Текст книги "Тайна академика Фёдорова"

Автор книги: Александр Филатов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 21 страниц)

Фрагменты прошлого.

3. Безработный.

Алексей Витальевич в очередной раз позвонил в морфологическую лабораторию, которая располагалась на территории областной больницы, то есть километрах в двух от него.

–          Татьяна Петровна, когда вы, наконец, передадите мне журнал?! – спросил он у своей младшей научной сотрудницы, подошедшей к телефону.

В ответ он услышал не слишком вразумительное объяснение:

–          Ой, вы знаете, Алексей Витальевич, такая нескладуха! Маргариты Станиславовны сейчас нет. А без неё что я могу? Я же ничего не решаю.

Фёдоров раздражённо опустил трубку на рычажки телефонного аппарата.

Ему не понравился и сам ответ, и тон, выдававший неискренность и неуверенность подчинённой. Уже в третий раз он требовал от руководительницы лаборатории Маргариты Станиславовны Ершовой журнал регистрации данных измерений и в третий раз выслушивал отговорки, в сущности, означавшие отказ. В чём дело?! Ведь Маргарита, непонятно каким образом числившаяся без учёной степени в должности с.н.с., не могла не знать, что сроки сдачи годового отчёта жёстко определены, что его просьбы – это не прихоть, не каприз строгого руководителя, а необходимость. Как он мог писать отчёт, не имея исходных данных? Но именно этого и хотелось Ершовой, которая представила ему две недели назад выполненные ею весьма поверхностно обобщающие заключения, с улыбкой сообщив, что, вот де, их группа облегчила ему дело, выполнив за него часть работы. Фёдорову было ясно, что за улыбкой скрывалась неискренность, за которой ему померещилось нечто вроде тревоги. Содержание же ответа о якобы выполнении работы за него выдавало скрываемую неприязнь. Впрочем, последнее Алексей Витальевич отнёс на счёт того, что с его появлением здесь три года назад заметно осложнилось положение старшей научной сотрудницы – "бусика" (так принято в их среде называть сотрудников без учёной степени, то есть б.у.с.), снизилась её значимость, а так и не доделанная за эти долгие годы диссертация стала вызывать сомнение и в желаниях, и в способностях, и в квалификации соискательницы учёной степени.

Фёдоров ещё раз набрал номер лаборатории, выяснив прежде всего, вернулась ли Ершова, и, дождавшись, пока она подойдет к аппарату, вежливо, но достаточно жёстким тоном сказал:

– Здравствуйте, Маргарита Станиславна! Вы помните, какое сегодня число?.. Прекрасно! Поэтому в течение часа, пожалуйста, организуйте доставку журнала ко мне! Завтра утром можете сами снять здесь лабораторию с пульта охраны и забрать журнал назад!

Лаборатория, хотя она и располагалась в одном из корпусов университета, фактически числилась за Министерством среднего машиностроения и считалась секретной, как и хранившиеся в её шкафах и сейфах материалы исследований. Единственно открытыми данными во всей теме были те, которые получали под руководством Ершовой и журнал с результатами которых требовался Фёдорову для составления годового отчёта. Тем не менее, Маргарита тоже имела так называемый допуск. Получила его года за два до самого Алексея Витальевича, прибывшего в город молодого доктора наук, назначенного вначале ответственным исполнителем темы, затем её руководителем. Приехав в Калининград, Фёдоров был удручён и разочарован.

Разочарован уровнем исследований, который не соответствовал даже имевшейся весьма добротной аппаратуре. Удручён отношением тех, кто числился научными сотрудниками. Сам он, с юности занимаясь наукой, был не просто убеждён, а знал, что научная работа – это не просто работа, это не только вид деятельности, но и – прежде всего – образ жизни. Только если поиск новых знаний или, несколько высокопарно выражаясь, поиск истины станет главным в жизни, лишь тогда возможен серьёзный результат. И этот результат, вернее – результаты окупят все труды, скучную рутину единообразно организованных бесчисленных опытов, их частых неудач, бессонницу от переутомления, а порой и невозможность встретиться с друзьями, сходить в театр, кино. Когда получаешь долгожданные результаты, точнее – Результат, видишь, что он – действительно нечто новое, потенциально или реально полезное, когда понимаешь, что были не напрасными все мучительные сомнения в правильности выбранного направления исследований, в организации опытов и постановке задач, потому что Результат говорит и сам за себя, и подтверждает: «Ты был прав, не ошибся!»,– вот тогда и чувствуешь именно то, что называется счастьем. Тогда всё вокруг начинает восприниматься иначе, становится ярким, радостным, тогда понимаешь, что живёшь не зря, что от тебя есть какой-то прок, нечто новое, что-то полезное.

К тому же, Фёдоров поначалу никак не мог понять причин того, что Ершова отнюдь не спешила завершить работу над кандидатской диссертацией. Более того, заходя в их лабораторию, Алексей Витальевич всякий раз – исключений не было – заставал всех трёх её сотрудниц (одной с.н.с. – Маргариты и двух младших, то есть м.н.с.) за чаепитием и приятной беседой. Только техник лаборант Виктор был всегда занят чем-то существенным по своей части: то отлаживал микротом, то ремонтировал электронный микроскоп, то добивался идеальной работы вакуумных насосов. Сотрудницы неизменно с улыбками приглашали Фёдорова присоединиться, и он временами соглашался, временами – отказывался, ссылаясь на какие-либо дела. Лишь постепенно он стал понимать, что для этих молодых женщин и их руководительницы, постарше, наука – не только не главное в жизни, а вообще лишь вид непыльного и неплохо оплачиваемого способа добычи средств к существованию, весь смысл которого, к сожалению, лежал в тряпках, гостева– нии или встрече гостей, в общем, во всём том, что проще и понятнее назвать одним словом – потребление. Тогда Фёдорову стало понятным, что не только его приход сюда, но и весь его стиль работы – с продуманной планировкой времени, то есть, максимально насыщенным его использованием, да и просто работоспособность, стали ничем иным, как вызовом всему местному укладу. Пусть этот вызов и был непреднамеренным и не осознаваемым им самим – новым руководителем.

В самом начале Фёдоров вполне искренне хотел помочь Маргарите скорее завершить диссертацию, просил в конце рабочего дня задержаться, чтобы обсудить её трудности, выяснить, в чём нужна помощь. Сперва Маргарита соглашалась, рассказывала о встретившихся трудностях. А Фёдоров, объясняя, что он не морфолог, всё же помогал: несколько раз быстро организовывал то вроде бы нужную Ершовой консультацию, то доставку редких реактивов или красителей. Но, видя, что благодарность и улыбки сотрудницы за помощь на деле скрывают растущую тревогу и даже неприязнь, оставил это. Маргарита бесспорно увидела, что Алексей Витальевич не понимает её, не видит её истинных намерений. Желая продлить это непонимание и, в свою очередь, не понимая, что на фоне его работоспособности все они вскоре станут выглядеть бездельницами, видя огорчение Алексея Витальевича, она благодарила за помощь и уклонялась от неё, ссылалась то на болезнь дочери, то на ревность мужа – моряка, который в кои-то веки оказался дома. Как-то раз даже принесла бутылку коньяка в подарок на день его рождения. При этом, увидев, что Фёдоров не разбирается в винах и не смог оценить редкость и дороговизну презента, пояснила: "Муж из Санта-Круса привёз!" Фёдоров в ответ удивлённо мотнул головой и, догадавшись, что отказываться нельзя, поблагодарил. После этого случая он перестал атаковать Ершову своими предложениями о помощи в завершении (да в завершении ли?!) диссертации.

Он мог понять и ревность мужа, и первостепенную важность для женщины любых семейных дел по отношению, например, к работе. Более того, был убеждён, что поддержание семьи, бережное пестование семейных, супружеских отношений, забота о правильном воспитании детей и распознании их природных способностей – всё это и составляет главную жизненную задачу любой нормальной женщины. Но сам-то он прошёл совершенно иной путь. И хотя был всего на пару лет моложе Маргариты, так и не смог, к своему большому огорчению, не сумел обзавестись собственной полноценной семьёй. Правда, в восемьдесят четвёртом он познакомился в поезде с одной девушкой, которая сразу же расположила его к себе, чтобы не сказать больше. Но. она ехала в Калининград, чтобы стать студенткой, в то время как Фёдоров только что защитил докторскую диссертацию.

Дальше дела пошли так, что он не смог, не имел морального права сделать ей предложение: эта девушка стала не простой студенткой, а попала в его группу, где он вёл курс психологии. Потом она взяла академический отпуск, чтобы ухаживать за отцом, поражённым смертельным недугом. Затем перешла на заочное отделение и. перевелась в Ленинград, а недавно уехала туда, чтобы подготовиться к получению диплома. Фёдоров пришёл на вокзал, чему его бывшая студентка Виктория не только удивилась, а и обрадовалась, но он так и не решился сказать ей то, что уже давно собирался. Правда, когда поезд уже тронулся, Виктория, долго стоявшая в тамбуре и глядевшая на него сияющими глазами, что-то прокричала, помахав рукой. Что именно, он не расслышал. А потом. потом опять с головой ушёл в работу: надвигалось время подготовки и сдачи годового этапа работы. Потом он казнил себя за нерешительность, которую сам же и объяснял себе полным отсутствием опыта. С другой стороны, его беспокоили и двенадцать лет разницы в возрасте, и отсутствие полной уверенности в том, что она смогла бы стать его супругой в истинном значении этого слова, соратницей. А иначе было нельзя: наука как образ жизни и тип мышления неизбежно бы их разлучила. Удивительно ли при нынешнем-то легковесном отношении к браку, к готовности женщин радостно идти на развод.

Всё это Фёдоров считал недопустимым вообще и неприемлемым для себя. К тому же, он уже повидал горе некоторых своих однокурсников. Один из них, сын профессора, за три месяца после развода совершенно облысел, сморщился, стал выглядеть лет на двадцать старше своих лет. Иные вещи лучше познавать со стороны, без личного опыта,– полагал Фёдоров. Как бы то ни было, но он с совершенно искренним сочувствием выслушивал сетования своих подчинённых на семейные неурядицы. Даже пытался давать им дельные, как он полагал, советы, проверенные специалистами – психологами и сексопатологами. Но это так и не помогло установлению контакта с сотрудницами, скорее – наоборот.

Фёдоров-то исходил из священности института брака, понятно, не употребляя таких выражений, из незыблемости половых ролей мужчин и женщин, предписанных самой природой и социальным наследованием. А его "бусики", сотрудницы были женщинами совсем иных убеждений. Он долго не мог понять причин, полагая, что все их временами прорывавшиеся откровенности, включая и пренебрежение к мужчинам как к человеческим особям, результат эмансипации, феминизма. Лишь как-то раз один из сотрудников университета, застав Алексея Витальевича расстроенным после одной из стычек делового непонимания сотрудницами и, видимо, сочувствуя, объяснил, в чём дело. По словам этого коллеги, носившего вполне еврейскую фамилию, выходило, что всё дело в особенностях еврейского воспитания его сотрудниц, в особенностях их мировоззрения. Улыбнувшись полной неосведомлённости Федорова, никогда не придававшего значения национальности в любых вопросах кроме культуры и традиций, и взяв с него честное слово, что тот не выдаст источник сведений, этот коллега многое порассказал Фёдорову. Для этого они уединились в его лаборатории, чего, вообще-то, по условиям режима, делать не полагалось. Так Алексей Витальевич впервые познакомился с законами талмуда, сущностью сионизма, узнал и о резолюции Генеральной Ассамблеи ООН от 10 ноября 1975 года, согласно которой сионизм, с полным на то основанием, был отнесён к виду расизма, в сущности, отождествлён с фашизмом.

–          Так что же мне делать? – просил совета Фёдоров.– Мне же от них ничего, кроме нормальной, добросовестной работы не надо. Да я и не подозревал ни об их национальности, ни о твоей!

–          Ничего тут не поделаешь! – убеждённо ответил коллега– просветитель, мотнув головой. – Оставь всё как есть!

Фёдоров крепко пожал ему руку, прощаясь, и пообещал, что завтра же вернёт и словарь Даля на букву "ж", и копию резолюции Генеральной Ассамблеи ООН № 3376. Всё это, однако, не помогло. Алексей Витальевич усвоил, что для его сотрудниц работа – лишь неприятная обязанность, необходимое зло, что диссертации, поскольку ничего в должностном положении не добавляют (даже при условии надбавки за степень!), лишь вредны, так как заставят ощутить свой истинный уровень. Но оправдать недобросовестное отношение к служебным обязанностям он не мог, не умел. Да, честно говоря, и в вопросе о диссертации Ершовой ему ничего не было ясно. Ведь сам– то он сделал почти четыре! Ну, первую, ещё по хирургии, не удалось завершить по причине смерти профессора, а у преемницы покойного руководителя были и свои взгляды, и свои. интересы, далеко вне рамок науки. Вторую он с блеском защитил. Но когда всего за восемь месяцев доработал её до уровня докторской, к тому же получив ещё два очередных авторских свидетельства, последовал разгромный отказ в допуске к защите. Лишь годы спустя Фёдоров узнал, что невзначай вторгся в сферу, негласно отведённую москвичам. И не просто москвичам, а тем, кого вполголоса и с явным оттенком презрения настоящие исследователи называли блатными. Пришлось браться за другую тему – уже с оглядкой на возможные "подводные камни" и прошлую неудачу. Этой своей работы Фёдоров стыдился: он видел, что работал в заведомо неперспективном направлении, что вся эта официально утверждённая научная проблема ведёт в тупик. Но и здесь он сумел получить принципиально новые результаты, отчего молодой доктор наук и получил направление в сферу оборонной науки. Мог ли он на фоне такого личного опыта, своих убеждений и в своём официальном положении допускать недобросовестность, тем паче – откровенную халтуру?

В установленное время журнала с данными, необходимыми при составлении годового отчёта о НИР (научно– исследовательской работе), он так и не получил. Не было его и спустя ещё два часа. Лишь за час до окончания официального рабочего дня он получил истребованный журнал от Татьяны Петровны с напоминанием обещания вернуть его утром. На фальшивую улыбку своей сотрудницы Федоров не ответил. Он мрачно взглянул на часы и спросил:

– Вы так полагаете? Может быть, вы считаете, что я должен остаться здесь ночевать? Ладно, к обеду, пожалуй, управлюсь, – продолжил он, не дождавшись ответа и убирая в свой рабочий стол журнал, к которому при этих словах почему-то непроизвольно дёрнулась рука принесшей его сотрудницы.

Однако та, ни слова не говоря, вышла из лаборатории. Алексей Витальевич недоумевал: в чём дело? Почему она, то есть все они так странно себя ведут в связи с этим несчастным журналом? По правде говоря, эти результаты мало, что вносили в общие итоги НИР. Однако, поскольку всё это было внесено в план, поскольку надлежало отчитаться по всем полученным результатам, не представлялось никакой возможности исключить морфологический раздел.

Раскрыв журнал, Фёдоров сразу же обратил внимание на то, что первая страница склеена. Собственно, это был не журнал, а общая тетрадь большого формата, разграфлённая под журнал. В таких тетрадях за обложкой из дерматина следует лист плотной желтоватой бумаги, а затем уже идут 96 страниц, разлинованных, в данном случае, "в клеточку". Вроде бы, приклейка первого тонкого разлинованного листа к этому плотному соответствовала желанию сотрудниц, заполнявших журнал, не дать истрепаться этой странице, содержащей ключевые данные. Но Фёдоров заметил, что к первому листу из плотной бумаги приклеено два тонких, собственно тетрадных. Это порождало сомнения и вызывало вопросы. Расположив этот лист против света своей яркой настольной лампы, Фёдоров увидел, что первая страница, содержавшая данные, наклеена поверх другой, тоже содержавшей какие-то числа. А уже эта заклеенная страница была закреплена на первом плотном листе общей тетради, предохранявшем страницу от повреждений. Ненадолго задумавшись, Алексей Витальевич подошёл к шкафу с реактивами и выбрал в нём тот, что помог быстро и без повреждений разъединить склеенные листы.

Проделав эту процедуру, он пришёл в негодование: первый лист, впоследствии заклеенный, содержал два ряда данных, не совпадавших ни друг с другом, ни с данными второго, верхнего листа, прикрывавшего собой всё это. Заклеенные данные были нанесены чернилами. Другие, здесь же, – карандашом с небрежными следами резинки. Посмотрев выставленные на обозрение данные, сравнив их с плохо стёртыми карандашными и с сохранившимися чернильными на заклеенной странице, можно было прийти только к одному выводу – фальсификация.

Долго просидел Фёдоров на работе. Все уже давно разошлись. Именно, когда все ушли по домам, он быстро составил докладную записку на имя ректора университета, в которой не только мотивированно излагал свой отказ составлять ту часть отчёта, которая касалась фальсифицированных данных, но и доказывал сам факт фальсификации, а также высказал соображения на тему, чему эта фальсификация должна служить. Докладная получилась длинной – два листа на машинке через полтора интервала. Положив бумагу себе в портфель, Фёдоров позвонил на пульт, чтобы поставить лабораторию под охрану:

–          Здравствуйте, объект номер двести восемьдесят девять сдал Фёдоров.

–          Объект принял лейтенант Лебедев.

–          Это ты, Стас?– уже другим, не официальным тоном произнёс Алексей Витальевич. Он симпатизировал этому милиционеру с тех пор, как тот, одетый в гражданское, как-то раз пришёл в лабораторию, быстро устранил неполадки прибора сигнализации, ловко орудуя паяльником, и высказал несколько дельных соображений по поводу лабораторного прибора, который мастерил Фёдоров.

–          А вы инженер? – спросил он в тот раз.

–          Да нет, что вы! Простой техник! Вот перехожу в милицию, будем вас под охрану брать!

Они тогда познакомились. Фёдоров похвалил техника за добротные инженерные знания, предположил, что в милиции при таких способностях он быстро дослужится до майора. Впоследствии так и вышло. Но в этот раз он сдавал объект пока ещё лейтенанту (или уже лейтенанту, ведь год

назад он был младшим), который вполне по-дружески

поинтересовался:

–          А вы, я вижу, расстроены? Или просто устали? Отчёт, Алексей Витальевич?

–          Отчёт. Но ты, Стас, угадал – расстроен донельзя. Представляешь, сотрудницы-то мои – данные подделали.

–          А вы спуску не давайте! Я этих баб давно знаю, пораньше вас. Всё удивлялся, как вы ещё уживаетесь. Они же нас, русских, вообще за людей не считают.

–          Да, так уж получилось . Кстати, в этом вопросе я тоже теперь грамотный. А просветил меня, знаешь, кто? Их, так сказать, соплеменник. Так что, Стас, люди разные бывают! Ну, пока!

–          Что, ректору хотите доложить? Не советую.

–          Правильно догадался, милицейская твоя голова. Но не могу же я на основании фальшивки отчёт писать! Да какой отчёт! Сам ведь знаешь, на кого мы работаем! – не договаривая, намекнул Фёдоров.

–          Алексей Витальевич, – с тревогой в голосе продолжил лейтенант. – Ведь у него же младший брат на Горбача работает! Вы что, не понимаете?!

–          Правда? Вот уж удивил. Послушай, вы же всё пишете.

–          Да не. Я давно отключил, как вы на пульт сдали. А, вообще-то, я, конечно, заболтался. Ну да, работы в такое время нет – все уже давно посдавали, а преступников – если будут – ждём позже. Ну, успехов вам!

Фёдоров едва успел на последнюю электричку в Зеленоградск, где он тогда жил.

На следующий день утром Фёдоров отправился в административный корпус, где непременно решил дождаться секретарши ректора с тем, чтобы вручить ей свою докладную записку. Отношения с этой молодой дамой, явно имевшей очень высокое мнения о себе, у него не сложились. Ему так и не удалось понять, что же для неё представляет интерес, кроме как выступать в роли неприступного цербера. Она считала не только возможным, но и нормальным вести себя весьма резко с людьми, которые были значительно старше её годами и заслугами. Впрочем, в последнем смысле её отношение к учёным и преподавателям университета было дифференцированным и зависело в первую очередь от того, как относился к этим сотрудникам ректор. Приходилось также слышать, что секретарша любила принимать подарки от посетителей, но брала не от всякого, не во всякой форме и не всегда. Алексею Витальевичу и в голову не приходило, что в целях успеха его сегодняшнего визита не дурно было бы использовать приношение взятки (ведь так на самом деле следовало оценивать эти "подарки"!). Впрочем, сомнительно, что она бы что-то от Фёдорова приняла.

Наконец, секретарша появилась в коридоре и, едва кивнув в ответ на вежливое приветствие Фёдорова, скрылась за дверью приёмной. Выждав ещё минуты две – три, Фёдоров негромко постучал в дверь и, так и не дождавшись ответа, зашёл в "предбанник" приёмной с вежливым, но твёрдо сказанным "Разрешите?"

–          Ну, что там у вас? Я сегодня очень занята!

–          Это понятно! Передайте, пожалуйста, эту докладную записку Николаю Алексеевичу и отметьте на моём экземпляре входящий номер, – попросил Фёдоров, торопясь, чтобы его не перебили. И, хорошо зная привычку церберессы отказывать посетителям всегда и во всём, когда это только возможно, продолжил:

–          Это касается годового отчёта и важно для университета!

С этими словами он протянул секретарше свою докладную, которую та сразу же, приняв высокомерное и одновременно критическое выражение лица, начала читать, неодобрительно хмыкая и дёргая головой.

–          Светлана Сергеевна! – обратился к ней Фёдоров, стараясь чтобы его голос не звучал резко. – Я думаю, ректор сам разберётся, а вы, пожалуйста, зарегистрируйте и отметьте входящий номер на моём экземпляре!

–          Я знаю, что мне делать! Не мешайте!! – прозвучал резкий ответ и его продолжение: – Возьмите назад эту чепуху! Николаю Алексеевичу некогда разбираться в ваших литературных изысканиях!

–          Светлана Сергеевна! – настаивал Фёдоров. – Докладная записка составлена на имя ректора, – это во-первых; а во-вторых, её содержание носит чисто рабочий, а не литературный характер! Пожалуйста, зарегистрируйте! Или вы хотите, чтобы я отправил заказным письмом?!

Секретарша с явной неохотой проставила входящий номер на втором экземпляре, небрежно швырнув его Фёдорову и подумав, что тот и правда мог отправить свою деловую записку заказной почтой.

Покинув приёмную, Алексей Витальевич пешком отправился в свою лабораторию, хотя это должно было занять не менее 15 – 20 минут. В душе у него кипело негодование. Он и раньше знал о скверном характере секретарши Медунова (такова была фамилия ректора). Но сегодня она фактически выступила не просто в недопустимой роли цензора, но явно и открыто на стороне фальсификаторов. До сих пор Фёдоров полагал, что ректор держит её в силу трёх обстоятельств: как поговаривали, имеющегося дальнего родства, личной преданности и умелого отсеивания нежелательных посетителей. Впрочем, недемократичный и резкий ректор вообще не любил встречаться с сотрудниками университета. Однако после сегодняшнего инцидента Алексею Витальевичу пришла в голову мысль, что реакция Медунова может оказаться совсем не такой, на которую вправе рассчитывать со стороны добросовестного ректора добросовестный учёный, дорожащий и своей репутацией, и добрым именем университета. Почему? Да потому, что секретарша, эта цербересса, никогда не позволяла себе высказываться перед посетителями приёмной вразрез с мнением ректора, которого столь ревностно охраняла.

Незадолго до обеда зазвонил телефон, в трубке раздался резкий, металлический голос, спутать который с каким-то другим было невозможно:

– Фёдоров? К двум часам вас ждёт Николай Алексеевич!

Сразу же после этого послышались частые гудки. В самом деле, зачем дожидаться ответа? Кто такой Фёдоров? Всего лишь один из множества сотрудников университета! А ректор Медунов, как накануне стало известно от милиционера вневедомственной охраны, – старший брат одного из приближённых Горбачёва, проводящего разрушительную перестройку. Фёдорову была не просто непривычна и неприятна царившая в университете обстановка. Она была дика и явно шла во вред делу. Вся эта скрытность, кулуарность принимаемых в университете решений ни в коей мере не были связаны с тем, что многие лаборатории фактически работали на оборону, то есть на них распространялся режим секретности. Алексей Витальевич и раньше работал в сфере обороны. Он хорошо знал особенности, связанные с режимом государственной тайны, но такого стиля взаимоотношений. такой недемократичной манеры руководства не встречал. Не встречал и не мог привыкнуть, хотя работал здесь уже более трёх лет. Конечно, как говорится, в чужой монастырь со своим уставом не ходят. Но дело было не в этом, а в том, что отсутствие свободы обмена мнениями между сотрудниками разных уровней зачастую мешало работе. Введённый и поддерживаемый ректором Медуновым авторитарный режим лишь скрывал беспорядок (чтобы не сказать, бардак) в организации всех сторон деятельности университета.

Фёдорову не составило труда понять, что университет, преобразованный из педагогического института около тридцати лет назад, не соответствует своему новому официальному рангу, не дотягивает до университета. Главную ответственность, вину за это Фёдоров относил на счёт Медунова, связывал с явными недостатками его и как организатора науки, и как человека. С другой стороны, конечно, здесь не было ни такой плеяды талантливых и заслуженно широко известных учёных, как в родном институте Алексея Витальевича. Не было здесь, да и не могло быть, и тех давних традиций, пестуемых этими учёными. Откуда всему этому взяться? Ведь и сама область перешла под юрисдикцию СССР всего-то менее сорока пяти лет назад. Но тем большую роль в данной ситуации играл ректор, его инициативы, его стиль, его личность!

Уже догадываясь, что ректор, скорее всего, выразит ему своё неудовольствие за попытку "вынести сор из избы" (хотя, из какой избы – всё происходило и оставалось в рамках университета!), Фёдоров отправился к Медунову. Однако то, что произошло в кабинете ректора, далеко выходило за пределы самых худших предположений Алексея Витальевича. Его трудно было смутить и грубостью выражений, и изъяснением на повышенных тонах. Но сейчас он невольно морщился от звона в ушах. Николай Алексеевич Медунов, профессор, ректор выкрикивал нецензурную брань с такой силой, что временами было физически больно всё это выслушивать. Побывав здесь, в кабинете ректора, за три с половиной года всего-то раза два (это он – один из ведущих научных сотрудников университета!), лишь сейчас догадался об истинном назначении мер звукоизоляции. Весь смысл монолога ректора сводился, в сущности, к следующему: во– первых, Фёдоров пошёл против коллектива; во-вторых, его действия – отказ писать часть отчёта – могут повредить репутации университета в глазах заказчика, имеющего Государственное, Оборонное значение (ректор произносил слова с заглавных букв); в-третьих, Фёдоров – саботажник и никудышный учёный. Никаких объяснений, тем более, возражений ректор слушать не стал. Вернее, не позволил даже заикнуться, но, видя спокойствие и выражение терпеливого ожидания на лице своего, так сказать, собеседника, Медунов постепенно затих, бросив напоследок своё знаменитое:

–          Ну! Всё! Идите!

–          Николай Алексеевич! Именно, исходя из интересов университета, я и обратился к вам, рассчитывал на. – попытался всё же произнести свою первую фразу Фёдоров.

Но ректор его уже не слушал, а о чем-то беседовал по телефону. Оставалось выйти и притворить дверь с наружной стороны. В предбаннике он кивнул математику профессору Мите Никитину, который внимательно взглянул ему в лицо (видимо, всё же, звукоизоляция не была полной) и вполголоса произнёс:

–          Ты сегодня когда освободишься?

–          О! Дмитрий Анатольевич! Отчёт! Но ты заходи.

–          Часов около пяти, ладно?

Фёдоров кивнул и вышел. Оказавшись на свежем, слегка морозном воздухе, он старался не оступиться на пятачке льда прямо перед невысоким крыльцом административного корпуса. Чувсивовалась неприятная тяжесть, тупая боль в затылке. Проявленные им выдержка и напускное спокойствие, отсутствие разрядки стресса сделали своё дело – опять подскочило артериальное давление. Стараясь дышать неглубоко, накапливая углекислоту в крови, Фёдоров отправился назад – в свою лабораторию.

В последующие дни он старался превзойти себя и в трудоспособности, и в интерпретации собранных данных, и в поисках наглядности их изложения для заказчика. Конечно, фальсифицированные данные были им из отчёта исключены. После заголовка соответствующего раздела он написал: "Ко времени составления настоящего годового отчёта материалы, относящиеся к данному разделу, не поступили". Будучи физиологом, он невольно составил отчёт так, что при внимательном прочтении складывалось впечат-ление: морфологические исследования в данной работе не так уж важны; пожалуй, в целях экономии средств в будущем этот раздел можно из плана исключить. В этом была фаталь-ная ошибка Фёдорова. Мало того, что он не понял высказанного, пусть намёками, пусть в повышенных тонах, пусть в форме неприглядного разноса, но понятного, как это полагал ректор, меряя всех по себе, явного приказа: писать отчёт на основании фальсифицированных данных и увязать эти "данные" с остальными. Мало того, что Фёдоров не сфальсифицировал отчёт и тем поставил под вопрос финансирование заказчиком защищаемой ректором группы недобросовестных женщин. Кроме этого, стремясь сделать прочие полученные данные более наглядными, обходя молчанием морфологический раздел, он фактически и в самом деле показал его второстепенность для заказчика. Так это и было в действительности, но. Тут в силу вступали соображения, касавшиеся финансирования некоторых направлений в университете, и дипломатия, которой Алексей Витальевич совершенно не владел, да и не понимал в достаточной мере. Его целью было установление фактических явлений и связей, их объективное описание, а отнюдь не соображения выгоды или удобства для кого бы то ни было. Собственно, а вправе ли исследователь, учёный действовать, работать иначе?!

Пожалуй, стоит сказать, что с заказчиком, так называемым ОКБ «Пламя», у Фёдорова были прекрасные отношения. С заместителем директора по испытаниям генералом Ахметом Мирзагидовичем Насыровым они были в доверительных, почти дружеских отношениях. Психологический контакт установился сразу же, едва только Фёдоров впервые осенью восемьдесят шестого зашёл в кабинет генерала и увидел висевший у того на стене, прямо напротив входной двери крупный плакат «Кто хочет сделать дело – 144 ищет возможности, кто не хочет – ищет причины». Недюжинного ума и наблюдательности генерал сразу понял посетителя – по озорной и одобрительной искорке, сверкнувшей в глазах вошедшего учёного, по мимолётной улыбке одобрения и понимания, мелькнувшей у него на лице и по серьёзности, которой вошедший хотел скрыть своё понимание того, что обитатель кабинета раскусил посетителя. Этот личный контакт и единство взглядов на жизненные ценности, на долг, трудовую дисциплину и совесть не раз помогали делу. Та продукция, которую выпускало Опытное Конструкторское Бюро и которая имела непосредственное отношение к стратегической обороне, к сожалению, плохо влияла на здоровье и продолжительность жизни людей, которые с ней имели дело. Это беспокоило и государство, и руководителей предприятия. Потому-то на базе университета и была открыта специальная лаборатория, чтобы исследовать, установить причины и механизмы вредоносных воздействий изделий оборонного предприятия и найти способы их предупреждения или нейтрализации.