Текст книги "Россия в войне 1941-1945"

Часть седьмая. 1944-й – Год решающих сражений

Глава I. Некоторые характерные черты 1944 г.

В оценке советской историографии 1943 г, стал переломным годом коренного поворота в ходе военных действий. После Сталинграда и особенно после Курска Красная Армия, почти не задерживаясь, стремительно продвигалась на запад. К концу 1943 г. было освобождено две трети обширной территории, оккупированной немцами в 1941-1942 гг., и хотя большая часть Западной Украины и Белоруссии, а также вся Прибалтика все еще находились в руках немцев и они все еще обстреливали Ленинград, Советское Верховное Главнокомандование готовилось к окончательному их изгнанию из пределов Советского Союза в 1944 г. Более того, на своем пути к Германии Красная Армия оказалась на всем протяжении фронта от Балкан до Польши на несоветской территории» и это обстоятельство не могло не породить целого ряда новых политических, дипломатических и психологических проблем. Со времени Сталинграда и в особенности с момента падения Муссолини сателлиты фашистской Германии (Финляндия, Румыния, Болгария, Венгрия, Словакия) искали путей и средств выйти из «гитлеровской войны» с минимальным ущербом для себя. Уже в самом начале 1944 г. Финляндия, Венгрия и Румыния начали зондировать почву в целях заключения мира. Тегеранская конференция окончательно убедила эти страны в том, что боевой союз между русскими и англо американцами был значительно более солидным предприятием, чем это старалась изобразить немецкая пропаганда. Наиболее консервативные элементы в этих странах надеялись на смягчение суровых условий советской оккупации, если Англия и США примут активное участие в любом мирном урегулировании. Так, адмирал Хорти в своей первой попытке подобного зондажа проявил готовность порвать с Гитлером при условии совместной оккупации Венгрии советскими и англо-американскими войсками.

Польша по-прежнему оставалась центральной проблемой во взаимоотношениях между Востоком и Западом, проблемой, которая должна была вызвать на протяжении 1944 г. множество новых осложнений. И дело тут не в том, что проблема Польши по сути своей резко отличалась от проблемы Румынии, Болгарии или даже Чехословакии, но именно она оказалась тем критическим вопросом, по которому как СССР, так и западные державы заняли, по-видимому, непреклонную позицию. Так, например, хотя по поводу Чехословакии и возникли известные трения и разногласия между Бенешем и чехословацким эмигрантским правительством в Лондоне, с одной стороны, и Готвальдом, Копецким и другими «московскими чехами» – с другой, до открытого конфликта дело дошло только через много времени после окончания войны. Советские власти поддерживали достаточно корректные отношения с чехословацким «лондонским правительством» и не делали никаких попыток создать в противовес ему прокоммунистическое чехословацкое правительство в Москве или в освобожденной части Чехословакии. Они, казалось, были готовы провести в Чехословакии эксперимент с демонстрацией образчика сосуществования Востока с Западом.

Визит президента Бенеша в Москву в декабре 1943 г., почти сразу же после Тегеранской конференции, и подписание советско-чехословацкого договора о дружбе, взаимной помощи и послевоенном сотрудничестве были, по-видимому, большим успехом, хотя атмосфера, в какой проходил этот визит, и говорила о наличии у обеих сторон кое-каких задних мыслей, что не в последнюю очередь касалось отношений между Бенешем и Зденеком Фирлингером, чехословацким послом в Москве, который тесно сотрудничал с Готвальдом и Копецким. Однако многое сделало благословение, которое Бенеш дал частям чехословацкой армии, сражавшимся на советском фронте, и их командиру, полковнику Свободе. 18 декабря Сталин принял Бенеша и Фирлингера, но в официальном сообщении об этой встрече не было обычной в таких случаях фразы о «сердечной атмосфере», что вызвало некоторое удивление. Было известно, что чешские коммунисты стали с некоторых пор обвинять Бенеша в том, что он не стремится к активизации движения Сопротивления. Готвальд, например, критиковал чехословацкое правительство в Лондоне (в нескольких статьях в газете «Правда» и в других выступлениях) за то, что оно не поощряло более энергичное сопротивление немцам в самой Чехословакии.

Тем не менее прощальная речь Бенеша 23 декабря отличалась большой сердечностью, хотя русским, может быть, и не совсем понравилось то, что он назвал новый советско-чехословацкий договор лишь одной из важнейших основ, на которых будет строиться будущая политика Чехословакии.

Оглядываясь назад, на 1943 г., СССР имел все основания для оптимизма, но для каждого советского гражданина в отдельности война с ее страшными жертвами продолжала оставаться весьма суровой действительностью. День за днем в Красную Армию призывалось все больше молодежи, и часто можно было встретить пожилых мужчин и женщин, потерявших на войне уже несколько – или всех – своих сыновей. Согласно официальным цифрам, опубликованным после войны, к началу 1944 г. в действующей армии находилось около 7 млн. человек, и, поскольку за два с половиной военных года погибло не менее 5 млн. человек (не говоря о раненых), нетрудно себе представить, как глубоко задела война каждую семью.

Работа на предприятиях оборонной промышленности, где трудились в основном женщины, подростки и старики, была невероятно тяжелой, с постоянными сверхурочными, практически полным отсутствием отпусков, а питание зачастую было очень плохое. Многие рабочие питались в заводских столовых, но отдавали им значительную часть своей нормы продуктов, получаемых по карточкам. Прикрепленные к каждому заводу подсобные хозяйства, обычно представлявшие собой всего-навсего огороды, обеспечивали рабочим некоторое дополнительное количество овощей, но снабжение основными продуктами оставляло желать много лучшего. Колхозные рынки были плохой поддержкой из-за непомерно высоких цен.

Врачи, хирурги и учителя были чудовищно перегружены работой. Хирургов было далеко не достаточно для того, чтобы как следует обслужить всех раненых во время крупных военных операций, в результате чего обязанности хирургов выполняли и врачи других специальностей.

Об обстановке в некоторых – хотя и не во всех – средних школах Москвы в 1944 г. можно судить по тому, что рассказал мне примерно в ту пору один 11-летний мальчик. В его классе было 35 учеников, а занятия по всем предметам: истории, географии, арифметике, естествознанию и русскому языку – вела одна только учительница, страшно перегруженная работой. Питание, которое дети получали в школе, состояло из ломтика хлеба с каким-то «противным горьким американским джемом из апельсинов». У большинства детей отцы находились в армии (или погибли), а матери допоздна работали на заводах. Война оказала на школьников явно отрицательное воздействие.

В 1944 г. не хватало педагогов, отчего страдала как начальная, так и средняя школа. С другой стороны, профессиональные и ремесленные училища, задачей которых было готовить трудовые резервы для промышленности, пользовались особым вниманием; первоочередное внимание уделялось также подготовке все большего числа новых солдат.

Моральное состояние советского рабочего класса оставалось, как и прежде, хорошим, несмотря на несомненные признаки физического переутомления. Еще более высоким было моральное состояние армии. Солдаты испытывали не только чувство большого подъема – ибо каждый день приносил новые победы, – но и великую национальную гордость, ощущение выполненного долга и достигшее высокой степени стремление заслужить новые знаки отличия, медали и ордена. Эти медали и ордена, которыми были награждены уже многие миллионы, служили огромным стимулом для каждого солдата. Существовали уже медали «За оборону Сталинграда», «За оборону Ленинграда», «За оборону Севастополя» и «За оборону Москвы», а в конце войны появились еще и медали «За освобождение Варшавы», а также Белграда и Праги и за взятие Будапешта, Вены и Берлина; появился и целый ряд новых орденов.

В армии как Сталин, так и генералы были очень популярны. Помню трагическую, но типичную судьбу одного моего знакомого, 19-летнего юноши Мити Хлудова. Он был выходцем из известной московской купеческой семьи, членам которой, оставшимся в живых, естественно, пришлось пережить в первые годы революции тяжелые времена. Митя служил в одной из артиллерийских частей и участвовал летом 1944 г. в Белорусской операции. Он написал мне письмо, где говорил: «Я могу с гордостью сообщить Вам, что моя батарея совершила чудеса и задала фрицам жару. За последний бой я был представлен к награждению орденом Отечественной войны, а самое главное – меня приняли в партию. Да, знаю, мои родители были буржуи, но, черт побери, я русский, стопроцентный русский, и горжусь этим, и народ наш сделал эту победу возможной после всех ужасов и унижений 1941 года. Я готов отдать жизнь за мою Родину и за Сталина; я горжусь тем, что я – член партии, что я – один из победоносных сталинских воинов. Если мне повезет, я еще попаду в Берлин. Мы придем туда – а мы заслужили право прийти туда – раньше наших западных союзников. Если Вы увидите Оренбурга, передайте ему от меня привет. Скажите ему, что мы все читали его статьи… Скажите ему, что мы действительно ненавидим немцев после того, как увидели столько зверств, совершенных ими здесь, в Белоруссии, не говоря уже о причиненных ими разрушениях. Они превратили этот край чуть ли не в пустыню».

Десять дней спустя Митина сестра получила от него новое письмо, на этот раз из госпиталя. Он был ранен, но уверял, что чувствует себя лучше и скоро вернется на свою батарею. Он не сообщал никаких подробностей о своем ранении. Но через несколько дней он умер…

Восторженная гордость, какую чувствовал Митя оттого, что он был одним из воинов великой армии, была не единственным чувством, владевшим солдатами. Но подобные настроения с сопутствовавшей им ненавистью к фашистам были, пожалуй, наиболее широко распространены и разделялись большинством крестьянских парней, находившихся в армии. Были и другие настроения – сознание принадлежности к потерянному и обреченному поколению, осужденному быть принесенным в жертву; они нашли отражение в маленьком литературном шедевре Эммануила Казакевича, его повести «Звезда», написанной в конце войны и рассказывающей об одном рейде советских разведчиков. Сознание постоянной близости смерти красной нитью проходит через большинство произведений советской литературы военных лет, будь то стихи Суркова или стихи и пьесы Симонова, рассказы и романы Гроссмана или Казакевича. Стихи Семена Гудзенко, замечательного поэта, говорили о несколько иных умонастроениях фронтовиков. Для людей такого душевного склада война – рискованная, но тем не менее необыкновенно увлекательная игра, и после войны такие люди испытывали тоску по ней.

Победы Красной Армии в 1944 г. были выдающимися, но лишь очень немногие из них оказались легкими. Немцы дрались с чрезвычайным упорством в Польше (особенно в августе, когда русские были остановлены на подступах к Варшаве), под Тернополем в Западной Украине (где три недели шли напряженные уличные бои, напоминавшие бои в Сталинграде), и позднее в Венгрии и в Словакии. Особенно ожесточенным было сопротивление немцев на всех участках, лежавших на прямом пути к Германии, в частности на подступах к Восточной Пруссии, а затем и в самой Восточной Пруссии.

Немцы наконец-то явно утратили свое былое численное превосходство. Союзные войска с июня вели наступление на Западе, и к сентябрю Германия потеряла всех своих союзников – на ее стороне сражалось теперь всего несколько венгерских дивизий.

Тем не менее наметившаяся уже ранее тенденция немцев сопротивляться Красной Армии любой ценой, союзникам же оказывать менее сильное сопротивление становилась по мере приближения конца войны все более заметной. Оборонительный рубеж на Висле напротив Варшавы, Будапешт, Восточную Пруссию и позднее оборонительный рубеж на Одере немцы защищали гораздо упорнее, чем любой рубеж или участок на Западе. Ни одна из наступательных операций советских войск в 1944 г. – если не считать их стремительного продвижения по Южной Украине в марте и по Румынии в августе (и то и другое происходило после окружения крупных немецких группировок), а также операций второстепенного значения в Северной Норвегии – не давалась им легко, и чем ближе Красная Армия подходила к Германии, тем яростнее становилось сопротивление немцев.

Если в 1941 г. и даже в 1942 г. очень многие советские люди представляли себе немецкого солдата бездушным, но невероятно искусным роботом, то на протяжении 1943 и 1944 гг. их отношение к немцам заметно изменилось, однако изменилось в двух разных аспектах. Были еще, конечно, среди немецких солдат, особенно в войсках СС, люди страшные, готовые драться до последнего патрона и иногда, как известно, предпочитавшие самоубийство плену. Но обычные немецкие военнопленные уже не были более такими высокомерными, как в 1941 и 1942 гг. Теперь все больше немецких пленных были склонны скулить, старались напускать на себя жалкий вид и твердили: «Гитлер капут». Желание избивать немецких пленных, наблюдавшееся у советских солдат в 1941 и 1942 гг., ныне в значительной мере исчезло. Гнев советских солдат скоро остывал, и они даже давали вновь захваченным немцам поесть, говоря: «Нате, сволочи, жрите».

Но «германская проблема» имела еще и другую сторону. Почти каждый освобожденный город и деревня в России, Белоруссии или на Украине являли собой нечто ужасное.

В Белоруссии в так называемом «партизанском крае», были сожжены сотни деревень, а жители их либо зверски убиты, либо угнаны в неволю. Крупные города повсеместно были разрушены. На Украине, где условия для партизанской войны были неблагоприятными, немцы угнали огромную часть молодежи. Повсюду в городах действовало гестапо, и множество людей было расстреляно или повешено. Эйнзатцкоманды и другие части истребляли партизан или их мнимых «сообщников», причем нередко уничтожалось все население деревень, включая женщин и детей… В сотнях городов систематически проводилось истребление евреев. Каждый украинский и белорусский город имел свою страшную историю. По мере того как Красная Армия двигалась на запад, бойцы ее ежедневно слышали рассказы о зверствах, унижениях и угоне людей; они видели разрушенные города; они видели массовые могилы советских военнопленных, зверски убитых или погибших голодной смертью; они видели Бабий Яр с бесчисленными трупами, в том числе трупами маленьких детей; они видели все это – и в их сознании вырисовывалась с отвратительной ясностью реальная правда о фашистской Германии, с ее Гитлером и Гиммлером, с ее теорией низших рас, с ее неописуемым садизмом. Все, что писали о немцах Алексей Толстой, Шолохов и Эренбург, звучало мягко по сравнению с тем, что советский боец услышал собственными ушами, увидел собственными глазами, обонял собственным носом. Ибо где бы ни проходили немцы, они везде оставляли после себя зловоние разлагающихся трупов. Но Бабий Яр был всего-навсего мелкой дилетантской проделкой по сравнению с Майданеком – лагерем смерти близ Люблина, который Красная Армия захватила в августе 1944 г. почти в полной сохранности, – где за каких-то два года было умерщвлено полтора миллиона человек. И, помня запах Майданека, тысячи советских солдат стали с боями пробивать себе путь в Восточную Пруссию…

Итак, были «простые фрицы» образца 1944 г., а вместе с тем были и тысячи гиммлеровских профессиональных убийц. Но существовала ли между ними какая-нибудь четкая грань? Разве «простые фрицы» не принимали участия в уничтожении «партизанских деревень»? И, во всяком случае, разве «простой фриц» не одобрял того, что творили его коллеги в войсках СС и в гестапо? Или он этого не одобрял? Вот та и психологическая и политическая проблема, которая должна была принести Советскому правительству и командованию Красной Армии, особенно в 1944 и 1945 гг., много забот.

Сообщение о Тегеранской конференции вызвало в СССР огромную радость, но по целому ряду причин она не была продолжительной. Сталина, по-видимому, раздражали пассивная позиция Черчилля в отношении операции «Оверлорд», а также неоднократно выражавшееся им недовольство в связи с польским вопросом. И вот в январе 1944 г. «Правда», как уже говорилось, опубликовала сообщение «Слухи из Каира» о сепаратных мирных переговорах «двух английских руководящих лиц с Риббентропом… в одном из прибрежных городов Пиренейского полуострова». Вслед за тем Заславский обрушился в «Правде» с очень резкими нападками на Уэндела Уилки, который выступил – хотя и в мягкой форме – с рядом вопросов о том, что Советский Союз намерен предпринять в этношении Польши, Прибалтийских государств, Балкан и Финляндии.

Уилки пользуется фразеологией «враждебного нам лагеря», заявил Заславский; дальше он писал:

«Пора бы уже понять, что, скажем, вопрос о Прибалтийских республиках является внутренним делом СССР, куда не следовало бы вмешиваться господину Уилки. Кто интересуется такого рода вопросами, пусть лучше познакомится с Советской Конституцией и с тем демократическим плебисцитом, который был в свое время проведен в этих республиках, и пусть запомнит, что мы умеем по-настоящему защищать нашу Конституцию. Что же касается Финляндии и Польши, не говоря уже о Балканских странах, то Советский Союз сумеет сам договориться с ними и не нуждается здесь в помощи господина Уилки».

Заславский, несомненно, считал «весьма странным» и в высшей степени подозрительным, что Уилки посмел выразить мнение, будто между Объединенными Нациями назревает «кризис» из-за вопроса о соседних с СССР малых государствах. Но, будучи напечатана в «Правде» через месяц после Тегеранской конференции, эта статья говорила о нарастающих разногласиях между союзниками.

Советская печать продолжала наносить союзникам всякого рода легкие булавочные уколы – в особенности англичанам; так, в марте «Правда» напечатала заметку о немецких военнопленных, которые были обменены на английских военнопленных в Северной Африке (и теперь были снова взяты в плен советскими войсками) на том условии, что они не будут больше воевать против англичан, однако вольны драться против русских.

Главное же – постоянную нервозность вносил польский вопрос. Советское предложение изменить линию Керзона в пользу Польши, отдав последней Белосток и немалую территорию вокруг него не встретило у эмигрантского польского правительства в Лондоне доброжелательного отклика. Этому же правительству не без оснований вменялись в вину антисоветские выступления в Польше Армии Крайовой [204] 204
  Армия Крайова (АК) была организацией польского националистического движения Сопротивления, руководимого из Лондона.


[Закрыть], в подпольной прессе которой писалось, что «Гитлер и Сталин – это два обличья одного зла», и которая даже прямо сотрудничала с немцами, выдав им некоторых руководителей белорусского подполья как коммунистов. Советская печать сообщала также, что генерал ан дере арестовал 50 польских офицеров в Тегеране за то, что те хотели вступить в ряды Польской армии в Советском Союзе.

И все же по мере приближения срока открытия второго фронта в Нормандии отношение советских властей к западным державам стало значительно более сердечным, хотя польский вопрос и продолжал по-прежнему отравлять атмосферу, ставшую особенно напряженной во время Варшавского восстания в августе. Но к октябрю наступили изменения к лучшему, и, казалось, никогда еще англо-советские отношения не были такими превосходными, как во время состоявшегося в этом месяце визита Черчилля и Идена в Москву. Даже самые заядлые скептики пришли к убеждению, что к этому времени и Сталин и Черчилль сочли целесообразным сохранять наилучшие отношения между собой, по крайней мере пока продолжалась война с Германией. И действительно, польский вопрос снова обострился только через несколько недель после Крымской конференции в феврале 1945 г.

В 1944 г., когда конец войны был уже недалек, Коммунистическая партия и Советское правительство занялись подведением некоторых предварительных итогов. Задачи восстановления народного хозяйства и улучшения жизни населения требовали принятия каких-то долгосрочных решений; нужно было также навести порядок в вопросах идеологии, покончив с различного рода отрицательными моментами, явившимися результатом войны. И наконец, сам тот факт, что миллионы советских солдат воевали теперь в буржуазных странах Восточной и Центральной Европы, порождал целый ряд совершенно новых психологических проблем.