Текст книги "Россия в войне 1941-1945"

Глава II. Немцы на Украине. Харьков в период оккупации

Теперь, когда Красная Армия начала гнать немцев из Советского Союза, и в частности с Украины, мы должны ознакомиться с политикой немцев на оккупированных территориях, если только ее можно назвать политикой, ибо в действительности это была непрерывная цепь жестокостей и глупостей, иногда основанных на самых нелепых аспектах нацистской идеологии. Так, уже 16 июля 1941 г. Гитлер решил, что Крым должен стать чисто немецкой колонией, откуда всех «иностранцев» надлежит выслать или эвакуировать. Крыму предназначалась роль «немецкого Гибралтара» на Черном море. По мнению начальника немецкого Трудового фронта и руководителя организации «Сила через радость» Роберта Лея, Крым должен был стать гигантским курортом, излюбленным местом отдыха для немецкой молодежи. Позже Гитлер тешил себя также мыслью урегулировать с Муссолини южнотирольскую проблему путем переселения в Крым тех жителей итальянского Тироля, родным языком которых был немецкий.

После падения Севастополя в июле 1942 г. «герою Крыма» Манштейну был подарен один из бывших царских дворцов «крымской Ривьеры». Одним из самых сумасбродных «открытий» Розенберга было то, что с геополитической точки зрения Крым является-де частью германского достояния, ибо именно в Крыму еще в XVI веке жили последние готы. В декабре 1941 г. он предложил Гитлеру переименовать Крым в «Готенланд».

«Я сообщил ему, что думаю также о переименовании городов. Я считал, что Симферополь можно было бы назвать Готенбургом, а Севастополь – Теодорихгафеном…» [164] 164
  Dallin A. Op. cit. p. 254-255.


[Закрыть]

Но, каковы бы ни были планы Гитлера на послевоенный период, пока шла война, было не совсем удобно приступать к поголовной эвакуации из Крыма «иностранцев», тем более что крымские татары не только охотно сотрудничали с немцами, но и давали вермахту некоторое число солдат.

Однако по сравнению с Украиной Крым все же был побочной проблемой. Украина представляла собой огромную территорию, насчитывавшую до войны почти 40 млн. населения, и за ней твердо установилась репутация «житницы» страны и источника угля, железной руды и стали.

Нет смысла подробно рассматривать здесь все и всякие противоречивые мнения различных представителей нацистской иерархии по вопросу о том, что надо было сделать с Украиной. Розенберг вначале явно пытался проводить грань между «плохими» великорусами и украинцами, которых-де можно использовать в качестве оплота против русских. В начале 1941 г. Розенберг выдвинул бредовую, как всегда, теорию, что Киев был когда-то центром варяжского государства, чем и объясняются резко выраженные «нордические черты», а стало быть, и расовое превосходство украинского народа над русским. Потом, в мае, он разработал инструкции для будущих немецких властей на Украине. Несколько отступив от выдвинутой им прежде задачи немедленного создания самостоятельного государства, он наметил теперь два этапа; во время войны Украина должна была поставлять рейху товары и сырье, а впоследствии «свободное украинское государство, в теснейшем союзе с германским рейхом», стало бы обеспечивать влияние Германии на востоке:

«Для достижения этих целей одну проблему… необходимо разрешить как можно скорее: украинских писателей, ученых и политических деятелей надо заставить заняться работой по возрождению украинского исторического самосознания, чтобы преодолеть результаты пагубного большевистско-еврейского нажима, осуществлявшегося все эти годы на украинский народ».

Частью этой программы было создание в Киеве нового «большого университета» и технических академий, широкое чтение лекций на немецком языке, запрещение русского языка и усиленная пропаганда немецкого языка и культуры. Розенберг говорил, что будущее «украинское государство» должно простираться от «Львова до Саратова на Волге» [165] 165
  Dallin A. Op. cit. p. 108-109.


[Закрыть].

Этот «либеральный» на первый взгляд план Розенберга, как и все его последующие варианты, не встретил, однако, одобрения со стороны Гитлера, Геринга, Гиммлера, так же как и рейхскомиссара Украины Эриха Коха, подчеркнуто основавшего свою резиденцию в провинциальном украинском городе Ровно, а не в Киеве, который он не намерен был сделать даже похожим на «столицу». Ни один из высших нацистских руководителей, кроме самого Розенберга, не принимал всерьез всяких уже много лет толпившихся вокруг Розенберга эмигрантов, вроде дряхлого старика Скоропадского, которого еще в 1918 г. немцы назначали гетманом Украины. Даже Бандеру, украинского буржуазно-националистического «лидера» Западной Украины и заклятого врага поляков и евреев, немцы в начале войны арестовали и отправили в Берлин, где он и был интернирован вплоть до 1944 г., когда немцы, оказавшись в очень трудном положении, решили, что даже он им, может быть, пригодится. Тем временем Западная Украина была попросту включена в состав польского «генерал-губернаторства», управлявшегося немцами.

Для Гитлера, Геринга, Гиммлера и Эриха Коха украинцы, как и русские, были «недочеловеками». Говорят, что Геринг однажды сказал: «Лучше всего было бы перебить на Украине всех мужчин… а затем послать туда эсэсовских жеребцов».

В 1941 г. его также очень радовала перспектива, что в будущем году в России умрет от голода 20-30 млн. человек. Кох, представитель самого крайнего направления теории «недочеловеков», был назначен правителем Украины по настоянию Геринга.

После занятия немцами Украины кучка украинских буржуазных националистов какое-то время еще пыталась подавать свой голос, особенно в таких местах, как Харьков, которые номинально оставались пока под юрисдикцией армии, а не Коха. Но им никто не оказал серьезной поддержки.

Для немцев Украина была, во-первых (и главным образом), источником продовольствия, во-вторых, источником угля, железа и других полезных ископаемых и, в-третьих, источником рабского труда.

Однако сельскохозяйственных продуктов с Украины поступало в Германию гораздо меньше, чем немцы рассчитывали, а их попытки возродить Донбасс, Кривой Рог и другие промышленные районы закончились полным фиаско; фактически немцам пришлось посылать уголь на Украину из Германии! И в сельском хозяйстве, и в промышленности они сталкивались с упорным сопротивлением населения; к тому же в сельском хозяйстве не хватало техники, и немцам пришлось завезти на Украину некоторое количество сельскохозяйственных машин; многие промышленные предприятия были эвакуированы на восток, на тех угольных шахтах и железных рудниках, которые советские войска не вывели из строя при отступлении, немцам пришлось столкнуться с нехваткой квалифицированной рабочей силы (поскольку многие шахтеры были тоже эвакуированы) и с сопротивлением тех шахтеров, которые еще оставались там.

По данным немецкой статистики, общая стоимость всех продуктов (кроме сельскохозяйственных), отправленных в Германию с востока (то есть из всех оккупированных районов советской территории, а не только с Украины), составила 725 млн. марок. С другой стороны, из Германии было вывезено на восток на 535 млн. марок угля и оборудования; таким образом, чистая прибыль составила всего 190 млн. марок! К этому следует прибавить еще различные местные поставки немецким войскам, оцениваемые в сумме 500 млн. марок, но даже в этом случае общий итог остается не слишком внушительным. По подсчетам Даллина, основанным на официальных немецких статистических данных, даже вместе с сельскохозяйственными поставками «контрибуции, полученные рейхом с оккупированных восточных территорий… составили лишь одну седьмую того, что рейх получил за время войны из Франции!» [166] 166
  Dallin A. Op. cit. p. 407.


[Закрыть].

Даже если большая часть того, что немцам удалось получить с оккупированных советских территорий, шла с Украины, все равно эта огромная богатая страна не дала рейху, не дала фашистам того, на что они рассчитывали. Население Украины не проявляло готовности даже к простому экономическому сотрудничеству [167] 167
  Цифры, приводимые автором на основе книги Даллина, не отражают действительных масштабов экономического ограбления Украины фашистскими оккупантами. – Прим. ред.


[Закрыть].

Для немецкой оккупации Украины характерны были два явления – массовое истребление евреев и отправка миллионов молодых украинцев для рабского труда в Германию.

Если бы промышленность Донбасса, Криворожья и Запорожья и можно было пустить в ход (несмотря на то, что рабочий класс, или, вернее, то, что от него осталось, был настроен по отношению к немцам еще более враждебно, чем остальное население Украины), такая возможность исключалась еще из-за политики Заукеля, который обескровил промышленность на востоке, отправив всю наличную рабочую силу в Германию.

Отправка рабов с Украины началась в широких масштабах уже в феврале 1942 г.

Мы еще вернемся к вопросу об оккупационной политике немцев и о методах, применявшихся ими на советской территории, и на Украине в частности. А сейчас я приведу один из примеров того, как эти методы выглядели в чисто человеческом плане. Это рассказ о моей поездке в Харьков после того, как советские войска первый раз, причем на очень короткий срок, освободили его в феврале 1943 г., в самый разгар своего наступления после победы под Сталинградом.

До войны кое-кто спорил, является Харьков третьим или только четвертым по величине городом Советского Союза; по некоторым данным, в нем проживало на несколько тысяч человек больше, чем в Киеве. Но как бы то ни было, в феврале 1943 г. Харьков стал первым городом с почти миллионным населением, освобожденным от немецкой оккупации, а это уже само по себе было исключительно интересно. Как такой город жил полтора года под властью фашистов?

До войны это был крупный промышленный центр, но осенью 1941 г. его тяжелая промышленность была почти целиком эвакуирована. В национальном отношении город был преимущественно украинским, но почти треть его жителей составляли русские.

В феврале 1943 г., когда я поехал в Харьков, город был освобожден еще очень непрочно; советские линии коммуникаций были растянуты и находились в очень плохом состоянии; нельзя было исключать и угрозу немецкого контрнаступления.

Для немецкой оккупации Харькова (который находился в «военной зоне» и не был подведомствен Эриху Коху) были характерны следующие моменты:

сильнейший голод среди гражданского населения, особенно в первую зиму оккупации;

террор, особенно против людей, подозревавшихся в просоветских настроениях;

истребление евреев;

терпимость к «черному рынку», на котором очень активно действовали немецкие солдаты;

полное нежелание немецких властей поощрять какие-либо украинские националистические движения и в то же время стремление посеять рознь между украинцами и русскими;

искоренение русской и украинской культурной жизни и упразднение всякого образования (если не считать нескольких начальных школ);

известное поощрение кустарей и лавочников, но лишь очень вялые попытки немецких деловых кругов восстановить Харьков в качестве крупного промышленного центра;

стремление части украинской мелкой буржуазии (типа кустарей и лавочников) всеми силами приспособиться к трудным условиям, а главное выжить;

крайнее недовольство немцами из-за массовой отправки молодежи в Германию для рабского труда;

существование советского подполья и широкое распространение антинемецких настроений в городе, в первую очередь среди детей и подростков, лишившихся возможности учиться.

Те органы «местного управления», которые существовали в городе – украинский бургомистр и его городской совет, – всецело подчинялись немецким военным властям.

В этот вечер, через несколько дней после вступления Красной Армии в Харьков, фронт все еще проходил очень близко от города, и в течение получаса перед посадкой наш самолет летел под прикрытием истребителей.

Таяло. Большие кварталы домов около аэродрома полностью выгорели. На аэродроме валялись остатки «хейнкеля», но здесь же стояло полдесятка советских истребителей в полной боевой готовности. Два из них только что сопровождали наш самолет. Но сам аэродром был в очень плохом состоянии: ангаров и других сооружений не осталось. Молодой сержант авиации, покачивая головой, сказал: «Нам тут очень трудно. Из-за этой оттепели все дороги развезло, и даже бензин приходится доставлять по воздуху… Уходя, немцы все разрушили на аэродроме. Они причинили большой ущерб и Харькову своим воздушным налетом через день после того, как мы их отсюда выбили…»

От аэродрома до Харькова было далеко. Большинство крупных зданий по дороге выгорело, хотя небольшие домики с огородами сохранились. Дорога показалась нам бесконечной. Мы проехали несколько километров по пригородным и городским районам, пока не добрались до центра, выделявшегося высокой церковной колокольней, а дальше налево, высоко на холме, группой небоскребов по 14-16 этажей, построенных за короткий период конструктивизма в конце 20-х годов. Это были высотные здания на площади Дзержинского. Но, как мы обнаружили на следующий день, большинство из них немцы сожгли перед отступлением, и только два дома, где раньше помещались некоторые центральные руководящие органы промышленности Украины, остались неповрежденными, хотя, уходя, немцы их заминировали.

Нас поместили в небольшом домике хорошей архитектуры в жилых, почти неповрежденных кварталах Сумской улицы – главной улицы Харькова. Дом охраняли с полдюжины бравых солдат с пистолетами и автоматами. Считалось, что в Харькове далеко не безопасно и кругом могло быть множество немецких шпионов и агентов. Это были солдаты из дивизии генерала Зайцева, которая первой ворвалась в Харьков, и они были очень довольны своими успехами.

В доме, как и в большинстве домов Харькова, не было ни электричества, ни воды. Пришлось сидеть при свечах, а воду приносили откуда-то в ведрах.

До войны в Харькове жило 900 тыс. человек, но когда война докатилась до Украины и с запада начали стекаться беженцы, население города сразу увеличилось до 1200-1300 тыс. человек. Позднее, в октябре 1941 г., когда стали приближаться немцы, началась спешная эвакуация Харькова. Большинство крупных заводов, включая и огромный тракторный завод почти со всеми его рабочими, было более или менее успешно эвакуировано. К моменту прихода немцев в городе оставалось около 700 тыс. человек. Сейчас жителей было уже только 350 тыс. Что же случилось с остальными?

Советские власти объясняли исчезновение половины населения, остававшегося в городе в октябре 1941 г., следующими причинами: было установлено, что 120 тыс. человек, в большинстве своем молодежь, были угнаны в рабство в Германию; около 70-80 тыс. погибли от голода, холода и лишений, особенно в страшную зиму 1941/42 г.; около 30 тыс. было убито немцами, включая 16 тыс. оставшихся в Харькове евреев (мужчин, женщин и детей), остальные скрылись в деревнях. Проверка, которую я провел в последующие дни, показала, что данные о погибших от голода и т.п., как и данные о расстрелянных жителях – неевреях, были несколько (правда, немного) преувеличены, но в отношении евреев цифра была точной. С другой стороны, данные об отправленных в рабство в Германию были, безусловно, занижены.

На следующий день липы и тополя на Сумской улице покрылись инеем. Тополя! Это была Украина, юг, половина пути от Москвы до Черного моря. Повсюду еще виднелись немецкие объявления: «Стоянка запрещается», «запрещается» то, «запрещается» это. Названия улиц были тоже на немецком языке, а на одном доме висела зловещая вывеска: «Харьковская биржа труда». Здесь происходила мобилизация людей, угонявшихся в Германию.

На площади Дзержинского с ее огромными выгоревшими или заминированными домами стояли толпы людей; почти все были плохо одеты, измождены, с явными следами сильнейшего нервного истощения. Только ребята, собравшиеся толпами, выглядели нормально, и все они были веселы и общительны. Но, глядя на взрослых, легко было поверить, что многие тысячи людей умерли от голода – даже здесь, в этом богатом районе Украины.

Все эти люди на улицах Харькова были необыкновенно разговорчивы – чувствовалось, что каждый из них хочет рассказать что-то свое. Помнится, например, один уродливый, очень больной на вид маленький человечек. Он сказал, что вскоре после прихода немцев его арестовали и продержали под замком в гостинице «Интернационал» (теперь она сгорела), на этой самой площади, целые две недели почти без пищи. Затем его освободили. Но это было ужасно, каждую ночь он слышал, как людей уводили на расстрел: многие из них были коммунисты. До войны он был оптик; наконец немцы дали ему работу на большой харьковской электростанции, которая перешла в руки крупного немецкого концерна, но, поскольку советские рабочие вывезли все оборудование, немцам пришлось доставить сюда свое собственное. Раз в день рабочие получали горячую пищу, а хлеба по карточкам давали 300 г. «Платить, – сказал он, – полагалось 1 руб. 70 копеек за час, но, когда я через две недели пошел получать зарплату, немецкий чиновник подал мне 75 рублей. Когда я стал возражать, немец сказал: “Вычли налоги; можешь не брать, если не хочешь; еще одно слово, и я тебе дам в морду”». В дальнейшем он перебивался, продавая на рынке очки.

Ясно было, что тысячи людей ухитрялись сводить концы с концами торговлей на «черном рынке»: торговать приходилось всем – и тем, кто работал, и тем, у кого не было работы. «Если у вас были деньги, – сказала одна женщина, – то у немецких солдат можно было купить что угодно. Ручных часов у них были дюжины. Они их снимали у людей на улицах, а затем продавали на рынке». – «И не только часы, – добавила другая женщина. – Среди бела дня мою дочь остановил немецкий солдат; ему приглянулись ее туфли, и он велел ей снять их. Он их продал на рынке или отправил домой». – «Вашей дочке повезло, – сказал маленький человечек, – или она очень некрасивая. Они часто заставляли девушек следовать за ними». Многие из стоявших кругом закричали, что так оно и было и, что еще хуже, девушек силой загоняли в солдатские дома терпимости; немцы просто шли и выбирали хорошеньких девушек в очередях у «биржи труда». И в городе теперь, конечно, много случаев венерических заболеваний…

Затем люди стали рассказывать о казнях. О публичных казнях через повешение. Именно это, по-видимому, произвело на них самое глубокое впечатление. На углу Сумской улицы и площади Дзержинского стояло большое выгоревшее здание, в котором в дни оккупации помещалось гестапо. И вот несколько женщин стали взволнованно рассказывать, как в ноябре 1941 г. население созвали на площадь, чтобы зачитать объявление, а когда толпа собралась, нескольких человек сбросили с балконов здания гестапо с петлями на шеях, привязав концы веревок к перилам балкона. В городе были предатели, они-то и выдали немцам этих «красных».

Еще две-три женщины рассказали, какими разболтанными и деморализованными стали дети. Школы были закрыты, и ребятам приходилось нищенствовать на улицах или, у кого были маленькие ручные тележки, возить на них вещевые мешки и чемоданы немецких солдат или пакеты с «черного рынка», зарабатывая этим по нескольку рублей. «Половина наших, – сказала одна женщина с бледным лицом, – посылала своих детей самих зарабатывать себе на жизнь… Детишки, голодные, вынуждены были сами о себе заботиться – слыхали вы когда-нибудь подобное? При советской власти детям у нас давали все лучшее, а при этих немецких свиньях что стало? Теперь многие из этих ребят станут бездельниками, ворами и хулиганами. Но что им оставалось делать, когда кило хлеба на «черном рынке» стоило 150 рублей?»

Затем я разговорился с неким Черепахиным, рабочим на вид, который заявил, что во время оккупации он был в коммунистическом подполье, и рассказал много ужасающих историй о гестапо. В Харькове ему пришлось сталкиваться с некоторыми итальянцами, и те были совсем не такие, как немцы. Они ненавидели немцев, и он был убежден, что итальянцы вскоре выйдут из войны. «Многие из этих итальянцев были по-настоящему порядочные ребята, – сказал он. – Я достал одному из них струны для гитары, и он позвал меня в дом, где, кроме него жили еще несколько итальянцев; там они ругали Гитлера, играли на гитаре и пели. Еды у них было мало, но они дали мне хорошего вина из бутылки, оплетенной соломой. Хорошие ребята. Но они были несчастны, у них не было даже приличной обуви, и они страдали от холода. Я также разговаривал со многими венграми, большинство из них хорошие парни, и они ненавидят немцев».

«Немцы и их союзники не любят друг друга, – сказал Черепахин. – В главные рестораны Харькова пускали только немцев, а их так называемых союзников не пускали».

Затем он рассказал, как немцы проводили дискриминацию между русскими и украинцами: много украинцев служило в местной полиции – многих завербовали туда скорее насильно. Немцы почему-то предпочитали украинцев русским, хотя фактически украинцы ненавидели оккупантов не меньше, чем русские; даже украинским националистам, которые считали, что при немцах им будет жить замечательно, вскоре пришлось разочароваться.

С одним из них мне довелось поговорить в этот день на улице. Это был пожилой человек, круглолицый, с маленьким красным носиком; на нем было потертое пальто, обтрепанные серые брюки и расползшиеся по швам ботинки. Он сказал, что поступил на работу в городской совет, но нашел, что это не очень-то выгодно. Немцы платили ему только 400 рублей в месяц, а ему надо было содержать жену и детей, и он не мог прожить на эти деньги. Поэтому он и занялся спекуляцией на «черном рынке», ездил за Полтаву и привозил оттуда в Харьков муку. «Уж и натворили дел эти немцы, – сказал он. – Обещали нам новую Европу, да что-то ничего у них не получилось. Возможно, что немцы вернутся, – продолжал он, – но теперь уже никто от них ничего хорошего не ждет. Они упустили возможность». Даже этот маленький коллаборационист мало что получил от немцев…

Имелись, конечно, люди, особенно среди кустарей и лавочников, которые старались, как могли, приспособиться к условиям немецкой оккупации.

Одной такой оказалась женщина-парикмахер, которая приходила по утрам брить нас и офицеров Красной Армии, живших в том же доме. С ней приходил ее помощник, красивый мальчик лет пятнадцати, с голубыми глазами и длинными ресницами. Он относился к немцам гораздо враждебнее, чем она. Он повторил уже знакомую нам историю о том, как немцы вешали людей на балконах, а однажды днем он видел – это было в самом начале оккупации, – как они вели по улицам пятнадцать краснофлотцев. Гитлер велел, сказал мальчик, чтобы большевистских моряков не расстреляли, а утопили. Они были прикованы друг к другу наручниками, и, когда их вели, по обе стороны улицы люди стояли толпами и плакали. Моряки пели песню «Раскинулось море широко». И люди, все еще плача, стали петь вместе с ними. «Немцы, – сказал мальчик, – отвели их со скованными руками к реке и там утопили. Я этого не видел, но мне рассказывали другие…»

Он рассказал мне также, как немцы отвели 16 тыс. евреев – детей и старух, всех без разбору – к кирпичному заводу за городом и там, продержав две недели в лагере, всех убили; они также угоняли тысячи людей в Германию – заталкивали их в железнодорожные вагоны, как скот.

Молодая полная парикмахерша с нарумяненным лицом, накрашенными губами, маникюром и перманентом, облачившаяся теперь в красный берет и белый халат, призналась, что при оккупации ей жилось лучше, чем большинству людей. Она работала в парикмахерской у главного вокзала и 50% своей выручки отдавала хозяину-украинцу. Парикмахерская была маленькая, но работы было очень много. На прошлой неделе парикмахерскую разбомбили вместе с вокзалом и всеми зданиями вокруг. Она была болтлива, как все парикмахеры. «Что при немцах, что без немцев, – сказала она, – как-то жить надо. На триста граммов хлеба не проживешь. У меня четырехлетний ребенок, а муж уже больше трех лет в отъезде. Цены на рынке были просто ужасные – 130-150 рублей кило хлеба. Видели бы вы, как люди радовались в мае – думали, возвращается Красная Армия. Были, конечно, страшные вещи. Все эти повешенные – после этого несколько дней болеешь… И с евреями тоже было ужасно. Их гнали бесконечной вереницей по улицам; многие везли тачки или коляски с младенцами, и все плакали и причитали. Я могла бы еще понять, если бы они хотели выслать куда-нибудь евреев – но так убивать их всех, это уже слишком! – Затем она сказала: – Да, немцы бывают очень злые. Но были среди них и хорошие. А некоторые офицеры прямо с ума сходили по нашим женщинам, совсем голову теряли… Но наши женщины и правда гораздо интереснее немок. Немки эти были настоящие суки. Вели себя так, будто тут все ихнее. Здесь их были сотни. Лучшие квартиры отняли для немецких семей, и они тут с некоторыми украинцами пооткрывали магазины и рестораны… Если у какого-нибудь русского была хорошая квартира, то его обязательно из нее выкидывали…»

Я также узнал кое-что о трагикомедии, которую пережили украинские буржуазные националисты. Когда немцы впервые пришли в Харьков, группа украинских буржуазных националистов открыла газету под названием «Новая Украина». Судя по всему, среди сотрудников этой газеты не было ни одного известного человека: все писали под псевдонимами. Главный корреспондент подписывался именем старого украинского героя – «Петро Сагайдачный». Он возглавлял самозваный Украинский отдел пропаганды. Какое-то время немцы покровительствовали этим людям, но через два месяца сами расстреляли нескольких их главарей. Тем, кто остался в живых, немцы ясно дали понять, что хозяева теперь они. Они внушали это тысячами способов; так, например, все вывески и названия улиц были написаны сверху по-немецки и только внизу (да и то не всегда) по-украински. Хотя в театре ставилась украинская оперетта, программы печатались только на немецком языке. Профессор Харьковского технического института Крамаренко, который стал начальником управы одного из районов Харькова, вначале вел активную агитацию в пользу немцев; он выступал с речами, в которых пропагандировал идею развития «украинского национального самосознания». Когда же он и его друзья убедились, что немцы не заинтересованы в независимости или автономии Украины, они взбунтовались, после чего оккупанты выгнали Крамаренко с его поста и вскоре расстреляли.

Любченко и другие украинские интеллигенты, выпускавшие газету «Новая Украина», вскоре тоже поняли, что они сами себя обманывают; последней каплей явился для них момент, когда немцы в марте 1942 г. приказали им снять с первой страницы газеты гетманский трезубец, символ украинской автономии или независимости. С начала 1942 г., когда немцы стали рассматривать Украину прежде всего как источник рабского труда, не могло уже оставаться никаких сомнений в том, какую политику они будут проводить на Украине,

Для немецкой армии Украина была колонией, где положение подростков-украинцев было похоже на положение арабских мальчишек в Алжире в разгар французского колониализма. Самые молодые, кому советская власть дала больше всего, были и самыми фанатичными врагами немцев, да нельзя было не считаться и с тем, что миллионы украинцев оставались на «другой» стороне, сражаясь в рядах Красной Армии или работая в советской военной промышленности. Но для немецких солдат Харьков был чем-то вроде столицы, и многим из них жилось здесь очень неплохо. Театры посещали главным образом немцы, и в программах это учитывалось. В театрах ставили венскую оперетту, оперу («Аиду» и «Дон-Кихота»), часто устраивали «большие концерты из произведений Вагнера». Большинство артистов были немцы или австрийцы. В городе было множество ресторанов, кафе и домов терпимости; немцы ехали в Харьков целыми семьями, чтобы открыть какое-нибудь «дело». Кое-кому из местных жителей также удалось получить патенты на открытие лавок и киосков, а несколько дельцов завели в разных районах города рестораны и ночные клубы. Оккупация имела, конечно, своих спекулянтов, и не все они были немцами.

Одной из задач немецкой политики на Украине было истребление всей интеллигенции. Плохо обращались немцы с украинскими националистами, но еще хуже была судьба тех, кого они считали просоветски настроенными. Я видел несколько профессоров и преподавателей Харьковского университета и преподавателей 35 других учебных заведений, существовавших там при советской власти. Этим людям удалось выжить в условиях оккупации, но многие из их коллег погибли. Некоторых расстреляли как евреев, или членов партии, или по подозрению, что они члены партии, другие же покончили жизнь самоубийством. Были и такие, кто умер с голоду, особенно зимой 1941/42 г. Перед отступлением немцы уничтожили несколько университетских зданий, а библиотеки и лаборатории разграбили еще до этого. Преподаватели, оставшиеся в живых, кое-как перебивались, изготовляя кустарным способом спички или мыло для продажи на «черном рынке». Все высшие учебные заведения Харькова были закрыты, как и все 137 средних школ; потом разрешено было вновь открыть только 23 начальные школы. Больницы либо обслуживали немецкую армию, либо почти полностью бездействовали из-за отсутствия продовольствия и медикаментов.

Никакого строительства или восстановления разрушенного даже не намечалось. На Украине все постепенно разрушалось, гибло, но ничего не создавалось взамен. Во главе местных органов власти стояли немцы или украинские авантюристы, в некоторых случаях из белоэмигрантов, не обладавшие обычно ни чутьем, ни опытом. Украина была всего лишь источником продовольствия, сырья и рабского труда, хотя сырья и продовольствия оказалось меньше, чем надеялись оккупанты. Советская политика «выжженной земли» в промышленных районах с самого начала создала огромные трудности для немцев; рабочих, готовых работать на фашистов, не хватало, а в 1943 г. в Донбассе им пришлось превратить в шахтеров десятки тысяч советских военнопленных.

В течение этих трех дней обстановка в Харькове становилась все более тревожной. В городе все шире распространялись слухи о начавшемся большом контрнаступлении немцев – слухи, которые вскоре подтвердились официально. Железная дорога на Харьков еще не была восстановлена, и к тому же началась ранняя оттепель.

Харьков был фактически отрезан от тыла.

Правда, советские органы понемногу стали опять открывать школы и больницы и срывать немецкие уличные знаки, но чувство тревоги нарастало в городе с каждым часом.

В конце третьего дня моего пребывания здесь солдаты в нашем доме были уже не такие веселые, как раньше. Немцы, по их словам, развернули широкое наступление под Краматорском и на других участках к западу от Харькова, и в город начало поступать огромное число раненых. Раненые рассказывали, что наступление ведется крупными силами эсэсовских танковых соединений.