Текст книги "Опасный дневник"

Автор книги: Александр Западов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 19 страниц)

Содержание этой пьесы было кратко и Дельно изложено на двух страничках, причем на первой приводился и список действующих лиц с именами исполнявшими их роли французских комедиантов – актеров Клерваля, Дельпи, Невиля, актрис Вальвиль, Дюшамон, Буланже и других.

Порошин заглянул в ложу. Спектакль уже начался, великий князь внимательно смотрел на сцену. Рядом с ним сидел Остервальд. Порошин задернул занавеску и, дружески взяв Радищева под руку, вышел с ним из комнаты, через которую проходили в ложи.

– Вы хорошо пишете по-французски, – сказал он, – и сумели в нескольких строках изобразить все происшествие пьесы.

– Составлять программы – самое приятное из того, что приходится делать во дворце, – ответил Радищев. – Остальное – побегушки. И я, признаться, завидую вашей службе, господин полковник.

Порошин широко улыбнулся.

– Вы правы, сударь, мне можно позавидовать. Состоять при его высочестве – великая честь. Острота ума, наблюдательность, пылкость воображения великого князя делают занятия с ним истинной радостью.

– Говорят, что наследник из всех своих комнатных именно вас любит и почитает, – сказал Радищев. – И как же важны ваши обязанности для России, для ее будущего! В первейших детских и отроческих деяниях нужно следить начальное образование души. Характер складывается в столь раннее время, и те черты, которые он приобретает сейчас, развиваться будут далее.

– Я знаю это, – ответил воспитатель.

– И хорошие и дурные, – добавил Радищев. – Семена твердости и слабости, любви к людям и равнодушия, жадности и презрения к богатству заложены в ребенке, и ваша забота – растить хорошие семена и не дать подниматься дурным.

– Вы молоды. Откуда вам это известно? – спросил Порошин. – Я пришел к этим мыслям, проучившись восемь лет в Шляхетном корпусе, будучи там учителем, а затем кавалером при великом князе, да притом еще читая о воспитании все, что мог доставать.

– Последнее и мне доступно было. Но ваша правда в том, что рассуждения и советы мои умозрительны и я не имел случая применить их в жизни и посмотреть, что из того получается.

– Такие случаи, без сомнения, у вас впереди будут, вы только начинаете жить, – сказал Порошин, словно забывая, что сам провел на свете только двадцать два года. Жизненный опыт и высокий чин полковника давали ему ощущение зрелости. – А о том, что с детских лет надобно следить за образованием души, вы заметили верно, я по службе своей при великом князе так и поступаю. И, желая сохранить для потомков историю его высочества, веду ежедневные записки всех упражнений и разговоров наследника российского престола.

– Стало быть, мы узнаем, как вырастают в России самодержцы, – сказал Радищев и простился с Порошиным.

4

Порошин был доволен своими записками, говорил о них двум-трем друзьям по корпусу и не предполагал, что о его дневнике со слов великого князя уже известно Никите Ивановичу. Впрочем, если бы Порошин узнал, что Павел нарушил обет молчания, он бы не стал беспокоиться, совершенно уверенный в том, что труд его полезен великому князю и нужен потомкам.

А между тем эти записки начинали все больше волновать Панина, и новое обстоятельство усилило его тревогу: одна из немецких газет – липштадтская – напечатала статейку о том, как воспитывается в России наследник престола великий князь Павел. Тон ее был недоброжелательным, сведения сообщались невыгодные для Павла, однако нельзя было сомневаться в том, что автор более или менее точно знал, что происходит в петербургском дворце.

Статейка целила в Панина, в его систему воспитания, в его недосмотры и невнимательность к великому князю. Писалось о том, что в России не заботятся о здоровье наследника престола, он часто болеет, не посещает куртаги и богослужения в дворцовой церкви. Учится великий князь неохотно и мало, не любит немецкий язык, хотя по крови и по родству является немецким принцем. Гофмейстер его занят делами Иностранной коллегии и не успевает следить за тем, как живет и учится его воспитанник.

Об императрице в газете не говорилось ни слова, будто бы как мать и повелительница она была неспособна помочь образованию Павла, если в том возникала необходимость.

«Вот куда ведут записки и дневники, – раздраженно подумал Панин, прочитав газету. – То, что в них собрано, теперь выдается в печать…»

Но как ни сердился Никита Иванович на Порошина за его писание, он все же видел, что статейка написана другою рукой. Порошин, – даже если допустить, что придворная жизнь изменила его натуру в худшую сторону, чего совсем не было заметно, – не мог дурно аттестовать великого князя в публике. Это не Порошин, однако из своих, комнатных.

Писавший старался оказать услугу императрице, принявшись грызть Панина, – и ошибся! Разумеется, его проект императорского совета не забыт – эту смело задуманную попытку ограничить самодержавную власть государыни не простит она и будет помнить всегда, – но и при этом у него нет оснований для беспокойства. Панин знал, что Екатерина ценит его советы и просит их, поручила ему руководство Иностранной коллегией и – больше того – доверяет воспитание сына, великого князя, наследника российского престола. Степень этого доверия весьма велика, и можно быть уверенным в том, что те, кто рассчитывает свалить его, – скажем, братья Орловы, – в своих намерениях не успеют. Поведение и дела Панина, как думал он, сполна разумны и достаточны, сколько того желать возможно.

Газетная статейка, в конце концов, пустяки, и писал ее человек, в тонкости здешнего обращения не входящий. Но что придется сказать, ежели записки Порошина попадут в Европу и тамошние газетиры начнут их печатать? Вероятно, многим здесь это будет не по вкусу, а больше всего – великому князю…

Докладывать в вышнем месте, то есть государыне, – рано, надобно узнать о записках подробнее. Уволить Порошина – он свои бумаги унесет, и тогда они совсем легко за границу пойдут. Что делать?..

Ответ пришел не сразу и был таков: «Не торопиться. Пусть пишет и читает великому князю, тот расскажет, о чем будет писано. А дальше попросить дневник для чтения. И там видно будет, как поступить с бумагой и сочинителем».

Глава 8.Дневник продолжается

Бесполезно удаляться,

Силиться и противляться

Смертным против стрел Эрота;

Что у нас в сердцах врожденно,

Тем владеет он и правит.

М. Херасков

1

Одну за другой исписывал Порошин свои тетради, занося в них речи великого князя и рассказы о его деяниях, а также обо всем происходившем на половине наследника – что делали, о чем говорили.

Дни бежали, подгоняемые строгим придворным распорядком: подъем, чай, ученье, обед, явка на свидание с императрицей, спектакль, куртаг или маскарад, ужин, сон – и опять сначала. За стены дворца Павел осенью и зимой почти никогда не выходил. Мальчик он был слабый, болезненный, и простудить его Никита Иванович боялся.

Накануне нового, 1765 года во дворце парадного ужина не устраивали, день тридцать первого декабря прошел у великого князя, как важивалось обычно, но на первое января был назначен праздничный бал.

Порошин с утра уговаривал мальчика на балу вести себя порядочно, запастись терпением, не спешить среди танцев к себе укладываться спать. Павел кивал головой в знак согласия, обещал быть спокойным, а потом спросил:

– Новый год – это хорошо? Еще на шаг ближе к смерти. Почему ж надобно радоваться, что время так быстро течет? – Оно протекает, верно, – сказал Порошин, – и мы растем, набираемся опыта, готовимся взять свое место в ряду граждан отечества – и занимаем его. Такова жизнь.

– Что-то коротка она, – буркнул Павел.

– Для отдельного существа может быть случаем и коротковата, но взять в целом для человечества – нет, в самый раз. И какое обширное позорище открывается, когда представишь себе все прошедшие веки, наполненные бесчисленными приключениями и делами, и все последующие, кои теперь еще пусты, но также будут наполнены делами потомков наших…

– Когда я воображал такое огромное времени пространство, плакал часто оттого, что потом умереть должен, – сказал Павел. – Теперь не так, а прежде очень мучила эта идея – придет смерть, и все для меня кончится, а другие останутся жить.

– И ныне такие мысли вас тревожат, ваше высочество? – спросил Порошин. Павел нередко бывал грустным, сумрачным, грубил камердинерам, сердился на своих кавалеров, и воспитатель желал понять причины его недовольства.

– Теперь – нет, – ответил мальчик. – Я знаю, что умру, и не гонюсь за бессмертием, но все-таки хочу что– то сделать, побольше узнать – и потому всегда, наверное, тороплюсь, и ты мною бываешь недоволен.

После чая Порошин читал вслух только что вышедшую в Петербурге книгу «Житие славных в древности мужей, написанное Плутархом». Ее перевел с французского Сергей Волчков и экземпляр первого тома поднес великому князю. Порошин прочитал раньше мальчику главы, посвященные Тесею и Ромулу, и теперь знакомил своего ученика с тем, как Плутарх сопоставляет этих героев между собой. Он дорожил каждой возможностью извлекать нравоучения для великого князя.

– Хотя Тесей и Ромул, – просматривая текст, пересказывал его Порошин, – оба владели природным даром управлять государством, ни тот, ни другой не уберегли истинно царской власти: оба ей изменили, и один превратил ее в демократию, другой – в тиранию. Они поддались различным страстям, но допустили одинаковую оплошность.

– Какую? – спросил Павел.

– Главнейшая обязанность властителя – хранить самое власть, а для этого делать то, что должно, и отвергать недолжное. Кто совсем отпустит поводья или натянет их слишком туго, тот уже не царь и не властитель, но либо народный льстец, либо тиран, и он не может внушать подданным ничего, кроме презрения и ненависти.

– Царь не должен быть очень кротким, ему не следует угождать народу. Однако и тираном нехорошо быть, – задумчиво сказал Павел, перебирая в уме поступки описанных Плутархом царей.

– Истинно так, ваше высочество, – подтвердил Порошин. – Вы усвоили вывод, какой в своем рассказе делает Плутарх. Но извольте послушать и далее. В статье о Ликурге Плутарх укрепляет свой вывод новым примером. В государстве Спарта царь Эврипонт ослабил самодержавную власть, он заискивал перед толпой и угождал ей. Народ осмелел. А цари, которые правили после Эврипонта, не знали, как совладать с народом, и переходили из крайности в крайность: либо скручивали подданных в бараний рог, возбуждая их ненависть, либо склонялись перед буйной толпой, чем вызывали презрение к себе. В Спарте наступила смута, законы утеряли силу. Царь, отец Ликурга, однажды стал разнимать дерущихся, его ударили кухонным ножом, он умер, и престол остался его старшему сыну Полидекту.

– Но ведь царем сделался Ликург?

– Да, но после Полидекта, и мы об этом завтра почитаем.

– У нас я не допущу беззакония, – сказал Павел, – и не дам себя убить кухонным ножом. Но чтобы царствовать спокойно, как лучше мне в будущем проводить время, в котором часу вставать, когда ложиться и что делать для управления?

Порошин задумался. Мальчик с надеждой глядел на него.

– По многотрудному состоянию царствующего монарха, – ответил воспитатель, – надобно вставать с постели в шестом или седьмом часу утра. На уборы не много времени употреблять и до двенадцати часов упражняться в делах и рассуждениях важных. В первом часу обед. После стола, отдохнувши, от пяти до семи часов в каких-нибудь распоряжениях или полезных беседах время проводить. В семь часов выйти в публику, выслушивать, ежели кто что предложить имеет, разговаривать или сесть играть в карты. Часа через полтора-два уйти, в десятом часу поужинать, в одиннадцать ложиться опочивать. День или два в месяц можно будет положить на отдохновение или на какие-нибудь забавы.

Павел очень внимательно выслушал предложенный Порошиным распорядок дня и сказал:

– Я с твоим расположением согласен. Думаю, что если мы этак время препровождать станем, люди скажут нам и спасибо!

2

На утренний прием к великому князю пришел артиллерийский капитан Яков Козельский и принес в подарок своего перевода книгу. Называлась она так: «История славных государей и великих генералов о их поступках и делах, собранная господином Шофиным из сочинений Роллена, Кревиэра и других».

Увидев слова «история генералов», Павел тотчас взял книгу и прочитал ее оглавление. В ней содержались краткие повести о великих мужах древности, почерпнутые составителем со страниц трудов французских историков Роллена и Кревье. Нума Помпилий, Анк Марций, Ликург, Крез, Аристид, Фемистокл, Дион и прочие деятели античного мира сменяли один другого, и шествие замыкала повесть о герцоге Бургонском. Никаких иных генералов не было, и великий князь отложил в сторону увесистый том.

– Куда как много книг-то, ежели все сосчитать их, сколько ни есть! А все-таки пишут да пишут, – сказал он.

– Оттого пишут, ваше высочество, – ответил Порошин, – что много на свете есть вещей и дел еще не открытых, кои мало-помалу открываются, а многие известные требуют дополнительных объяснений. Поэтому читать всем людям необходимо, и чем человек выше над остальными, тем книги ему полезнее. Но среди книг есть и посредственные, и дурные. Надобен выбор. Первое правило такое – чтобы книги были самые лучшие. Второе – чтобы они соответствовали тому состоянию, в котором читающий находится. Зачем, например, купеческому сыну читать учебник фортификации – строения крепостей – или монарху книгу по геометрии? Со всем тем есть такие книги, которые людям всех состояний для просвещения разума необходимы, – например, книги славного Монтескьё или сочинение Гельвециево «Об уме». Но подобных книг очень еще мало, и о том сожалеть приходится.

Павел убежал в залу, к своему кораблю, а Порошин принялся проглядывать «Историю».

Предисловие к читателю от трудившегося в переводе подарило ему несколько мыслей, справедливость которых он вполне оценил.

Переводчик Яков Козельский писал о том, что чтение исторических сочинений приносит большую пользу. Людей низкого звания научают они быть довольными своим состоянием, а монархам напоминают об их обязанностях перед народом и страной. Жаль, правда, что некоторые историки излагают пристрастные мнения и хвалят недостойные дела, чем сбивают иных читателей с прямого пути. Надо различать великость людей и помнить, что не каждый из тех, кто именуется молвой «великим», на самом деле таков и что не все поступки достойны подражания.

Многих государственных деятелей называют великими за военные успехи, но война может восторгать только грубых людей. Напротив того, людям, одаренным здравым разумом и нежными чувствами, вид крови отвратителен, а пленяют их миролюбие и благие дела, которые приносят обитателям вселенной покой, изобилие и взаимную любовь. Великость Рима заложили вовсе не победы в битвах: это плод добронравия Нумы Помпилия, результат умеренности, великодушия и мудрых законов. Уничтожены были злонравие, свирепость, леность, вкоренены трудолюбие, страх божий, занятия художеством – и Рим расцвел.

Нельзя также именовать великим Македонского Александра: он разорял государства и убивал их жителей. Военные люди нужны, но не для завоеваний чужих земель, а для обороны от неправедных нападений властолюбивых соседей – и только для того!

«Это очень верные рассуждения, – думал Порошин, – и надобно, чтобы великий князь их запомнил и пользовался ими на благо российского государства и его подданных!» Занятый своими мыслями, он поднял голову от книги, лишь услышав голос великого князя:

– А кто это с вами, Никита Иванович?

Порошин вскочил и поклонился обер-гофмейстеру.

С Паниным вошел румяный мальчик лет двенадцати, ростом повыше Павла и гораздо его полнее. Видимо, он возрастал на усадебных хлебах и упитан был свыше меры. Кафтанчик его шил на вырост домашний портной.

– Познакомьтесь, ваше высочество, – сказал Никита Иванович. – Это мой внук, князь Александр Борисович, по фамилии Куракин. Батюшка его скончался, он, как и вы, сирота, и государыня разрешила Саше быть в отведенных мне покоях дворца. Прошу любить и жаловать. Теперь вы часто будете видеться, и вам играть станет веселее.

Сказав это, Никита Иванович вышел, предупредив, что обедать поедет к брату.

Саша Куракин был родным внуком сестры Никиты Ивановича Панина, Александры Ивановны, в замужестве Куракиной. Отец его, Борис Александрович, гофмейстер двора и сенатор, недавно умер. Мальчик мог бы оставаться и дома вместе с младшим братом Алексеем, за ними было кому присмотреть, но Никита Иванович имел свои планы.

Слова Порошина о том, что великому князю потребны товарищи в играх и занятиях, не остались без внимания его начальника. Павел получил компаньона из хорошей, как был уверен Никита Иванович, семьи, его двоюродного внука. И если ребят свяжет дружба, в дальнейшем Куракины и Панины, – а у Петра Ивановича от покойной его жены Анны Алексеевны было четырнадцать детей, да собирался жениться и Никита Иванович, – приблизятся к монарху и упрочат свое положение в свете, если даже не сумеют получить особенных милостей.

Как вскоре выяснилось, медлительный, неуклюжий Саша Куракин плохо владел своим телом, ронял из рук вещи, боялся темноты, плакал от ушибов – и стал мишенью насмешек великого князя. Немало досталось ему щипков и толчков, которые он приучился переносить молча, боясь рассердить слезами своего грозного товарища и властелина.

Но все это произошло позже, а в первый день знакомства мальчики дичились друг друга. Порошин отвел Сашу Куракина в залу поглядеть на линейный корабль «Анна». А Павел, увидев, что новый подданный занялся сигнальными флагами, стал бегать по комнатам, выкрикивая команды:

– Целься! Пли! В атаку! Ур-ра-а!

Наконец он запыхался, устал и присел на диван в биллиардной. – Позволите поздравить ваше высочество с одержанной победой? – спросил, улыбаясь, Порошин. – Да, – бросил великий князь, торопливо заглатывая воздух: физические упражнения и подвижные игры требовали от него заметного напряжения сил. – А с кем была война и ваше высочество кого представлять изволит?

Павел перевел дух.

– Это, братец, началось давным-давно, – ответил он, – еще до Никиты Ивановича.

«Значит, великому князю шести лет еще не было!» – сообразил Порошин.

– Придумал я, что набрано двести дворян, все конные. И я в этом корпусе служил сперва ефрейт-капралом, потом вахмистром. И когда ты к нам пришел жить, и как в Москву на коронацию ее величества ездили – я все вахмистром был. А ты и не знал ничего!

Павел засмеялся.

– Конный корпус по указу государыни затем превратили в пехотный, а состав довели до шестисот человек, далее – до семисот. Тут я получил чин прапорщика. Штат еще укомплектовали, стало тысяча двести человек – пехотный полк, а я в том полку поручик и адъютантом у генерала князя Александра Михайловича Голицына. Рассказывать дальше? Еще о том никто не знает, что я тебе говорю!

Саша Куракин вошел в биллиардную и, раскрыв рот, слушал великого князя.

– Расскажите, ежели не надоело, ваше высочество, – сказал Порошин.

– Дальше получил я назначение в гвардию, в Измайловский полк. Ходил в караул при турецком посланнике, помнишь, когда он приезжал? Потом вдруг очутился в Сухопутном шляхетном корпусе, кадетом. Оттуда выпущен в Новгородский карабинерный полк поручиком и теперь служу там ротмистром. А война, что была сейчас, – это с турками.

– Немало удивлен, государь, такой игрою, – сказал Порошин, – и восхищаюсь ее смыслом. Я понимаю так, что, ваше высочество, в воображении своем, переходя с одной должности на другую, тем себя к исполнению их готовите. Славно!

За обедом Порошин посадил Сашу Куракина рядом с собою. Мальчик в незнакомой обстановке смущался. Великий князь чувствовал себя главой стола и много разговаривал, обращаясь то к Перфильеву, то к Остервальду, – гостей не случилось. Он был совершенно доволен собой, и Порошин заметил несколько быстрых взглядов его, брошенных на Куракина: следит ли тот за ним, слушает ли?

Саша сидел, уткнув нос в тарелку, никак не восторгаясь уменьем хозяина вести застольную беседу. От робости он пропускал блюда, которыми официанты обносили обедающих, и, вероятно, не мог считать себя сытым.

– Бойчее держись, свободнее, – сказал ему тихонько Порошин. – Если мяса не досталось, перед тобой сыр, масло. Положи на хлеб, это вкусно, по-немецки называется бутерброд.

– Спасибо, – шепотом ответил мальчик. – Мне всего хватило.

– Какие секреты у вас там? – ревниво спросил великий князь. – О чем вы шепчетесь? Семен Андреевич, дозволишь ли своему собеседнику пересказать?

– Тайности нет, ваше высочество, – сказал Порошин, – и князь Куракин повторить наш разговор не упустит.

Куракин смутился.

– Смелей, – ободрил его Порошин. – Великому князю отвечать надо сразу.

– Ваше высочество, – пролепетал мальчик, – хлеб, сыр, масло… – Он замолчал.

Павел, довольный, захохотал.

– Князь Александр Борисович! – воскликнул он. – Тарелка, ножик и вилка. Ясно ли это? Подумай же, насколько мне твой ответ понятен!

Куракин густо покраснел.

– Ваше высочество свою остроту довольно уже показать изволили, – обратился Порошин к великому князю. Ему стало жаль Куракина, однако то, что Павел повторил ответ, подчеркнув его бессмысленность, понравилось воспитателю. – И впредь мы только полным голосом за столом говорить будем. Но не переменить ли материю беседы нашей?

– Изволь, братец, – согласился великий князь, – переменим. Только я твоего соседа спросить хочу… Маленький вопрос ему задам. Разрешаешь?

– Вы – государь и потому вольны спрашивать и приказывать, – ответил Порошин.

– Князь Александр Борисович, отвечай, – сказал Павел. – Когда две линии идут одна другой параллельно, а третья их пересекает, какие углы образуются и каковы будут их свойства?

– Что за углы? – недоуменно спросил Куракин. – Где углы?

Павел положил ножик и вилку рядом, а ложку поперек их.

– Это линии, между ними образуются углы. Здесь – противостоящие, тут – смежные…

– Углы – из какой науки? Как называется?

– Геометрия, – с гордостью ответил великий князь. – Эту науку знают математики Семен Порошин и его ученик Павел Романов.

– Постараемся, ваше высочество, чтоб и наш новый друг стал заправским геометром, – сказал Порошин. – Я о том позабочусь.

Обед, сдобренный учеными рассуждениями, затянулся, и к концу его возвратился Никита Иванович. Он пришел с бумагами от императрицы и объявил, что будет прогулка и уже приказано подавать лошадей. Обер-гофмейстер, конечно, испросил у матери позволение – на свою ответственность, выезды наследника он еще ни разу не брал.

Великому князю принесли теплые сапоги, шубу и шапку с ушами. Через минуту он был одет по-зимнему. Никита Иванович увел Куракина к себе и возвратился без него в шубе и бобровой шапке.

У подъезда стояли двое саней. Никита Иванович сел в первые и по левую руку посадил великого князя. Кавалеры – Порошин и Перфильев – стали сзади на полозья. Четверо придворных Павла поместились во вторых санях, и прогулка началась.

От Зимнего дворца поехали на Царицын луг по Луговой Миллионной, оттуда поворотили на Невскую перспективу, мимо Казанской церкви к Слоновому двору и Новодевичьему монастырю. Через Конную гвардию выехали на Литейную улицу. С Литейной опять на Невскую перспективу – и домой.

Ехали скоро, разговаривать великому князю, чтоб не простудился, запретили, и он жадными глазами вбирал в себя впечатления, готовясь дома расспросить о виденном Порошина.

Все же один раз пришлось остановиться. У Слонового двора, – там лет с тридцать назад жил слон, привезенный в подарок государыне Анне Ивановне, отчего и улица стала называться Слоновой, – великий князь увидел, что на перекрестке мужики пьют из кружек, а над ними поднимается пар.

– Что там наливают, Никита Иванович? – спросил он, преступая запрет. Панин задержался с ответом. Ему не очень знакомы были уличные напитки.

– Теплое сусло, ваше превосходительство, – наклонившись к Никите Ивановичу, сказал Порошин.

Павел услышал эти слова.

– Давайте попробуем, Никита Иванович!

– Стой! – сказал Панин.

Мужики, посматривая на господ, отходили от бочки. Квасник в полушубке, стянутом на животе веревкою, сдернул треух. Лошади, фырча, кивали головами. Их бока дымились.

Порошин подошел к бочке, укрепленной на полозьях. От нее веяло теплом. Рядом в ящике на санках стояли стаканы и кружки. Порошин взял стакан, показавшийся ему чище других, и протянул его кваснику:

– Сполосни и подай.

Квасник послушно полез в бочку ковшом на длинной ручке, плеснул немного жидкости в стакан, поболтал, вылил на землю и хотел было вытереть посуду краем полушубка, но Порошин остановил его:

– Чище не будет. Наливай.

Приняв от квасника стакан, Порошин пригубил, – то, что подавалось великому князю, всегда пробовали обер– гофмейстер и дежурные кавалеры, – и, не ощутив подозрительных примесей, подал напиток мальчику. Тот схватил стакан и выпил теплую жидкость. Причмокнув от удовольствия и вытерев рот рукавом, как это делали только что мужики, великий князь вернул Порошину стакан и спросил:

– А что это – сусло, из чего оно? Вкусное.

– Сусло – навар из солода и муки, – ответил Порошин. – А солодом называют проросшие и смолотые зерна ржи, ячменя, пшеницы. Солод потребен для приготовления кваса, пива, браги, кои крестьянским народом употребляются.

– Мне очень понравилось, Никита Иванович, – сказал великий князь. – Прикажите заплатить мужику.

Панин достал из кошелька несколько рублей и поманил квасника.

Люди кольцом обступили сани, слушая разговор. Великого князя узнали, внимательно разглядывали, громко переговариваясь. Обсуждение велось в одобрительном тоне, – дескать, мальчик, видать, умный, добрый, народом не гнушается.

Никита Иванович отдал кваснику деньги, тот кланялся в землю, толпа гудела, кучер пустил коней рысью, и снежные комья из-под копыт полетели на седоков. Великий князь поминутно оборачивал к Порошину сияющее лицо: он был доволен поездкой и новым питьем.

– Завтра будь: сусло дуть! – сказал Порошин.

– Сусло дуть! – засмеялся Павел.

– О сусле много пословиц сложено, – продолжал Порошин. – Говорят: на праздник и у попа сусло. Или: кому пиво с суслом, а кому плеть с узлом. Так ведь бывает, ваше высочество…

3

После прогулки Павлу перечесали волосы, надели на него новый, шитый серебром кафтан, и вся компания отправилась на половину государыни.

Галерею Зимнего дворца уже заполнили приглашенные, когда появился великий князь. Он подошел к императрице, окруженной сановниками и дамами, но сумел пробраться к ней – маленький ростом, как угорь, втискивался между телами и проскальзывал дальше, прежде чем господа успевали понять, что сверлило им бока.

– Хорошо ли катались? – спросила Екатерина, протянув мальчику для поцелуя руку. – Вы не простудны, как обещал Никита Иванович? Поздравляю вас с Новым годом.

Она поцеловала Павла в голову и слегка оттолкнула его:

– Идите открывайте бал!

Гости захлопали в ладоши. Оркестр заиграл менуэт.

Великий князь подошел к фрейлине Анне Алексеевне Хитрово и поклонился. Она ответила глубоким реверансом и, поднимаясь, дала мальчику руку.

За первой парой без малейшей заминки потянулись двадцать, тридцать, сорок пар танцующих.

Как начались танцы, императрица прошла в соседнюю с галереей комнату, где были расставлены столы для карт и ее ждали играть в ломбер Григорий Орлов и Захар Григорьевич Чернышев.

Порошин смотрел, как танцует его воспитанник. Уроки танцмейстера Гранже не пропали даром. Еще угловаты жесты великого князя, держится он чересчур прямо, как в строю, но это пройдет: танцы только что выучил и чувствует себя связанным, потому что все вспоминает, куда и как ставить ноги.

Убедившись, что великий князь в его помощи не нуждается, Порошин отыскал глазами среди танцующих черноволосую девичью головку и уже не спускал с нее глаз, пока не смолкла музыка.

Он глядел на молодую фрейлину императрицы графиню Анну Петровну Шереметеву.

Анне Петровне шел двадцать первый год. Она была более чем красива – очаровательна, хотя черты ее лица не отличались классической правильностью. В них преобладали отцовские линии. Подбородок был великоват и показывал властность характера. Отцовским был и нос. Но смуглое лицо и черные глаза передала ей мать: татарская кровь заметна в роду князей Черкасских. Лоб у Анны Петровны был высокий, губы в меру полные и четко вырисованные, руки тонкие, с длинными пальцами.

Порошин раз в неделю или в две, когда Анна Петровна дежурила во дворце, встречал ее, приводя своего воспитанника повидаться с матерью или на куртаг. Бывало, что когда императрица садилась играть, фрейлины уводили Павла в свой кружок и тоже начинали играть в карты. Только игра у них была попроще – не пикет, не ломбер, а умные с накладкой – игра, которая ступенью ниже, на придворной кухне, называлась прямей – подкидные дураки.

Беседовал Порошин с Анной Петровной не много, не более, чем позволял этикет. И все же понял, что она читает книги, умна. Суждения ее были кратки, остроумны и, как думал Порошин, верны. Во всяком случае, ему они нравились.

Придворные забавы, которым не без удовольствия отдавались приглашенные во дворец гости, для них обоих были часами исполнения служебных обязанностей, и лишь иногда на балу или в театре, опекая великого князя, Порошин улучал минуту, чтобы спросить Анну Петровну, что думает она о виденной пьесе или почему не танцует. Впрочем, он и сам знал, что танцы на балу, пришедшемся в день дежурства, были для фрейлин работой.

Правда, – и об этом также было известно Порошину, – не для всех и не всегда. Нередко они бывали делом и развлечением и для фрейлин: ступая с кавалером в такт музыки по залу, можно было кой о чем у него узнать и о многом сговориться. Тогда через несколько балов подходило время сговора, а весною игрались свадьбы. Так, фрейлина княжна Анна Хованская недавно вышла за князя Федора Барятинского, Анна Ведель – за графа Захара Чернышева, графиня Екатерина Гендрикова – за графа Матвея Апраксина.

Но Анна Петровна Шереметева была слишком значительной особой, чтобы решать свою судьбу, танцуя польский с гвардейским поручиком.

Порошин знал в общих чертах историю Шереметевых. Семья была старинная, двести лет назад члены ее служили Ивану Грозному, позже поддерживали королевича Владислава на русском троне, но затем одумались и перешли к Михаилу Романову. Борис Петрович Шереметев был у Петра Первого генерал-фельдмаршалом, участвовал во всех крупных сражениях Северной войны, немало взял добычи в прибалтийских областях, расправился с восстаниями башкир и стрельцов в Астрахани, за что получил титул графа.

Сын его, Петр Борисович, камергер и сенатор, был ничем не знаменит, кроме уменья устраивать свои дела. Старший брат, Михаил, умер, от младшего, Сергея, он откупился деньгами – и завладел всем недвижимым имуществом отца, поместьями, в которых было шестьдесят тысяч крепостных крестьян!