Текст книги "Не отступать! Не сдаваться!"

Автор книги: Александр Лысев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 16 страниц)

38

Еще день шел Егорьев по направлению на восток, и еще день у лейтенанта во рту не было ни крошки. Уже не раз задавал он себе вопрос, куда и зачем идет и есть ли в этом хоть малейший смысл? Но никуда не идти тоже не было никакого резона, и он шел, надеясь набрести на какое-нибудь селение, или в конце концов попасться немцам в руки, или еще что-нибудь, лишь бы только не стоять на месте. Однако, осознавая скверное свое положение, Егорьев не испытывал страха перед своей будущностью. Все окружающее было для него таково, словно он смотрел кинофильм, главным и единственным действующим лицом которого был не он сам в реальности, а некто совсем иной, отвлеченный, не имеющий к нему, лейтенанту Егорьеву, никакого отношения. И, если бы не муторное чувство голода, он, пожалуй, уверился бы в том, что сидит в каком-нибудь кинотеатре и смотрит на экран, изображающий все то, что представляется его взору сейчас на самом деле. Такое ощущение было и необычно, и странно, и в то же время надежно – будто чья-то невидимая рука вела Егорьева, придавая ему силы и уверенности. Единственное, что его смущало в этом движении, так это, что шел он как будто вслепую, совсем позабыв о здравом смысле и логических рассуждениях. А может, так оно было и к лучшему…

Дороги Егорьев обычно обходил, а тут вдруг случилось, что белый, пыльный проселок вынырнул прямо из-за небольшого бугорка, да так, что лейтенант заметил его извилистую ленту, лишь подойдя на расстояние не более десяти метров. Егорьев прислушался – кругом было тихо – и решился выйти на дорогу. Впоследствии он не мог себе ответить, зачем он это сделал, наверное, так, предаваясь неосознанному движению. Но выйдя, тут же застыл с перекошенным от ужаса лицом и, передернув плечами, по которым мгновенно пробежал озноб, пожалел, что вообще попалась ему на пути эта дорога.

Влево и вправо, вдоль обочин по обеим сторонам, валялись в различных позах тела людей. С первого взгляда было видно, что погибли они не там, где находились сейчас, а скорее были привезены и сброшены на дорогу. Иных, по-видимому, добивали уже здесь, иные были мертвы раньше, некоторые были вообще без голов, без рук или без ног. Можно было встретить полчеловека, с оторванной нижней частью туловища, а невдалеке на эту нижнюю часть наткнуться.

Егорьев со страхом оглядывал картину леденящей кровь бойни. Взгляд его привлек сытый серый волчище, терзавший на части чье-то мертвое тело. Учуяв приближение живого человека, волк поднял на Егорьева глаза-уголья, присел, прижал уши к голове, угрожающе оскалил выпачканную в чужой крови пасть, обнажая острые клыки, и глухо зарычал. Лейтенант тут же выхватил из кобуры пистолет, направил на волка. Тот мгновенно опустился еще ниже, заюлил хвостом и, не отрывая глаз от фигуры Егорьева, следя за каждым его движением, стал задом отползать прочь, будто зная, что за штуку держал в руке человек.

Егорьев хотел было пристрелить волка и, будь у лейтенанта по крайней мере хотя бы обойма, непременно сделал бы это. Но сейчас побоялся промахнуться, попусту потратив единственный патрон – чем тогда защищаться от разъярившегося зверя? Волк тем временем все так же осторожно, следя за Егорьевым, добрался до придорожных кустов и, задержав еще мгновение свой взгляд на человеке, вдруг неожиданным, мощным прыжком, перевернувшись в воздухе чуть ли не на сто восемьдесят градусов, перемахнул через кусты и скрылся из виду.

Егорьев, не выпуская пистолета из рук, подошел к одному из убитых. Тот лежал лицом вниз, подогнув под себя левую руку и выпростав вдоль головы правую. На спине, меж ребер, будто стайка жучков, роились несколько входных пулевых отверстий, превратив ткань гимнастерки в этом месте в единую большую дыру с обожженными краями. Рядом лежал другой, затянутый в новенькие ремни, в таком же новом, аккуратно пригнанном обмундировании и в щегольских, до колен, хромовых сапогах с круто загибающимися, почти острыми носками. Закаченные под самый лоб глаза мертво глядели в небо с запечатлевшимся в них выражением ужаса и последнего, смертного страдания. Выкатившись из полуоткрытого рта, застыла, пробежав по подбородку тоненькая струйка крови.

Егорьев отвернулся от этого лица, подошел к третьему, лежащему в нескольких метрах от первых двух. Лейтенант обратил внимание на одну довольно странную деталь: у всех убитых, насколько он успел заметить, были оторваны воротники гимнастерок. Все тела были одеты в советскую военную форму, но, так как все воротники поотрывали, Егорьев званий разобрать не смог. Не нашел лейтенант также и ни одной фуражки, ни одной пилотки – все головные уборы, кроме надетых на нескольких человеках металлических касок, поисчезали. Вдобавок у всех убитых были выворочены наизнанку карманы и почти у всех сняты поясные ремни и портупеи, по которым можно было судить о принадлежности к солдатскому или офицерскому составу.

Лейтенант еще походил между трупами, насчитал всех тел и подобий тел около пятидесяти и, чувствуя, что его начинает тошнить, пошел дальше от этого страшного места. Пройдя по дороге метров сто, Егорьев свернул в лес и неожиданно для себя наткнулся на пепелище огромного костра. Вокруг костра валялись пустые консервные банки, скомканная пачка из-под папирос «Казбек». На пеньке был аккуратно разложен недельной давности (Егорьев посмотрел число) номер газеты «Правда», а рядом – брошенная кем-то грязная портянка с расплывшимся клеймом воинской части.

Егорьев нагнулся над костром, пошуровал в золе тут же сорванной березовой веткой – вдруг пекли картошку, так не осталось ли чего. Но вместо этого в пепелище обнаружилось множество непонятных мелких предметов. Лейтенант взял их в горсть, подбросил на ладони, просеивая, золу. Это оказались знаки различия, обыкновенные знаки различия бойцов и командиров Красной Армии: треугольнички, кубаря, попалась даже одна шпала. Все обгоревшее, облезшее, но сохранившее свою форму. Порывшись еще, Егорьев извлек нечто обуглившееся, матерчатое, некогда, по всей вероятности, служившее воротником. Да, действительно, это был воротник – Егорьев рассмотрел его поближе, – даже с темным бугорком прижженной к нему петлицы. Естественно, напрашивался вывод – отыскавшиеся воротники и атрибуты принадлежали убитым на дороге, раз у них все это пооторвано. Вслед за этим возникал и другой вопрос – кто учинил эту кровавую расправу, зачем понадобилось забирать у убитых документы, рвать воротники, и вообще, кем являлись жертвы и кто их палачи? Тут Егорьев призадумался, а призадумавшись, пришел в недоумение. Если предположить, что убитые – пленные русские, а это (Егорьев был почти уверен), похоже, именно так, то, ясное дело, казнили их немцы. «Если же…» – Егорьев усмехнулся. Конечно, так, как еще может быть?… Но «Правда», «Казбек» – тут что-то не вязалось. И зачем понадобилось спарывать и сжигать часть элементов формы одежды? Странно… Странно и страшно. Егорьев не хотел больше об этом думать и тем более оставаться здесь. Поглядев на стрелку компаса, он взял направление на восток и вскоре углубился в лес.

39

Темнота быстро поглощала все окружающее: постепенно терялись из виду очертания деревьев, кустов, сливаясь в сплошную непроглядную и угрожающую пустоту. По приближающемуся, казалось, к самой земле, будто придавливающему все на ней небосклону спешили серые однообразные облака, несуразными силуэтами выделялись, проплывая через рассеянный, зловещий свет вокруг бледного круга луны. Сильный ветер раскачивал невидимые впереди верхушки берез и осин, издавая скрипящие, стонущие звуки, исходившие прямо из самого чрева ночи.

Егорьев брел, съежившись, засунув под мышки кисти скрещенных на груди рук, вобрав голову в плечи. Ночь была несвойственная обычным летним ночам в южной полосе России. Эта выдалась на редкость холодная, с пронизывающим ветром, при затянутом свинцовой мутью, всегда звездным, а сейчас безликом куполе неба. И под стать погоде было на душе у Егорьева: тоскливо, неуютно. Он давно сбился с пути – на несветящемся циферблате компаса невозможно было в таком мраке разглядеть ровным счетом ничего. К тому же лейтенант смертельно устал, был страшно голоден и сейчас двигался совершенно бесцельно, просто переставляя ноги.

Наконец он облюбовал себе более-менее тихое местечко в овраге, под высокой березой…

Сон долго не шел. Егорьев, свернувшись калачиком, безуспешно пытался согреться и в конце концов провалился в какое-то забытье…

…Он сидел в кинотеатре и смотрел картину. Неожиданно пленка оборвалась, замелькали различные вариации геометрических фигур, точки, всевозможные штришки – как это бывает в подобных случаях. И вдруг на экране появился волк. Зверь угрожающе скалился, морда его была измазана кровью, и даже с длинных усов (кто бы мог подумать, что они такие здоровенные), расходящихся в разные стороны от маленького черного носа, стекали алые капельки. Подняв когтистую лапу вровень со своим ухом, волк делал перед собой резкие движения-рывки, словно пытаясь выпрыгнуть из экрана. Ему это удалось и, осклабившись в дьявольской улыбке, чего волки делать ну никак не могут, устремился на сидящих в зале. Все кругом вдруг сразу оказались в гимнастерках, но без воротников, и волк кидался на каждого из них, и кусал, и рвал на части, а Егорьев судорожно и безрезультатно пытался выхватить из кобуры пистолет, будучи почему-то уверенным, что, когда он это сделает, будет еще хуже и от этого возрадуется волк. Зверь тем временем приближался, устилая свой путь мертвыми телами. Вот он уже в нескольких метрах от Егорьева, лейтенант дергает пистолет, но знает, что этим не спасется. Вдруг перед глазами Егорьева предстают безжизненные, но тем не менее вращающиеся и будто что-то ищущие глаза того самого мертвеца, что лежал на дороге в хромовых сапогах и в новом обмундировании. Вот эти глаза встретились с глазами Егорьева, ужасом пронзили своим взглядом лейтенанта до самого сердца, и тут же когтистая волчья лапа легла на грудь покойнику, разрывая на том гимнастерку и вырывая клочья окровавленного мяса. В мгновение ока эта лапа переметнулась к Егорьеву, схватила его за горло, стискивая все сильней и сильней, пытаясь задушить, и Егорьев увидел перед своими глазами перекошенную волчью морду…

Егорьев подскочил во сне, раскрыл глаза, но не увидел ничего и лишь почувствовал, что ему не хватает воздуха. Тут же сделал лейтенант несколько судорожных, испуганных глотков, задышал ровнее, постепенно приходя в себя от кошмарного сновидения. Сердце билось неимоверно, а рука – Егорьев сам обнаружил это с недоумением, – рука сжимала рукоятку до половины вытащенного пистолета, хотя, когда лейтенант ложился спать, оружие было в кобуре и кнопка была застегнута.

Упрятав пистолет обратно, Егорьев привстал, огляделся вокруг. Все заполняла та же ночь, ветер с завыванием качал из стороны в сторону раскидистые ветки березы. Оставшееся до рассвета время Егорьев уже не спал, боясь, что как только он сомкнет глаза, волк снова протянет к нему свою ужасную, кровавую лапу.

Еще только чуть забрезжило, а Егорьев уже отправился в путь. Голова болела и кружилась, отчасти от голода, отчасти от дурно проведенной бессонной ночи. Он шел, постепенно теряя силы, а вместе с силами уходила и надежда. Хотя на что он мог надеяться, к чему стремиться? Безразличие ко всему овладело им, но тем не менее теперь появилось непроходящее чувство страха, гнавшее его вперед, заставлявшее непременно двигаться. Страх был и перед своим будущим, и, как ни парадоксально это выглядело, мучительный, давящий страх был за свое прошлое. Как будто Егорьеву предстояло держать перед кем-то великим и всемогущим ответ за всю свою прожитую жизнь. К тому же не отпускала Егорьева боязнь этого приснившегося, но до того все же виденного наяву волка. А что, если он действительно идет следом?

«Бред, ерунда. Просто я очень устал», – отгонял от себя Егорьев гнетущие мысли о волке.

Но образ волка постоянно заполнял сознание, играл на нервах, приводил все существо Егорьева в чуть ли не безумное состояние. На одном участке своего пути лейтенант даже побежал, испуганно оглядываясь назад. Затем все же несколько пришел в себя, направился дальше шагом, но оружие вытащил и держал наготове.

Поэтому неудивительно, что, когда в кустах слева послышался сначала тихий шорох, а потом с треском надломилась сухая ветка, Егорьев, быстро обернувшись и ни о чем не думая, нажал на курок, посылая в заросли пулю. Он никуда не целился, стрелял неосознанно, на звук, и лишь когда пистолет превратился в бесполезный кусок железа, оставшись без патронов, лейтенант осознал, что он наделал. Зверь, а Егорьев не сомневался, что в нескольких шагах от него таится волк, зверь теперь может его, беззащитного, загрызть, задушить, растерзать. Ужасное, жалкое, почти сумасшедшее выражение приняло лицо Егорьева. Он весь согнулся, сжался, готовясь швырнуть пистолет прямо в пасть волку, как только тот покажется из зарослей. Вот ветка хрустнула опять, Егорьев внутренне подобрался, замер, и вдруг ветки раздвинулись и перед лейтенантом оказался… Синченко. Лицо его было бледно, левый рукав гимнастерки был оторван и перетягивал предплечье. Синченко сделал еще один шаг и остановился. «Я, наверное, с ума сошел», – подумал Егорьев, опуская пистолет, и с усталой отрешимостью закрыл глаза.

– Вы? – глухо проговорил Синченко.

Егорьев не ответил, снова раскрыв глаза, внимательно смотрел на Синченко, прикидывая, не на том ли свете они оба находятся.

– Н-да, вы… – так же глухо повторил Синченко и покачал головой.

40

Все дальнейшее Синченко поведал лейтенанту полчаса спустя после их столь неожиданной встречи, и услышанное потрясло Егорьева…

К тому времени, как на позициях четвертой роты бой угас, Синченко, оглядевшись вокруг и придя к выводу, что в живых не осталось никого, выбрался из разрушенной траншеи и отправился назад, через поле, к реке, откуда еще доносилась стрельба. Спустившись вниз, Иван вплавь пересек реку и тут столкнулся с бойцами, как потом выяснилось, семьдесят восьмого полка, тоже входившего в состав дивизии полковника Себастьянова. Бойцы были под командованием незнакомого младшего лейтенанта, который, выспросив у Синченко, откуда он и что произошло с его подразделением, приказал двигаться со своими солдатами. Иван повиновался.

Вскоре они прибыли к месту дислокации одного из батальонов семьдесят восьмого полка, где оказалось множество солдат из разбитых наших частей и где Синченко встретил Дьякова и Глыбу

Не прошло и четверти часа, как батальон подвергся атаке немцев. Шквал огня и свинца обрушился на траншеи, а когда в атаку пошли немецкие танки, батальон, не имея средств их остановить, бросив позиции, пустился в бегство.

Несколько сот человек, охваченные паникой, спасая свою жизнь, бежали по голому полю, по пятам преследуемые бронированными машинами. Десятки живьем попали под гусеницы, под пулеметные очереди с танковых башен. Зрелище было ужасное, и до холмов добрались чуть больше ста человек. Все укрылись в лощине, танки свернули в сторону, и, когда меньше всего кто-либо ожидал, произошел заключительный и самый страшный акт трагедии…

Голос Синченко срывался, Иван задыхался от душивших его гнева и боли.

– Понимаете, лейтенант, когда никто не ожидал, когда все считали, что все позади, жестоко и, самое главное, бессмысленно с холмов ударили по нам пулеметы. И вы думаете, немцы? – выкрикнул Синченко. – НАШИ! И вы думаете, не знали, что по своим стреляют?! ЗНАЛИ! Хотя какие они, к черту, наши. Ублюдки, выродки… Мы напоролись на заградотряд, – продолжал Синченко. – Момент они уже упустили, оборона треснула, и решили сорвать злобу на нас. Сто с лишним человек, в упор, под пулеметы! Мы метались, запертые в этих чертовых холмах, и ложились замертво, рядами, один на другого! А они били, били безудержно, безрассудно!… – Голос Синченко перешел на крик. Немного успокоившись, Иван продолжал: – В конце концов мы пошли на них в атаку. Это было уже отчаяние, крик души. Куда там! Их по всему периметру больше полуроты, да еще пулеметы в придачу… Но несколько, в том числе и я, до траншей все же дорвались. И вы представьте, лейтенант, вы только представьте… – с наворачивающимися слезами боли и ненависти говорил Синченко. – …Здоровые, двухметровые парни, все как на подбор, вооружены, одеты, обуты – им бы воевать, а они по своим! Как же, особый полк НКВД, чоновцы проклятые… В упор, в упор!… Глыбу бедного, – продолжал Синченко, уже не скрывая и не смахивая текших по щекам слез, – в клочья штыками изорвали. Дьякова Архипа – ножом… Что же это такое, кто объяснит, почему?! Почему?! Сначала подставлять беззащитных людей под немецкие танки, а потом самим же, ударом в спину… Волки! Ненавижу, ненавижу и не прощу, не забуду! Никогда, никогда!…

Последние слова Синченко произнес тихим и злобным голосом, исполненным решимости и уверенности.

Егорьев молчал, широко раскрыв глаза и будучи не в силах осознать, понять услышанное.

– Затем пригнали два грузовика, – продолжил Синченко, – накидали туда вперемежку убитых и раненых, сколько влезло. Остальных на месте бросили. Нас же привезли – тут недалеко – на дорогу заброшенную какую-то, и как псов, как нелюдей по дороге расшвыряли… Тех, кто жив еще был, добили, а я… – Синченко дико усмехнулся. – А я сбежал. Зарезал конвоира – и ходу. Его же собственным ножом, пусть знают, так им надо, только так!… Я как их околыши вспомню – меня аж в дрожь бросает. Не могу забыть. Такое не прощается…

Егорьев как-то вдруг, сразу, понял и домыслил наконец все: рассказ Синченко, увиденное на дороге, эти «Казбек» и «Правда», найденные в пепелище знаки различия. Боже, как все страшно, кроваво, как все преступно. И прав Синченко – нет этому прощения.

– А зачем воротники рвали? – тихо спросил Егорьев.

– Какие воротники? – не понял Синченко.

Егорьев пояснил, что наткнулся именно на ту самую дорогу вчера днем и застал всех убитых с оторванными воротниками.

– Не знаю, – перекосился Синченко. – Наверное, чтобы следы замести. У нас ведь страшное дело, как любят все запутывать…

– Да, дело действительно страшное, – выговорил лейтенант. Потом спросил: – В тебя стреляли?

Синченко усмехнулся, сохраняя на лице перекошенное выражение ненависти:

– Дадут тебе уйти просто так! Стреляли и даже попали. – Синченко указал на свое перевязанное предплечье. – Я поначалу убитым прикидывался. Когда всех вываливать стали, тут я ближнему архаровцу его собственным тесаком кишки-то и выпорол… За Петро, за Дьякова, за всех остальных!…

…После разговора с Синченко Егорьев долго сидел молча.

«Ваня, я совсем запутался, я не знаю, как мне быть, что делать дальше, – хотелось сказать Егорьеву этому солдату. – Действительность страшна и полностью противоречит моим прежним взглядам. Я делаю этот вывод не только из случившейся бойни, он пришел ко мне раньше. Все кругом так жестоко, что даже можно усомниться, с кем и против кого воевать. Куда мне идти, что делать? Научи, дай совет, просто выслушай…»

Но лейтенант промолчал. В самом деле, чем может помочь ему Синченко? Разве что только просто выслушать его излияния души. Но кому это интересно. И Егорьев промолчал, хотя с этого момента начались, быть может, самые тяжелые для него раздумья – он впервые подумал, что все это происходит не где-нибудь, а в его стране, в его России, и он, лейтенант Егорьев, в первую очередь не советский, а русский. Он – человек, родившийся и выросший на этой земле, а не только служащий царящей здесь власти…

41

Они шли по лесу – уставшие, грязные, голодные. Приближался к концу пятый по счету день пути. Они не смотрели по сторонам, последние силы отдавая движению, а потому оказавшиеся впереди три фигуры были замечены лишь с расстояния в несколько десятков Метров.

Егорьев стал как вкопанный, инстинктивно протягивая руку к кобуре пистолета.

– Не двигаться! – раздалось впереди и послышалось лязганье затворов.

Слова были произнесены на русском языке, и у Егорьева тут же мелькнула мысль: «Свои!» Однако лейтенант через несколько мгновений осознал свою ошибку: приближавшиеся люди были в немецкой форме. Егорьев бегом кинулся назад, сзади грохнул винтовочный выстрел, но чей-то властный голос скомандовал:

– Прекратить стрельбу! Живьем брать, живьем!…

Лейтенант бежал, перескакивая через поваленные стволы деревьев, продираясь сквозь ветки. Преследователи не отставали, Егорьев споткнулся об корягу, растянулся во весь рост, но сейчас же вскочил и, в ту же минуту получив удар в спину, свалился опять. Вторично поднявшись и оборачиваясь, разглядел прямо перед собой какого-то человека и хотел было его уже ударить, как сзади чьи-то пальцы сдавили горло. Резким движением Егорьев въехал державшему со спины противнику локтем под дых, тот согнулся, захрипел, отпуская лейтенанта. Тут же Егорьев замахнулся кулаком, метя в лицо оказавшемуся впереди, но рука ушла в пустоту – человек увернулся от удара. Не успел Егорьев опомниться, как получил ребром ладони по шее, от чего запрокинул вверх голову, до боли прикусив губу. Через секунду лейтенанта ударили сапогом в живот и, когда Егорьев, изгибаясь, схватился руками за ушибленное место, стукнули двумя соединенными вместе локтями по спине, между лопаток. Егорьев простонал что-то невнятное и ничком упал на землю, потеряв сознание…

…Из темноты забытья стало постепенно выводить Егорьева начавшее вдруг болеть лицо – кто-то усиленно лупил его по щекам. Лейтенант приоткрыл глаза, пощечины прекратились, а во рту неожиданно оказалось что-то металлическое. Что это горлышко фляжки, Егорьев понял, лишь когда ощутил на нёбе нечто горячее, обволакивающее. Поначалу поперхнувшись, лейтенант сделал несколько глотков и, отворачиваясь от фляги, таким жестом показал, что достаточно.

Егорьев окончательно пришел в себя, огляделся вокруг. Он находился в просторной горнице деревенской избы, полусидел в уголку, привалившись спиной к бревнам и вытянув на полу ноги. Прямо перед Егорьевым сидел человек, очень похожий на Золина, с такими же усами и столь же добрыми глазами. Это почему-то сразу отметил Егорьев. Единственное отличие его состояло, наверное, лишь в том, что одет он был в немецкую военную форму. В остальном же сходство было совершеннейшее. Человек закручивал крышку фляги и, увидев, что Егорьев смотрит на него, улыбаясь, спросил:

– Ну что, сынок, живой?

Егорьев ничего не ответил, придя в полнейшее недоумение: куда он попал? Сначала гонятся по лесу, избивают до бессознательного состояния, а потом с отеческой заботой справляются о самочувствии. Снится ему все это, что ли? Непонятно.

– Да жив он, жив, нешто сами не видите, Аристарх Матвеич, – раздался рядом другой голос.

– Ну и слава богу, – отозвался удовлетворенно Аристарх Матвеич. – А то я уж забеспокоился, что насмерть забили парня.

К лейтенанту подошел человек и, нагнувшись и заглядывая в лицо, сказал:

– Ну здравствуйте, Егорьев.

Егорьев взглянул на подошедшего и… узнал в нем Гордыева.

– Та-ак…– протянул лейтенант, с кривой усмешкой глядя на Гордыева и на мгновение забывая свое положение. – Прихлебательствуешь, значит?

Егорьев кивнул на надетый на Гордыева немецкий мундир.

– Всяк волен понимать по-своему, – пожал плечами Гордыев. – Да вы садитесь. – Гордыев указал рукой. – Вон, за стол, прошу.

– Я с тобой за один стол не сяду, – отрицательно покачал головой Егорьев.

– А зря, – скривил губы в усмешке Гордыев. – Синченко вот, например, сел.

Егорьев метнул взгляд к столу: Синченко действительно сидел на табуретке, в чистой белой рубахе, держа раненую руку на перевязи. Встретившись глазами с Егорьевым, Синченко усмехнулся:

– Не смотрите на меня волком, лейтенант. Лучше садитесь, коли приглашают.

– Что это означает, Иван? – спросил Егорьев.

– Это означает, что я свой выбор сделал, – твердо и сурово пояснил Синченко.

– Что-что? – изумился Егорьев.

– Да, я остаюсь с ними. – Синченко кивнул на Гордыева и Аристарха Матвеича. – Остаюсь сражаться.

– Против кого сражаться и, ты подумай, вместе с кем? – воскликнул пораженный Егорьев. – Вместе с немцами, которые ведут войну против твоего же народа?

– У моего народа два врага: первый – большевизм, второй – фашизм. Я пришел к убеждению, что первый страшнее второго, – четко, будто заученно произнес Синченко бывшую совсем не в его манере выражаться фразу.

– С чьего голоса ты поешь? – с возмущением и в то же время пытаясь усовестить Ивана, проговорил Егорьев, уловивший фальшивые интонации. – Что ты говоришь, опомнись!

– Я все сказал. Может, немного непривычно для вас, но зато такими словами, которые формулируют для меня все совершенно четко,– холодно заключил Синченко. – И единственно, что я могу добавить, так это то, что я честный человек.

– Твоя агитация, шкура? – злобно взглянул Егорьев на Гордыева.

– Ну почему? – пожал плечами тот, добродушно улыбаясь. – У нас полная свобода выбора.

– Ага, – криво усмехнулся Егорьев. – Под дулом пистолета.

– Отнюдь нет. – Гордыев пожал плечами.

– Тьфу, смотреть противно, – поморщился Егорьев. – Что Гордыев жалкий прихвостень и выродок, мне известно уже дней десять…

Егорьев глянул на Гордыева, намекая тому на его побег. Гордыев невинно улыбнулся.

– Но от тебя, Иван, я такого не ожидал, – продолжал Егорьев. – Пойми, что ты себя запятнал, ты предал, все вы тут предатели…

– Что я предал? – вдруг озлобился Синченко. – Свой колхозный огород предал? Хозяйство, которое у меня отняли в тридцать девятом? А может, тех, на лесной дороге, которых убили большевики?

– Дурак! Родину ты предал! – в сердцах сказал Егорьев.

– А разве Родина не складывается из всего этого? – прищурился Синченко. – Или Родина – это то, что можно топтать и поганить, или просто пустой звук, о котором вспоминают лишь тогда, когда теряется не родная земля, а власть на этой земле? Я не собираюсь защищать эту власть!

– Лучше быть один раз запятнанными, как вы выразились, чем всю жизнь провести в боязни и бесправии. Мы хотим видеть свой народ свободным, и мы верны ему! – вдруг преобразившись, заговорил горячо и Гордыев.

– Да вы уже изменили своему народу, пойдя на союз с немцами! – отвечал Гордыеву Егорьев, сам того не замечая, как втягивается в спор. – Погляди, что в тебе народного. Даже форма на тебе немецкая, а ты о народе заговорил. Ты же его и убивать пойдешь вместе со своими хозяевами!

– Да не стройте вы здесь из себя эдакого красного героя, удальца-храбреца, – поморщился Гордыев. – И говорите спокойнее… Да, может быть, мы поступаем не лучшим образом, но иного выхода нет: из двух зол выбирают меньшее, – серьезно заметил Гордыев.

– Ну-ка, разъясните, – кривя губы в иронической усмешке, сказал Егорьев.

– Пожалуйста: мы идем на союз с немцами, сознавая, что они наши враги, есть и будут. Но цель такого союза – раздавить врага более страшного. И другого такого случая может и не представиться.

– Как же вы потом отделаетесь от немцев? Они ведь тоже, чай, не пахать на русских идут?

– Мышление народа таково, что он с гораздо большей сплоченностью пойдет против врага внешнего, нежели сумеет сбросить внутреннего. Мы же руками немцев задушим красных, а там и немцев к чертовой матери!

– Это подло, не говоря уже о том, что очень рискованно и, почитай, лишено шансов на успех.

– Отнюдь нет, – покачал головой Гордыев. – Шансы есть. А насчет подлости, жестокости, несправедливости – мир такой, и ничего тут не поделаешь.

Егорьев молчал – с этим не согласиться он не мог.

– И повторяю, – продолжал Гордыев, – другой возможности может и не быть. Если эту войну выиграют большевики, они во сто крат сильнее затянут петлю на народной шее. Да и сама война – сколько бессмысленных жертв она уже принесла России.

– Согласен, война ведется во многом бездумно, – уже несколько спокойнее говорил Егорьев. – Но эта война – справедливая. Мы защищаем свою Родину. Глупо было бы желать разгрома боеспособной армии и потом вдаваться в какие-то там туманные авантюры.

– Эта война – преступная. Вы пересажали и перестреляли всех мало-мальски мыслящих, а теперь недостаток ума компенсируете огромными потерями, чтобы хоть как-то выровнять положение. И это вы называете боеспособной армией! А в тылу устраиваются повальные наборы, и этому подбирается высокое название – самопожертвование во имя Родины. Преступление это, перед народом преступление. За это всех руководителей стрелять надо.

– Немцы, скажешь, потерь не несут?

– Несут, но в десятки раз меньшие… Кстати, они на Волгу метят. А это… – Гордыев покачал головой. – Я, конечно, не стратег, но, по-моему, настает крышка Стране Советов. И, как истинно русский человек, я об этом с радостью говорю.

– Врешь! Им и до Дона-то не дойти! – обозлился Егорьев.

– Дон они уже форсировали, к вашему сведению, – спокойно заметил Гордыев.

Егорьев на некоторое время замолчал, ошарашенный такой новостью. Да и вообще все сказанное здесь Гордыевым во многом отвечало на раздумья Егорьева. Но идти на союз с кем-то, заранее зная, что предашь его, а потом надеяться на нелепые авантюры, ставя при этом на карту свою страну, – этого Егорьев принять не мог. Такие условия игры были не по нему.

«Отчего я так окрысился на него? – думал лейтенант. – Ведь я сам хотел совета, разъяснения. Пожалуйста, вот они, разъяснения, я же встречаю их в штыки. А ведь все это не лишено смысла и, что самое главное, не лишено правды. Уж не есть ли это один из путей к достижению народного благоденствия?…»

Но совесть и еще что-то непонятное не давали покоя лейтенанту. Не достигаются предательством благородные цели.

«Так-таки и благородные?» – мысленно поймал себя на этом слове лейтенант.

Происшедшее в последние дни, да и сделанные раньше наблюдения, привели Егорьева к выводу, что действительно все совершаемое кругом жестоко и преступно. Но совершается ли это той властью, которой он служил, или же происходящее есть результат определенных недочетов и непродуманных сторон этой власти, не истинное ее лицо? Действительность, такая, какая она есть, что это – случайность или же закономерность? В зависимости от ответа на этот вопрос Егорьев мог бы дать оценку позиции Гордыева. Но ответ лейтенант найти не мог, а потому услышанное подвело Егорьева лишь к дальнейшим раздумьям, но не к выводу.

А Гордыев тем временем продолжал:

– Представьте, что будет, если победят немцы?

– Геноцид против славянского населения, – отвечал Егорьев. – Он и сейчас идет в оккупированных территориях

– Верно. Но геноцид влечет за собой ответную реакцию – усиление партизанского движения. Сейчас это движение разворачивается под эгидой восстановления Советской власти, – развивал далее свою мысль Гордыев. – Красную Армию ждут как армию-освободительницу. В этом, кстати, сами немцы виноваты, нельзя так с людьми обращаться. А стоит эту власть и возможность возвращения Красной Армии ликвидировать – и что будет? Вы думаете, борьба утихнет, потеряет смысл? Как бы не так. Останется геноцид, останется и борьба. Только тогда она перерастет в борьбу освободительную с единственной целью изгнать оккупантов, а не в борьбу за восстановление Советской власти.