Текст книги "Опасный дневник"

Автор книги: Александр Западов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 19 страниц)

Глава11.Амуры и зефиры

Теперь тебя зовут гулянья,

Театр, концерты, маскарад

И те условленны свиданья,

Где нежны вечером шептанья

Украдкой о любви твердят.

В. Капнист

1

Двадцатого сентября праздновали день рождения великого князя – ему исполнилось одиннадцать лет.

Павел проснулся рано, полуодетый прибежал к Порошину и разбудил его.

Воспитатель мгновенно сбросил сон, встал, поздравил мальчика, и между ними завязался секретный разговор – Павел очень любил так беседовать с Порошиным.

– Мне сегодня одиннадцать, – сказал он. – А каков я лицом – красивый или нет?

– Не думаете ли вы, что очень хороши? – ответил вопросом Порошин. – Отроду того не бывало. Да хотя бы и были хороши, об этом совсем не надобно помнить. Достоинства человека заключены не в кудрях или румянце, а состоят в душевных дарованиях. Нет ничего более гадкого, чем человек, влюбленный в свою фигуру.

– Не ворчи, братец, – прервал великий князь его нравоучение. – Я ведь в шутку о красоте спросил, а ты сразу мне все грехи приписать готов. Но все равно я тебя очень люблю и уверяю в своей непременной дружбе. Аз есмь твой истинный друг.

– Верю, ваше высочество, – ответил Порошин, – и дружбу вашу великим благодеянием себе почитаю. Все мое усердие, все способности и силы посвящены пользе вашего высочества. Однако нет нужды, чтобы о нашей дружбе мы много в публике благовестили. Я могу ценить ваши чувства и без напоминаний о них. А лишние признания возбуждают ропот владельцев завистливых глаз, возмущенные речи низких сердец и. темных умов.

– Я их не боюсь, – возразил мальчик.

– Вы не боитесь, это правда, но прошу наблюсти также мою безопасность, – сказал Порошин.

– Хорошо, не буду лишнего болтать, – пообещал великий князь.

Чай они пили вдвоем. Никита Иванович пришел позже, часу в девятом, и еще в халате. Он поздравил цесаревича с праздником, а затем спросил:

– Как его высочество умываться изволит? Чисто ли моет себе руки, шею?

– Ежели ваше превосходительство какой беспорядок заметили, – доложил Порошин, – то вину ищите на мне. Я сегодня умывал его высочество, и, значит, мой недосмотр обнаружился.

– Что я слышу! – воскликнул Панин, будто не зная, как проходит утренняя процедура в уборной комнате великого князя. – Неужели взрослый молодой человек еще не умеет себя умывать? Это наша вина, Семен Андреевич. Отныне запрещаю воспитателям умывать великого князя. Пускай сам следит за своим телом – не маленький. Пошел двенадцатый год!

Павел очень обрадовался.

– Спасибо, Никита Иванович, – сказал он. – Я люблю мыться и сноровку давно имею.

В желтой комнате великого князя ждал с кратким поздравлением отец Платон, и все пошли в церковь, куда вступили вслед за императрицею.

Окончив литургию, отец Платон говорил проповедь, посвященную великому князю, и многих заставил прослезиться.

– Отец Платон делает из нас все, что хочет, – сказала государыня, утирая глаза, – заставляет плакать и смеяться по своему желанию. Сегодня очень красиво говорил.

Возвратившись к себе, великий князь, став перед линейным кораблем «Анна», принимал поздравления от адмиралов и генералов, от гвардейских штаб– и обер-офицеров, от артиллерийских штаб-офицеров и от чужестранных министров.

Придворные священники явились с крестами, хоругвями, и протодьякон гулким басом провозгласил многолетие. На площади у дворца в это время играла военная музыка, и барабанщики, собранные из полков гарнизона, били сигналы и марши.

Когда церемония окончилась и поздравители удалились, Павел сказал Порошину:

– Я устал от гостей и разговоров. Почитай мне «Жиль Блаза».

Роман французского писателя Лесажа «Жиль Блаз», переведенный на русский язык, Порошину и Павлу продал мальчик, служивший у переплетчика. Отец его был придворным конюхом, умер, мать вскоре последовала за ним, и сирота сам зарабатывал себе на жизнь. Глядя на старших работников, он тоже приучился потаскивать книги, и ему посчастливилось найти постоянного покупателя в лице великого князя. Павлу нравился юный переплетчик, усвоивший манеры офени-разносчика, – он пробирался под окна покоев и протяжно выкрикивал:

– А вот книги, кому книги, хорошие книги! С лучком, перцем, с собачьим сердцем! Сам бы ел, да хозяин не велел: «Не ешь, говорит, Ваня, отравишься!»

По приказанию великого князя Порошин давал мальчику рубль или червонец и брал книгу, а если не нравилась она великому князю, возвращал продавцу

«Жиль Блазу» такая судьба не угрожала – Порошин читал его вслух, к большому удовольствию мальчика, примерявшего маски героев Лесажа на известных ему людей. Так, наблюдавших за ним медиков великий князь стал называть именем доктора Санградо – невежды врача, выведенного в романе «Жиль Блаз».

Когда придворный медик Фузадье рекомендовал Павлу есть поменьше, тот обиженно восклицал:

– Наши доктора – самые Санграды! Конечно, хотят они меня на тот свет отправить – морят голодом, лишь воду пить заставляют. Или они боятся, что я буду толстым, как Куракин? Полно, этому быть никак нельзя. Тот все лежит и нежится, а я весь день на ногах.

Читая роман понемногу, Порошин дошел до главы «Брак из мести». Великий князь, торопясь узнать ее содержание, как-то вечером пробовал читать сам, но рассказанная автором история показалась ему чересчур страшною, и он отложил книгу.

Сегодня было другое дело: светло и рядом сильный друг – Порошин.

– Почитай «Брак из мести», – попросил мальчик.

– Извольте, ваше высочество. Замечу, однако, что история эта весьма длинная, а перевод не везде вразумителен. Удобнее будет, если я вам ее покороче перескажу, а после вы сами почитаете, коли на то желание будет.

– Рассказывай скорей, Семен Андреевич! – сказал Павел, свертываясь клубком на диване.

– У короля сицилийского Рожера, – начал Порошин, заглядывая в книгу, – были брат Манфред и сестра Матильда. Брат восстал против него, но был взят в плен, и король посадил его в тюрьму. Там он вскоре умер, а затем скончалась и Матильда. После нее осталась дочь Констанца, а после Манфреда двое сыновей – Энрико и Пьетро. Они были совсем еще маленькими, но король боялся, что когда вырастут, то пожелают отомстить за отца, и потому намеревался их убить. Он сообщил об этом своему министру, сенатору Леонтио Сиффреди. Министр отсоветовал ему расправляться с детьми и сказал, что старшего ребенка, Энрико, он возьмется воспитывать сам, а второго можно доверить командующему сицилийской армией – коннетаблю. Король так и сделал.

Поблизости от столицы Сицилии, города Палермо, У Сиффреди был замок в местности, называемой Бельмонте. Там он растил принца Энрико, полюбив его не меньше двух своих родных дочерей. Старшая, по имени Бианка, была на год моложе Энрико и славилась красотой, младшая лежала еще в колыбели. Жена Сиффреди умерла при ее рождении.

Случилось так, что Энрико и Бианка полюбили друг Друга, как только им стало доступно это чувство. Виделись они редко, но все же встречались, и Энрико упросил Бианку разрешить ему проделать ход из его покоя в ее спальню. Когда однажды Сиффреди уехал по делам, искусный архитектор пробил в стене отверстие и прикрыл его с двух сторон деревянными дверцами, подогнав по рисунку и цвету к панелям комнат так, что тайный ход нельзя было заметить. И о том, что он сделал, никогда никому не проговорился.

Энрико стал посещать по ночам спальню Бианки и беседовать с нею. Как-то нашел он ее в тревоге. Она узнала, что король Рожер опасно заболел, что Энрико предназначен заменить его на троне, и боялась, что любви их наступит конец. Принц утирал ее слезы и говорил, что чувства его не изменятся, что она всегда будет его отрадою. «Пусть так, – сказала умная Бианка, – я вам верю. Но вдруг ваши подданные потребуют, чтобы вы взяли в жены себе какую-нибудь королеву и ее владения присоединили к своим?» – «Вы все видите в черном свете, – возразил Энрико. – Если я буду государем Сицилии, я клянусь обручиться с вами в присутствии всех вельмож».

Он утешал Бианку, как мог, но ее испытания только еще начинались.

В замок Бельмонте к министру приехал коннетабль, восхитился красотой Бианки и попросил у Сиффреди ее руки. Тот согласился, но свадьбу отложил из-за болезни короля и ничего не сказал дочери о предложении коннетабля.

Через несколько дней Сиффреди в сопровождении дочери пришел к принцу, объявил, что король Рожер скончался, надо ехать в Палермо, и поздравил Энрико со вступлением на престол. Тот ответил, что считает Сиффреди своим вторым отцом, просит не оставлять советами, а затем подписал свое имя внизу чистого листа бумаги, дал его Бианке и сказал: «Примите этот залог моей верности и вашей власти над моей волей». Сиффреди тут понял, что принц любит его дочь, обещал, что не злоупотребит его доверием, и они поехали в Палермо.

Народ встретил Энрико радостно, приближенные собрались во дворце, и министр Сиффреди вскрыл и просчитал вслух завещание короля. Своим наследником король называл принца Энрико, но с тем условием, чтобы он женился на принцессе Констанце. Если Энрико откажется от этого брака, то корона должна перейти к его брату Пьетро с таким же условием.

Услышав о Констанце, Энрико растерялся, хотел что– то сказать, но Сиффреди не дал ему говорить и провозгласил, что принц согласился взять в жены Констанцу – хотя тот не думал этого делать – и удостоверил свое намерение подписью, в чем каждый может убедиться. И он показал бумагу, которую принц отдал Бианке. Подпись была подлинной, а согласие от его имени выразил Сиффреди, отобрав бумагу от дочери…

Все обрадовались решению принца, так как опасались, что отказ его может вызвать смуту в Сицилии, Констанца изъявляла свою благодарность, а принц стоял, не зная, что делать: ведь он любил Бианку и надеялся царствовать с ней вместе! Потом он подумал, что можно для вида притвориться, будто он рад исполнить волю покойного короля, и сразу начать хлопоты у римского папы, чтобы его освободили от брака, а тем временем укрепить в стране свою власть и усмирить недовольных, если такие найдутся.

Подумав так, он ответил Констанце, что согласен стать ее мужем. А когда он это говорил, в залу совета вошла Бианка, чтобы представиться принцессе, и она слышала слова Энрико.

Бианка была в отчаянии. Энрико понимал ее чувства, но не мог ей ничего объяснить. Сиффреди же, предвидя, какие бедствия их страсть могла принести государству, поторопился увести Бианку из залы и отправился с нею в Бельмонте. Там он сказал дочери, что она будет женой коннетабля. Она упала в обморок, а когда очнулась, Сиффреди обратился к рассудку дочери и убеждал, что интересы государства требуют ее отказа от короля Энрико и для нее будет лучше всего идти замуж за коннетабля, которому он уже дал слово.

Обманутая, как она понимала, королем, Бианка должна была признать справедливость отцовских доводов. Христианская религия запрещает ей лишить себя жизни, думала она, но пусть брак Энрико принесет ему такое же несчастье, какое причиняет ей требование отца. Потом она решила, что, соединившись с коннетаблем, больнее всего отомстит неверному Энрико, если он сколько– нибудь еще любит ее, и согласилась подчиниться отцу. Сиффреди послал за коннетаблем и тотчас обвенчал тайно с ним дочь в часовне замка…

Порошин закрыл книгу.

– Отдохнули, ваше высочество? – спросил он. – Теперь извольте вставать.

2

Вечером, собираясь на бал, великий князь приказал подать расшитый золотом кафтан, а парикмахеру велел завить ему семь буклей, – раньше довольствовался одной. Чулки показались ему плохо натянутыми, и он заставил камердинера перевязать их так, чтобы нигде не морщило.

Эти новые заботы, которых нельзя было скрыть от окружающих, смущали и самого Павла.

– Мне кажется, ты мною недоволен, что я так наряжаюсь и модничаю? – сказал он Порошину.

– Помилуйте, ваше высочество, – ответил Порошин, – чем же мне быть недовольным? Я нарядов никак не отвергаю. Молодой человек должен быть опрятным и одеваться чисто. Но к одним только нарядам свое внимание устремлять не годится, особливо тому, кто хочет в жизни что-либо важное совершить. По верхам скакать, в зеркала смотреться и повторять говоренное другими – жалкая участь, не правда ли, ваше высочество?

– Я не смотрюсь, у нас и зеркал-то нет, – смущенно сказал мальчик.

– Время нам идти, – сказал Порошин, довольный этим смущением.

Государыня еще была в своей опочивальне. Павел прошел к ней, вскоре вернулся в залу и открыл бал в паре с Анной Карловной Воронцовой. Когда вышла государыня, он танцевал польский с фрейлиной Верой Чоглоковой.

Павел ступал в такт музыки очень старательно и успевал оживленно разговаривать со своей дамой. И если бы Порошин сумел вслушаться в их беседу, он подивился бы пылкости чувств своего воспитанника.

– Вы червонная десятка, у вас десять сердец, и все их вы раздаете кавалерам, – с упреком говорил Павел.

– Нет, ваше высочество, – оправдывалась Вера, – у меня только одно сердце, и дать его не могу более чем одному человеку.

– А отдано это сердце кому или нет? – быстро спросил мальчик.

– Отдано.

– Далеко ли отдано? Где оно теперь?

– Недалеко, ваше высочество.

– Если б я вас кругом обошел, встретил бы я его?

– Мое сердце так близко к вам, что и обойти его нельзя.

– Это вы только из любезности говорите, а сами ко мне холодны.

– Нет, государь, вы неверно обо мне понимаете.

– Зачем же вы так ласково с камер-пажом графом Девьером давеча разговаривали? Это мне обида.

– Помилуйте, государь, моей вины тут не бывало. Граф меня спросил, я ответила. Нельзя ж было промолчать, это ведь и невежливо.

Мальчик наклонил голову.

– Пусть будет так. Если б это было пристойно, я бы поцеловал вашу руку.

Вера потупила глаза.

– Это уж слишком, ваше высочество. На нас и без того смотрят. Бомонша-то как пристально вглядывается!

Павел оглянулся на французскую актрису Бомон, по-русски Бомоншу. Она, и верно, пялила свои огромные черные глаза на него и на Веру.

– Пускай смотрит. А я на вас гляжу, – сказал великий князь, сжимая руку своей дамы, и этот жест был замечен Порошиным. Он улыбнулся, продолжая наблюдать за мальчиком: Павел вовсю махал, то есть ухаживал, за Верой Чоглоковой, и за его маханьем следило множество любопытных глаз.

– Великий князь растет не по часам, как говорит пословица, – услышал Порошин голос императрицы. Она проходила по галерее и остановилась рядом с Порошиным.

Воспитатель поклонился Екатерине и сказал:

– Его высочество имеет нежное сердце и добрый нрав.

– Я спрашивала великого князя, – продолжала императрица, – которая из моих фрейлин ему лучше нравится, он ответил, что все они ему равны. А теперь я вижу, что он меня обманул!

– Обман этот не ставьте в вину, ваше величество, – заступился за мальчика Порошин. – Великий князь любовник еще не опытный и сердечных тайн хранить не умеет.

– Доказательство тому сегодня мы получили, – сказала императрица. – Но его высочеству разумнее было бы упражнять свой ум и язык в науках, чем в болтовне с фрейлинами.

– Его высочество в занятиях очень усерден и отлично хорошо постигает науки, – заверил Порошин.

– Знаю, что вы составляете историю его высочества и для того заносите в свои записки все, что с ним случилось, – сказала императрица. – Конечно, и этот день у вас– в календаре будет замечен, как и тот, в который мы последний раз были у Сиверса?

Порошин вспомнил, что несколько дней назад Екатерина и Павел, сопровождаемые свитой, ездили к обер– гофмаршалу графу Сиверсу. Было весело – бегали взапуски, играли в кошки-мышки, и почтенные вельможи танцевали с юными фрейлинами. Государыня играла в карты, наблюдая за общим весельем.

Что произошло в этот день и почему Екатерина сказала о нем? Вероятно, потому, что она была у Сиверса вместе с Павлом и благодаря этому попадала на страницы его истории, составляемой усердным биографом… Да, пожалуй, императрицу больше занимало ее собственное изображение в тетрадях воспитателя, чем жизнеописание наследника престола.

– Взялся я за дневник, – сказал Порошин, – с одною лишь целью: чтобы сохранить потомству слова и деяния его высочества.

– Я сама люблю писать и не могу видеть чистого гусиного пера, чтобы не обмакнуть его в чернила. Буде же еще к тому лежит на столе бумага, то, конечно, рука моя с пером очутится на листе. Начав же, никогда не знаю, что напишу. Но только поведу пером – и моя мысль сматывается, как нитка с клубка.

– Мне с вами не равняться, – с улыбкою сказал Порошин, – ибо я пишу трудно, мараю и черновик раза три поправлю, прежде чем перебелять.

– Однако слог у вас легкий, – сказала Екатерина. – То есть я думаю, что после такой работы слог у вас должен быть легким. Я иногда по-русски не совсем правильно говорю, – прибавила она, как бы извиняясь.

Порошин не заметил, что его собеседница проговорилась, и поспешил с комплиментом – Ваше величество изволите знать русскую речь лучше многих природных россиян, а знание пословиц русских приносит вам особенную честь.

– А что вы не танцуете, господин полковник? – вдруг спросила императрица. – Мне ведомо, что среди моих фрейлин и у вас найдется избранница.

Порошин покраснел.

– Ваше величество, – медленно сказал он, раздумывая о том, как нужно отвечать государыне, – не вмените мне в упрек, что достоинства и чары одной из молодых особ, имеющих честь нести службу при вашем величестве, оказались впечатлены в чувствительном сердце.

– Не упрекну, нет, – успокоила его императрица, – однако старайтесь, полковник, рубить, как говорится, себя по плечам и не гнаться за тем, что есть недостижимо. Разве не так?

– Совершенно так, ваше величество.

– И помните, что дневник ваш – дело государственное, а потому все изображения в нем должны быть пристойны. Вы меня поняли, полковник?

– Помилуйте, ваше величество! – воскликнул Порошин. – Разве то, что писано в моих тетрадях…

Договорить фразу ему не удалось – императрица прошествовала далее. Разговор был окончен столь же внезапно, как и начат, и все значение его Порошин оценил позднее. Пока же он только подумал:

«Как много в делах и поступках человеческих уходит от нашего проницания, и обычно мы начинаем кое-что понимать, когда уже нет возможности упредить события или исправить сделанное! Поэтому какое внимание требуется ко всему, что происходит вокруг нас! Пожалуй, великим следует назвать не того, кто проницает в помышления других людей, а того, который, кроме этих дарований, имеет твердость в сердце и обладает уменьем действовать в свою пользу в любых обстоятельствах…

Павел натанцевался досыта и, закончив последний менуэт, простился с Верой Чоглоковой и подошел к Порошину:

– Я чаю, поздно, пора нам домой.

Они отыскали Никиту Ивановича и вместе с ним возвратились к себе.

Павел торопил своих официантов быстрее идти за кушаньем и в ожидании ужина попрыгивал на одной ноге по комнатам. Никиту Ивановича ждал советник из Иностранной коллегии, и он прошел в кабинет.

Когда были принесены судки и миски, Павел помог официантам накрыть на стол, быстренько проглотил жаркое, – оно успело остыть, пока его доставляли с дворцовой кухни, и покрылось белою пленкой сала, – и принялся торопить камердинеров, чтобы те скорее ужинали и укладывали его спать.

Порошин, дежуривший в тот день, читал „Жиль Блаза“. Камердинеры пошли раздевать великого князя, и через несколько минут Порошин услышал его голос:

– Поди ко мне, братец!

Порошин вошел в спальню. На столике у кровати горело четыре свечи, и воспитатель вспомнил о недавнем приказе великого князя различать дни недели по числу горящих в его комнате свечей. В среду и четверг назначил он зажигать по одной свече, во вторник и пятницу – по две, в понедельник и субботу – по три, в воскресенье – четыре. Если в какой день праздник, то одна свеча прибавляется. Павел следил за тем, чтобы камердинеры выполняли его приказ, и Порошин не возражал, полагая, что любые элементы порядка могут быть только полезны мальчику.

– Слушай, сядь ко мне поближе, – попросил Павел, – и дай доску с грифелем. Порошин подал аспидную доску и подвинул стул к изголовью. – Так ли ты, братец, свою любезную любишь, как я свою? – спросил мальчик с полной серьезностью.

И Порошин серьезно ответил:

– Да уж не меньше, чем ваше высочество.

– Значит, наши любови образуют пропорцию геометрическую. Смотри…

Он взял грифель и написал на доске:

Р: W = S: А

Дубльве означало Веру Чоглокову, А – Анну Петровну Шереметеву.

Порошин перечеркнул формулу, потом ладонью стер написанное и сказал:

– Математика – наука точная, а в пропорции вашего высочества отношения не равны. И довольно об этом. Лучше я вам об Энрико и Бианке дочитаю. Помните, на чем остановились?

– Министр Сиффреди обвенчал свою дочь с коннетаблем, – ответил мальчик, – а новый король об этом ничего не знает.

– Верно, ваше высочество. А дальше были такие события. После свадьбы Бианка рапортовалась больной и ушла в свою спальню, сказав, что лучшее лекарство для нее – сон. Муж пошел с нею. В ее болезнь он не поверил и догадался, что у него есть сильный соперник, но своих подозрений не выдал.

Неизвестно, удалось ли Бианке заснуть, – она размышляла о неверности Энрико и о своей горестной доле, – но муж ее не спал и среди ночи услышал, что кто-то крадется по комнате. Негромкий голос позвал: „Бианка! Бианка!“ Коннетабль схватил шпагу и сделал выпад в ту сторону, откуда слышал голос. Его клинок был отражен другим. Он снова наносит удар – и не встречает сопротивления, ищет в темноте соперника, не находит его и зовет слуг. Со свечой коннетабль обыскивает спальню – никого. Бианка не спит, однако у нее коннетабль не надеется узнать правду и рассказывает о загадочном голосе тестю. Сиффреди успокаивает зятя, уверяя, что причиной суматохи было его расстроенное воображение, и коннетабль соглашается с ним, ибо не может найти других объяснений.

На самом деле человек в спальне коннетаблю не почудился. Ночью к Бианке приходил король Энрико. Он тайно вернулся в Бельмонте, в свою комнату, и очень удивился, застав мужчину в спальне Бианки. Король не знал о ее свадьбе, хотел было разбудить Сиффреди, но подумал, что благоразумнее будет избежать огласки, неприятной для девушки, и поторопился уехать в Палермо.

Все же случай требовал разгадки. Энрико назначил охоту в Бельмонтском лесу и отправился туда, надеясь под каким-нибудь предлогом повидаться с Бианкой и раскрыть ее секреты. Она также вышла в парк на прогулку, надеясь, что ночное столкновение заставит Энрико искать встречи с ней, и не ошиблась в расчете. Оба они желали свидания и наконец увидели друг друга.

Энрико сказал, что не думает исполнять обещание, данное им во дворце, и сможет представить Бианке доказательства своей любви. Она ответила, что его обещания запоздали, что могущество короля бессильно перед церковным обрядом, превратившим ее в жену коннетабля, и убежала в замок. Королю показалось, что он все же мог бы уговорить ее, если б имел достаточно времени. Вернувшись в Палермо, он приказал арестовать коннетабля и стал готовиться к поездке в Бельмонте. Он распорядился никого к себе не пускать, однако министр Сиффреди вошел к нему и осыпал его упреками за приказ арестовать коннетабля. Энрико сказал, что Сиффреди поступил жестоко, разлучив его с Бианкой, и что все равно Констанца не будет королевой, но согласился освободить коннетабля на следующий день, чтобы ночью без помех переговорить с Бианкой.

Коннетабль же, узнав о новом приказе короля, упросил коменданта отпустить его с вечера. Он поехал в Бельмонте, потихоньку пробрался в замок и спрятался за ширмой близ двери в спальню, уверенный, что вскоре услышит голос неизвестного и сумеет наказать его, как нарушителя семейного счастья.

Король вошел к Бианке через потайной ход и сказал, что она виновата в их страданиях: он ей не изменял. Бианка поверила ему, горько жалела о поспешности, с которой, желая отомстить возлюбленному, приняла предложение коннетабля, но признала, что сделанного не воротишь, королю надобно забыть ее.

Они говорили громко, и коннетабль ворвался в спальню. Выкрикивая угрозы, он с обнаженной шпагой напал на Энрико. Тот выхватил свою шпагу и отразил удар. Ослепленный ревностью, коннетабль яростно рвался вперед, стараясь убить соперника, но шпага короля нанесла ему смертельную рану.

Когда коннетабль упал, Бианка наклонилась над ним, спеша оказать помощь. Умирающий нашел в себе силы поднять шпагу и вонзить ее в грудь жены. Перед королем очутились два трупа.

Шум в спальне дочери привлек Сиффреди. „Это дело ваших рук, – сказал ему Энрико. – Вы думали, что соблюдаете пользу государства, хлопочете о моих интересах, но погубили дочь и коннетабля, а меня содеяли навеки несчастным“.

Энрико отказался от брака с Констанцей, на ней женился его брат Пьетро, но управлять Сицилийским государством им не пришлось: Энрико поднял восстание и овладел престолом. Он помнил о Бианке всю жизнь и ни на ком не женился. А Сиффреди со своей второй дочерью переселился в Испанию.

– … Вот и вся история Бианки, – закончил рассказ Порошин. – Спите, ваше высочество. – Погоди минутку, Семен Андреевич, – сказал великий князь.

– Мне нужно что-то у тебя спросить. Как я вырасту, можно мне будет на моей любезной жениться?

– Вырастайте скорей, ваше высочество, – смеясь, ответил Порошин, – тогда и решим.

– Уж как бы рад я был, – мечтательно сказал Павел, – если б это сделаться могло…

Порошин понял, что шуткой не обойтись – мальчик говорил с волнением. У него не только детская влюбчивость. Не видевший материнской ласки, окруженный старухами из комнатной прислуги императрицы Елизаветы, он тянулся к молодым красивым девушкам, влюблялся во фрейлин Екатерины. Может быть, Павел вел себя не по возрасту, но ведь и детство его проходило как бы по-взрослому. И собственная мать, говоря с ним на французском языке, называла его „Моп seigneur le grand due“ – господин великий князь, – а по-русски обращалась к нему словом „батюшка“…

– До женитьбы вашей далеко еще, государь, – сказал Порошин. – Когда к тому время придет и вы меня изволите спросить, можно ли вам на Верушке жениться, то я, конечно, дам совет, не льстя вашим прихотям, а как честный человек и прямой ваш друг.

– Тогда-то я непременно с тобой посоветуюсь. Однако и теперь, голубчик, скажи мне: если бы в этой женитьбе могли случиться препятствия, то что бы это за такие препятствия были?

– На первый случай, – отвечал Порошин, – могло б такое возражение быть, что государю за себя надлежит брать особу царского или королевского рода и уж никак не меньше герцогского или княжеского. Вера же Николаевна, хотя через свою мать, Марию Симоновну, рожденную Гендрикову, приходилась племянницей императрице Елизавете Петровне, и это происхождение почетно, однако в рассуждении политическом государству Российскому женитьба ваша никакого преимущества не принесет. А, к примеру, союз с английской или австрийской принцессою большие для страны мог бы посулить выгоды.

– Понимаю, братец, – задумчиво сказал великий князь. – Где любовь, у царей и тут политика… Но если я захочу, не посмотрю и на политику. Знаешь, – прибавил он, – ведь я жену свою очень любить стану и ревнив буду. Рогов мне носить совсем не хочется.

– Зачем же о рогах поминать, ваше высочество? – сказал Порошин. – Супруга будет вас любить и почитать, станете с ней жить любовно и дружно.

– Любовно и дружно, – повторил Павел сонным голосом. – До завтра, братец, прощай…

3

На следующий день занятий не было. Великий князь играл в свою нескончаемую игру, воображая себя то офицером, то полководцем, штурмующим турецкие крепости, а затем уселся писать перечень полков, состоящих будто бы под командой Порошина. Полков было четырнадцать – десять пехотных и четыре кавалерийских. Высунув от усердия язык, он вписывал в свою таблицу имена и фамилии и хорошо справлялся с орфографией: „Степан Перфильев, Михайла Кречетников, Николай Чоглоков, Михайла Каменский, Александр Суворов…“ Среди них Павел Романов был записан полковником Первого кирасирского полка – должность, которую по сухопутной своей службе он занимал и на самом деле.

Доктор Крузе осматривал и выслушивал великого князя, потому что предполагалось позволить ему катанье на лодке.

За обедом, когда принесли блюдо вареной трески и Павел посмотрел на нее с крайним аппетитом, Порошин пошутил:

– Напрасно, ваше высочество, изволите радоваться своей любимой рыбе. Сегодня доктора Карла Федоровича пригласили, чтобы вам треску запретить, а взамен предложить чаю.

– Что пригласил Карл Федорович? – спросил Крузе и, не дожидаясь ответа, занялся треской.

Между тем слова Порошина обидели Павла – он часто вспыхивал по пустякам и тогда бывал резок и даже груб.

– Пусть рыбы не дадут, на позволь же и мне, Семен Андреевич, про тебя нечто сказать, – ответил великий князь и обратился к Панину: – Знаете ли, сударь Никита Иванович, что вы ему больше досады не сделаете, как ежели зачнете с ним говорить по-немецки: насмерть этого языка не любит!

– Не любить мне его не за что, – отозвался Порошин. – А редко на нем говорю потому, что мало к тому случаев имею.

– Для чего ему не любить немецкого языка, ваше высочество? – сказал Перфильев. – Он в нем очень силен и по-немецки говорить мастер.

– Спасибо на добром слове, Степан Васильевич, – сказал Порошин, – но бывают часы, когда и никаким языком говорить не хочется.

Панин поднял брови и взглянул на Порошина: неприкрытая горечь этого замечания его удивила. Но подумать о причинах мрачности своего помощника он не Успел: доктор Крузе теребил его за рукав, торопясь разъяснить свою идею.

– Вот помяните мое слово, – говорил он, – в Америке построят когда-нибудь железные заводы, и англичане, которым эта страна принадлежит, от нашего железа откажутся, к великому для нас убытку. А за ними и все остальные государства станут железо в Америке брать.

– Может, так и будет, Карл Федорович, – согласился Панин, – с тою, однако, поправкою, что когдаАмерика пустит свое производство железа, то американские селения за англичанами не останутся. Англии придется у них железо покупать, а оно будет дороже, на перевозку расходы возрастут, да и торговать, вероятно, американские жители сумеют лучше нашего. И выйдет, что Англии по-прежнему выгоднее будет железо от нас возить, нежели через океан.

После обеда была задумана водная прогулка – Панин собирался показать великому князю ловлю ряпушки в Неве, мелкой рыбки, имевшей широкую известность среди петербургского бедного люда. Павел знал о лодочной поездке и очень радовался.

Он с генералом Мельгуновым крутил волчок в биллиардной, когда Никита Иванович поманил Порошина в учительную комнату и там сказал ему:

– На Неве большой ветер, сильное волнение. Плыть, пожалуй, не стоит. И если мы поедем с великим князем на лодке, публика осудит нас – его жизни может грозить опасность.