Текст книги "Опасный дневник"

Автор книги: Александр Западов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 19 страниц)

Глава 4.День рождения

Мужей толь мудрых и избранных

И Павлу в наставленье данных

С почтением Россия зрит.

А. Сумароков

1

Двадцатого сентября тысяча семьсот шестьдесят четвертого года Павлу Петровичу исполнилось десять лет, и этот день праздновался.

В Новом Зимнем дворце, стоявшем на берегу Невы, между Адмиралтейством и Зимней канавкой, – его построил архитектор Растрелли, – Павлу отведено было несколько покоев, как бы отдельная квартира, только без кухни. Кушанье великому князю, его штату и гостям готовили повара императрицы, а с ее половины приносили обед и ужин официанты. Чай и кофе, игравшие роль утренних завтраков, кипятили у себя в печах.

В распоряжение великого князя были предоставлены опочивальня, парадная зала, комнаты – уборная, учительная, столовая, желтая – для игр. По соседству располагались комнаты гофмейстера Никиты Ивановича Панина, спальни дежурных кавалеров и чуланы лакеев и официантов.

Великого князя учили не чуждаться и физического труда. В учительной комнате стараниями Ивана Ивановича Бецкого, чей педагогический авторитет императрица безусловно признавала, был поставлен токарный станок, чтобы точить из дерева различные поделки. Может быть, при этом имелось в виду и установление некоей преемственности: прадед наследника престола император Петр Первый был отличным токарем по дереву и кости и отдыхал за станком от государственных дел.

Так или иначе, Павел после первых неудач, от которых его не могли избавить приближенные, не знавшие никаких ремесел, выучился точить довольно порядочно: ему помог Иван Иванович Бецкий. В свободные минуты Павел, попрыгивая, охотно бежал к станку, привод которого начинал вращать камердинер.

– Работником он не будет, – говорил о Павле Бецкий, – его обязанность – царствовать, но знание мастерства потом поможет управлять мануфактурами и коммерцией в нашем государстве.

Появление станка в комнатах великого князя было неожиданностью для Никиты Ивановича, государыня ему о подарке Бецкого не сказала, но, увидев привезенную без него машину, гофмейстер поспешил одобрить выдумку любезнейшего Ивана Ивановича. Тут же он рассказал, что в бытность свою в Швеции любил хаживать по разным мастерским, смотреть, что и как делают работники, и благодаря тому получил о каждом ремесле полное представление. Эти знания не раз бывали ему полезны при отправлении служебных дел в Швеции и здесь, в России.

В день своего праздника мальчик проснулся, как всегда, в начале седьмого часа. Дежурный кавалер Порошин вошел в опочивальню с веселой улыбкой на круглом и добродушном лице.

– Честь имею поздравить ваше высочество со счастливейшим днем рождения вашего, – сказал он, вытягиваясь, как по команде «смирно», – и пожелать здоровья, успеха в ученьи и всяких радостей.

– Спасибо, братец, – ответил великий князь. – Одна радость уже есть – дообеденных уроков не будет, правда?

В утренние часы занятия по истории и географии вел Тимофей Иванович Остервальд – информатор, как именовалась его придворная должность, – и Павел не любил этих уроков. Немец по происхождению, он, как и Порошин, окончил Сухопутный шляхетский кадетский корпус, но русским языком полностью овладеть не смог, часто ошибался в ударениях, и это раздражало мальчика. Не могли укрыться от ученика и дурные черты характера Остервальда: был он завистлив и склонен к наговорам на товарищей по службе.

Павел быстро вскочил с кровати, оделся, умылся – камердинер поливал ему над тазом воду серебряным ковшом – и выпил чашку чая с сухариком.

В уборной комнате, где мальчика причесывали, простенок между окон, выходивших на Неву, занимала высокая клетка для птиц. Столбы ее, обделанные в виде колонн, соединяла частая деревянная решетка. Птичня была густо населена. В ней порхали синички, снегири, чижики, овсянки, зяблики, щеглята – птицы немудреные, но веселые.

Павел знал своих жилиц каждую по отдельности, называл клетку «птичьей республикой» и уверял, что снегири там играют роль стариков, овсянки – старух, зяблицы – кокеток, щеглы – щеголей-петиметров, а чижики – буянов.

Когда надоедало слушать неумолчный гомон, лакеи накидывали на птичню черное покрывало, и чириканье прекращалось.

– Наверное, они друг другу шепчут, что нынче ночь пришла вроде бы рано, – говаривал великий князь.

В раннем детстве он сильно картавил. Со временем этот недостаток стал исчезать, и к десяти годам Павел уже чисто произносил слова «река», «рябина», «рикошет», «рюмка», но все еще не мог сказать «роща», «радуга», «рыжик», «рубашка». У него получалось «гадуга», «гоща». Мальчик так усердно исправлял свою речь, что и по-французски старался твердо выговаривать «р», чего делать не следует, и бывал доволен укоризнами учителя: ничего, что не так звучат французские слова, зато по– нашему все правильно!

В клетке был небольшой бассейн с фонтаном. Порошин ввернул прямую трубку и пустил воду. Струя ударила ввысь до верхней решетки, брызги полетели в комнату.

– По птичьему понятию, – сказал великий князь, – вода теперь бьет выше облаков, они в страхе ждут, может быть, всемирного потопа, верно?

– Полно, ваше высочество, – возразил Порошин, – птицы с Библией незнакомы, отца Платона не слушают.

– А можно воду заставить бить еще выше, если снять потолок, так высоко вверх, как захочешь? – спросил Павел.

– Вода не может бить выше того места, откуда она вытекает, государь, – ответил Порошин. – Посмотрите – над окном направо железный бак, от него трубка вниз, к нашему фонтану. Вода же имеет свойство стремиться прийти в горизонтальное всех своих частей положение. Или, как сказано в стихах Михайлы Васильевича Ломоносова:

Где хитрость мастерства, преодолев природу,

Осенним дням дает весны прекрасной вид

И принуждает вверх скакать высоко воду,

Хотя ей тягость вниз и жидкость течь велит.

– Не довольно ли вам стихов, ваше высочество? – спросил Никита Иванович, входя в комнату. – Примите всеподданнейшие поздравления с десятилетием вашим, праздником для всех россиян, и собирайтесь в церковь.

2

Сборы были недолгими. Камердинер подтянул Павлу чулки и подал новый генерал-адмиральский мундир, по всем швам расшитый золотом. Такой блеск полагался мальчику по должности: великий князь уже более полутора лет занимал пост генерал-адмирала российского флота, и мать следила за тем, чтобы он приучался к морю и к управлению подчиненными.

Отчасти для этой цели в желтой комнате для Павла поставили круглый стол, выкрашенный синей краской. Доска была расчерчена по румбам, вдоль края изображен контур морского берега. На просторе доски кое-где виднелись маленькие медные кораблики – игрушечный флот состоящего на действительной службе генерал-адмирала Павла Романова.

Этот стол был подарком великому князю от члена Адмиралтейской коллегии, генерал-интенданта Ивана Логиновича Голенищева-Кутузова, и Павел с ним и с другими флотскими частенько заводил морские бои.

Прежде чем нести для утверждения государыни патенты морским офицерам на чины или ходатайства об орденах, бумаги отдавали на подпись генерал-адмиралу, и, только увидев крупные и кривые буквы имени сына, его мать рассматривала дела по флоту. Великому князю представлялись моряки, возвратившиеся из дальних походов, к нему приходили откланиваться офицеры, убывавшие к месту назначения. Словом, бездельником генерал-адмирал не был, однако для учебных занятий у него при этом оставалось не много времени…

Оглядывая свой новый мундир, Павел сказал:

– Сколько золота потребно для генерал-адмирала! А ведь это не самый старший у нас чин. Ну, ежели будет кто генералиссимус, где ж ему еще вышивать мундир свой? Свободных швов не осталось.

– Не беспокойтесь, выше высочество, – сказал Никита Иванович, – генералиссимуса у нас никогда не будет и быть не должно, потому что государь, вводя такого командующего, отдает войско свое в чужие руки. А войско столь прочная узда, что ее всегда в собственном кармане поближе держать надобно.

– А если я, когда стану государем, захочу быть генералиссимусом? – спросил Павел.

– Тогда другое дело, армия вся будет вам повиноваться, и вы себя можете назвать, как пожелаете, – ответил Панин. – И мундир хоть фигурами расшивайте. Помнится, на свадьбе вашей матушки с покойным государем гофмаршал Семен Кириллович Нарышкин вышил себе зеленый кафтан серебром: на спине от прорехи вверх – дерево, от него сучья и ветви по рукавам. Многие сзади на него любовались…

В дворцовой церкви собралось уже много народу. Павла наперебой поздравляли, и он важно протягивал руку для поцелуев.

Вдруг толпа поспешно расступилась, и мальчик понял, что сейчас он встретит государыню, – про себя он именовал ее так, как звали все окружающие.

Екатерина шла, величественно подняв свой массивный подбородок, слишком тяжелый для ее красивой головы. Золотое платье на ней шуршало и скрипело. Рядом шел Григорий Орлов. Кругом были свои, и он не стеснялся.

– Здравствуйте, ваше величество, – сказал Павел, вступая на ковровую дорожку перед церковными дверями.

– Здравствуй, мой батюшка, – ласково откликнулась мать, складывая губы в улыбку. – Каково почивать изволил?

Эту фразу императрица запомнила с юности и считала ее необходимой частью взаимных приветствий русских людей.

Не дожидаясь ответа, она проследовала в храм. Звонари ударили в колокола, и священник начал обедню.

Служил законоучитель великого князя Платон, иеромонах, то есть монах-священник, Троице-Сергиевой лавры. Он был ректором тамошней семинарии, а затем и наместником лавры. Императрица, посетившая во время пребывания в Москве, на коронации, лавру, выслушала приветственное слово, произнесенное Платоном, восхитилась его ораторским даром, навела о нем справки и пригласила на должность учителя богословия к великому князю: три урока в неделю, да по воскресеньям читать и объяснять Библию. За это положила ему тысячу рублей в год жалованья, триста рублей на стол, по штофу водки в неделю, по бутылке рейнвейна на день, а меду, полпива, дров и свеч неоскудное число. Сверх того – карета с парой лошадей и конюхом.

Платона поселили во дворце, однако он сумел остаться вдали от придворного мирка, много читал, писал проповеди, и у него часто собирались любители духовной учености из русских и иностранных.

После обедни Платон говорил слово, приличествующее главному событию дня.

– Земная мудрость, – сказал он, – нередко в неполезных упражняется умствованиях и входит в такие тонкости, которые настоящую истину потемнять обыкли. Свидетель тому так называемая древняя греческая и схоластическая философия, наполненная праздными вопросами. Поставим себя мысленно на афинском ареопаге, где увидим апостола Павла, спорящего со знатнейшими философами, эпикурейцами и стоиками. Те были вооружены логическими софизмами, Павел простыми словами защищал себя самой истиной.

Стоявший в церкви рядом с Никитой Ивановичем соименник апостола переминался с ноги на ногу. Речь казалась ему слишком длинной.

– Премудрость духовная, – продолжал проповедник, – делами, а не словами философствует. Она полагает, что решила труднейший вопрос, тогда, когда успокоит смущение нашей совести и покажет дорогу, выводящую из лабиринта страстей. «Дам уста», – говорит господь, которыми увеселится отечество твое. «Дам и премудрость», – и с нею ты сыщешь благополучие дому Петрову, и это обещание на тебе действительно исполняется…

Из церкви великий князь и его свита во главе с Никитой Ивановичем удалились на свою половину.

По пути, двигаясь бесконечной анфиладою комнат, выходивших на Миллионную улицу, Павел посматривал в окна и вдруг остановился, подойдя вплотную к стеклу.

– Никита Иванович, кто это? – спросил он.

Все разбежались по окнам. Панин медленно подошел к великому князю.

– Турецкий посол Мегмет-эффенди едет к своей резиденции, в дом княгини Юсуповой, ваше высочество, – сказал он, взглянув на улицу.

Миллионная была заполнена любопытными: из переулка вытянулась пышная процессия.

Шествие открывал эскадрон конной гвардии, за которым следовало семь карет русских сановников, каждая с четырьмя служителями верхом, скороходами и гайдуками в ливреях. Кареты эти представляли вице-канцлера князя Голицына, обер-гофмаршала графа Сиверса, вице-президента Военной коллегии графа Захара Чернышева и других. За этими пустыми каретами – дворцовые лакеи верхом и наконец – карета ее императорского величества, запряженная цугом лошадей, а внутри ее справа посол, слева церемониймейстер, напротив них переводчик и ящик с султанской грамотой. За каретой – снова конногвардейцы и в некотором отдалении – посольский обоз на телегах.—

Неторопливость у турецких дипломатов слывет добродетелью, – сказал Никита Иванович, когда великий князь смог оторваться от окна. – По воцарении ее величества они думали два года и теперь шлют поздравления государыне со всерадостнейшим восшествием на престол. Того не соображают ведь, что могли бы и опоздать, – прибавил он больше для себя, чем для слушателей.

В своих комнатах Павел застал многих людей, знакомых и неизвестных еще, а посредине парадной залы стоял корабль, – да, настоящий линейный корабль с парусами и доброй сотней медных пушек, мачты его упирались в потолок.

Адмирал Семен Иванович Мордвинов подошел к великому князю:

– Поздравляю ваше высочество с днем рождения и, яко генерал-адмиралу флота, сию модель имею честь поднести.

Он хотел приложить к губам руку великого князя, но тот обнял его за шею и расцеловал.

– Вот спасибо! А как называется этот корабль и кто его построил? – Корабль этот – точнейшая модель военного корабля. Длина две сажени, работал его в Адмиралтействе мастер Качалов для вашего высочества, имя же ему сами извольте дать.

Великий князь наморщил лоб.

– «Ингерманландия»… «Император Петр Третий»… «Апостол Павел»… «Анна»… «Анна», – громко повторил он. – Именем покойной моей сестры назовем.

– Хорошо измыслили, ваше высочество, – одобрил Порошин. – И то хорошо, что память о сестре, во младенчестве скончавшейся, храните.

Павел трогал снасти, заглядывал в люки, пробовал вращать брашпиль, чтобы спустить якоря.

Семен Иванович Мордвинов ходил за мальчиком, объясняя, как устроен корабль, и с особенным удовольствием рассказывал о парусах: уменье мгновенно ставить и убирать паруса всегда составляло гордость русского флота, быстро и лихо работали моряки.

– Если корабль идет полным ветром, – говорил, воодушевляясь, Мордвинов, человек простой и добрый, – и надо поставить брамсели и бомбрамсели, команда такая: «Салинговые, к вантам на брамсели и бомбрамсели». На реях отдают паруса, а внизу становятся на брам и бомбрам шкоты, фалы и брасы.

Адмирал показывал Павлу части такелажа.

– Или такая команда, – продолжал он: – «Брам и бомбрам шкоты тянуть пшел фалы!» Что это значит? А то и значит: тянут брам и бомбрам шкоты и поднимают фалы и, глядя по надобности, потравливают брасы сих парусов.

– Ваше превосходительство, – спросил мастер Качалов, он устанавливал корабль, и Мордвинов оставил его на всякий случай в зале, – а вот ежели корабль лежит бейдевинд правым галсом под всеми парусами и надо повернуть через фордевинд, тут как?

– Очень просто, – с готовностью ответил Мордвинов. – Надо командовать: «Свистать всех наверх, поворот через фордевинд!» Только и всего. Так на каждом корабле. Когда же весь флот бейдевинд – сиречь против ветра – идет и адмирал похочет, чтобы шел фордевинд, тогда поднимает синий флаг на кормовом флагштоке своего корабля и един раз выстрелит из пушки.

– А ночью как же? – спросил великий князь.

– В ночное время бейдевинд командует адмирал так: два фонаря зажигает на кормовом флагштоке и един раз выстрелит.

– Морские битвы несравненно более ужасны, чем сухопутные, – сказал Порошин. – На сухопутном фронте командующий может избрать безопаснейшее для себя место, откуда ему руководить боем, на море же деваться ему некуда, со всеми вместе. А ежели корабль разбит, ретироваться ему на дно…

– Надобно, чтобы ваш командующий, – возразил Мордвинов, – не торопился тонуть, а сам бы неприятельский корабль топил.

– Что ж за беда, – сказал великий князь, – хоть и на дно ретироваться. Ведь в смерти-то больше страху, чем вреда, особливо для человека добродетельного. Такому на том свете еще лучше будет, нежели здесь.

Уроки отца Платона, по-видимому, не проходили бесследно для мальчика, и Порошин заметил это не без огорчения: он предпочитал земную жизнь и мало надеялся на загробный мир.

Великий князь ходил вокруг своего корабля, слушая рассказы Мордвинова, и Порошин отошел к небольшому кружку, собравшемуся около Захара Григорьевича Чернышева. Он только что сообщил, что в будущем, 1765 году, под Петербургом, в Красном селе, назначены большие маневры, в которых участвует и кирасирский полк великого князя, а увидав Порошина, напомнил, что его воспитаннику понадобится мундир, для лошади конский убор. Дальше он говорил о том, с какою точностью король прусский Фридрих Второй отправлял военную службу, как следил за каждой солдатской пуговицей, за чистотой выполнения ружейных приемов.

– Впрочем, – добавил он, – вслед за королем все немецкие принцы таковы. Вступая в службу, должности свои исполняют с таким старанием, как будто они частные лица, а не владетельные особы. Служат усердно, даже с подобострастием. Это немецкий характер. У нас такого подчинения никогда не добиться.

Захар Григорьевич говорил с насмешкою, и Порошин про себя поблагодарил его за верный тон – обычно немецкие примеры приводились великому князю для подражания.

«А в самом деле, – подумал Порошин, – что, если великому князю вложат желание подражать в службе таким принцам? Забывать нельзя, что княжества у них маленькие, потому и намерения их заключены в тесных пределах. Это не государи, а частные люди, только великой пышностью окруженные. Пышность разжигает славолюбие, а славолюбие легче всего удовлетворить на Марсовом поле. Своего порядочного войска у принцев нет, разве несколько солдат, потому и служат они в других государствах, ища случая отличиться. Не в сражениях, однако, но в маршировке и в пудрении париков».

– Русским государям в офицерских мелкостях нужды нет, – сказал граф Петр Александрович Румянцев. – У них на руках величайшая в свете Российская империя, она требует от своих правителей величайшего остроумия, глубокомыслия, и по этим путям достигают они истинной славы.

– Совершенно так, ваше сиятельство, – поддержал графа Порошин. – Государю для благополучия сограждан его надобно с малолетства упоминать про военное дело. Но притом в мысли его влагать такие сведения, которые составляют великого полководца, а не только исправного капитана или прапорщика. В безделки пускаться опасно! Лености нашей то всегда бывает угодно, а тщеславие не преминет стараться прикрыть все видом пользы и необходимости. Удобнее в безделках упражняться, чем в делах великих. Они и совсем не склонного к ним человека притянуть к себе могут. А будущего государя надобно приучать к делам генеральным, государския великости достойным, и к мелочам отнюдь вкусу не давать.

3

Обед в этот день был парадный, на половине государыни. В зале за большим столом сидели приглашенные. Императрица кушала на троне. Павла посадили на помосте, рядом с матерью. За стулом у него стоял Никита Иванович. Он раскладывал и резал кушанья и делал ему замечания, о чем Порошин, сидевший в самом конце залы, догадывался по движению панинских губ.

Блюда брали от поваров и носили к трону кавалергарды, а от них принимал гофмаршал князь Николай Михайлович Голицын. Он едва успевал поворачиваться, потому что перемен было много. Тосты сопровождались артиллерийскими залпами. И Порошин вспомнил, что о порядке салютов он впервые услышал от Павла.

– Я знаю, – рассказывал мальчик, – кому сколько пушек палить будет. Когда здоровье государыни-императрицы пьют, надо стрелять из ста одной пушки, за мое здоровье – из пятидесяти одной, за здоровье верных подданных – из тридцати одной…

Так, вероятно, и стреляли с верков Петропавловской крепости. Во всяком случае, было громко.

Павел устал от сидения за столом на виду всей залы и от подсказок Никиты Ивановича, в какую руку взять вилку и куда положить кость. Войдя в свою желтую комнату, он повалился на диван и закрыл глаза, но тотчас вскочил. – Я совсем забыл, что у меня есть мой корабль! – воскликнул он. – Скорей к нему!

Линейный корабль «Анна» стоял в зале на прежнем месте, расцвеченный флагами, – видно, пока великий князь уходил обедать, Семен Иванович Мордвинов и корабельный мастер продолжали хлопотать около модели.

– Господин фельдмаршал Миних, – сказал Порошин, – доставил вашему высочеству свое рассуждение о Балтийском порте и план кронштадтским казармам.

Постройка Балтийского порта, начатая Петром Первым, все еще продолжалась, и Порошин заметил, что кто-то успел внушить великому князю сомнение в разумности этой работы. Желая рассеять наговоры недоброхотов, Порошин попросил Миниха, в прошлом видного инженера, разъяснить Павлу значение Балтийского порта и был доволен, что фельдмаршал исполнил его просьбу.

– Что ж он там пишет? – спросил Павел.

– Фельдмаршал Миних объясняет, – сказал Порошин, – что место для порта выбрал сам покойный государь. Он вымерил весь залив, назначил, где вести перемычку, сам положил в нее первый камень, и вслед за ним то же сделала государыня Екатерина, верная его спутница. Петр намеревался следить за ходом постройки и приказал поставить для себя два домика – на острове, в заливе, и на материке.

Потом Порошин пересказал великому князю слова Миниха о том, что когда он проезжает мимо Балтийского порта, ему кажется, будто великий дух императора Петра витает над заливом и веселится своим творением, благодаря которому российская власть утверждается на Балтийском море.

Это рассуждение Миниха понравилось великому князю, – он был чувствителен, и летающий над водою дух пленил его воображение, – но все же спросил:

– Да к чему этот Балтийский порт? Прибыль-то от него будет или нет – бог знает, а работа не кончается. По моему мнению, этого порта совсем сделать нельзя.

– Балтийский порт – наш морской аванпост, – ответил Порошин. – Так задумал его покойный государь. Он удобно снабжается из России и будет надежной гаванью для наших кораблей на Балтийском море. Что же касается до мнения вашего высочества о невозможности постройки этого порта, то верны ли могут быть суждения ваши о деле, коего оснований вы в тонкости знать не изволите? Чтобы уверенно судить о порте, надобно собрать различные сведения, а также знать законы движения и действия жидких тел, о чем ваше высочество еще слабое имеете понятие. И то вспомнить следует, что государь Петр Алексеевич по-пустому за дела не хватался. А если работа длится долго, так и все великие предприятия скоро не совершаются. Надобно терпение!

Павел сокрушенно покачал головой.

– А как терпенья-то нет, где ж его взять?

– Таким людям, – строго сказал Порошин, – нечего за большие труды и браться. Они принуждены бывают видеть, что все сделанное ими наскоро при их жизни рушится и обращается в прах. А великий человек созидает на вечность, будущим родам в пользу, себе в прославление. Французский министр Кольбер не мог ожидать, конечно, что посеянные им желуди при жизни его вырастут в матерой лес. Однако сеял и беречь велел – и ныне Франция имеет могучие дубовые леса и никогда не забудет благодеяния Кольберова.

Павел слушал очень прилежно и затем сказал:

– Вот уж как ты разговорился, братец. Я ведь о Балтийском порте ничего плохого не думал, а только не могу спокойно видеть, когда что медленно движется. Так и хочется догнать, подтолкнуть, кубарем пустить, чтобы все разом сделалось! А уж как мне жаль того времени, что уходит на сон, – сказать не могу… Я завидую купцам и работникам их, что они рано встают.

– Но зато и ложатся рано, ваше высочество, – ответил Порошин. – Человек должен спать каждый в свою меру, иначе не сможет он ни землю пахать, ни воевать, ни учиться.

Порошин часто думал, как могла у мальчика, выросшего в кругу медлительных старух, возникнуть привычка отчаянно спешить, и понимал, что с этой привычкой ему надо ежедневно бороться. Или была она запоздалым ответом живого, непоседливого мальчика на бестолковую толчею богомолок, окружавших его в покоях императрицы Елизаветы с первых дней появления на свет?

Павел спешил вставать, спешил завтракать, чтобы скорее сесть заниматься. Он спешил обедать, желая скорее пойти в театр, и торопился оставить придворное общество, чтобы скорее лечь спать и скорее снова подняться… В постоянной спешке он глотал пищу не прожевывая, давился большими кусками мяса, совсем не давал работы зубам. После еды его нередко тошнило, воспитатели укладывали мальчика в постель, врачи прописывали слабительное, а на следующий день болезнь могла повториться по той же причине.

Если парадный обед или прием у императрицы тянулись, по мнению Павла, слишком долго, он проявлял видимые признаки нетерпения, ерзал на своем стуле, принимался потихоньку плакать. Никита Иванович очень сердился и строго выговаривал великому князю за неуменье вести себя в присутствии государыни, но тот ничего не мог с собой поделать.

– Как же мне быть? – спросил он однажды Порошина, после того, как выслушал нотацию от Никиты Ивановича. – Я не могу сдержаться.

– Иного способа я, милостивый государь, не знаю, – ответил Порошин, – как только тот, что если придет вам на публике такая скука, то дайте волю вашему рассуждению. Представьте себе, что для вас четверть часа или половина никакого значения не имеют, что вы за это время не заболеете. Помните, что все на вас смотрят и, приметя ваше нетерпение и малодушие, назовут ребенком. Скажут, что его высочеству уже одиннадцатый год, а ведет он себя как пятилетний мальчик. Знать, что вперед надежды на него не много.

– Разве можно судить об отдаленном времени? – спросил Павел. – Я вырасту и все исправлю в своем поведении.

– Зачем же откладывать? – возразил Порошин. – Исправляйте сейчас. Сверх того, милостивый государь, вы уже из опыта знаете, что если проявите нетерпение, то ужинать будете позже и почивать пойдете с опозданием. Все на вас рассердятся и покажут свое неудовольствие. Итак, вместо мнимого себе выигрыша вы по всем статьям проиграете.

Павел обнял Порошина и расцеловал его.

– Спасибо, братец, – сказал он, – что научил меня. Теперь эти наставления я при первом случае приведу в действо и употреблю в свою пользу.

Обещание это великий князь не выполнил.

4

Вечером, часу в седьмом, Павел в сопровождении Порошина снова пошел на половину государыни. Панин после парадного обеда поехал навестить брата, Петра Ивановича.

Екатерина за карточным столом играла в пикет. Ее партнерами были английский посол Букингэм, Григорий Орлов и Михаил Ларионович Воронцов. Павел подошел к матери, и она погладила его по голове.

Разговор гостей касался турецкого посольства и турецких обычаев. Капитан Семеновского полка Энгельгардт, прикомандированный к свите посла, рассказал, что турки пять раз в день моются и пять раз молятся богу. Тот, кто хоть одну молитву прогуляет, почитается в тот день за нечистого и от прочих в сообщество не принимается. Кушанье у них варится одно и для высших и для нижних чинов – сорочинское пшено с крошеным мясом. Турки дивятся тому, что русские много читают и пишут. По их мнению, людям незачем так утруждать душу: ведь они подвержены в жизни тысячам случайностей, легко могут покинуть этот свет, к чему же тратить дорогое время на книги?!

Государыня приняла участие в общих толках. Она сказала, что Мегмет-эффенди известный дипломат, дважды был послом при персидском дворе и уже вторично приезжает в Россию.

– По турецкому войску, – прибавила Екатерина, – числится он генералом от кавалерии. А лет ему изрядно за восемьдесят.

Императрица любила показывать свою осведомленность, да и на самом деле ею обладала.

– То-то настоящий генерал от кавалерии, – сказал Павел. – Всюду поспеет за гусарами!

Никто не обратил внимания на его слова, и мальчик, потолкавшись у карточных столов, побрел в залу.

Музыканты на хорах уже настраивали скрипки, было жарко от сотен восковых свечей, горевших на стенах и под потолком, и Павел с неохотой подумал, что сейчас ему придется танцевать: по заведенному порядку балы во дворце вот уже третий год открывал он со статс-дамой Марией Андреевной Румянцевой, матерью генерала Петра Александровича. Императрица, не очень ему доверявшая, к льстивой старухе благоволила. Павел знал: Мария Андреевна непременно вспомнит, что доводилось ей танцевать с отцом его, с дедом и с прадедом, а придворные, услышав эти слова, начнут деланно удивляться, какой она молодец и как славно танцует ее маленький кавалер.

Звуки польского раздались, и Павел ощутил на своем плече старушечью руку.

– Пойдемте, ваше высочество, – прошипела Мария Андреевна сквозь растянутые фальшивой улыбкой губы.

Мальчика охватил сладкий запах французской пудры, осыпавшей полные плечи статс-дамы, он зажмурился, схватил ее руку и, присев на левое колено, шагнул в такт музыке правой ногой.

Когда польский танец окончился, великого князя окружили фрейлины государыни, молоденькие, хорошенькие, нарядные: сестры Чоглоковы – Вера и Лиза, двоюродные племянницы покойной императрицы Елизаветы, графиня Анна Шереметева, дочка первого богача российской империи, сестры Ведель – Анна и Мария. Девушки прибежали к своему голубчику Пунюшке и, не решаясь потормошить наследника престола, – они знали службу и соблюдали пристойность в обращении, – хороводом ходили вокруг него, смеясь и болтая.

А мальчик стоял, задрав носик, важный и, как ему казалось, внушительный, привычно выслушивая комплименты и принимая изъявления преданности: ведь он был сыном императрицы и будущим императором, а они – его верными подданными.

Окончив контрданс, который он танцевал с Шереметевой, Павел завертел головой, отыскивая Никиту Ивановича. Час был, наверное, поздний, и мальчик заторопился скорее лечь спать, чтобы завтра проснуться пораньше, произвести уборку палубы на корабле «Анна» и поиграть в морское сражение до прихода информатора Остервальда.

Увидев Панина, говорившего с испанским посланником Герейра, Павел приложил к щеке ладонь и закрыл глаза, что обозначало: «Хочу спать. Пойдем домой». Никита Иванович принял этот сигнал и отрицательно покачал головой: «Не время, рано, потерпите, ваше высочество».

На глазах Павла выступили слезы. Порошин видел страдания мальчика, усиленные сознанием того, что он опять не сдержался и проявил нетерпеливость, но не мог прийти ему на помощь: гофмейстер великого князя самолично занимался исправлением его характера.