Текст книги "Россия в войне 1941-1945"

Глава XIII. Дипломатическая сцена в первые месяцы вторжения

С точки зрения дипломатической Советский Союз находился в момент германского вторжения в очень странном положении. Единственными двумя посольствами в Москве, которые имели до этого момента вес в глазах советских властей, были посольства Германии и Японии, а из всех послов наибольшим вниманием пользовался немецкий посол граф фон дер Шуленбург. За японским послом тоже ухаживали, особенно после визита Мацуока в апреле 1941 г. В мае 1941 г. для умиротворения Гитлера были порваны дипломатические отношения с Норвегией, Бельгией, Югославией и Грецией, зато вишистская Франция была представлена по всей форме послом Гастоном Бержери.

Из нейтральных стран, кроме Швеции, Турции, Ирана, Афганистана и Финляндии, были представлены лишь очень немногие, и если отношения с посольством США, которое возглавлял Лоренс Штейнгардт, были корректными, но не больше, то английское посольство, руководимое Стаффордом Криппсом, официально третировалось с рассчитанной холодностью. Криппс с величайшим трудом поддерживал контакт с Наркоматом иностранных дел, и вплоть до начала войны в июне 1941 г. он так и не имел чести встретиться со Сталиным и вынужден был довольствоваться редкими встречами с Вышинским.

Черчилль в своих мемуарах «Вторая мировая война» [70] 70
  Churchill W. The Second World War. Vol. III. p. 320-323.


[Закрыть]рассказывает весьма любопытный эпизод, касающийся единственного послания, направленного им в то время (3 апреля) Сталину и содержащего в сущности просьбу, чтобы Россия вмешалась на Балканах.

«Премьер-министр – сэру Стаффорду Криппсу.

Передайте от меня Сталину следующее послание при условии, если оно может быть вручено лично вами.

Я располагаю достоверными сведениями от надежного агента, что, когда немцы сочли Югославию пойманной в свою сеть, т.е. после 20 марта, они начали перебрасывать из Румынии в Южную Польшу три из своих пяти танковых дивизий. Как только они узнали о сербской революции, это передвижение было отменено. Ваше превосходительство легко поймет значение этих фактов».

В сопроводительном письме Иден просил Криппса обратить внимание Сталина (если ему удастся с ним повидаться) на то, что Советский Союз имеет теперь возможность присоединиться к Англии на Балканах, оказав материальную помощь Югославии и Греции, что вынудило бы немцев отложить нападение на Россию.

Криппс тем временем сам направил Вышинскому подробное письмо в том же духе и поэтому считал, что «отрывочное» послание Черчилля принесло бы больше вреда, чем пользы.

«Я сильно опасаюсь, что вручение послания премьер-министра не только ничего не дало бы, но и явилось бы серьезной тактической ошибкой. Если, однако, вы не разделяете этой точки зрения, я, конечно, постараюсь в срочном порядке добиться свидания с Молотовым».

«Я был раздражен этим, – писал Черчилль, – и происшедшей задержкой».

После обмена довольно желчными телеграммами между Черчиллем и Криппсом через Идена спустя две недели с лишним (уже после нападения немцев на Югославию) Криппс телеграфировал наконец, что он направил Вышинскому текст послания Черчилля. 22 апреля Криппс писал Идену:

«Сегодня Вышинский письменно уведомил меня, что послание вручено Сталину».

Летом 1941 г. в беседе со мной Криппс, касаясь этого эпизода, сказал:

«В Лондоне не представляли, с какими трудностями мне приходилось здесь сталкиваться. Там никак не хотели понять, что не только Сталин, но даже Молотов избегали меня как чумы. В течение нескольких месяцев перед войной я имел встречи только с Вышинским, притом совершенно неудовлетворительные. Вам я могу сказать, что Сталин не хотел иметь никаких дел с Черчиллем, настолько он боялся, как бы об этом не узнали немцы. Не лучше обстояло дело и с Молотовым. В то же время они дали понять, что не возражают против переговоров их военных с нашими военными».

Черчилль впоследствии комментировал:

«Я не могу составить окончательного суждения о том, могло ли мое послание, будь оно вручено с надлежащей быстротой и церемониями, изменить ход событий. Тем не менее я все еще сожалею, что мои инструкции не были выполнены должным образом. Если бы у меня была прямая связь со Сталиным, я, возможно, сумел бы предотвратить уничтожение столь большой части его авиации на земле».

Из того, что сказал Криппс впоследствии, было ясно, что послание, несомненно, нельзя было вручить «с надлежащей быстротой и церемониями» по той простой причине, что Сталин не допускал и мысли о таких «церемониях». Наконец, ясно также, что это послание, предлагавшее Советскому правительству вмешаться на Балканах, не дало бы никаких результатов. Кроме того, оно пришло бы слишком поздно, чтобы спасти Югославию. Но, даже если советские руководители и боялись оказаться втянутыми в балканскую войну, они все же могли прислушаться к настойчивым предостережениям Криппса о готовящемся нападении Германии на Советский Союз. Иден со своей стороны не раз предостерегал об этом Майского, который, как он впоследствии сам заверял меня, передавал эти предостережения в Москву. Но все было напрасно.

У Криппса не было оснований быть довольным советскими руководителями. Тем не менее после начала вторжения он приложил всемерные усилия для восстановления нормальных отношений между Англией и Советским Союзом. Во «Второй мировой войне» Черчилль утверждает, что вначале Москва совершенно не реагировала на его выступление по радио 22 июня, «если не считать того, что выдержки из него были напечатаны в «Правде»… и что нас попросили принять советскую военную миссию. Молчание в высших сферах было тягостным, и я счел своей обязанностью сломать лед» [71] 71
  Churchill W. Op. cit. Vol. III. p. 340.


[Закрыть].

На самом деле выступление Черчилля обрадовало и, как я часто слышал в то время, «приятно удивило» советских людей. До этого они не считали совершенно исключенной возможность англо-германского сговора, а со времени истории с Гессом все больше укреплялись в своих подозрениях.

Хотя Сталин не поддерживал непосредственной связи с Черчиллем, пока тот не написал ему 7 июля, он поспешил установить тесные отношения с Криппсом. Через какую-нибудь неделю после начала вторжения в Москву вылетела первая группа сотрудников английской военной миссии во главе с генералом Мэйсоном Макферланом. Одновременно Криппс обсуждал со Сталиным и Молотовым текст совместной англо-советской декларации, которая и была опубликована 12 июля. Мысль о такой совместной декларации подала советская сторона, как это явствует из послания Черчилля Криппсу от 10 июля.

Можно предполагать, что Сталин не обратился к Черчиллю сразу после его выступления по радио 22 июня по причине растерянности Советского правительства перед лицом происходивших событий. Ведь после вторжения Сталину понадобилось целых одиннадцать дней, чтобы сформулировать политическое заявление даже для его собственного народа. Кроме того, Сталин мог иметь прочно укоренившиеся антипатии, сомнения и оговорки в отношении английской политики, и, возможно, ему хотелось, прежде чем идти дальше, обеспечить опубликование англо-советской декларации. И когда 18 июля он наконец написал Черчиллю, то для того лишь, чтобы предложить создать второй фронт – «на Западе (Северная Франция) и на Севере (Арктика)».

«Легче всего создать такой фронт именно теперь, когда силы Гитлера отвлечены на Восток и когда Гитлер еще не успел закрепить за собой занятые на Востоке позиции.

Еще легче создать фронт на Севере. Здесь потребуются только действия английских морских и воздушных сил без высадки войскового десанта, без высадки артиллерии. В этой операции примут участие советские сухопутные, морские и авиационные силы. Мы бы приветствовали, если бы Великобритания могла перебросить сюда около одной легкой дивизии или больше норвежских добровольцев, которых можно было бы перебросить в Северную Норвегию для повстанческих действий против немцев» [72] 72
  Переписка Председателя Совета Министров СССР с президентами США и премьер-министрами Великобритании во время Великой Отечественной войны 1941-1945 гг. (далее – Переписка…). М., 1957. Т. 1. с. 11.


[Закрыть].

В своем ответе 21 июля Черчилль отклонил все это, включая и посылку норвежской легкой дивизии, которой просто «не существовало», как нечто совершенно нереалистичное, но предложил провести ряд военно-морских операций в Арктике и разместить в Мурманске несколько эскадрилий английских самолетов-истребителей.

26 июля Черчилль снова написал Сталину, сообщив ему, что вскоре в Россию будут посланы двести истребителей «Томагавк», что «от двух до трех миллионов пар ботинок скоро будут готовы здесь к отправке» и что, кроме того, намечается поставка «большого количества каучука, олова, шерсти и шерстяной одежды, джута, свинца и шеллака» [73] 73
  Переписка… Т. 1. с. 14.


[Закрыть].

Все это было только скромное начало, но следует помнить, что летом 1941 г. Англия была в сущности единственным союзником СССР и что США еще не вступили в войну. Этим отчасти можно объяснить раздражение, которое проявлял Сталин в отношениях с Англией, и в частности с Черчиллем: ведь это была единственная страна, от которой он мог ожидать прямого военного сотрудничества. Поскольку же такой прямой военной помощи явно не предвиделось, то важнее всего было попытаться получить от Запада максимальную экономическую помощь в виде вооружения и сырья, а в этом отношении США могли дать куда больше, чем Англия.

Главный вопрос, беспокоивший как Англию, так и США – и Сталин это хорошо понимал, – заключался в том, сможет ли Красная Армия сопротивляться Германии сколько-нибудь длительное время. Как можно было догадаться в то время и как мы это знаем сейчас, Черчилль отнюдь не был уверен, что Советский Союз «продержится долго.

Английские военные круги почти единодушно считали, что Россия вскоре потерпит поражение; представители военного министерства не делали из этого секрета даже на пресс-конференциях, проводившихся в первые дни войны в министерстве информации в Лондоне. К середине июля их тон несколько изменился – в значительной степени, надо думать, под влиянием сообщений, которые присылал из Москвы генерал Мэйсон Макферлан; он не недооценивал боевых качеств Красной Армии. Мэйсон Макферлан, с которым мне не раз приходилось беседовать в Москве, видимо, даже в самые трудные для СССР дни был убежден, что русские во всяком случае исполнены решимости вести очень затяжную войну и что даже потеря Москвы (а такую возможность нельзя было исключать в начале октября) не означала бы конца.

Мнения в американском посольстве в Москве разделялись. Военный атташе майор Айвен Итон был убежден, что Красная Армия будет разгромлена в самом скором времени. Посол Штейнгардт был настроен менее мрачно, но решающее столкновение этих двух точек зрения произошло позднее, после назначения полковника Филипа Р. Феймонвилла представителем Управления по осуществлению ленд-лиза в Москве. Это назначение было сделано президентом Рузвельтом по предложению Гарри Гопкинса. Феймонвилл сопровождал Гарримана в Москву в конце сентября и с самого начала был убежден, что перспективы Красной Армии далеко не такие безнадежные, какими их с первых дней вторжения рисовал Итон.

Тот факт, что Феймонвилл был назначен в Москву по предложению Гопкинса, является весьма показательным. Гопкинс во время посещения им Москвы в конце июля, бесспорно, убедился, что русские могут если не выиграть войну, то, во всяком случае, продержаться очень долгое время, и этот взгляд разделял и Феймонвилл. После битвы под Москвой Феймонвилл окончательно пришел к выводу, что СССР не проиграет войну.

Визит Гарри Гопкинса имел решающее значение для развития американо-советских и англо-советских отношений. Как писал Роберт Шервуд:

«Полет [из Архангельска в Москву] занял четыре часа, и Гопкинс постепенно начал успокаиваться насчет будущности Советского Союза. Он смотрел вниз на сотни миль непрерывных лесов и думал, что Гитлер со всеми его танковыми дивизиями никогда не сможет преодолеть пространства такой страны».

По прибытии в Москву Гопкинс «имел продолжительную беседу со Штейнгардтом, во время которой сказал, что главная цель его приезда – определить, действительно ли положение столь катастрофично, как его рисуют в военном министерстве и в особенности как явствует из телеграмм военного атташе майора Айвена Итона».

То, что Шервуд пишет о взглядах посла Штейнгардта, совпадает с моими наблюдениями в отношении позиции посла летом 1941 г.

«Штейнгардт сказал, что человек, хоть сколько-нибудь знакомый с историей России, вряд ли поспешит с выводом о том, что немцы одержат легкую победу. Русские солдаты могут казаться неспособными, когда они наступают, – так было в наполеоновских войнах, а после этого в Финляндии. Однако, когда они должны защищать свою родину, они замечательные бойцы – и их, несомненно, очень много» [74] 74
  Шервуд Роберт. Рузвельт и Гопкинс. М., 1958. Т. 1. с. 524-525.


[Закрыть].

Далее следовал его рассказ о первой встрече Гопкинса со Сталиным 30 июля 1941 г.

«Я сказал Сталину, что приехал как личный представитель президента. Президент считает Гитлера врагом человечества, и поэтому он желает помочь Советскому Союзу в борьбе против Германии…

Сталин сказал, что он приветствует меня в Советском Союзе… Характеризуя Гитлера и Германию, Сталин говорил о необходимости минимума моральных норм в отношениях между всеми нациями… Нынешние руководители Германии не знают таких минимальных моральных норм и… поэтому они представляют собой антиобщественную силу в современном мире… Наши взгляды совпадают», – сказал он в заключение [75] 75
  Там же. с. 525-526.


[Закрыть].

Перейдя затем к вопросу Гопкинса, в чем именно из того, что США могут поставить немедленно, СССР нуждается больше всего и каковы будут его нужды в случае длительной войны, Сталин включил в первую категорию неотложных нужд зенитные орудия среднего калибра вместе с боеприпасами – «приблизительно 20 тысяч зенитных орудий – легких и тяжелых». Во-вторых, он просил крупнокалиберные пулеметы для обороны городов. В-третьих, он заявил, что ему нужен миллион или более винтовок. Если их калибр соответствует калибру, принятому в Красной Армии, сказал он, то боеприпасов к ним у нас достаточно.

Во вторую категорию он включил, во-первых, высокооктановый авиационный бензин, во-вторых, алюминий для производства самолетов и, в-третьих, другие материалы, уже перечисленные в списке, представленном нашему правительству в Вашингтоне.

После этого Сталин сделал следующее поразительное замечание: «Дайте нам зенитные орудия и алюминий, и мы сможем воевать три-четыре года» [76] 76
  Шервуд Роберт. Рузвельт и Гопкинс. Т. 1. с. 527.


[Закрыть].

После продолжительного совещания с Молотовым, посвященного главным образом несколько неопределенному обсуждению отношений с Японией (в ходе его Молотов предложил, чтобы США «предостерегли» Японию против нападения на Советский Союз), Гопкинс вторично встретился со Сталиным.

В начале войны, сказал Сталин, число немецких дивизий на русском фронте увеличилось со 175 до 232, и, по его мнению, Германия может мобилизовать 300 дивизий. К началу войны Россия имела только 180 дивизий, но сейчас их у нее 240, а всего она может мобилизовать 350 дивизий.

«Сталин заявил, что он… будет иметь это число под ружьем к началу весенней кампании в мае 1942 года.

Он стремится к тому, чтобы максимальное число его дивизий вошло в соприкосновение с противником, потому что тогда войска узнают, что немцев можно бить и что они не сверхчеловеки… Он хочет иметь как можно больше закаленных войск для большой кампании, которая начнется будущей весной».

Сталин сказал, что придает большое значение партизанским отрядам, действующим за линией фронта, и утверждал, что ни с той, ни с другой стороны не было массовых капитуляций войск. Он высказал надежду, что немцам самим придется вскоре перейти к обороне, но тем не менее признал, что, хотя русские имеют «большое число танковых и моторизованных дивизий, ни одна из них не может сравниться с немецкой танковой дивизией». При этом он сказал, что, по его мнению, русские «самые крупные танки лучше, чем другие немецкие танки».

Красная Армия, сказал он, имеет 4 тыс. крупных, 8 тыс. средних и 12 тыс. легких танков. Немцы имеют в общей сложности 30 тыс. танков.

Он сказал, что Россия производит только тысячу танков в месяц и что она будет испытывать недостаток стали.

Он «настаивал на немедленном размещении заказов на сталь. Позже он сказал, что было бы гораздо лучше, если бы его танки могли производиться в Соединенных Штатах. Он желает также закупить как можно больше наших танков, чтобы быть готовым к весенней кампании. Сталин сказал, что самое важное – выпуск танков в течение зимы. Потери обеих сторон в танках были очень велики, но Германия может этой зимой выпускать больше танков в месяц, чем Россия… Он хотел бы послать специалиста по танкам в Соединенные Штаты. Он сказал, что передаст Соединенным Штатам чертежи советских танков» [77] 77
  Шервуд Роберт. Рузвельт и Гопкинс. Т. 1. с. 535-539.


[Закрыть].

Сталин нарисовал гораздо более оптимистическую картину положения с авиацией в СССР и сказал, что «немецкие сообщения о русских потерях в воздухе нелепы». Тем не менее «он проявил значительный интерес к подготовке пилотов в Америке и у меня создалось впечатление, что в скором времени он будет испытывать недостаток в летчиках».

«Сталин несколько раз повторил, что он не недооценивает немецкую армию. Он сказал, что их организация превосходна и что, по его мнению, немцы обладают крупными резервами продовольствия, людей, снаряжения и горючего… Поэтому он считает, что… немецкая армия способна вести зимнюю кампанию в России. Он думает, однако, что немцам будет трудно предпринимать значительные наступательные действия после 1 сентября, когда начинаются сильные дожди, а после 1 октября дороги будут настолько плохи, что им придется перейти к обороне. Он выразил большую уверенность в том, что в зимние месяцы фронт будет проходить под Москвой, Киевом и Ленинградом, вероятно, на расстоянии не более чем 100 км от той линии, где он проходит теперь. Он считает… что немцы «устали» и не имеют боевого наступательного духа… Германия все еще может перебросить сюда около 40 дивизий, в этом случае на русском фронте будет всего 275 дивизий. Однако вряд ли удастся подвезти эти дивизии до наступления холодов» [78] 78
  Там же. с. 541-542.


[Закрыть].

На этом втором совещании Сталин снова подчеркнул, что в первую очередь Красная Армия нуждается в легких зенитных орудиях и что ей «нужно очень большое количество таких орудий для защиты своих коммуникаций»; во-вторых, требуется алюминий, необходимый для производства самолетов; в-третьих, необходимы пулеметы и винтовки.

В отношении портов, через которые можно доставлять грузы, он сказал, что «использовать Архангельск трудно, но не невозможно», так как «его ледоколы могли бы держать порт открытым всю зиму». Владивосток он считал опасным, «потому что в любой момент он может быть отрезан Японией», а пропускная способность железных и грунтовых дорог в Иране «недостаточна».

«Сталин несколько раз выражал уверенность, что русский фронт будет удерживаться в пределах 100 км от нынешних позиций», и указал, что «фронт стабилизируется не позднее 1 октября».

Из того, что Гопкинс сказал Сталину, ясно, что он не вполне был уверен, смогут ли советские войска выстоять этой осенью:

«Я помнил о важности того, чтобы в Москве не было никакого совещания, пока мы не узнаем об исходе нынешней битвы. Я считал чрезвычайно неразумным проводить совещание, пока исход ее не известен. На этом и основывалось мое предложение о том, чтобы совещание состоялось возможно позже. Тогда мы знали бы, будет ли существовать какой-нибудь фронт, а также где приблизительно будет проходить линия фронта в предстоящие зимние месяцы» [79] 79
  Шервуд Роберт. Рузвельт и Гопкинс. Т. 1. с. 544.


[Закрыть].

Тем не менее, основываясь на уверенности Сталина, что фронт «стабилизируется не позднее 1 октября», Гопкинс рекомендовал американскому правительству провести такую конференцию (будущую конференцию Сталина, Бивербрука и Гарримана) между 1 и 15 октября.

В заключение Сталин сказал, что, по его мнению, моральное состояние немцев довольно низкое и что немцы были бы еще больше деморализованы заявлением о том, что США намерены вступить в воину против Гитлера.

«Сталин сказал,: что, по его мнению, мы [США] в конце концов неизбежно столкнемся с Гитлером на каком-нибудь поле боя. Мощь Германии столь велика, что, хотя Россия сможет защищаться одна, Великобритании и России вместе будет очень трудно разгромить немецкую военную машину… Война будет ожесточенной и, возможно, длительной… Наконец, он просил меня сообщить президенту, что, хотя он уверен в способности русской армии противостоять германской армии, проблема снабжения к весне станет серьезной и что он нуждается в нашей помощи» [80] 80
  Там же. с. 546.


[Закрыть].

В статье о своих встречах со Сталиным Гопкинс позже писал:

«Он приветствовал меня несколькими быстрыми русскими словами. Он пожал мне руку коротко, твердо, любезно. Он тепло улыбался. Не было ни одного лишнего слова, жеста или ужимки. Казалось, что говоришь с замечательно уравновешенной машиной, разумной машиной… Его вопросы были ясными, краткими и прямыми… Его ответы были быстрыми, недвусмысленными, они произносились так, как будто они были обдуманы им много лет назад… Если он всегда такой же, как я его слышал, то он никогда не говорит зря ни слова. Если он хочет смягчить краткий ответ… он делает это с помощью быстрой, сдержанной улыбки – улыбки, которая может быть холодной, но дружественной, строгой, но теплой. Он с вами не заигрывает. Кажется, что у него нет сомнений. Он создает у вас уверенность, что Россия выдержит атаки немецкой армии. Он не сомневается, что у вас тоже нет сомнений… Он довольно часто смеется, но это короткий смех, быть может несколько сардонический. Он не признает пустой болтовни. Его юмор остр и проницателен» [81] 81
  Шервуд Роберт. Рузвельт и Гопкинс. Т. 1. с. 547-548.


[Закрыть].

Хотя Гопкинс, очевидно, прибыл с инструкциями, не позволявшими ему предполагать, что русские не будут разбиты до наступления зимы, Сталин не только произвел на него огромное впечатление как личность, но и убедил его в том, что русские сдержат немцев и что они готовятся к очень продолжительной войне. «Человек, – писал Шервуд о совещаниях Гопкинса и Сталина, – который боится немедленного поражения, не говорил бы о первоочередности поставок алюминия». Сам характер просьб Сталина доказывал, что «он рассматривает войну с точки зрения дальнего прицела».

И Шервуд добавляет:

«Гопкинс позднее высказывал чрезвычайное раздражение по адресу военных наблюдателей в Москве, когда они присылали по телеграфу пессимистические доклады, которые могли основываться только на догадках и предубеждении» [82] 82
  Там же. с. 549.


[Закрыть].

Рассказ Гопкинса о его совещаниях со Сталиным имеет неоценимое значение. В сущности, это единственный подробный рассказ от первого лица о Сталине в самый разгар германского вторжения. Некоторые моменты следует особенно подчеркнуть. Стремясь добиться помощи от американцев, Сталин нарисовал более благоприятную картину, чем о ней можно было судить на основании того, как складывалась война на конец июля 1941 г. Он старательно избегал всякого намека на то, что Красная Армия испытывает острый недостаток в танках и самолетах. Он знал, что вряд ли может ожидать чего-нибудь сразу же, и поэтому указывал на желательность подготовить советскую авиацию и танковые войска к весенней кампании 1942 г. Он совершенно сознательно создавал впечатление, что планирует затяжную войну. Но он не «заискивал» перед своими собеседниками, ибо не сомневался, что в интересах Англии и Америки помочь СССР.

Конечно, он серьезно заблуждался, думая, что немцы не продвинутся больше чем на 200 км, что советские войска удержат не только Москву и Ленинград, но и Киев и что фронт стабилизируется к началу сентября или самое позднее к началу октября [83] 83
  Возможно, что упорное нежелание Сталина оставить Киев отчасти объясняется его «обещанием» представителю США не сдавать города.


[Закрыть].

На основе довольно оптимистических прогнозов Гопкинса была устроена конференция Сталина, Бивербрука и Гарримана, открывшаяся 29 сентября, за день до начала «окончательного» наступления немцев на Москву.

В эти дни Сталин, по-видимому, был гораздо более встревожен общей обстановкой, чем это следует из рассказа Гопкинса. Об этом свидетельствуют некоторые послания Сталина Черчиллю после занятия немцами большей части Украины. Так, 3 сентября он писал:

«Положение советских войск значительно ухудшилось в таких важных районах, как Украина и Ленинград.

Дело в том, что относительная стабилизация на фронте, которой удалось добиться недели три назад, в последние недели потерпела крушение вследствие переброски на Восточный фронт свежих 30-34 немецких пехотных дивизий и громадного количества танков и самолетов… Немцы считают опасность на Западе блефом… Немцы считают вполне возможным бить своих противников поодиночке: сначала русских, потом англичан».

Потеря Криворожского железорудного бассейна и ряда металлургических заводов на Украине, продолжал он, «привела к ослаблению нашей обороноспособности и поставила Советский Союз перед смертельной угрозой(курсив мой. – А. В.)… Существует лишь один путь выхода из такого положения: создать уже в этом году второй фронт где-либо на Балканах или во Франции… и одновременно обеспечить Советскому Союзу 30 тыс. тонн алюминия к началу октября с. г. и ежемесячнуюминимальную помощь в количестве 400 самолетов и 500 танков (малых или средних)» [84] 84
  Переписка… Т. 1. с. 19.


[Закрыть].

Спустя десять дней, 13 сентября, Сталин снова написал Черчиллю, что если открыть второй фронт в настоящее время не представляется возможным, то «мне кажется, что Англия могла бы без риска высадить 25-30 дивизий в Архангельск или перевести их через Иран в южные районы СССР для военного сотрудничества с советскими войсками на территории СССР по примеру того, как это имело место в прошлую войну во Франции. Это была бы большая помощь» [85] 85
  Там же. с. 22.


[Закрыть].

Предложение, чтобы английские войска помогли России на русской территории, а также предупреждение, что Россия может потерпеть поражение, выдавали искреннюю тревогу Сталина. Тем не менее он закончил письмо к Черчиллю характерной нотой бравады. Отвечая на английское предложение возместить после войны потери русских, в случае если они решат уничтожить свои военно-морские суда в Ленинграде, чтобы они не достались противнику, Сталин заметил:

«Советское Правительство… ценит готовность Английского Правительства возместить частично ущерб… Не может быть сомнения, что в случае необходимости советские корабли в Ленинграде действительно будут уничтожены советскими людьми. Но за этот ущерб несет ответственность не Англия, а Германия. Я думаю поэтому, что ущерб должен быть возмещен после войны за счет Германии» [86] 86
  Переписка… Т. 1. с. 22-23.


[Закрыть].

Наиболее ярким примером англо-советского сотрудничества в 1941 г. была совместная оккупация Ирана. После предварительных консультаций с английским правительством Советское правительство уведомило правительство Ирана, что введет свои войска в Иран в связи с начавшимися в этой стране антисоветскими махинациями. Войска «вводились» в силу статьи 6 советско-иранского договора 1921 г., предусматривавшей такую меру в случае возникновения угрозы для независимости Ирана и для безопасности Советского Союза со стороны третьей державы. Советская нота напоминала, что с момента германского вторжения в Россию Советское правительство уже послало иранскому правительству три таких предупреждения, но без всякого результата.

Того же 25 августа английский посол в Иране Ридер Буллэрд уведомил иранское правительство о вступлении в Иран английских войск. Эта совместная оккупация преследовала двоякую цель: помешать Германии использовать Иран как базу для действий против России и против иранских нефтепромыслов и открыть путь снабжения от Персидского залива до Каспийского моря. Этому проекту придавалось очень большое значение, так как союзники, и в частности Черчилль, считали оба других пути – через Владивосток и через русскую Арктику – крайне ненадежными. Совместная операция прошла замечательно гладко. Было сформировано новое иранское правительство, и благоволивший к немцам Реза-шах вскоре отрекся от престола; он закончил свои дни в эмиграции в Иоганнесбурге, где и умер в 1944 г.

«Английские и русские войска встретились дружески, и 17 сентября был совместно оккупирован Тегеран. Накануне этого события шах отрекся в пользу своего одаренного 22-летнего сына. 20 сентября новый шах по совету союзников восстановил конституционную монархию… Большая часть наших сил ушла из страны, оставив только отряды для охраны коммуникаций, а 18 октября Тегеран был эвакуирован как английскими, так и русскими войсками».

Миссия Бивербрука – Гарримана прибыла в Москву 28 сентября. Под председательством Молотова состоялся ряд совещаний, а дважды Бивербрук и Гарриман имели продолжительные беседы со Сталиным. Бивербрук был решительным сторонником оказания помощи России, и в результате экономических переговоров Соединенные Штаты Америки предоставили СССР первый заем в размере 1 млрд. долларов на основе ленд-лиза. Было решено отправить Советскому Союзу значительное количество всякого оружия, сырья и машин. Взамен СССР должен был поставить США и Англии некоторые виды сырья. Заключительные речи Бивербрука, Гарримана и Молотова были на редкость сердечными. На заключительном заседании конференции Гарриман сказал, что Англия и Америка поставят СССР «практически все то, в отношении чего были сделаны запросы».

4 октября я записал в Москве:

«Конференция закончилась, и все стороны приветствуют ее как большой успех. Под впечатлением поразительной быстроты, с какой конференция справилась со своей работой, люди, пожалуй, склонны забывать ограниченный масштаб переговоров и ограниченные возможности поставки материалов в Россию… Русские газеты много пишут об успехе конференции, о «едином антигитлеровском фронте» трех крупнейших в мире промышленных держав и т.п. Люди, читающие газеты в трамваях, кажутся довольными, но мне не думается, что на них это произвело очень большое впечатление. Они знают, что впереди у них страшно суровая зима…» [87] 87
  Werth A. Moscow, 41. p. 226-227.


[Закрыть]

И далее:

«Бивербрук проявил величайшую активность и почти затмил всех, включая Гарримана… и Криппса. Это, возможно, несправедливо, так как Криппс и военная миссия, несомненно, много сделали для подготовки конференции… При всем том активность Бивербрука, бесспорно, способствовала успеху конференции, а его ночные беседы со Сталиным, видимо, решающим образом помогли сгладить шероховатости… Бивербрук полностью отдает себе отчет, что русские – сейчас единственный народ в мире, серьезно ослабляющий Германию, и что в интересах Англии обойтись без некоторых вещей и передать их России…».

Впечатления о визите в Москву, которыми Бивербрук поделился не только с корреспондентами на месте, но также и с Черчиллем в своей телеграмме от 4 октября («это соглашение в огромной степени подняло настроение в Москве»), полностью расходятся с тем, что писал после войны Черчилль:

«Прием, оказанный им, был мрачный, и дискуссия велась далеко не в дружественном тоне. Можно было подумать, что это по нашей вине Советы оказались теперь в тяжелом положении. [Они] не дали никакой информации. Они даже не информировали их, на какой основе была определена потребность русских в наших ценных военных материалах. Почти до последнего вечера для миссии не устраивалось никаких официальных приемов… Словно это мы приехали просить одолжения» [88] 88
  Churchill W. Op. cit. p. 416.


[Закрыть].