Текст книги "Тайна академика Фёдорова"

Автор книги: Александр Филатов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 21 страниц)

Глава 2.

После похорон матери, когда окончилась вся эта суета, связанная с оформлением необходимых бумаг и с организацией тягостной процедуры, наступило время полного вынужденного безделия. Алексею подумалось, что какими бы излишними ни были, какими бы издевательскими ни представлялись организационные хлопоты при похоронах, именно они давали ту нагрузку, ту занятость, которые, как выяснилось, абсолютно необходимы, чтобы отвлечь от тяжких размышлений. А их было невпроворот, этих размышлений, связанных с потерей самого близкого человека, который дал тебе жизнь, с которым ты зачастую бывал так несправедлив, нетерпелив, к которому не проявлял в достаточной мере элементарного внимания.

И в самом деле, ухаживать теперь было не за кем. "Подходящего рабочего места" (так это называлось в службе занятости) для Фёдорова по-прежнему не находилось. Отпала нужда в постоянной стирке, перекладывании больной каждые два – три часа (во избежание новых пролежней). Некого было уговаривать съесть ещё хотя бы одну чайную ложку пищи, столь необходимой, чтобы поддерживать едва тлевшую жизнь. Некому было менять подгузники, ставить капельницы, делать инъекции и менять в магнитофоне кассету с Азнавуром на Вивальди или наоборот. Никто уже по ночам не нарушал твой зыбкий сон слабым стоном и просьбой для чего-то подойти. Но сна по ночам теперь всё равно не было. Виктория, которая взяла свой очередной отпуск ещё за день до смерти Ольги Алексеевны, тоже мучилась от бессонницы.

Всю первую ночь после смерти мамы они пролежали в постели, обнявшись, не говоря ни слова. Вику временами охватывала дрожь как от холода, хотя в доме было жарко. А в ночь после похорон она вдруг разрыдалась. Алексей, выйдя из дремоты, осторожно взял жену за вздрагивающее плечо:

–          Что случилось, милая? Ну, что с тобой, скажи мне. пожалуйста?!

–          Маму жалко. Ей так хотелось о чём-то со мною поговорить в тот последний день, а я.

Алексей Витальевич, знавший, что его жена наделена и совестью, и развитым чувством справедливости, услышал такие слова, которые послужили для него ещё одним подтверждением обоснованности его глубоких чувств и привязанности к супруге. Виктория, отвергнув его утешения, сказала в ту ночь, что Ольга Алексеевна была и для неё самой настоящей (она выделила эти слова) матерью и что следовало бы и было возможным уделить ей хотя бы немного больше времени и внимания. Всё же Алексею Витальевичу как-то удалось утешить жену, а потребовавшиеся от него при этом душевные усилия и находчивость обеспечили ту необходимую нагрузку, которая позволила и ему самому погрузиться в неглубокий сон.

Но с каждым последующим днём Викторией стала всё больше овладевать какая-то иная грусть. Жена всё больше погружалась в задумчивость, потом по её лицу стало заметно раздражение, вызываемое, как ни странно, именно вниманием мужа. Дальше – больше. Впрочем, Фёдорову не пришлось долго раздумывать о причинах таких изменений в настроениях супруги. Вскользь брошенная фраза, к тому же ещё – полунамёком, примерно через неделю после похорон, мгновенно объяснила происшедшие изменения. Это были мысли о другой трагедии, происшедшей в тот же самый несчастливый последний рабочий день недели – тринадцатого июня. Мысли о тех событиях терзали и самого Фёдорова, но постепенно были вытеснены повседневными трудами и хлопотами при уходе за умиравшей матерью.

То происшествие, хотя и случилось оно на пару часов позже двойного перелома бедра у матери, стало известным Фёдорову раньше, немедленно. Оно лишило их обоих – и его самого, и его супругу, последних надежд на обретение потомства. Было это так.

Пятница, тринадцатое июня, выдалась жаркой, безоблачной, сулившей не только отдых на берегу, но и возможность искупаться в море – впервые в этом году. Фёдоров ещё раз оглядел небо и уселся в машину. Вскоре он оказался на дороге, ведущей в Калининград. Дело близилось к вечеру. Попутных машин было немного. Зато встречные попадались всё чаще. За „Двадцатым километром" они мчались к морю уже сплошным потоком. Алексею Витальевичу то и дело приходилось изворачиваться, проявляя раллистские навыки, чтобы избегнуть столкновения с каким-нибудь внедорожником или БМВ, шедшим на обгон, не обращая внимания на автомобили, движущиеся по встречной полосе.

Ездить по городу после прихода к власти "реформаторов" становилось с каждым годом всё труднее. Грубейшие нарушения правил движения стали нормой. Разграбившие общенародное добро негодяи не считались ни с кем, уподобляясь при движении по улицам города лыжникам-слаломистам. Они не подавали никаких предупредительных сигналов, по обыкновению требуя убраться с дороги тех, кто двигался по городу с разрешённой скоростью или же на более старых, тем более – советских, машинах. За городом же владельцы дорогих машин, купленных отнюдь не на заработки, нагло шли на обгон, в лобовую атаку, уверенные в том, что встречный свернёт на обочину, затормозит или пропустит как-нибудь иначе нового хозяина жизни.

Вот и сейчас один такой деятель высунулся из-за автобуса, шедшего вместе со всеми в потоке на Светлогорск, увидел, что за „фордиком" дорога свободна, и рванул на обгон, включив звуковой сигнал. У Фёдорова, ехавшего на скорости около семидесяти, не было никакой возможности затормозить, вписавшись между придорожными деревьями. Мгновенно оценив ситуацию и почувчтвовав лёгкий холодок в груди, он взял чуть левее – ближе к встречным, мчавшимся по узкой асфальтовой полосе, включил дальний свет и звуковой сигнал. Нахал на „Фронтере" вильнул и отказался от обгона. Фёдоров успел заметить, как в открытом заднем окне внедорожника мелькнула волосатая рука, будто бросавшая что-то. Так и есть! Это была бутылка. Увернуться от неё не представлялось никакой возможности, но этого и не понадобилось: завихрения воздуха, вызванные движением автобуса впереди „Фронтеры", отклонили траекторию бутылки и она разбилась о дорогу метрах в пяти за „Фиестой" Фёдорова. В зеркало заднего вида он видел красное пятно, расплывшееся по асфальту.

Года за два – три до описываемых событий Фёдоров переиначил старый анекдот на тему о незаконном получении водительских прав. Предпринимателя, проехавшего перекрёсток на красный свет, сидящий рядом с ним приятель спрашивает:

–         Вован! Ты чё?! Красного не видел? Права-то у тебя есть?

–         Всё путём! В ГИБДД мне ещё на новый год права подарили!

За мостом возле бывшего штаба Одиннадцатой армии встречная полоса почему-то казалась менее загруженной, а поток, шедший к городу, стал значительно плотнее. Теперь скорость составляла не более полусотни километров в час. На такой скорости ветер уже не успевал выдуть из салона жар, исходящий от припекаемой солнцем крыши. Фёдоров взглянул на часы: пожалуй, он может не успеть к концу рабочего дня Вики. У въезда в город стоял усиленный милицейский пост. Гаишники, как обычно, выхватывали из потока самые безобидные машины, такие, водители которых вряд ли имели связи или сверхдоходы, зато в чём-то могли оказаться нарушителями. Фёдоров сознавал, что и машина, на которой он ехал, близкая к возрасту совершеннолетия, и весь его внешний облик выдавали принадлежность именно к такой категории. Но ему повезло: гаишники как раз задержали „Пассат", двигавшийся в потоке места на три впереди него. За милицейским постом дорога была свободна, и Алексею Витальевичу удалось наверстать упущеное и вовремя прибыть к месту работы супруги.

Вскоре со своей обычной доброй и какой-то по– детски доверчивой улыбкой она вышла на стоянку. Садясь в машину, жена сказала Фёдорову:

–           Фу-у! Наконец-то рабочий день кончился! Сегодня меня совсем задёргали! Голова раскалывается!

–           Что, опять кредитные дела?

–           Ну да! Представляешь, требуют, чтобы я заключение без документов делала!

–           А ты не поддавайся! Отвечать ведь тебе придётся, если что не так!

Она согласилась. Правда, тут же предложила:

–           А может, мне сесть за руль? Развеюсь.

Мог ли Фёдоров, был ли вправе при таких обстоятельствах позволить это беременной жене, донельзя уставшей на работе и чувствующей недомогание? И он без колебаний отверг её идею:

–           Устала – отдыхай. У тебя на каждой чёрточке лица написано: утомлена.

–           Утомлена – не то слово. Измотана.

–           Тем более! Рисковать не будем.

–           К тому же тремя жизнями, – согласилась она.

Знать бы, что случится. Ах, как это бывает важно – знать наперёд, что произойдёт. Спрашивается, был ли виноват Фёдоров на самом деле в том, что случилось вскоре после этой беседы…

Вика тогда согласно кивнула, а Фёдоров запустил мотор, одновременно включив указатель левого поворота. Через какое-то время они уже ехали по Советскому проспекту к выезду из города, двигаясь в левом ряду, рядом с трамвайными путями. Правый ряд был занят автомобилями, припаркованными как попало и не взирая на запрещающие знаки. Но чем дальше от Северного вокзала, тем свободнее становилась дорога. Так что на перекрёстке с улицей Чайковского Фёдорову удалось немного опередить трамвай, всё время шедший рядом. Оставался какой-нибудь километр до улицы Яналова. А там двигаться станет гораздо проще.

Не успел Фёдоров об этом подумать, как вдруг почти прямо перед капотом оказалась пошатывающася фигура крепкого молодчика со складчатым бритым затылком. Двигаясь в узком коридоре между трамваем и припаркованными машинами, Фёдоров не заметил, откуда вынырнул этот тип. Не глядя ни на кого, он рванул незапертую дверцу своего „Мерседеса". Между этой дверцей и вновь нагнавшим трамваем проскочить не удастся, слишком узко. На то, чтобы остановиться, не хватит метров трёх – пяти. Всё это Фёдоров оценил мгновенно, ещё до этого неосознанно начав тормозить. В ушах его звенел испуганный крик жены: – Лёшенька!!!

Когда управляемый Фёдоровым „Фордик" остановился, до трамвая было не более пяти сантиметров. Между правым боком „Форда" и „Мерседесом" зазор оказался раза в два больше. Но всё это Фёдоров оценил потом. А сейчас, взглянув вправо на крик жены, он видел только её испуганное лицо, цветом напоминавшее гипсовую статую, только замершие от ужаса глаза, которые стали совсем чёрными из-за расширившихся зрачков. Увидев, что столкновения удалось избежать, Алексей Витальевич улыбнулся и похлопал жену по руке с пальцами меловой бледности, судоржно вцепившимися в сиденье:

–           Успокойся, милая. Всё обошлось!

–           Нет, Лёша! Не обошлось.– каким-то потухшим голосом едва слышно возразила жена и отцепила от сиденья кисть своей левой руки.

Правой рукой она по-прежнему упиралась в панель чуть пониже ветрового стекла. Фёдоров взглянул на левую руку и почувствовал, будто сердце его остановилось: рука жены была красной от крови. Доктору медицинских наук не нужно было гадать, что это означает: всё предельно ясно! Он попробовал выскочить из машины, но это оказалось невозможным – дверца упёрлась в трамвай. Тогда он опустил стекло и попросил людей, высыпавших из трамвая посмотреть на происшедшее, чтобы они освободили проезд:

–           Разойдитесь! Ну, пожалуйста, дайте проехать! Жене совсем плохо – вон, смотрите, вся в крови!

Вика действительно, ещё не успев полностью осознать, что произошло, с недоумением рассматривала свою левую кисть.

Как обычно в таких ситуациях, женщины оказались и сообразительнее и отзывчивее.

–          Ну-ка! Мужики! Прочь с дороги! Дайте проехать! Видите, вон у него жена рожает! – стала распоряжаться грубым, прокуренным голосом сорокалетняя толстуха, лицом напоминавшая базарную торговку, которая лишь на секунду впилась цепким взглядом в Вику. – Вон лучше с делягой из „Мерса" потолкуйте, куда он г…к лез, прямо под колёса!

Чувствуя холодок в груди, но стараясь не поддаваться отчаянию, всё больше овладевавшему им, Фёдоров постарался целиком сосредоточиться на управлении машиной. Развернувшись прямо на трамвайной остановке, он помчался по направлению к ближайшей больнице, где могли оказать акушерскую помощь. Вика, видимо, уже начала осознавать, что с ней произошло, потому что слабым, лишённым какого бы то ни было выражения голосом спросила:

–           Лёша, куда ты меня везёшь? Зачем?..

–        Не кудакай! Сиди спокойно! Я знаю, что делаю! – резко ответил Фёдоров, проскочив перекрёсток на загоревшийся красный свет и не переставая нажимать кнопку звукового сигнала.

Сейчас ему был нужен весь его опыт автовождения, все навыки: надо было и в больницу попасть как можно скорее, и избежать новых аварийных ситуаций, и ГАИ не слишком раздражать. Ведь, если остановят, в больницу ехать станет совсем уже незачем. И тут, как назло, когда до отделения патологии беременности оставалось всего каких– то двести – триста метров, на их пути оказался пешеходный переход. Какой-то парень уже ступил на „зебру". Фёдоров, по всем правилам, был обязан остановиться и пропустить пешехода, но он не сделал этого, а лихо вильнув, объехал парня, не успевшего ничего понять. Не обращая внимания на свистки гаишника, видевшего всё это, Фёдоров помчался дальше. Подъехав к самому крыльцу приёмного отделения, он выскочил из машины, не заглушив двигателя, и взглянув на бледное лицо жены, осознавшей наконец в полной мере, что произошло, рванул входную дверь. Объяснения не заняли много времени – помог и его медицински грамотный язык, и внешний вид, выдававший как отчаяние, так и явные попытки его скрыть. К тому же, полноватая женщина, с которой говорил Фёдоров, оказалась заведующей отделением. Она стала быстро отдавать распоряжения, но Фёдорову было не до её слов и их содержания. Он уловил и запомнил лишь две 52 вещи: что заведующую зовут Татьяна Владимировна и что она человек надёжный, наш – советский. А ещё ему запомнились вполголоса сказанные ею слова:

–           Успокойтесь, коллега, сделаем всё, что можно. Это я Вам обещаю!

Вернувшись к своей машине, Фёдоров заметил, что возле неё стоит „Фольксваген" дорожно-патрульной службы, а вышедший из него сержант с каменным, полным служебного рвения лицом подходит к Вике, безучастно замершей на сиденьи. Сержант уже взялся было за ручку дверцы, но Татьяна Владимировна совсем другим тоном, чем разговаривала с Фёдоровым за минуту до этого, остановила автоинспектора:

–           Ну-ка, сержант, не тревожь больную! Лучше бы помог! – и продолжила, обернувшись к санитарке: – Маша, а ты зайди с левой стороны! Давайте живее! Где носилки?!

И сержант, и нехотя вылезший из патрульной машины лейтенант со строгим официальным выражением лица, мгновенно позабыли о своей служебной миссии и переглянулись, увидев кровь и на подушке сиденья „Фордика", и на юбке женщины, которую бережно, но споро и ловко извлекли из машины сотрудницы больницы. Татьяна Владимировна тронула Фёдорова за рукав и ласково, всё понимая, спросила:

–           Вы останетесь, коллега? Подождёте?

Фёдоров молча кивнул и покосился в сторону лейтенанта, которому заведующая бросила с оттенком неприязни, на мгновение мелькнувшим на её лице:

–           Отстали бы вы, лейтенант, от человека! Благодарить надо таких водителей, а не наказывать!

–           Мы что – не люди?! – произнёс лейтенант, движением руки указав сержанту, чтобы тот вернулся в патрульный автомобиль, и добавил: – Да, и наказывать, особо, не за что. Ну, пешеходу на переходе не уступил. Сто рублей штраф. Ладно! Учтём крайнюю необходимость.

Уже совсем вечерело, когда давешняя санитарка, выглянув из дверей отделения, сказала Фёдорову, что его ждёт заведующая. Чувствуя неприятную дрожь во всём теле, Алексей Витальевич шагнул через порог. Он старался прогнать мысль о непоправимом, не дать ей оформиться. Но, взглянув в лицо Татьяны Владимировны, понял, что дурные предчувствия его обманули лишь наполовину. Он не помнил слов заведующей. Та что-то говорила об упущенном времени, возрасте, о необходимости сохранения жизни его жены, о том, что для неё теперь опасность миновала. Фёдоров взглянул в лицо врача и перебил её вроде бы неуместным вопросом:

–           Скажите. Это – всё? Шансов у нас больше не будет? Или, всё-таки…

Заведующая взглянула в страдальческое лицо Фёдорова и, не решившись ответить, лишь отрицательно покачала головой. И в этот момент он услышал звонок своего мобильного телефона. Извинившись перед Татьяной Владимировной, он достал телефон. Видимо, услышанное отразилось на его лице, потому что заведующая задала вопрос тоном, в котором не было даже намёка на любопытство, а лишь явное сочувствие:

–           Что-то ещё неладно?

–           Соседка. Говорит, что мама разбилась, уже несколько часов лежит на полу. С переломом. Без помощи. Одна.

–           Тринадцатое июня.– пробормотала себе под нос заведующая, но Фёдоров услышал и ответил:

–           Да. Знаете. Раньше я всегда подшучивал над приметами. Поеду к матери.

–           Езжайте! С женой вашей всё будет в порядке!

Впоследствии Фёдоров не раз задумывался над событиями злосчастной пятницы. Он полагал, что в тот дважды трагический день действительно был косвенно виноват в том, что они чудом не попали тогда в дорожно– транспортное происшествие. Точнее, это было не чудом, а результатом виртуозной техники вождения автомобиля, подтверждённой наличием у Фёдорова водительских прав первого профессионального класса и сотнями тысяч наезженных километров без единой аварии. Но верным было и другое: будь тогда за рулём маленького „Фордика" не он, а Виктория – они бы оказались в опасном месте на несколько секунд позже. И этого времени как раз бы хватило для того, чтобы тот скоробогатый молодчик с жирным бритым затылком, покрытым шрамами, оказался у своего "Мерседеса" позже, уже не подвергая риску их с Викой.

С другой стороны, верным было и то, что он не мог, просто не имел права усадить за руль свою беременную жену, к тому же, ещё и предельно уставшую на работе. Но, в самом ли деле тот испуг, который пережила Виктория при этом происшествии, был причиной выкидыша, а не поводом, который лишь выявил неспособность жены выносить ребёнка. Ту неспособность, что была обусловлена и повседневными перегрузками на работе, и общей ослабленностью здоровья, хотя бы из-за отсутствия ежегодных отпусков, пребыванием в "Чернобыльской зоне" и неправильным питанием?! Напрашивался и совсем уже крамольный по нынешним временам вопрос: а как бы развивалась её беременность в Советском Союзе, будь она юристом-консультантом не в частной фирмочке, финансировавшей несколько лет назад Всемирный еврейский конгресс, а на государственном предприятии, находись под наблюдением врачей, имей ежегодные отпуска и здоровое питание (безо всех этих "ножек Буша" и "сливочного масла" из непонятных жиров ?!).

Но. Фёдоров всё же был в тот день за рулём. Но он всё-таки оставил жену в больнице одну. Правда – под наблюдением заботливой и квалифицированной Татьяны Владимировны. Но утраченный тогда шанс обзавестись наследником был и в самом деле, как, подбирая слова, смущаясь и понимая всё, объяснила дня через три Татьяна Владимировна, последним. Поэтому Алексей Витальевич не спорил теперь с женой, выслушивая от неё не вполне объективные и недостаточно справедливые, как ему казалось, обвинения. Честно говоря, и сил у него на это не хватало. Слишком уж дорого обошёлся для него этот двойной удар судьбы, эти полугодовые нагрузки, связанные с бессменным исполнением функций одновременно врача, медицинской сестры, санитарки, прачки, кухарки.

Видимо, неправильным было и то, что он, выслушивая от жены нынешние упрёки, лишь мрачнел ещё больше, молча, всё больше уходил в себя, в своё двойное горе, обострённое полным исчезновением нагрузок, которые ещё несколько дней назад были непосильными. Верным находил он и тот упрёк Виктории Петровны, что жизнь их в этом доме не заладилась с самого начала.

Вначале, когда, разрываясь между водителем грузовика, привезшего мебель, и алкашами, копавшими перед домом яму-водосборник, он не загородил тогда плохо подогнанную дверь в туалет. Маленькая, удивительно красивой раскраски трёхцветная кошечка, проявив вполне естественное для едва прозревшего существа любопытство, воспользовалась этими минутами, забралась на только что установленный унитаз и утонула. Её широко раскрытые в предсмертном ужасе огромные голубые глазёнки, бывало, и теперь мерещились Фёдорову по ночам во сне.

На другой день, отвлёкшись от дела из-за приехавшего на участок милиционера, искавшего "незаконных мигрантов", выпустил на землю литров сто драгоценного  дизельного топлива, перелившегося через патрубок бака котла отопления. Ещё днём позже в доме запахло смертью в самом прямом смысле: птенец скворца, каким-то чудом проникший в дом, погиб возле стекла кухонного окна, выходившего на южную сторону. Было ещё несколько неприятных событий, о которых Фёдоров просто не стал рассказывать своей жене.

В прошлом он неизменно подвергал знакомых критике за суеверия, порой с едкой меткостью находя опровергающие доводы. Но как-то незаметно, сначала в связи со всё откладывавшейся и откладывавшейся защитой диссертации, готовой уже много лет, а потом из-за с обрушенных на всех "реформ" он стал подмечать, что приметы-то, оказывается, зачастую оправдываются! При этом, как ему казалось, оправдывались только плохие приметы. То есть те, что предвещали нечто плохое. Об изменениях своих взглядов на суеверия и приметы он никому не говорил, вот только мама догадалась. Она и вообще в жизни отличалась необыкновенной наблюдательностью и умением по незначительным признакам строить точные прогнозы, а уж родного сына, хотя и видела его не столь часто, раскусила мгновенно, сказав очень серьёзным тоном, исключавшим малейший намёк на насмешку:

–          Ну, вот! Теперь и Лёшечка понял, что не все приметы глупы и лишены значимости.

В тот раз он промолчал, не ответил матери. Впрочем, это и не требовалось. А теперь, пережив две трагедии, удивительным образом оказавшихся связанными и с некогда смешным тринадцатым числом, и с забавлявшей его пятницей, он предложил Виктории:

–          Надо пригласить священника. Пусть окропит наш дом .

Жена, взглянув на Фёдорова с некоторым удивлением, ответила со вздохом:

– Чего уже теперь-то. Это надо было сделать раньше, до привоза мебели! Хотя. конечно, давай, пригласим!

Виктория Петровна открыто называла себя верующей, хотя Фёдоров считал, что оснований для такой самооценки у жены маловато: постов, обрядов она не соблюдала, значений тех или иных действий священо– служителей объяснить не могла, а в церковь ходила лишь в связи с какими-либо серьёзными событиями, лично значимыми для неё – тяжёлая болезнь её дядюшки, Ольги Алексеевны, годовщины смертей родных. Правда, во всём доме она развесила иконы, но молиться не умела и не пыталась. Когда Алексей Витальевич говорил жене, что до звания верующей она не дотягивает, она не обижалась и не спорила с мужем. Сам же Фёдоров, будучи учёным– естественником, сознававшим наивность официальных религиозных доктрин и догм, в сущности по-атеистически полагал, что тяга к религии, как и разного рода суеверия, связаны с одним и тем же – наступлением в жизни человека цепи весьма значимых для него событий, которым не умеет, не может найти естественных объяснений. Другой важной причиной он считал необходимость внутренних опор в психике, в душе человека, при взаимодействии его с внешним миром. Наконец, он отлично сознавал, что научный метод познания мира – лишь один из многих других, к тому же неразрывно связанный с особенностями развития европейской (именно и только этой!) цивилизации. Экспериментальный же метод познания природы является детищем святой инквизиции, хотя об этом и знают немногие.

Конечно, такие взгляды Фёдорова в немалой степени объяснялись и тем, что ещё в юности он познакомился с философскими воззрениями великих цивилизаций Востока, прежде всего – Китая и Индии. Но окончательно вырваться из рамок идеологии евроцентризма с порождёнными ею мальтузианством, дарвинизмом и социал-дарвинизмом, закрепощающей пытливую мысль исследователя "бритвой Оккама" и так далее, Фёдоров смог лишь осознав и тщательно обдумав те странные события, которые пережил в студенческие годы. Занимая официальные должности в вузах и научных исследовательских учреждениях, Алексей Витальевич никогда и ни с кем не делился своими соображениями. Хотя он и пытался изложить свою собственную философскую систему взглядов на бумаге, эти заметки всегда были его личной, глубочайшей тайной для всех, не исключая самых близких людей.

К практическому воплощению некоторых из своих идей он приступил лишь в связи с так называемой перестройкой, когда в 1989 году со всей отчётливостью ему представился неизбежным грядущий крах всего, прежде всего, самой страны и жизнеустройства в ней. Принять это со смирением он не мог и не хотел. А к непосредственным практическим шагам его подтолкнула собственная, совершенно не ожидавшаяся им безработица. Эта внезапная беда дала свободное время и оказалась сопряжена ещё и с наличием немалых денежных средств, накопленных Фёдоровым за долгие годы интенсивного труда и скромного потребления. К тому же, тогда вдруг появилась ещё и возможность купить для своих опытов любое некогда военное оборудование.

К середине своего отпуска, то есть недели через две после смерти Ольги Алексеевны, Виктория Петровна резко, как бы сознавая свою неправоту, заявила мужу: – Завтра я уезжаю к матушке в Брянск!

Фёдоров помрачнел, но старался сохранить хотя бы внешнюю видимость спокойствия, понимая, что жена не просто устала, а изнемогла. Он лишь спросил:

–          Надолго, Вика?

–          Я же сказала: "уезжаю", а не "съезжу"! Неужели непонятно? Всё!… Я так больше не могу! Ничего у нас с тобой не получилось!! И не получится!!!

Фёдорова уже три – четыре дня мучило непонятное, нараставшее охлаждение со стороны жены, совсем недавно ещё столь родной, такой близкой, всё понимающей, способной не только на практические совместные действия, но и на глубокое душевное сродство и единство. Эти её качества казались ему глубокими и неизбывными. Ещё каких-то пару недель назад Виктория Петровна безропотно, по своей инициативе помогала ему в ночных перекладываниях в постели умирающей матери, хотя наутро должна была ехать в Калининград на работу в жестоких условиях нового трудового кодекса. Ещё несколько дней назад она вроде бы искренне оплакивала Ольгу Алексеевну, называя её своей матерью, а перед этим взяла отпуск, предвидя наступающий неизбежный исход и связанные с этим хлопоты. Что же случилось? Как, когда, почему произошел этот роковой поворот в её душе, в отношении к нему?

–           Наверно, я плохой муж. Не умею предугадать и предупредить перемены в твоём состоянии. Не сумел смягчить удары, которые на нас обрушились. Но ведь – на нас обоих, а не только на тебя.

Она не стала возражать, лишь молча вздохнула. А он подумал: "Надо что-то сказать о не родившемся ребёнке. Ведь для Вики это – самая страшная потеря. Ещё раз выплеснуть и свою боль? Напомнить, что считаю виноватым себя?" И тут же отказался от этой мысли: "Это же соль на рану. Нужны какие-то другие, особые слова. Такие , которые смогли бы всё переменить. Пусть будет взрыв отчаяния, пусть будут рыдания, даже истерика. Со слезами, криком уйдёт её оцепенение, замкнутость, внутренняя боль". Но таких слов он не нашёл и сказал буднично и просто:

–           Не уезжай! Вдвоём не так больно.

Виктория помолчала, словно взвешивая его доводы, но ответила, ещё раз вздохнув, сурово и категорично:

–           Переболеем поодиночке.

Дальнейшие объяснения не привели ни к чему хорошему. Алексей Витальевич не смог, не сумел найти нужных слов, которыми удалось бы остановить его жёнушку от непоправимого шага. Да и могли ли здесь вообще помочь какие бы то ни было слова? Скорее – наоборот! Мрачное же выражение его лица, неухоженный внешний вид, какая– то его встрёпанность странным образом лишь отталкивали Викторию Петровну от мужа, вместо того, чтобы пробудить сочувствие к нему. Исходившее от мужа, хотя и невысказанное им, чувство безнадёжности, тщетности любых усилий лишь подкрепляли её решение, сомнения в справедливости и стойкости которого она старательно изгоняла из своего сознания. Её психологическая выносливость, и вообще-то невысокая, была истощена нагрузками последних месяцев. Чтобы прекратить неприятную для неё сцену, не сочувствовать страданиям мужа ("Что же это такое я делаю?! Я же не права!"), Виктория Петровна закончила так:

–          Ну, всё! Поехала! Переночую у Насти в Калининграде.

Оттуда ближе до вокзала!

Виктория Петровна взяла, как выяснилось, уже подготовленный ею, видимо нелёгкий чемодан, не оглядываясь, покинула дом и села в стоявшую посреди двора машину. Запустив двигатель и так и не взглянув в сторону покидаемого мужа, она уехала.

Фёдоров простоял в оцепенении ещё несколько минут на высоком крыльце дома, совершенно не чувствуя мороза. Затем медленно, споткнувшись о порог, вошёл в дом. Мелькнула мысль позвонить Насте – племяннице Вики. Но

Фёдоров сразу же её отбросил: ничего это не даст; с глазу на глаз не удалось,– где уж тут объясняться по телефону! Да, и племянница, скорее всего, поддержит любимую тётушку, не утруждая себя взвешиванием обстоятельств.

Постояв ещё несколько секукнд в прихожей с этими тягостными размышлениями, Фёдоров прошёл в свой пустой, никому теперь уже не нужный дом. Дом, в строительство которого было вложено столько души, трудов и средств. Зашёл сначала в комнату, где тринадцатого января скончалась его мать. Тут же прошёл в спальню и, увидев на спинке стула халатик жены, упал на колени перед широкой деревянной самодельной кроватью. Он разрыдался, уткнувшись в покрывало, – во второй раз за эти тяжкие две с небольшим недели, как, впрочем, и за многие годы.