Текст книги "Не отступать! Не сдаваться!"

Автор книги: Александр Лысев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 16 страниц)

– Тут-то и подоспеете вы, – подсказал Егорьев.

– Нам останется лишь поставить перед этой борьбой правильную цель.

– Какую же?

– Возвращение всего на круги своя. Вернуть России законное правление, можно даже государя-императора, только на конституционных началах, слыхали, как в Англии?… Словом, все то, что было утрачено в семнадцатом году. Ну и, разумеется, окончательно искоренить любые коммунистические поползновения.

– И вы думаете, народ вас поддержит?

– Да, я уверен, потому что народ обманули. Обещали все – и не дали ничего, кроме плетки и пули. Спросите-ка, кто хочет сейчас жить, как в году эдак в тринадцатом? И девять из десяти, если не все десять, почтут вас за благодетеля, если вы вернете им тринадцатый год. Хватит борьбы за светлое завтра, люди – и это естественно – хотят жить сегодня, понимаете, сегодня! Поэтому в поддержке я не сомневаюсь.

– Сейчас, конечно, у многих затуманены мозги, – продолжал Гордыев после некоторого молчания. – Но прозрение наступит. Наступит, как только падет эта тиранская система. Большевики здорово успели поднакачать в головы своей отравы, но правда, истина, свое все же возьмет, как ее ни скрывай, как ни заколачивай.

– Вы верите, что будет именно так? – спросил Егорьев.

– Трудно сказать, – пожал плечами Гордыев. – Все зависит от немцев. Хотя в их победе вряд ли уже можно сомневаться.

– Значит, вы не оставляете Красной Армии никаких шансов на успех?

– Красная Армия может победить лишь в том случае, если утопит немцев в крови собственных солдат и офицеров. Вы же как воюете: в атаку, за Родину – и пошли под пулеметы. Конечно, страна большая, народу много, что его жалеть-то во имя правого дела. Но тогда победа будет страшнее поражения. Не те масштабы, чтоб шутки шутить. Ведь (я к примеру говорю) чтобы одолеть немцев, не один год еще понадобится. А что будут стоить эти годы? Напряжение всех сил тыла и фронта. А это многомиллионные жертвы. И во имя чего? Чтобы тебя по окончании войны снова продолжали угнетать? Вот теперь и выбирайте, что более приемлемо для народа. И чем быстрее кремлевских кровососов вышвырнут из страны – а это, повторяю, могут сделать только немцы, поэтому мы и должны сейчас им в этом помочь, – тем скорее мы сможем направить борьбу народа в верное русло. И тем меньше будет жертв. Вы, я думаю, вряд ли сможете меня упрекнуть в жестокости к своему народу.

– Получается измена на измене, – покачал головой Егорьев.

– Поймите: победа большевиков несет за собой окончательную деградацию людей, превращение их в животных, в винтиков, – заверил Гордыев.

– Вы хотите убить сразу двух зайцев. А как известно, за двумя погонишься, ни одного не поймаешь.

– Я хочу видеть Россию такой, какой она была Богом создана: великой, процветающей, счастливой, а не нищей и истекающей кровью.

– А как вам такое выражение насчет того, что страдание создает человека? Это, помнится, из церковной философии, а вы ведь за Бога стоите, не правда ли, а? – подбросил вопрос Егорьев.

– Это, конечно, так. Но можно потерять из виду границу между страданием, то бишь, соответственно, терпением и началом необратимых процессов в сознании людей, когда они начинают превращаться в рабов, и в первую очередь рабов в моральном отношении. Так что с церковью не надо передергивать – опасно, – очень серьезно отвечал Гордыев.

– Может быть, я бы и согласился с вами, – после некоторого раздумья сказал Егорьев. – Но становясь на путь предательства, вы не достигнете ничего. Удел таких, как вы, – умереть на чужбине, забытыми всеми. Мне с вами не по пути.

– Я в этом нисколько не сомневался, – усмехнулся Гордыев. – Вы слишком отравлены идеологией, чтобы рассуждать здраво.

– Не поэтому, – возразил Егорьев. – Никогда нельзя считать, что цель оправдывает средства. Может, и есть что-то преступное в нашей политике, кровь проливать, и невинную в том числе, – преступно. Но вероломство – преступление еще большее.

– В таком случае вы захлебнетесь кровью.

– Но и так, как вы, не поступают.

– Что ж ждите, рассуждайте. Досмотрим, чего вы дождетесь. Клин клином вышибают, запомните это, лейтенант. Это не от души идет, но иначе нельзя – таков мир, повторяю я вам. Иначе – сдохнем все. Но по мне лучше умереть человеком с надеждой на правду, чем жить во лжи тупой свиньей. Помните об этих гранях, лейтенант!

– Совесть иметь надо, – заключил Егорьев.

– Ждите, ждите, совестливые. Но только учтите, что и вы, такие, что о совести рассуждаете, тоже палачи… А теперь можете идти…

– Что? – не понял Егорьев.

– Я вам говорю: можете идти отсюда на все четыре стороны, – повторил Гордыев.

– Отпускаете, значит? – усмехнулся Егорьев, глядя на Гордыева с недоверием и удивлением.

– А на что вы мне нужны? – презрительно отвернулся в сторону Гордыев.

– Скажите, Гордыев, а кем вы были в девятьсот тринадцатом году? – спросил вдруг Егорьев.

Гордыев бросил на Егорьева удивленный взгляд: дескать, а тебе-то что до этого? Но потом все же ответил:

– Унтер-офицером отдельного кавалерийского полка.

– А, так, значит, вы белогвардейский реваншист? – полушутя-полусерьезно бросил Егорьев.

– Э-эх, – горько усмехнулся Гордыев, видимо, вспоминая о былом. – Я в шестнадцатом с германской вернулся с осколком в боку и до двадцать девятого трудился не покладая рук. Мне в гражданской воевать не пришлось – хозяйство, понимаете ли… Как же, много добра нажил! Вы, лейтенант, еще, наверное, пешком под стол ходили, а я в казенном ватнике Сибирь осваивал. Туда попадешь – о многом передумаешь. Да и не буду душой кривить – на многое мне там глаза открыли, довели, так сказать, до понятия…

Егорьев потупился.

Гордыев глядел на него искоса, усмехнулся.

– Я тут, кстати, своего бывшего эскадронного встретил, – после некоторого молчания продолжил Гордыев раздумчиво. – Ротмистр Шеель… Прямо на него выскочил, когда от вас к немцам рванул. Чудны дела твои, Господи! Он батальоном командует. Гауптман. Из балтийских немцев. В четырнадцатом, в Восточной Пруссии, я его из-под огня раненным вынес. Так что не думайте, что я только стрекача задавать умею.

Егорьев молчал.

– Столько лет прошло, а он помнит! Первым меня узнал. Всю ночь проговорили… Собственно, благодаря ему я сейчас тут… Кстати, Шеель до сих пор очень тепло отзывается о России.

– Что не помешало ему пол-России с боями пройти и здесь ребят наших раскатать, – зло процедил Егорьев,– Нашелся друг сердечный, таракан запечный…

– Дураков бьют, – пожал плечами Гордыев.

– А вы умные?

– А вы хоть чуток мозгами пораскиньте, лейтенант. Вот мы с вами оба русские, а уже по разные стороны оказались.

– Ну, прямо как в гражданскую! – попытался съерничать Егорьев.

– Получается, что так, – смотря прямо в глаза лейтенанту, очень серьезно проговорил Гордыев.

– Брехня! Вы просто изменник.

– Ладно, закончим. Вам, наверное, харч нужен? Сообразим…

– Что-то вы ко мне очень подобрели в последнее время, Гордыев. Последний раз, помнится, не так вежливо прощались, – сказал Егорьев, намекая на все тот же побег Гордыева, когда свалил тот лейтенанта ударом, затмившим сознание. Сказал, чтобы этим неприятным воспоминанием вытеснить неожиданно появившуюся жалость к этому человеку от сказанных им нескольких слов о своей судьбе.

– Вообще-то вы правы, – заметил Гордыев. – Мы не каждого с таким почетом провожаем.

– Хорош почет – сначала в морду…

– Ну, это, скажем, не я. Это Федот вас так отчублучил. У него в гражданскую продотрядовцы всю семью вырезали, так что больно он зол на вашего брата, большевика… Да и меня вы, лейтенант, не обидели: попотчевали локоточком. Так что мы квиты, хе-хе!

– Ну а все же раскройте секрет – на кой черт вы здесь сосредоточились?

– Да вот, задерживать сбившихся, так сказать, с верного пути защитников социалистического отечества. Их нынче тут много шляется – за сутки до двух десятков вылавливаем. Все голодные, навроде вас, вот и прутся на хуторок – авось чего-нибудь пожрать перепадет. Тут мы их и забираем.

– И куда дальше?

– Военная тайна.

– А-а, понятно, – протянул Егорьев.

– Нет, вы не подумайте, что мы их… – Гордыев провел большим пальцем по шее и прищелкнул языком. – Мы не какой-нибудь там Наркомат Внутренних дел СССР – мы люди гуманные, предоставляем полную свободу выбора. – Ну и тех, чей выбор совпадает с моим, передаем, так сказать, немецким властям, – докончил Гордыев.

– И что там с ними дальше происходит, вас не касается, – произнес Егорьев. – Хороша гуманность к своим же соотечественникам…

– Идет война! – резко, с суровостью перебил лейтенанта Гордыев. – Или вы хотите, чтобы мы пеклись о преумножении красного войска?… Да еще неизвестно, где они дольше проживут – в немецком плену или в Особом отделе, если до своих доберутся. У вас же бдительность через край хлобыщет… Еще, кстати, неизвестно, как с вами поступят, если выберетесь…

– А вы меня не пугайте.

– А я вас и не собираюсь пугать. К тому же, – продолжал Гордыев, – отчего вы думаете, что здравомыслящих людей так уж и мало? Вот Синченко, например, порядочный человек, и если исходить из вашего числа, то на нашу сторону переходит, почитайте, половина.

– Я, по-вашему, непорядочный…

– Вы – мой идеологический противник, что вас задерживать… Идите своей дорогой – время нас рассудит. Осознаете вы, не осознаете – Бог с вами. В конце концов, вы мой бывший командир. Так что идите…

– А вот и провиант-с, – произнося на старинный манер последнее слово с буквой «с», подошел к Гордыеву с Егорьевым Аристарх Матвеич, держа в руках аккуратно завязанный вещмешок.

– Этот что, тоже из окруженцев? – поинтересовался Егорьев, когда Аристарх Матвеич, передав лейтенанту мешок, вышел.

– Этот? – На лице Гордыева изобразилось неподдельное веселое изумление. – Не-е, Аристарх Матвеич и еще Федот, ну второй, что вас образил, эти – из-за границы прибыли. С бароном Врангелем Крым отстаивали. Вот уж кто реваншист так реваншист! – И Гордыев искренне расхохотался.

Закинув вещмешок за спину, Егорьев вышел на крыльцо. Уже на дворе его догнал Синченко, с сожалением, но тем не менее с решимостью в глазах сказал:

– Не судите строго, лейтенант. И честное слово, я бы не хотел встретиться с вами когда-нибудь в бою.

– Так не приведи Бог нам встретиться вообще, – отвечал Егорьев с грустью.

Синченко на минуту замялся, словно хотел что-то сказать, потом все же вымолвил:

– Руки вы мне, конечно, не подадите.

– Отчего же?

И, крепко пожав руку Синченко, не ожидавшего такого, Егорьев направился к лесу, сказав напоследок:

– Прощайте. И всего вам хорошего.

42

Еще несколько дней проблуждал Егорьев по лесам. Встреча с Гордыевым и его людьми заставила лейтенанта быть осторожнее и внимательнее. Поэтому неудивительно, что окопчик, впоследствии оказавшийся передовой позицией боевого охранения, Егорьев заметил раньше, чем оттуда могли увидеть его самого, и, скрывшись в кустарнике, долго наблюдал за там находящимися, пока окончательно не убедился, что это действительно свои.

Лейтенант вышел на ровное место, но и тут был обнаружен не сразу. Двое, сидевшие в окопе, мирно беседовали между собой, не особенно оглядывая окрестности. Лишь когда Егорьев был от них не далее как в десяти метрах, один вдруг резко обернулся, побледнел и, хватая винтовку и наставляя ее на Егорьева, испуганно закричал:

– Стой, а то застрелю!

Егорьев покорно остановился, даже поднял вверх руки.

– Ремень и кобуру отстегнуть и положить на землю! – не спуская Егорьева с прицела, нервозно распорядился тот же человек.

Лейтенант повиновался и тут.

– Отойдите на двадцать шагов в сторону, – последовало приказание. – И не вздумайте бежать!

Егорьев отошел. Человек в окопе продолжал в него целиться, с напыщенным видом сжимая в руках винтовку. Второй выбрался наружу, подобрал егорьевские ремни, опасливо косясь на спокойно стоящего невдалеке лейтенанта, и поспешно вернулся обратно.

«Нервные ребята», – мысленно отметил о задержавших его солдатах Егорьев.

Первый, с винтовкой, повернулся к своему напарнику, что-то пробурчал вполголоса и, тут же припав щекой к прикладу, снова стал удерживать лейтенанта на мушке. Напарник же, вылезши из окопа и бросая назад – то на своего старшого, то на Егорьева – боязливые взгляды, сопровождавшиеся резкими поворотами головы, заспешил куда-то и вскоре, спустившись в овраг, скрылся из виду.

«Совсем задерганные личности, – уже с раздражением подумал лейтенант. – От таких чего угодно ожидать можно».

И, взглянув на застывшего в напряжении стрелка, покачал головой: «Эк он дрожит. Не ровен час, потянет за курок или попросту сорвет помимо желания – и поминай как звали».

Опасаясь за свою жизнь, Егорьев предупредил солдата в окопе:

– Вы винтовку-то опустите, никуда я не денусь. А то в человека целиться опасно, мало ли…

– Не разговаривать!!! – истерично взвизгнул солдат, перебивая Егорьева, и, округлив глаза, затрясся всем телом, еще крепче вцепляясь в винтовку и не думая ее опускать.

«Совершеннейший неврастеник», – снова подумал Егорьев, чувствуя, как ему становится не по себе от присутствия этого психопата с заряженной винтовкой, направленной лейтенанту прямо в грудь.

Так продолжалось минут десять. Наконец напарник вернулся вместе с младшим сержантом и еще каким-то солдатом. Этот пришедший солдат по распоряжению сержанта вытащил из кобуры лейтенанта пистолет, кидая ремни обратно Егорьеву и вручая пистолет своему командиру. Младший сержант осмотрел пистолет, искоса глянул на Егорьева и, засунув конфискованное оружие себе за пояс, коротко приказал:

– Следуйте за мной.

Егорьев, обрадовавшись было, что избавился от угрозы быть застреленным солдатом из окопа, успокоенно пошел вслед за сержантом. Но, мельком поглядев назад по ходу движения, увидел идущего за ним в качестве охраны явившегося с сержантом человека, который, как и прежний конвоир, наставлял на лейтенанта автомат, да еще любезно при этом улыбаясь. Егорьев поежился и от подобного сопровождения, и еще вспомнив предостережения Гордыева о том, какая встреча может его здесь ожидать. Но делать было нечего, и лейтенант отправился…

Предположение Гордыева, к счастью для Егорьева, не оправдалось: лейтенант хотя и вызвал своим появлением некоторую настороженность со стороны полкового комиссара, допрашивавшего Егорьева, но четкие и правильные ответы на задаваемые вопросы и полный порядок в сложившейся ситуации с документами возникшие у комиссара подозрения рассеяли.

– Вы говорите, что командовали взводом? – напоследок поинтересовался комиссар.

– Так точно, – отвечал Егорьев.

– Что вы скажете, если мы снова дадим вам взвод?

– Как прикажете. Только… – Егорьев на мгновение замялся.

– Договаривайте же.

– Я хотел бы вернуться в свою дивизию.

– Это невозможно, – посуровев, заявил комиссар.

– Могу ли я спросить, почему? – поинтересовался Егорьев.

– Нет! – отрубил комиссар. – Разговор окончен. Вас проводят. В курс дел введет командир роты.

– А… – начал было Егорьев, но комиссар перебил его:

– Все ведомственные вопросы будут решены без вас: документы, зачисление на довольствие. А сейчас идите и воюйте! Все, свободны…

– Есть! – щелкнул каблуками Егорьев.

Тот же младший сержант вернул Егорьеву его пистолет, и он же проводил лейтенанта к командиру роты, куда Егорьев был откомандирован. Переговорив со своим новым ротным, Егорьев тем же вечером вступил в свои обязанности.

…На следующее утро лейтенант, проснувшись у себя в землянке, не сразу сообразил, где он находится. Егорьеву опять приснился волк. На этот раз зверь терзал не кого-нибудь, а его, лейтенанта Егорьева. Волк запрыгнул Егорьеву на грудь, и лейтенант отчетливо видел, как рассек он лапой живот, как ткнулся туда мордой, и заработали, застучали, вгрызаясь в живое тело, огромные острые зубы, а кругом была кровь, море крови…

Егорьев протер глаза, спрыгнул с нар, надел гимнастерку. Но сон никак не шел из головы. Сам не зная почему, Егорьев вернулся вдруг мысленно к событиям прошедших дней. Вспомнился Гордыев, прощание с Синченко. Уж не стоило ли лейтенанту остаться тогда с ними?

«Что за ерунда! – гнал прочь подобные мысли Егорьев. – Они предали Родину, и мне оставаться с ними?»

Они. Говоря «они», Егорьев автоматически причислял к разряду изменников и Синченко. «Гордыев, понятное дело, подлец, – думал лейтенант, – но Иван, Иван-то зачем это сделал?»

Тут же вспомнилась Егорьеву заброшенная лесная дорога, изуродованные трупы с оторванными воротниками.

«Он остался, чтобы мстить, – подумал Егорьев о Синченко. – Но если он прав, то, выходит, на неверном пути я?»

Егорьев поморщился, сдвинул брови к переносице. Ох уж эти мысли-мысли! И в ту же секунду по ушам будто хлестнул обрывок фразы Гордыева: «…превращение людей в животных, в винтиков».

«Мне в тягость мои мысли, я хочу не думать ни о чем, а не есть ли это, как сказал Гордыев, полнейшая деградация, – с внезапным ужасом выплыло вдруг в мозгу Егорьева, – Как, однако, просто и легко быть «винтиком», но сохранять при этом хоть каплю человеческого достоинства, чувствовать себя человеком невозможно… Боже мой, надо либо окончательно потупеть, чтобы считать это за жизнь, либо… – Егорьев мысленно пришел в замешательство. – Либо избрать путь Гордыева? А как же такие понятия, как Родина, долг? Нет, так, как они, нельзя, это подло, низко. Тогда как же Синченко? Он что – подлый, низкий? Тогда что же означают эти трупы на лесной дороге?»

Однако назвать Синченко подлым и низким Егорьев при всех обстоятельствах не мог, а виденное им на дороге не что иное, как преступление, другого слова, без сомнения, быть не может. И Егорьев служит этой власти, совершившей преступление. Так кто же подлый и низкий?

«Не верю, не могу поверить, что вся наша система ставит задачу превращения народа в животных, в «винтиков», – твердил мысленно Егорьев.

Но доказательства – вот они: преступление.

«Гордыев говорит, что хочет благоденствия народа, – снова размышлял Егорьев, – а разве не такую задачу преследует нынешняя власть? Хотя ведь сам ему доказывал, что цель не может оправдывать средства. А нынче только и применяются, что насилие да жестокость. Да и не только сейчас – если вдуматься, то всегда применялись. Значит, это тоже подло и не достойно человека… Так неужели нужно делать все же выбор между тем, через что перешагнуть: через Родину и долг или… или через трупы на лесной дороге?… Но и предательство – не путь к достижению этого благоденствия. Мир жесток, и в нем не место какому-то гуманизму, во всяком случае, сейчас, когда идет война – явление, видимо, из ряда вон выходящее. Но, с другой стороны, если о гуманизме не рассуждать сейчас, то когда же? Так можно и не заметить, как в тебе не останется человека… Так как же быть?… Замкнутый круг, замкнутый круг, и какого черта я в него полез…»

Егорьев зажмурился, и вдруг снова перед ним предстал волк. Он спокойно сидел и, облизываясь, словно ждал, к чему же придет в своих рассуждениях Егорьев.

«Не дождешься, я тебе ничего не отвечу», – мысленно сказал волку лейтенант, и тот, поднявшись, потрусил прочь. На мгновение волк остановился, повернул голову в сторону Егорьева, и пасть его вновь исказилась, как в тот раз, в дьявольскую улыбку.

Егорьев зажмурился, открыл глаза – и волк исчез…

– Товарищ лейтенант! – просунулась в дверь землянки голова вестового. – Вас просят к себе товарищ ротный командир…

43

Когда Егорьев вошел в блиндаж к ротному, там уже находился комбат.

– Вот, – указуя на поднявшего в приветствии руку к виску Егорьева, сказал ротный комбату. – Он у нас человек новый, здесь все равно еще пока не освоился – он и сопровождать будет. С остальными я сработался уже, а его возьмите.

– Ну что ж, я предоставлял выбор вам и возражать не буду, – согласился комбат. – Выезжаем сейчас же. – Последнее было обращено уже к Егорьеву.

– У меня взвод, – хотя и не зная, куда и зачем ему предстоит ехать, но все-таки считая своим долгом напомнить, сообщил Егорьев.

– Об этом не беспокойтесь, – повернулся к Егорьеву ротный. – Необходимые распоряжения я уже отдал. Так что езжайте смело.

– В чем будут состоять мои обязанности? – осведомился Егорьев.

– Лишь исполнять мои приказания, – пояснил комбат, майор по званию. – Впрочем, может так случиться, что вы и не понадобитесь…

Егорьев и майор вышли и, покинув траншеи, добрались по полю до дороги, где их уже ожидал мотоцикл с коляской. Так ничего толком и не разъяснив Егорьеву, майор приказал лейтенанту сесть позади водителя, сам забрался в коляску, и машина рванулась, что называется, с места в карьер, попылив по проселочной дороге…

Ехали долго, часа два, и Егорьев порядочно наглотался пыли, пока достигли конечного пункта движения. Прибыли в какой-то крохотный уездный городок, ныне райцентр. Городок был почти весь разбит и сожжен, мотоцикл, подкатив к одному из немногих уцелевших каменному одноэтажному дому, остановился. Майор проворно выпрыгнул из коляски, приказал всем обождать здесь. В здании он пробыл недолго, каких-то полчаса, и, вернувшись с довольным, почти сияющим видом, улыбаясь, сказал Егорьеву:

– Вот видите, вы и не понадобились. Извините, что уж заставил вас немного прокатиться.

В обратный путь летели на бешеной скорости, только мелькали по обеим сторонам дороги поля, овраги, перелески…

Примерно через полтора часа езды впереди неожиданно послышалась ожесточенная орудийная стрельба. Майор встревожился, приказал гнать еще быстрее. Водитель до упора выжимал ручку газа, и Егорьев, хотя тоже был взволнован происходящим впереди, стал уже более опасаться автокатастрофы, нежели артиллерийской канонады. И как в воду глядел лейтенант: надсадно ревя перегревшимся мотором, мотоцикл съехал в узкую, но глубокую лощинку, выбираясь из которой налетел передним колесом на лежавший поперек дороги булыжник продолговатой формы. Машина подскочила, разворачиваясь боком, руль выбило из рук водителя, и ничего бы не случилось, будь поменьше скорость. Но увы – на полном ходу мотоцикл подлетел, переворачиваясь в воздухе вверх колесами. Егорьева сорвало с заднего сиденья, швырнуло на обочину. Мотоцикл же, грохнувшись сиденьями вниз, покатился, перевертываясь, обратно в лощинку. Егорьев, вскочивший на колени, успел еще увидеть, как замелькали, еще и еще, коляска, трубы глушителей, крутящиеся в воздухе колеса, руки с растопыренными пальцами. Через несколько секунд все остановилось там, внизу, и мотоцикл, издав громкий хлопок, загорелся, обнимая бензобак ярким алым пламенем.

Егорьев подбежал к разбившейся перевернутой машине, увидал водителя. Он лежал, до пояса придавленный сиденьем, так, что можно было видеть лишь верхнюю часть туловища. Голова его была окровавлена, шея свернута набок, застыв в неестественном положении, – он был мертв. Егорьев обошел мотоцикл, поглядел на все еще вращающееся с монотонно повторяющимся скрипом поднимаемого колодезного журавля колесо коляски, попытался заглянуть под люльку. Начал было переворачивать машину, но, увидев видневшиеся из-за борта недвижимые ноги майора в яловых сапогах и вспомнив, что, становясь на колеса, мотоцикл неминуемо окончательно изуродует тело водителя, Егорьев отказался от своей затеи. Оставив все как есть, лейтенант пошел прочь от этого места, туда, где раздавалась, помимо артиллерийской, уже и ружейная пальба…

Егорьев шел по полю к небольшому перелеску, с другой стороны к которому с каждой минутой все приближался и приближался шум боя. Идти становилось тяжело: нечувствовавшаяся в первый момент находившимся в состоянии шока лейтенантом боль теперь давала о себе знать – при падении Егорьев все же здорово ушибся. Особенно саднило содранное колено, побаливали локоть, что-то защемилось в позвоночнике и теперь тупо ныло.

Лейтенант вошел в перелесок, пригибаясь, стал пробираться между деревьями. Через несколько минут он уже был на противоположной стороне. Раздвинув ветки, поглядел Егорьев вперед: всего в нескольких стах метрах бежали прямо к опушке наши солдаты. Чуть поодаль, за ними, в густом облаке пыли можно было различить очертания танков. От дороги, наискосок, двигались по полю бронетранспортеры, кроша из пулеметов разрозненную, безумную толпу – и бронетранспортеры, и танки были немецкие.

Егорьев пришел в ужас от увиденного, заметался, задергался на месте, не зная, что ему делать, куда деваться, и вдруг резко и отчетливо прозвучали совсем рядом слова команды:

– Пулеметчики! К стрельбе то-о-овьсь!…

Ответом было дружное лязганье металлических затворов.

Словно невидимая сила подбросила Егорьева – продравшись через колючий кустарник, он выбрался на небольшую поляну и в ту же секунду замер с округлившимися, расширившимися глазами: вдоль поляны была прорыта траншея. Человек с одной шпалой в каждой из малиновых петлиц, одетый в светло-серую гимнастерку, стоял на невысоком бруствере, сжимая в руках револьвер. Такие же светло-серые фигурки затаились в траншее, изготовившись к стрельбе.

«Заградотряд, чоновцы», – мелькнуло в голове Егорьева синченковское определение.

Быстро-быстро, слившись в одном мгновении, предстали перед Егорьевым обрывки фраз, воспоминаний… Убитые на дороге, рассказ Синченко, Гордыев, выкрикивающий: «Кровью все захлебнетесь, кровью!…» и снова Синченко, с болью произносящий: «За что? Почему?» За секунду осознав настоящее и, скорее подсознательно, нежели логически, сопоставив его с прошедшим, с отрешимостью сумасшедшего бросился Егорьев на стоявшего у самой кромки леса капитана в малиновых петлицах, уже набравшего в легкие воздуха, чтобы проорать: «Огонь!» – и повис на его поднятой кверху руке с пистолетом, выкручивая оружие и придавливая его владельца к земле:

– В своих стрелять?! Не позволю!!!

Этот крик Егорьева, мало похожий на человеческий и в то же время самый человечный за всю жизнь лейтенанта, шокировал поначалу всех. Несколько секунд смотрели ошеломленные осназовцы на борьбу этого невесть откуда взявшегося человека с их командиром. Потом двое бросились на подмогу своему начальнику Но тот справился и без них – куда тягаться простому армейскому офицеру со знающим в совершенстве приемы рукопашного боя особистом? Всей ярости Егорьева хватило лишь на то, чтобы свалить капитана на землю – через пять секунд тот уже стоял на ногах, а Егорьев, отброшенный ударом, вновь пытался подняться уже в десяти шагах от своего противника. К лейтенанту подбежали двое, начали бить сапогами. Закрывая руками голову, Егорьев успел услышать истошные выкрики капитана: «Огонь! Огонь!» – и в уши ворвался дружный перестук пулеметов. Так продолжалось еще несколько мгновений, удары сыпались на Егорьева градом, и вдруг раздался ужасающий грохот, мир смешался, перевернулся перед глазами лейтенанта, и боль, затмившая все остальное, прожгла грудь, выламывая и выкручивая левое плечо, каленым железом засела в теле. Какое-то мгновение Егорьев еще видел перед собой вздыбившуюся от разрыва земляную стену, и враз напрочь все исчезло, уши забила грузная, свинцовая тишина, и в глазах воцарилась непроглядная мгла.

…Первое чувство, которое испытал Егорьев, придя в себя, была жуткая, пронизывающая с головы до ног боль. В голове стучало, левая половина тела онемела и перестала слушаться, а плечо и грудь горели огнем.

Снаряд с немецкого танка разорвался прямо в траншее. Капитан, те двое, что избивали Егорьева, и еще несколько осназовцев были убиты наповал. Остальные, побросав пулеметы, утекли вместе с основной массой бежавших красноармейцев. Танки и бронетранспортеры, дойдя до перелеска, свернули обратно на дорогу, и теперь вокруг Егорьева было тихо.

Мутным взором оглядел лейтенант поляну: ее усеивали трупы в зеленых и светло-серых гимнастерках. И те и другие – русские, и те и другие – солдаты. Одни получили приказ не пропустить других – и вот результат.

«Ни себе, ни людям», – как-то отвлеченно, с усталым равнодушием отметил Егорьев об осназовцах, тела которых лежали вперемежку с красноармейцами. Окружающее вдруг перестало интересовать лейтенанта. Одна лишь боль мучила, пекла, терзала все его существо. Ни о чем другом, кроме как об этой боли, не мог думать Егорьев. Перевернувшись на правую сторону, лейтенант попытался сдвинуться с места. Передвижение не удалось, зато пришлось, заскрежетав зубами, издать почти что звериное рычание – иначе было не стерпеть. Егорьев полежал, не двигаясь, обождал, пока несколько стихнут в плече сотрясающие, казалось, все тело пульсирующие удары. Потом, собравшись с силами, пополз. Каждое движение причиняло невероятные страдания, голова шла кругом, но вскоре, когда Егорьев преодолел уже метров двадцать, полусознательное состояние стало постепенно исчезать, мысли упорядочились и правая рука, на которую он опирался всем телом, больше не подламывалась, а напротив, как будто окрепла. Боль, хотя и не ослабевала, стала меньше сковывать движения, словно сконцентрировалась в одном месте, у левого плеча, ломила там, но уже не растекалась, как прежде, по всему телу чем-то вяжущим, непослушным.

Лейтенант оставил позади еще несколько десятков метров и, отдыхая, повернулся на спину, уткнувшись затылком в нечто мягкое. Итак, он мог двигаться, что уже само по себе очень хорошо. Теперь надо было выбрать направление. Он вгляделся: прямо перед ним начиналось то самое поле, по которому десять минут назад, час или два (Егорьев не знал, сколько он пробыл без сознания) двигались немецкие машины. Значит, дорога слева, за краем леса. Ему надо преодолеть по этому полю еще несколько сот метров, и тогда… А что тогда? Егорьев только сейчас задал себе этот вопрос. Куда ему деваться? Эта территория уже занята немцами, что будет здесь с ним, раненым?

«А может, не занята…» – ухватился за подобную мысль лейтенант.

И вдруг его охватила ярость. Какого черта! Кто бы ни был и что бы ни делалось кругом, ему до этого нет дела. На лбу Егорьева выступили капли пота, он почувствовал какое-то внутреннее раздражение, именно не боль, а жгучее, тяготящее раздражение, будто через него пропустили разряд тока.

«Лишь бы не сидеть на месте!» – с отрешимостью подумал Егорьев.

Резко перевернувшись, почувствовал, как острая боль снова пронзила все тело, но не остановился, не замер, выжидая, пока немного успокоится, а энергичными движениями, почти бросками, стал продвигаться вперед.

Неожиданно он натолкнулся опять на мягкое. Это оказался труп человека. Сообразив, что и то «нечто», на что он положил тогда голову, было не чем иным как мертвецом, Егорьев затрясся всем телом и с удвоенной силой, будто его кто-то нахлестывал сзади, покарабкался прочь.

Выбравшись в поле, лейтенант на несколько секунд потерял сознание. Еще до конца не выйдя из этого состояния, лишь открыв глаза, снова ринулся вперед. Дальнейшее было в полузабытьи: Егорьев упирался здоровой ногой в борозды, сгребал пальцами руки землю и все бился, толкался, дергался, сам того не замечая и не осознавая, что находится на одном и том же месте…