Текст книги "Не отступать! Не сдаваться!"

Автор книги: Александр Лысев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 16 страниц)

– И почему в таком случае, – продолжал Иван, – медаль получал ты один? Ведь ходили-то вы вместе с Золиным. Тогда надо и его награждать. Ты ведь в санчасти сказал этому генералу, с кем был. Почему не наградили Золина?

Это был еще один вопрос, на который Лучинков не мог найти ответа. Конечно, если исходить из того, что он был ранен, а Золин вернулся живой и здоровый, то можно сделать какой-то плюс в сторону его, Лучинкова, но разве медали дают за ранения?

– А ты откуда все это знаешь? – вместо ответа поинтересовался Лучинков.

– Мне старшина рассказал… Но ты не ответил, – настаивал Синченко.

– Почему не наградили Золина? – переспросил Лучинков. – Наверное, потому, что не знали его фамилии и вообще. – Лучинков развел руками. – Вообще о нем никто не спрашивал.

– А почему о нем не спрашивали?

– Да откуда же я могу знать!

– А я могу, – заявил Синченко. – Могу знать. Потому что им нужен был ты. Твой возраст, твои деревенское происхождение и биография, твое время пребывания на передовой. Тебя об этом спрашивали?

– Спрашивали, но я не понимаю ни хрена… – начал Лучинков, но Синченко, проворно выхватив из-за голенища сапога какую-то газету и сунув ее под нос Лучинкову раскрытой на левой странице, почти закричал: – Вот! Сегодняшний номер дивизионки. За пять минут до твоего прихода Баренков всучил. Открываем передовицу… – Синченко отнял газету от глаз Лучинкова, который от неожиданности и недоумения не мог разобрать ни строчки, и процитировал:

«Рядовой семьдесят пятого стрелкового полка Александр Васильевич Лучинков. Простой деревенский парень из бедняцкой семьи, всего лишь около двух недель находящийся на фронте. Мужественно пытался пресечь побег дезертира. К сожалению, продажная сволочь улизнула к врагу, ранив при этом героически бросившегося за ним с целью задержать предателя тов. Лучинкова. Справедливая кара советского правосудия достанет этого изменника, где бы он ни укрылся… Тов. Лучинков от имени Коммунистической партии и советского правительства награжден за проявленную самоотверженность медалью «За отвагу» и в настоящее время находится в полевом госпитале на излечении… С такими сынами нашего социалистического отечества, верными ленинским заветам и сталинским наказам, победа над врагом несомненна. Смерть фашистским оккупантам!» Синченко закончил читать, скомкав в кулаке газету, поглядел на Лучинкова. Тот был совершенно шокирован и лишь, уставившись на сжимавший газету кулак Синченко, бессмысленно моргал глазами.

– Что скажешь, Александр Васильевич? Рад небось, герой, на всю дивизию прогремел… Тут есть и о тех, что рядом с тобой лежали. Только, разумеется, лишь получившие награду попали на газетную полосу. Об остальных забыли, остальные не воевали, только эти воевали…

– Как… Как все это могло получиться? – с дрожью в голосе спросил Лучинков и сам тут же принялся оправдываться. – Я не знал, ей-богу не знал. Я ведь тоже удивился поначалу… – начал он говорить с излишней поспешностью. – Если б я знал, что так выйдет… А потом…

– А потом радости полные штаны, – докончил Синченко.

– Ага, – признался Лучинков, потирая лоб.

– А я тебя не виню. – Синченко зло усмехнулся. Но усмешка эта была адресована, казалось, какому-то третьему лицу, которое здесь не присутствовало.

– Иван, – сказал несколько пришедший в себя Лучинков. – Иван, ты должен мне все объяснить. Я так неожиданно получил эту медаль, потом так же неожиданно попал в газету. Это… это просто непонятно. И эти твои слова… Объясни мне все, прошу тебя.

– Ладно, – произнес Синченко. – Ты, может быть, и не поверишь, но я тебе правду скажу. Этот прием мне известен на собственном опыте. В сорок первом я лежал в госпитале. Нас там собралось почти все отделение. До этого, в последнем бою, мы подбили два немецких танка. Силами всего взвода, запомни, всего взвода!… И вот приходит к нам военный корреспондент. Разузнал про подбитые танки, биографию у каждого выспросил. И что он дальше делает? Берет и приписывает наиболее подходящему по биографии и по всем параметрам оба подбитых танка. Тут же появляется полковник, вручает орден, короткая фотовспышка – и на следующий день мы читаем во фронтовой газете о том, как советские солдаты проявляют массовый героизм и чудеса храбрости на конкретных примерах. А то, что тридцать человек полегли, чтобы эти танки остановить, всем наплевать. Как же, важнее пример, чудеса храбрости, ети иху мать. – Синченко сплюнул сквозь зубы. – Так и с тобой. Им нужен не ты, а образ. Подошел по параметрам – получи медаль и будь доволен. А про тех, кто в бою полег, им дела нет. Подумаешь, у нас, например, высоту какую-то взяли. Вот если бы без потерь, тогда другой разговор. Здесь же не подходит. Надо другое. Пожалуйста: у нас в армии любой солдат герой, куда ни ткни. Таково воспитание в духе социализма!… И самое главное – все истинная правда… Тьфу! – в сердцах ругнулся Синченко. – Пошло и противно. А еще обидно за тех, кто честно воевал и погиб… Но тебя я не виню, ты образ. – Он криво усмехнулся, посерьезнев, добавил: – С любым подходящим так могло выйти…

– Это страшно, – пролепетал еле слышно Лучинков.

– Страшно? – воскликнул Синченко. – Нет, брат, это еще не страшно. Пойдем, я покажу тебе, где страшно…

И, выбравшись из траншеи на нашу сторону, Синченко пошел, приминая сапогами невысокую траву по направлению, огибающему блиндаж. Ни о чем не спрашивая, Лучинков молча последовал вслед за ним…

26

Лейтенант Егорьев стоял на краю неглубокой широкой ямы, со дна которой солдаты похоронной команды еще выкидывали наверх лопатами последние комья земли. В нескольких шагах от Егорьева лежали, накрытые тремя растянутыми плащ-палатками, тела погибших в сегодняшней атаке и умерших от ран. Они лежали беспорядочно, в разных позах положенные один подле другого, поспешно и не полностью прикрытые. Всего тринадцать человек. Тринадцать убитых за один день солдат его взвода. Чуть поодаль от них, и вовсе ничем не прикрытые, лежали тела Полесьева и присланного бывшим ротным сегодняшним утром в распоряжение Егорьева телефониста. Солдат лежал, широко раскинув руки, запрокинув назад голову. Полесьев же, наоборот, будто по стойке «смирно», с единственным лишь отличием в том, что ладони его были плотно прижаты к земле, а между каблуками сапог сохранялось некоторое расстояние. Посиневшее лицо старшего лейтенанта было повернуто влево, и невозможно было поймать взгляд полуприкрытых, смотревших куда-то поверх всего бывшего перед ними глаз, в которых запечатлелось, казалось, какое-то разочарование.

Ходившие на кухню сержант Дрозд и сопровождавшие его с целью доставки на позиции взвода горячего питания двое солдат наткнулись по дороге на разбитые и сожженные обломки грузовика и в нескольких метрах от них труп ротного. Среди оставшейся от машины обугленной груды металлолома ничего, кроме головешек, найти не удалось, и сержант обнаружил чуть поодаль тело Полесьева (единственное подтверждение тому, что в этом грузовике ехали живые люди), приказал нести обратно к траншеям, туда, где лежали остальные убитые. По прибытии Дрозда и несших труп Полесьева солдат Егорьев доложил в штаб батальона о гибели своего ротного командира и, так и не получив вразумительного ответа, что ему в связи с этим делать, стоял и смотрел теперь, как хоронят убитых.

Лейтенант даже не видел, как подошли к нему и встали позади него две фигуры, и лишь по прерывистому дыханию за своей спиной почувствовал, что за ним кто-то стоит. Обернувшись, обнаружил присутствие Синченко и Лучинкова. Те никак не отреагировали на скользнувший по ним взгляд Егорьева и безмолвно смотрели, как начали стаскивать уже в яму и класть рядком убитых.

Вдруг Лучинков, схватив Синченко за локоть, сдавленно вскрикнул:

– Старшина!

Егорьев чуть кивнул солдатам, несшим за руки и за ноги тело Кутейкина:

– Оставьте!

Те повиновались и, положив на землю, взялись за другой труп, потащив его в яму. Лучинков тем временем подошел к лежащему с закрытыми глазами старшине, нагнулся около него.

– Ты спрашивал его, – сказал подошедший и становящийся рядом с Лучинковым Синченко. – Вот он.

Лучинков не отвечал. Вытащив из своего кармана зажигалку, всунул ее в мертвую ладонь Кутейкина и согнул его непослушные окоченевшие пальцы. Затем поднялся на ноги, подошел к краю ямы. Отстегнув от своей гимнастерки медаль, бросил ее на дно братской могилы и, не говоря ни слова, быстро зашагал к траншее под удивленный взгляд Егорьева и под прицелом внимательно смотревших ему вслед сощурившихся глаз Синченко.

Когда Лучинков скрылся из виду в надвигающихся сумерках, Егорьев все так же непонимающе посмотрел на Синченко, и тот, чувствуя, что сейчас последует вопрос со стороны лейтенанта, поспешил упредить его:

– Проститесь лучше с ребятами…

Егорьев тотчас переменился: на лице его изобразилось такое выражение боли и горести, когда нагибался он над телом Кутейкина, что Синченко невольно отвернулся. Наконец лейтенант тихо сказал: «Несите» стоявшим рядом с ним солдатам. Кутейкин был последний, остальные были уже там, в этой страшной яме, именуемой братской могилой, и солдаты с нетерпеливым предчувствием скорого отдыха сволокли тело старшины вниз и с поспешностью стали закидывать яму землей.

В тусклом отблеске скрывшегося за горизонт солнца быстро мелькали лопаты и сыпавшаяся земля, покрывающая накинутые на тела плащ-палатки. И когда она поравняется с краями, ничто уже, кроме невысокого бугорка, не будет напоминать об оборвавшихся здесь чьих-то жизнях. Их, эти жизни, забрала война, но живым она оставила право на прощание с ними, и в таком прощании, под равнодушный, монотонный звук перекидывающих землю лопат, как будто и не люди лежат там вовсе, одна ли война виновата?… Обо всем этом думал сейчас Егорьев, и еще вдруг, не для кого-то и не в чьих-то глазах, а исключительно для себя лично, пришел к выводу, что убитые эти на его совести. Это по его инициативе взята высота, за которую заплачено жизнями, а ему, Егорьеву, эта высота (он чувствовал это) вовсе не нужна. Не нужна не из стратегических планов, просто ему это ни к чему, потому что высота, как и все происходящее здесь, находится в этой войне, – которая обесценивает человеческую жизнь, с чем Егорьев примириться никак не мог. Но что-то в этой войне было накрепко связующего все его существо с прошлым, мирным существованием, оттого и война казалась необходимой и оправданной. То скрытое чувство, которое неясно говорило в нем сейчас, как казалось Егорьеву, было в нем и раньше, но, как и сейчас, было подавляемо, хотя никакой войны тогда не было. Что все это означало тогда и сейчас вокруг него и в нем самом, он не знал, но ему было плохо…

Вслед за Лучинковым в землянку через некоторое время вернулся и Синченко. Весь вечер Лучинков молчал, и лишь когда Золин завел разговор о плененном сегодня немце, сказал:

– Помер он, в госпитале.

– Как помер? – раскрыл рот Глыба.

– А так.

– Вот мерзавец, – покачал головой Синченко. – Мы на него столько медикаментов извели. Ведь не имел права, сучий сын, помирать.

– Каждому свое, – философски заключил Золин.

На том разговор и завершился.

27

Придя в свой блиндаж, Егорьев долго думал о сказанном ему после ухода Лучинкова. По настоянию лейтенанта Синченко все же разъяснил Егорьеву столь странный поступок рядового Лучинкова в отношении правительственной награды. Лейтенант вначале был очень удивлен и даже пришел в гнев, когда Синченко говорил, что Лучинков будто бы получил медаль нечестным образом, но нечестен был не он, рядовой Лучинков, а те, кто ему эту медаль определил вручить. Однако чем дальше, тем убедительнее и аргументированнее звучали слова Синченко, и Егорьев если и не уверился в правдивости сказанного Синченко, то по крайней мере был повергнут в глубокое раздумье. Само собой разумеется, что в нашей армии такого не может быть, потому что наша армия самая сильная, справедливая и все прочее в таком духе. В общем, каждый и всегда получает по своим заслугам перед Родиной. На этот счет никаких сомнений быть не может. Это лейтенант Егорьев усвоил и знал совершенно точно. Однако, если подобный факт действительно имеет место, а Синченко особенно напирал на то, что те люди, которые погибли в бою за ту же самую Родину, не только не отмечены какими-либо наградами, но даже не были удостоены отдачи последних почестей, а Лучинков, который ничем перед Родиной не отличился, получает эту распроклятую медаль, то что же должен подумать обладающий вколоченной в него уверенностью в непогрешимости нашей армии лейтенант Егорьев? Понятно, что после удивления от того, что ее, эту непогрешимость, можно подвергать сомнению, со стороны лейтенанта последовала вспышка гнева на того, кто это делает. Но Синченко излагал факты, и эти факты если не говорили сами за себя, то, во всяком случае, требовали определенных размышлений над собою. Тем более это было как-то подсознательно связано в самом Егорьеве с только что испытанными им чувствами. А сами собой размышления уже содержат долю сомнения, ибо если размышления будут сведены лишь к доказательству одной точки зрения и совершенно не будут учитывать возможность и справедливость другой, это будут уже не размышления, а догматизм. И именно эта невозможность подвергать что-либо сомнению в определенных вещах не позволила Егорьеву в первый момент трезво оценить происходящее. Это вовсе не означало, что у лейтенанта напрочь отсутствует способность к размышлениям. Напротив, Егорьев был далеко не глупым человеком, но для него существовали такие понятия, правильность и справедливость которых не могли в нем вызывать никакого сомнения. Понятия эти были (не для него одного), так сказать, запретной зоной для размышления. Однако факты, что называется, вещь упрямая, и Егорьеву волей-неволей пришлось затронуть эту запретную зону в разговоре с Синченко. И вполне естественно, в духе времени было то, что первой мыслью, пришедшей в голову Егорьеву, когда он убедился в неопровержимости предоставляемых ему фактов, была мысль о врагах народа. Конечно! Проникшие в нашу армию, эти самые пресловутые враги специально решили умалить заслуги павших в бою и превознести ничем не отличившегося Лучинкова, дабы посеять недоумение, с расчетом на то, что оно перерастет в недовольство среди простых наших солдат. И одним из таких солдат, поддавшихся на вражескую уловку, является рядовой Синченко. Егорьев вполне был согласен со словами Синченко относительно того, что Лучинков – образ, и в том, что именно он, а не кто-то другой угодил на исполнение роли этого образа, его вины нет.

В ответ на эти доводы Синченко поднял лейтенанта на смех, назвав его рассуждения ребяческими. Если далее развивать мысль Егорьева, выходило, что врагами народа будут и написавший о Лучинкове корреспондент, и вся редакция дивизионной газеты, которая пропустила этот материал в печать, ибо при нашей-то бдительности разве возможно такое? Значит, враги все, в масштабах целой дивизии. Но это абсурд, при всей фантазии так не может быть. Что же тогда? – приводил свои доводы Синченко. А то, что материал в дивизионной газете издан вовсе не врагами народа и пропущен самой что ни на есть настоящей советской цензурой. Отсюда вывод: тому должно и нужно было быть. Тогда какой же моральный облик имеет та самая непогрешимая наша армия и советская власть, которая этой армией распоряжается, если об истинных героях умышленно замалчивают лишь потому, что их потери в бою выше предусмотренных и разрешенных к печати для операции данного масштаба? Причем о потерях этих известно в дивизии и, следовательно, неправдивые данные напечатать нельзя. Поэтому об атаке и успешном взятии высоты (повод для публикации, казалось бы, хоть куда) приходится в газете умолчать. Но в то же время не может же не быть в нашей советской дивизии к приезду генерала ни одного чем-либо отличившегося? И таких отличившихся находят, благо не надо далеко ходить – рядом госпиталь, там раненые, а рассказывая – в газете, естественно, – об обстоятельствах ранения того или другого бойца, всегда можно приписать что-нибудь героическое, да еще и так, что сам этот раненый боец в это героическое уверует. Остается лишь повесить на грудь новоявленному герою орден или медаль – и готово дело. И, что самое главное, полнейшая правдивость.

Подобным образом излагал свои мысли Синченко лейтенанту Егорьеву, присказав для убедительности и правильности понимания случай, очевидцем которого он был, находясь в госпитале в сорок первом году, и о котором он рассказывал Лучинкову.

После такой беседы Егорьеву, уже находившемуся в своем блиндаже и лежащему на койке, было о чем поразмыслить. И думая о только что состоявшемся разговоре с Синченко, лейтенант вдруг с ужасом натолкнулся на мысль, что он, этот солдат, прав. Замахнувшись, по мнению Егорьева, на находящееся в той мысленно запретной для лейтенанта зоне, Синченко одним конкретным фактом, который он сумел разъяснить в рамках своих взглядов на происходящее, разбил все сложившиеся в Егорьеве устои и понятия. Егорьев сам не мог понять, в какой именно момент уплыла из-под его ног почва, на которой он основывал все свое мировоззрение, но лейтенанту вдруг стало страшно. Страшно и от того, что он не мог теперь думать о бывших для него прописными истинами заповедях с прежней в них верой, страшно и от сказанного и доказанного Синченко.

«Ничего, это случайность, это упущение», – думал Егорьев. Но что-то, пробудившись и восстав в нем самом, все больше и больше убеждало, что это не случайность и не упущение, а закономерность. Было странно, но то неосознанное чувство, которое он испытывал при виде похорон убитых в атаке и которое он не мог сформулировать, при этих мыслях и сомнениях почему-то радовало его.

Он даже не почувствовал, как заснул…

Разбудили лейтенанта показавшиеся ему оглушительными телефонные гудки, раздавшиеся над самым его ухом. Минутой раньше он наблюдал непонятный и страшный обрывок видения: среди чистого поля стоят виселицы с болтающимися на них телами, и один из них вроде бы как старшина Кутейкин. Егорьев подходит ближе и видит, что затянутый в петлю старшина смотрит на него живыми глазами. Егорьев спрашивает, кто всех их убил, причем тут же оговаривает – не он ли сам? Старшина собирается ответить, но тут раздается оглушающий дьявольский треск (в реальности звонил телефон), и старшина лишь поспешно бросает: «Разбирайся сам» и исчезает в муторном тумане…

Протирая глаза от этого тумана, Егорьев сел на койке, спустив на пол босые ноги. Мельком взглянул на светившиеся в темноте у него на руке фосфорным светом часы – было без нескольких минут три. Нащупав и взяв трубку телефона, хрипло проговорил:

– Четвертый на проводе.

Через десять минут, уже собравшись, при скачущем свете зажженного светильника Егорьев приказывал временно до его прихода исполнять обязанности командира взвода сержанту Дрозду, вызванному для этого в спешном порядке в блиндаж. А еще через некоторое время Егорьев уже шел в смешанном с темнотой ночи предутреннем тумане по направлению к штабу батальона, взяв с собой на всякий случай для охраны от любивших лазить по нашему переднему краю в столь ранние часы немецких разведчиков рядового Глыбу. Телефонный звонок был от комбата Тищенко. Тот приказывал срочно явиться для получения распоряжений и еще, как он выразился, «кой-чего». Что собой представляло это «кой-чего», Егорьев не знал. Тем не менее он получил приказ и теперь этот приказ выполнял.

28

В штабе второго батальона капитана Тищенко царила напряженная и нервозная атмосфера. Сразу несколько зажженных светильников из снарядных гильз стояло на столе, тусклым светом освещая комнату. В окнах ничего нельзя было разглядеть – все скрывала за собой молочная занавесь тумана.

Капитан расположился за столом полубоком, положив один локоть на расстеленную карту, а вторым опираясь на спинку стула. Рядом с ним сидел старший лейтенант Полищук. Далее, по обе стороны стола, командиры трех остальных рот батальона. Все были вызваны по поводу сообщенной посыльным из штаба полка невероятной вести: вернувшаяся разведгруппа капитана Степанкова привела с собой «языка», который показывал, что новое генеральное наступление немцев начнется… сегодня. Не верить немцу оснований не было. Степанков, в свою очередь, подтверждал, что немцы сосредоточили на исходных позициях уйму войск и техники, развернув их в два эшелона, через которые Степанков со своими разведчиками едва сумел пробраться незамеченным – настолько плотно стояли войска.

Первоначально пленный немец был доставлен в штаб полка. Но данная им информация, чем бы она ни являлась (а скорее всего, она была достоверной, потому что разведчики сами все видели своими глазами), была настолько серьезна, что немец под усиленной охраной был отправлен в срочном порядке прямо в разведотдел армии, минуя разведотдел дивизионный. В дивизию о пленном и его показаниях тоже доложили, на что получили предписание усилить наблюдение за передней линией обороны и привести подразделения в полную боевую готовность. На случай же атаки со стороны немцев никаких указаний из дивизии дано не было, и Еланин, вызвав среди ночи к себе всех командиров батальонов полка, отдавал приказания по координации всех действий на случай, если немцы действительно предпримут наступление. Еланин даже, связавшись с комдивом, предлагал, руководствуясь данными Степанкова, который тоже присутствовал в штабе полка, провести упреждающую артподготовку с целью расстроить порядки немцев на фронте перед дивизией.

– Успокойтесь, – послышался в трубке голос комдива, полковника Себастьянова. – Это, скорей всего, провокация-

Комбаты уходили от подполковника в свои части с приказом довести обстановку до сведения командиров рот и согласовать с ними все возможные действия.

Капитан Тищенко действовал в соответствии с полученными распоряжениями, приказав явиться в штаб батальона своим ротным. Однако как поступить с четвертой ротой, командир которой, старший лейтенант Полесьев погиб накануне, Тищенко не знал. На долгие размышления времени уже не оставалось, и капитан приказал явиться в штаб батальона представителем от четвертой роты лейтенанту Егорьеву, как старшему по званию среди других взводных, имея в перспективе назначить его, быть может, ротным. Это и было то самое «кой-чего», сказанное Тищенко по телефону в разговоре с лейтенантом и так заинтриговавшее Егорьева.

Лейтенант Егорьев явился, когда все уже сидели на своих местах. Представившись и спросив позволения сесть, примостился на лавке в самом дальнем конце стола. Разговор был недолог: отдав необходимые распоряжения и спросив, нет ли у кого вопросов (вопросов, конечно, ни у кого не возникло, они появятся потом, когда спросить будет уже не у кого), капитан Тищенко велел всем занять свои боевые места. Именно сказал не «можете быть свободными», как говорится обычно, а «прошу занять свои боевые места», подчеркивая особую значимость минуты. Егорьеву комбат приказал обождать на крыльце…

Через некоторое время к лейтенанту, задумчиво сидевшему на ступени, подошел офицер и, козырнув, объявил:

– Старший лейтенант Полищук, ваш новый командир роты.

Поставить на роту Егорьева Тищенко так и не решился…

Три фигуры в постепенно рассеивающемся тумане быстро шли к траншеям четвертой роты, когда зависшую в воздухе предутреннюю тишину разорвали вдруг раздавшийся совсем близко рев артиллерийских орудий и грохот разрывающихся снарядов.

– Что это? – с тревогой спросил Глыба, напряженно всматриваясь в мутную пелену тумана.

– Артподготовка, – машинально ответил Егорьев.

– Кажется, мы опоздали, – хватаясь за фуражку на голове, тихо сказал Полищук и, будто опомнившись, закричал: – За мной, быстрее! Быстрее!

Все кинулись вперед. Снаряды рвались всего в каких-то нескольких стах метрах, ничего не было видно, лишь с каждым шагом все нарастал и нарастал ужасающий грохот. И вдруг, вынырнув из тумана, перед всеми троими неожиданно предстала открывшаяся панорама: позиции роты, перепаханные воронками и затянутые черным облаком пыли, и впереди, открываясь за этим облаком, занятая вчера высота, по которой продолжала вести огонь немецкая артиллерия и на которой не осталось уже ни одного живого места.

Мгновение все стояли с ошарашенным видом, и лишь разорвавшийся невдалеке снаряд, осыпав взрыхленной им землей, привел в чувство стоявших с округлившимися глазами двух офицеров и солдата. С удвоенной энергией, перескакивая через воронки, преодолели они эти последние до позиции две сотни метров и спрыгнули в траншеи. Там не было ни души.

Осмотревшись вокруг, Полищук ткнул пальцем в грудь Глыбу:

– Вы! – Сделав паузу, продолжил: – Разыщите командиров взводов и от моего имени передайте им, чтобы немедленно, вы слышите – немедленно, прибыли на КП роты. Исполняйте!

Глыба собрался было уже идти, но тут новый шквал огня обрушился на позиции роты. Особенно усердствовали немцы, обрабатывая высоту.

– Они ее с землей сравнять хотят! – перекрикивая грохот разрывов, сообщил Егорьев новому ротному.

Тот не ответил и, увидев вжавшегося в стенку траншеи Глыбу, придя в ярость, схватил его за шиворот, поворачивая к себе лицом, заорал:

– Какого черта вы еще здесь?! Немедленно командиров ко мне!

Глыба хотел было что-то объяснить, жестикулируя руками: мол, куда я пойду, когда тут такое делается. Но на лице Полищука изобразилось страшное выражение безумного гнева, а рука потянулась к кобуре. Глядя на Глыбу бешеными глазами, Полищук прохрипел:

– Пристрелю!!!

И, вытащив пистолет, направил его на солдата:

– Пошел, ну!

Испуганно оглядываясь, Глыба на четвереньках отполз от ротного, запутавшись ногами в автоматном ремне, упал. Но тут же поднялся и, не отрывая взгляда от направленного на него дула пистолета, встал на ноги, пригибаясь, сделал несколько шагов спиной вперед и, вдруг резко повернувшись, побежал по траншее и скрылся за поворотом.

– Где КП роты? – все с тем же выражением на лице обернулся к Егорьеву Полищук.

Но глаза его теперь были уже совсем другие: яростная, безумная злоба и гнев исчезли. Посмотрев на старшего лейтенанта, Егорьев понял: в подобном обращении с Глыбой раскрывалось бессилье Полищука, его невозможность контролировать происходящее, воздействовать на события. Он же сейчас так разговаривает с Егорьевым потому, что просто не знает, что делать, желая хоть каким-то приказом или вопросом создать видимость командования. Егорьев уловил это по его взгляду, и Полищук, в свою очередь, посмотрев на лейтенанта, уже не пытался скрывать, что он понял: Егорьеву ясно его состояние. И от этого в глазах его появилось выражение грусти и сожаления…

Под непрекращающимся огнем Егорьев и Полищук добрались до бывшей землянки Полесьева, одновременно являвшейся и командным пунктом роты. Так вышло, что со вчерашнего дня рота, по сути дела, находилась без командира, причем его функции никто не замещал, не совмещал. Весь штат Полесьева, в окружении которого прежнего ротного можно было застать, состоял всего из трех человек: двух ординарцев и телефониста. Один ординарец, с которым Полесьев и погиб, был в звании младшего лейтенанта и сопровождал своего командира везде и всегда, являясь его правой рукой. Второй же ординарец, младший сержант, выполнял роль денщика и использовался в качестве порученца как по военным, так и по хозяйственным вопросам. Телефонист же погиб в утренней вчерашней атаке, и теперь любому приходящему в землянку приходилось заставать там сидящего одного, как перст, последнего оставшегося в живых полесьевского ординарца в звании младшего сержанта.

Именно этого младшего сержанта и стали первым делом разыскивать пробравшиеся на КП Егорьев и Полищук. Поиски длились недолго: тело несчастного ординарца было обнаружено перед входом. В вырытом тут же окопчике разорвался снаряд, превратив все кругом в бесформенную котловину и обрушив переднюю часть землянки, поэтому младший сержант отыскался не сразу. Он лежал, заваленный нападавшими сверху досками, присыпанный землей, с размозженной углом съехавшего со стены бревна головой. Егорьев осторожно приподнял его голову, снял с груди брошенную туда взрывом искореженную стереотрубу, послушал сердце. Тщетно, ординарец был убит. Егорьев сообщил об этом старшему лейтенанту. Затем попросил разрешения отлучиться в свой блиндаж.

– Какого черта! Оставайтесь тут! – бросил Полищук.

– Должен же я выяснить положение вещей в своем взводе за время моего отсутствия, – возразил Егорьев.

– Невелико отсутствие! – поморщился старший лейтенант.

– Зато велики события, – кивком головы указывая на произведенное кругом разрушение, сказал Егорьев.

Полищук поморщился еще больше:

– Ладно, идите.

Артогонь тем временем постепенно стихал. Уже во время разговора Егорьева с Полищуком немцы обстреливали лишь одну высоту. Теперь затихло и там, и только в отдалении слышалась еще канонада.

Егорьев пробирался по разгромленным траншеям, обходя воронки и перелезая через завалы из бревен и земли. Временами, глядя вокруг себя, ему казалось, что он не найдет своего блиндажа – настолько все было до неузнаваемости перепахано и разбито. И что самое удивительное, Егорьев не встретил на своем пути ни одного человека. Ни живых, ни мертвых. Лишь там, у землянки, труп ординарца, да еще в траншее двое, попавшиеся ему на дороге, изуродованные так, что Егорьев не мог признать – с его это взвода солдаты или нет. И больше никого. Но чем дальше он шел, тем сильнее чувство удивления происходящему перерастало в чувство страха перед происходящим.

«А что, если, – думал Егорьев, – что, если все ушли отсюда, и я здесь один. Тогда с минуты на минуту здесь могут появиться немцы…»

От того, что может с ним статься, Егорьеву стало не по себе. Он огляделся вокруг, желая убедиться, не идут ли уже эти самые немцы. Но нет, никто не шел, лишь дымились воронки и было до дикости пустынно.

«Где же тогда мой взвод? – продолжал размышлять Егорьев, направляясь дальше. – Ушел? Но куда? Тогда никто бы не послал нас сюда, зная, что здесь уже никого нет. Да ведь все это и началось у нас если не на глазах, то по крайней мере на слуху. Так куда же все делись? А если…»

Тут ужасная догадка пришла в голову Егорьеву: «А что, если взвод и не уходил отсюда, что, если он – здесь?… Ведь под этим всем можно похоронить целый полк, да так, что и следа не останется. Можно все сровнять с землей, в порошок стереть… В порошок стереть, – Егорьев вдруг уцепился за эту фразу. Где-то он ее уже слышал, совсем недавно. – Ну да, конечно… Тот раненый немец, которого поймали в блиндаже на высоте и которого потом чуть не убил Синченко… В порошок стереть, – еще раз повторил Егорьев и вдруг подумал: – Да ведь этот немец знал о предстоящем наступлении… Ну конечно же знал… Мерзавец. И мины, мины. Они их сняли, готовясь наступать с высоты. Поэтому их и не было в ту ночь. Они же не думали, что мы полезем в атаку в самый канун их наступления… Боже мой, какой я дурак! – Егорьев остановился, схватившись за голову. – Какой дурак! Ведь можно было догадаться, нужно было догадаться!…»