

– Что вы хотите этим сказать? – спросил Дрозд.

– Я уже сказал – ничего. – Синченко отвернулся в сторону.

– Ну-ну, – тоном, не обещающим ничего хорошего, сказал Дрозд, уходя.

– Сволочь он, – с ненавистью бросил Синченко, когда сержант скрылся.

– Почему? – спросил Глыба.

– Потому что есть такие люди, – со злобой пояснил Синченко. – И когда они дорываются до власти, пусть даже до самой маленькой, они изведут кого угодно.

Больше Синченко не проронил ни слова. Глыба тоже молчал. Они сидели каждый в своем окопе и смотрели в сторону немцев, где, хотя никто не знал, надолго ли, пока воцарилась тишина.

11

Этим же утром старший лейтенант Полесьев был вызван в штаб батальона. Штаб располагался в селе, в одном из уцелевших домов. Полесьев уже был там вчера, когда рота только что прибыла к месту своей дислокации, но командира батальона не застал и все предшествующие распоряжения получил от начальника штаба, а сегодня уже сам комбат вызывал его, дабы познакомиться с новым ротным.

Полесьев подошел к крыльцу, однако часового, как это было в прошлый раз, там не оказалось, и старший лейтенант беспрепятственно вошел в сени. Здесь тоже не было никого, и Полесьев, постояв полминуты в сумрачных сенях, толкнул дверь в комнату и переступил через порог.

В горнице было светло. Посреди нее стоял длинный стол, за которым спиной ко входу сидели двое военных, один на лавке, протянувшейся вдоль стола, другой на табуретке, подперев щеку рукой, а второй рукой водя по расстеленной на столе карте. В дальнем углу хаты сидел перед рацией солдат в наушниках; при входе Полесьева он поднял на него глаза и застыл в таком положении. Сидевшие за столом обернулись в сторону вошедшего, и Полесьев тотчас узнал в одном из них старшего лейтенанта Полищука, начальника штаба батальона, с которым он вчера разговаривал. Полищук и другой офицер встали из-за стола и вышли навстречу Полесьеву. Тот приложил руку к фуражке и доложил:

– Командир третьей роты старший лейтенант Полесьев по вызову явился!

Офицер – Полесьев разглядел по одной шпале в каждой петлице – подошел к нему и представился:

– Капитан Тищенко. – И, уже протягивая Полесьеву руку, добавил: – Ваш командир батальона.

– Очень приятно, – сказал Полесьев, пожимая руку комбату.

– С моим начальником штаба вы уже знакомы. – Тищенко кивнул в сторону Полищука. – Так что прошу.

И жестом руки указал на стоящую около стола лавку, приглашая всех садиться. Полесьев с Полищуком сели за стол, а Тищенко, подойдя к столику радиста, спросил:

– Ну что, молчат, Глухов?

Тот удрученно кивнул головой в наушниках.

Тищенко провел рукой по волосам, потом сказал, обращаясь к солдату:

– Но вы все равно слушайте. Настройте рацию на прием и слушайте. Ждите, должны они ответить.

Глухов опять кивнул головой, на этот раз утвердительно, словно желая сказать: «Да, да, конечно», и, хотя рация и так стояла на прием нужной волны, принялся крутить настройку. Из эфира полетели какие-то хрипящие и шипящие звуки, и Тищенко, горестно вздохнув, подощел обратно к столу, устало опустившись на табуретку. Потом, не поднимая головы, сказал после некоторого молчания:

– Два дня назад в тыл к немцам ушла группа полковой разведки. Радиограмм ожидаем со вчерашнего утра. Пока вот сами видите…

Слова эти были адресованы Полесьеву, потому что Полищук знал все это, и, стало быть, Тищенко разъяснял обстановку новому ротному, посвящая его в суть дела. Полесьев понял это и молча кивнул головой. Тищенко посмотрел на него печально, потом проговорил:

– Боюсь, что они вообще не вернутся!

Полесьев увидел, как Глухов, сидевший за рацией, видимо, расслышав слова Тищенко, резко повернулся и, сверкая глазами, смотрел на комбата. Тищенко, перехватив этот взгляд, поспешил заверить солдата:

– Они придут, обязательно придут!

Потом, повернувшись к столу, сказал, слегка кивнув головой в сторону вновь склонившегося над рацией Глухова:

– У него брат в полковой разведке.

Снова все замолчали. Было лишь слышно мерное потрескивание в наушниках у Глухова, да со стороны переднего края несколько раз прозвучала пулеметная дробь. Наконец Полищук, поняв, что Тищенко так сейчас больше ничего и не скажет, решил завязать разговор сам.

– Значит, с нами теперь будете воевать, – сказал он, обращаясь к Полесьеву.

– Значит, с вами, – отвечал тот.

– Ну-ка, Василь Алексеич, дай-ка нам карту. – Полищук потянул за край карты, на которую локтями опирался Тищенко.

Тот приподнял руки, и Полищук, выдернув карту, расстелил ее на столе между собой и Полесьевым.

– Вы занимаете вот тут оборону? – Он провел пальцем по извилистой линии, которую в нескольких местах пересекали красные карандашные черточки.

Полесьев кивнул.

– Значит, высота эта в вашем секторе? – Полищук указал на обведенный синим кружочек, примыкавший к реке.

– В нашем, – ответил Полесьев.

– Ну и как, уже начали немцы вас допекать? – поинтересовался Полищук.

– Там позиции четвертого взвода, – разъяснил Полесьев. – И уже командира убили.

При этих словах Тищенко снова грустно покачал головой.

– Знаю, – изменившимся тоном сказал Полищук. – Мне докладывали.

– Здесь до вас тоже рота была, – заговорил Тищенко. – Как раз напротив этой высоты. И четверть личного состава с высоты посшибали. Каждый день по два, по три человека. Негодяи!

– Да, – вздохнул Полищук. – У Кононова, бедняги, под конец меньше взвода осталось. До этого, конечно, бои были, но много он здесь потерял.

– Кстати, ты его видел вчера? – спросил Полищука комбат.

– Кононова-то? – переспросил Полищук и тут же ответил. – Видал! Он с ребятами своими вечером в машину грузился. Они ж до нас еще вон сколько были, давно пора было заменить.

– А я с ним даже проститься не успел, – посетовал Тищенко. – Как в полк вызвали, так тут теперь с разведчиками.

Он замолчал на полуслове. Полищук покосился на Глухова. Но тот, казалось, не слушал их разговора – был весь погружен в свое радио.

– А неужели нельзя эту высоту взять? – спросил Полесьев.

Полищук посмотрел на него, потом сказал, усмехнувшись:

– Пробовали. Проводили даже разведку боем.

– Ну и что?

– А не вышло ничего. Только людей угробили. У них по центру заминировано все, а с левого фланга не подступиться – с того берега прикрывают.

– Артиллерию бы использовали, танки, – удивляясь таким действиям, сказал Полесьев.

– Артиллерию! – рассмеялся Полищук. – Так они и помогут! Они там сидят, каждый снаряд считают.

– По ним, лучше пусть несколько человек в день погибнет, чем снаряды расходовать, – зло сказал Тищенко. Потом, решив, видимо, что не в артиллеристах дело, добавил: – Они-то, конечно, не виноваты – приказ такой.

– Ну а танки, – настаивал на своем Полесьев.

– Танки?! – На лице Полищука отразилось неподдельное изумление. – Мы танки, милый мой, здесь и не видели. Я уж не помню, когда о них, о наших-то танках, и слышал последний раз.

– Да… – протянул Полесьев.

– Вот такие дела, – уже уравновешенно и спокойно сказал Полищук.

В это время за окном хаты послышался шум подъезжающей машины, а через секунду – визг тормозов.

– Подполковник приехал, – кивнул на окно Полищук.

– Пойду встречать, – поднялся из-за стола Тищенко и направился в сени.

Глухов посмотрел ему вслед, потом опять склонился над рацией.

– Подполковник Еланин – командир полка, – разъясняюще шепнул Полищук Полесьеву.

Через минуту на пороге оказался подполковник Еланин. При его появлении оба офицера поднялись и приложили руки к козырькам фуражек.

Подполковник был среднего роста человек, лет пятидесяти, с рыжеватыми с проседью усами и русыми, начинающими седеть на висках волосами. Одет он был в защитного цвета обмундирование, и, если бы не по три шпалы в петлицах, его можно было принять, по крайней мере издали-то уж точно, за какого-нибудь командира взвода или роты – настолько моложавой, подтянутой и аккуратной выглядела его фигура.

– Вольно, – распорядился Еланин, вскинув руку к фуражке и отвечая на приветствия офицеров.

И сразу же обратился к Глухову:

– Ну как?

Глухов, ожидавший услышать какие-либо новости от подполковника, разочарованно покачал головой.

– Молчат.

Еланин прошел в комнату и, бросив фуражку на стол, опустился на лавку.

– Что нового в штабе дивизии? – спросил Тищенко, подходя к подполковнику и садясь рядом с ним.

– Все так же. – Еланин искоса посмотрел на Полесьева. – А это кто – новый командир роты?

– Так точно! – Полесьев щелкнул каблуками.

– Командир новой роты, – поправил Полищук.

– Нам на пополнение прибыли? – продолжая рассматривать Полесьева, осведомился Еланин.

– На замену, – вместо Полесьева ответил Полищук. – Заместо роты Кононова.

– Ну и добре, – отозвался Еланин.

Потом поднялся, походил вдоль стола и, мельком бросив взгляд на Глухова, сказал:

– Радиста я вам скоро пришлю.

– Не надо, – поднялся Глухов. – Разрешите продолжать работу? – Потом, помолчав, добавил: – Я не устал!

– Не разрешаю, – ответил Еланин. – Устали.

И, обернувшись к Тищенко, произнес:

– Ну я поехал, капитан. В случае чего, сообщи.

Через минуту пятнистая «эмка» подполковника, развернувшись перед хатой, скрылась из виду.

– Вы тоже можете идти, – обратился Тищенко к Полесьеву.

Тот, отдав честь, покинул хату.