Текст книги "Тайна академика Фёдорова"

Автор книги: Александр Филатов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 21 страниц)

Алексея Витальевича к этому времени уже давно не посещало неприятное чувство раздвоенности сознания. Он полагал, что это означало необратимость, успешность прохождения Главной бифуркации. Кроме того, он расценивал это и в качестве признака принципиальной правильности уже предпринятых шагов (мелких-то ошибок, наверное, не удалось избежать!), всей этой более чем напряжённой умственной деятельности. Память его за истекшие 19 месяцев необыкновенно обострилась. Он теперь мог вспомнить любой прочитанный им в прошлой жизни будущего текст, казалось бы прочно забытый. С точностью удавалось вспоминать хронологию тех или иных событий будущего, давать не только точную привязку ко времени, но и к именам действующих лиц. Но вот сегодня, седьмого июля 1984 года, раздвоенность сознания с прежней силой завладела им. Долго раздумывать над этим Фёдорову было ни к чему. Он мгновенно понял, что стоит на пороге новой бифуркации.

Бифуркация эта носила сугубо личный характер. Но ведь и назад в прошлое, в конечном счёте, его толкнули тоже исключительно личные обстоятельства. Кто знает, не погибни вся его семья в результате действий оккупантов, решился ли бы он – при всей своей патриотической настроенности – отказаться от сложившейся жизни и вернуться сюда? Скорее всего, нет! Но было и другое значение этой раздвоенности сознания, пугавшее Фёдорова: выходило, что его миссия изменения реальности может провалиться. В конце-то концов, идёт борьба двух миров! Война цивилизаций! Разбуженные им силы Сохранения и Возрождения страны пока что ещё недостаточно сильны. Всё развитие последних полутора с чем-то лет вполне может выродиться в простую девиацию. Тогда всё вернётся к исходному состоянию! Тогда опять Третья мировая война может оказаться проигранной – пусть при новых фигурантах вместо надёжно нейтрализованных известных предателей! Нет! Рисковать он не имеет права! "Позвоню Шебуршину!" – решил он.

–          Леонид Иванович, доброе утро!

–          Привет, Витальевич! Ну, какие заботы? – бодро спросил генерал, но с уже хорошо известными Фёдорову интонациями, выдававшими занятость иными делами.

–          Я бы не стал вас сегодня беспокоить, но появились признаки новой бифуркации!

–          Та-ак! – произнёс строгий председатель КГБ, продолжив уже иным, спокойным, неторопливым, чуть мрачноватым тоном: – Что считаете необходимым предпринять?

–          Тогда в этот день я поехал в Калининград, в поезде познакомился с будущей женой. А потом помогал матери, она ведь как раз оформила обмен квартиры на Калининградскую область. Понимаете, и теперь, и тогда!

–          Та-ак… Тебя ведь сюда подтолкнуло личное горе. Так? Силы наши, разбуженные, кстати, тобой, ещё не так сильны, как хотелось бы. Думаю, что рисковать ты, то есть мы, не имеем права! Действуй! Не мне тебя учить! Денег хватает?.. Хотя, да, извини, – вспомнил генерал бессребренничество и непритязательность своего главного соратника.

Фёдорову подумалось, как хорошо всё-таки иметь такого вот надёжного, с полуслова понимающего товарища, порядочного, к тому же ещё и при этаком положении. Когда он твой начальник формально, а ты – его шеф неофициально.

–          Я тебе оттуда позвоню, Леонид Иванович, на тот телефон.

–          Да, да, обязательно! Я как раз хотел попросить. Ну, удачи!

–          Спасибо, товарищ генерал!

–          Вообще-то, в таких случаях принято посылать к чёрту!

–          Вы ошибаетесь, Леонид Иванович! Вы пожелали удачи, а „к чёрту посылают", когда желают "ни пуха, ни пера"!

–          Точно так! Ну, позвони оттуда, а я тут сегодня зашиваюсь в делах по "двойке". Ты же сам меня загрузил! Ну, пока!

Едва Фёдоров поставил себе задачу поехать в Калининград, как чувство раздвоенности ослабло, стало довольно терпимым. Самым трудным оказалось взять билет не просто на нужный поезд, но ещё и в нужный вагон. Билеты в Союзе стоили дёшево, были всем доступны. И эта общедоступность порождала очереди и ощущение дефицита. В остальных сферах товарно-денежных отношений к середине 1984 года был достигнут заметный для Фёдорова прогресс. Особенно в сравнении с другой, пережитой им реальностью. Дело-то, в общем, простое: надо было держать оборотную массу наличных денег чуть ниже совокупной стоимости всех товаров (и услуг). Новому министру финансов СССР это удалось. С самого начала Фёдоров поставил эту задачу перед Шебуршиным, хотя тот сначала и не понимал всей её важности. Но к февралю, ко дню смерти Андропова, кандидат был найден и морально подготовлен к тому, что ему предстоит стать продолжателем дел легендарного сталинского минфина Зверева. На самом-то деле дефицит в той реальности возник много позже, когда производство благодаря усилиям "реформаторов" сократилось в несколько раз, а полки ломились от товаров, не доступных обнищавшему народу, не располагавшему деньгами.

Билет в нужный вагон помогла взять красная книжечка – удостоверение полковника госбезопасности. Фёдоров решил в случае затруднений сразу начать именно с неё, а не с удостоверения старшего научного сотрудника НИИ МБП МЗ СССР.

Войдя в плацкартный вагон, он почувствовал, что раздвоенность стала ещё менее выраженной. Значит, пока что он всё делает верно. Но, пройдя весь вагон из конца в конец, он не увидел той единственной, которая в прежней жизни стала его женой. Это настолько расстроило доктора наук, завлаба, полковника и профессионального конспиратора, что глаза его повлажнели. Чтобы скрыть это, он повернулся спиной к соседям по отделению, будто бы поудобнее пристраивая чемодан. Проход при этом оказался полностью перегороженным его широкими плечами бывшего атлета.

– Можно, я пройду? – услышал он за спиной тихий, вежливый и такой знакомый, родной голос, что выронил чемодан. Тут же попытался его перехватить на лету.

Этого сделать не удалось. Он повернулся лицом к задавшей вопрос стройной темноволосой девушке, и лицо его густо заалело. Это была ОНА! В той жизни всё произошло несколько иначе. И диссертацию жестокий Аполлоша в тот год ещё не пропустил к защите, и ОНА уже сидела в вагоне, а он появился позже, и чемодан выпал из рук не у него, а у неё. Фёдоров заволновался, но тут же сумел взять себя в руки. Всё же долгие месяцы конспиративной работы в паре с главным разведчиком страны многому его научили. Да, и знание будущего помогало. Наконец, и это было главным, раздвоенность сознания полностью исчезла. Ко всему прочему, он превосходно знал её вкусы и предпочтения. Знал, что и как следовало говорить, а о чём умолчать. Глянув на лицо девушки, вошед-шей в его отделение вагона, он со своим шестидесятилетним жизненным опытом понял, что уже отмечен ею. Благодаря своему знанию характера этой девушки, столь дорогой ему, увидел, что отмечен положительно. В той реальности это случилось позже, на развитие отношений потребовалось несколько лет. Впрочем, поскольку критерий раздвоения сознания молчал, выходило, что он и вправе, и может несколько ускорить развитие событий в своей личной жизни.

Но в данный момент он не спешил входить в контакт со своей будущей женой, помня из той жизни, что более близкое знакомство началось лишь после того, как проводница принесла чай. Наконец, чай был принесён. И тут Фёдоров допустил, как ему показалось, ошибку.

–          Садитесь, Виктория Петровна, ближе к окну, – предложил он. – Ведь это же ваше место. Моё верхнее.

Девушка вкинула на него удивлённый, пожалуй, даже чуть испуганный взгляд своих сероватых глаз с зелёными искорками:

–          Откуда вы меня знаете?!

Фёдоров спохватился, испугался, опять покраснел, что было с ним в жизни всего несколько раз, а сегодня вот уже второй раз подряд. Он замялся с ответом и подумал, что при всём прекрасном знании характера, привычек, симпатий и психологических особенностей своей жены в той жизни, ему трудно будет завоевать её расположение теперь. Но чувство раздвоенности не возникало. Он заметил, что и заминка с ответом, и смущение вызывают у девушки всё больший интерес к нему. Поэтому Фёдоров помолчал секунду, а потом очень тихо сказал:

–          Вы ведь в Калининград поступать едете? А в Москве была неудача. Понимаете, я институтский работник. Кое-что знаю.

Фёдорову было известно, что он выглядит гораздо моложе своих неполных тридцати шести лет, но ведь девушке будет в декабре всего-то двадцать четыре. Не кажется ли он ей стариком? Не выдают ли его глаза, о старости и умудренности которых ему говорил Шебуршин ещё в начале их знакомства? Впрочем, недавно, в День Победы, он сказал, что по глазам Фёдорова теперь уже невозможно определить его психологический возраст. Но Алексей Витальевич напрасно волновался и переживал: Виктории его ответ пришёлся очень по душе:

–          Ой! Правда?! А вам знаком Калининградский университет? Да?! А как вас зовут?

Фёдоров счёл, что не будет опасным выдать своё прекрасное знание и города, и университета, где в прежней жизни ему довелось работать. Дальнейшая беседа уже не представляла для Алексея Витальевича труда. А результатом её стало явное расположение и неподдельный интерес девушки к его персоне, развившиеся к концу поездки в явную симпатию. Способствовала психологическому сближению и деликатность Фёдорова. Виктория видела, что очень нравится Фёдорову. "Пожалуй, он даже влюблён в меня!" – подумала девушка. При этом Фёдоров держался так, что было ясно: у него и мысли нет покуситься на её честь. Это также располагало девушку к нему. Но ещё больше её привлекала в нём какая-то тайна. Во-первых, новый знакомый упорно и ловко уходил от ответов на вопрос о том, где же он всё-таки работает, в каком вузе, есть ли у него учёная степень или звание (как там это у них называется?). Во– вторых, Алексей Витальевич временами говорил с ней так, что ей казалось, будто они знакомы давным-давно, будто он читает в её душе, как в открытой книге. А уж что – что, но тайны Виктория обожала. Потому и пробивалась на юрфак, чтобы раскрывать их, стать следовательницей. Алексей прекрасно знал об этих романтических представлениях Вики, не слишком соответствовавших действительности, но разоблачать их не собирался.

Фёдоров заметил, что незадолго перед отходом ко сну, когда уже завершилась беседа, интересная и увлекшая обоих, Виктория посмотрела на его руки, явно ища обручальное кольцо или след от него. Почти сразу после этого, не выдержав неизвестности, девушка спросила:

–          А вы к жене едете, Алексей Витальевич, в командировку или в гости?

–          Нет, Виктория Петровна, не к жене, потому что я

холостяк, лабораторная крыса и никогда не был женат. И не в командировку, потому что у меня отпуск. А еду я к маме, которая только что обменяла свою квартиру в Брянске на Калининградскую область. Надо помочь…

Таким ответом, Фёдоров сразу это понял, он окончательно покорил девушку – свою бывшую (в прежней жизни) и будущую (как он надеялся, в жизни этой) жену. Он её ни в чём не обманул, но о многом сознательно недоговаривал. Так было и с ответом о мамином обмене квартиры. Виктория наверняка решила, что Фёдоров встречал её раньше в Брянске, когда приезжал к своей матери из Москвы. "Наверное, тогда и влюбился в меня", – решила она. Довольно позднее время исключало возможность уточнения этих предположений, как и выяснение прежнего адреса матери Фёдорова. Зато появлялась возможность построения таких гипотез и догадок, которые лишь шли на пользу, работали на укрепление особого отношения к нему, едва только зарождающегося в ней.

В Калининграде Алексей Витальевич проводил Викторию до самого университета. Там ему неожиданно легко удалось договориться о размещении её в общежитии на время вступительных экзаменов. Потом Фёдоров решил поговорить с председателем приёмной комиссии. Ему хотелось слегка помочь Вике в поступлении на юридический факультет, подстраховать её. Поскольку чувства раздвоенности при этом не возникло, он решил, что все его действия пока что правильны. Председателем оказался профессор Прокофьев, хорошо знакомый Фёдорову по той жизни. Он показал ему своё удостоверение НИИ МБП Минздрава СССР, где были указаны и степень, и звание. Рассказал о прошлых неудачах настойчивой девушки из Брянска в поступлении, упомянул при этом, что приехал сюда в отпуск к своей матери, которая переехала сюда тоже из Брянска. А 298 потом спросил, что бы уважаемый профессор и председатель комиссии посоветовал, чтобы помочь девушке избежать неудачи при поступлении. Прокофьев стал давать ему советы, в ответ на каждый из которых Фёдоров кивал головой, не особо слушая. Прокофьев, видимо, заметил это, потому что прервал самого себя и спросил в лоб:

–          Вы чего так волнуетесь, коллега? Невеста что ли?

–         Что вы! Почему сразу невеста? Землячка, очень толковая девушка, но, боюсь, что прежние неудачи ей помешают! – ответил Фёдоров, всем свои видом невольно подтверждая догадку шефа приёмной комиссии.

Расстались они очень хорошо. Теперь Фёдоров был уверен, что Викторию на вступительных экзаменах "заваливать" не станут. Забежав в общежитие, Фёдоров не сразу нашёл нужную комнату, а найдя её, постучал в дверь. В ответ он услышал тот самый негромкий грудной голос, который был знаком ему четверть века, больше, чем нынешний возраст девушки:

–          Да. Войдите!

Фёдоров не замедлил войти и тут же начал пересказывать советы, услышанные от Прокофьева. Он знал, что щепетильной Виктории факт его визита к председателю приёмной комиссии не понравится. Поэтому постарался нейтрализовать недовольство такой фразой:

–          Вот что мне сейчас удалось узнать, Виктория Петровна. Сначала скажу, что вам надо поторопиться, потому что время приёма документов истекает. Можете не успеть, а мне бы так хотелось, чтобы вы поступили.

Передав советы Прокофьева и не дожидаясь ответа, он ушёл на Северный вокзал, чтобы добраться оттуда на светлогорском поезде к матери, которую уже так давно не видел.

Двери остановившегося вагона распахнулись как раз перед Фёдоровым, ожидавшим электрички на нижней платформе. Это не было удачным совпадением: в прежней своей жизни он специально наловчился выбирать такое место на нижней платформе, чтобы зайти в вагон одним из первых, усесться у окна и там ещё сорок минут поработать над бумагами. Сейчас оказалась свободной короткая скамья, первая от входа. Так что не пришлось стоять в ожидании, пока освободится место. Можно было отдаться мыслям, детально обдумать последующие действия. Фёдорову вспомнилось, как трудно ему давалась акклиматизация здесь тогда, в прежней действительности. Его всё время познабливало, а попробовав несколько раз искупаться в море, он удивился: как это другие совершенно спокойно, с видимым удовольствием входят в воду – ведь не все же они "моржи"! Конечно, море, расположенное на Севере Европы, далеко не такое тёплое, как Чёрное. Бесспорным было и то, что море смягчало климат, делая зиму более мягкой, а лето заметно прохладнее, чем на континенте. Но, глядя на термометр и гигрометр, Фёдоров тогда не находил объективных причин для чувства озноба, почти не покидавшего его. Во всяком случае, и в Воронеже, и в Москве при такой температуре и влажности он никогда не мёрз.

Тогда, перед переездом сюда, он интересовался всем, что касалось предполагаемого нового места жительства, где имелся солидный шанс быстрого получения квартиры. Алексей Витальевич прочитал всё, что смог найти об этой земле. Ничего необычного, такого, что могло бы удивить, не попадалось. Кроме разве того факта, что уж слишком много здесь родилось или работало людей, прославившихся своими делами. Например, писатели, такие, как Гофман, астрономы, как Бессель и Коперник, философы, как Кант. Да, всех было не счесть.

Уже поселившись здесь, Фёдоров узнал и иные факты, которые позволяли предполагать наличие в этом краю на

Юге Балтики некой природной, геофизической флюктуации, которая, в частности, обусловливала не только рождение или проявление людских талантов, но и вызывала самую высокую во всей стране частоту самоубийств. Впрочем, такие сведения не публиковались, как и данные о военных заводах, проявивших здесь весьма высокую успешность. Но специалисты-то об этом знали! В частности, психиатры знали не только о частоте самоубийств, но и о том, что у людей, предрасположенных к душевным болезням, последние зачастую проявляются после переезда сюда. Из всего этого следовало, что здесь, на этих землях, на психику людей воздействовал какой-то природный фактор, ещё точно не установленный. Что же касается успеха новаторской деятельности военных заводов, то и здесь имелись общедоступные сведения. Например, о том, что первые немецкие ракеты Фау-1 и Фау-2 проходили испытания и изготавливались здесь, в Кёнигсберге и в его окрестностях.

Много позже в той жизни Фёдорову стали известны и выдающиеся успехи советских предприятий оборонного назначения. Ведь именно здесь был создан сверхкомпьютер, долгие годы служивший предметом чёрной зависти америка– шек, которым не удавалось не только серийно выпускать, но даже и разработать нечто сравнимое. Здесь также работало и необычайно успешное предприятие космической отрасли, впоследствии рассекреченное. Словом, было что-то такое во внешних условиях этой области, что влияло на творчество, на способности людей. Это стало предметом исследований. В качестве гипотезы в узких кругах широко говорили о геофизических аномалиях, но толком, в достаточной степени, ничего так и не установили.

Однако аномалией воспользовались – разместили несколько важных оборонных предприятий. Впрочем, не только оборонных. НИИ океанологии имени Ширшова прославился своими подводными аппаратами "Мир", которые также служили предметом зависти США. В девяностые годы один такой глубоководный аппарат был позаимствован ими "для съёмок подводных сцен" фильма "Титаник", вместе с исследовательским судном "Витязь". Клеветническая интерпретация реальных событий в том фильме послужила потом предметом судебных разбирательств, приведших к большим, но и заслуженным, убыткам для режиссёра.

Фёдоров, задумавшись обо всём этом, поймал себя на мысли, что сейчас, в этой, изменённой реальности он здесь совершенно не мёрзнет, что акклиматизация ему вовсе не нужна. А так как он отличался от себя самого, прежнего, лишь двойным сознанием, то нетрудно было догадаться, что все его давешние, связанные с акклиматизацией ощущения, все эти геофизические факторы – именно результат прямого воздействия на психику. Что, впрочем, предполагалось и прежде. Не может ли оказаться так, что, прибыв сюда,– в эти края, из которых он отправил в прошлое своё сознание, свою информацию из будущего,– он натолкнётся на что-то такое, что в том или ином направлении повлияет на весь затеянный им процесс исправления реальности, предотвращения той искусственно вызванной катастрофы, которая поразила всю страну?! Едва мелькнув, эта мысль вызвала сильнейший страх: а не зря ли он сюда приехал, не повредил ли этим визитом тому делу, ради которого решился на то, чтобы прожить свою жизнь во второй раз? Фёдоров прислушался к себе: нет, не было и следа тех признаков раздвоенности сознания, тех ощущений, которые всегда предупреждали об опасности, о возможной ошибке. Но теперь Фёдоров уже не мог успокоиться. Тревога за дело всей его удвоенной жизни, за ту роль в развитии страны, которую он взвалил на себя, в несколько секунд выросла до нестерпимых размеров.

Впрочем, за время второй жизни в прошлом Фёдоров научился почти идеально себя контролировать. И теперь ни жестом, ни мимикой себя не выдал. Ему лишь хотелось скорее добраться. Нет, даже не до своей матери, которую он в последний раз в жизни видел убитой НАТОвцами – ещё в той реальности. Его тянуло побывать в том месте, где все эти чудовищные события произошли. Ему нужно было очутиться там, откуда он отправил своё сознание на четверть века назад.

Из состояния тревоги и задумчивости Алексея Витальевича вывел нараставший шум голосов в вагоне. Поезд только что миновал остановочный пункт Переславское, а за окнами внезапно появился густой туман, непроглядный даже на один метр. Это природное явление и послужило причиной обсуждения его пассажирами. Голоса были негромкими, спокойными. Фёдоров же усилием своего сознания из будущего вспомнил, как он ехал в сторону Светлогорска тогда, в прежней жизни. Да, тогда здесь тоже появился поразивший его туман, но какой-то тревоги это у него не вызвало. Просто было интересно: вдруг, в самый разгар солнечного летнего дня возник плотный, густой туман, взявшийся непонятно откуда. Теперь же Фёдоров был поражён одной не весть откуда взявшейся мыслью: внезапно, полностью, в мельчайших деталях он увидел перед собой как бы эскиз, чертёж той установки, которая теоретически могла позволить временно отправить любого человека в его же собственное будущее. Одновременно Фёдоров отчётливо увидел как бы список тех опасностей, рисков, которые грозили человеку при таком эксперименте. Ясным стало также и то, что не всякого человека можно отправить на разведку в будущее, но лишь тех, кто отвечал совершенно определённым ("таким-то и таким-то") психофизиологическим требованиям.

От этих мыслей Фёдорова оторвало чьё-то прикосновение к его плечу и произнесённый озабоченным голосом вопрос:

– Товарищ! Что с вами? Вам плохо?

Фёдоров перевёл взгляд от спинки переднего сиденья на своё плечо, а оттуда на лицо спрашивающего.

Это был моложавый подполковник медицинской службы, как помнил Фёдоров из своего будущего в прежней реальности, начмед военного санатория МО СССР. Алексей Витальевич улыбнулся и ответил:

–          Спасибо! Нет, всё хорошо. Просто задумался о будущем эксперименте, коллега!

Подполковник понимающе кивнул головой, тоже слегка улыбнулся и вернулся на своё место в проходе. Фёдоров подвинулся на коротенькой скамеечке и пригласил начальника медицинской части военного санатория:

–          Садитесь, пожалуйста! Извините, что не пригласил раньше. Задумался! Вообще-то считается,что тут есть место для двоих!

Подполковник с сомнением взглянул на широкие плечи Фёдорова, на его крупную фигуру, но всё же принял приглашение. Устроившись на краешке скамьи, он с симпатией спросил:

–          А вы, извините, где работаете, если не секрет?

–          Да тут, в одном месте, – отрывисто ответил Алексей Витальевич. И согласно вдруг нагрянувшей ему в голову идее завершил: – В филиале НИИ МБП!

Подполковник кивнул, и лицо его сразу посерьёзнело. Как и рассчитывал Фёдоров, любому военному медику из старших чинов было известно, что хотя институт и числится за Минздравом, но связан на деле с оборонными работами. В таком случае разговаривать на эти темы в поезде не стоило. А Фёдоров смог, не обидев понравившегося ему человека, вновь погрузиться в свои мысли. Прежде всего, он попытался детально вспомнить спонтанно пришедшую мысль о схеме установки для визитов в будущее, от которой его отвлёк офицер. Это удалось без труда. Вспомнив все подробности, возникшие в его сознании как бы из ничего, Фёдоров постарался их покрепче запомнить, набросав в блокноте шариковой авторучкой схему, понятную ему одному. Подполковник с интересом и уважительно поглядывал через плечо Алексея Витальевича, ничего, впрочем, не понимая.

А Фёдоров, завершив в блокнотике свои пометки, перешёл к обдумыванию другой своей идеи – организационной, возникшей в момент контакта с работником военного санатория. Конечно, никто ему не откажет, если он предложит основать нечто вроде специального НИИ здесь, на калининградской земле. Но обосновывать это следовало не мыслями своего двойного сознания и уж, конечно, не "воспоминаниями о будущем". Тем более для высокой правительственной комиссии, которая решает подобные вопросы и членам которой ничего не было известно ни о роли Фёдорова, ни даже о нём самом (да, и саму идею создания НИИ Леонид Иванович припишет кому-нибудь подходящему, найдёт человека!) Впрочем, обоснование пришло тоже как бы само собой. Ничего удивительного в этом не было. Алексей Витальевич уже давно, в сущности, сразу после своего первого контакта с тогдашним начальником ПГУ КГБ СССР, подумал: "Хорошо было бы изобрести способ, установку для хотя бы для кратковременных визитов в будущее, но обязательно с возвращением назад. Это дало бы столь нужную цепь обратной связи, обеспечило бы контроль правильности вносимых изменений!" Мелькнув, эта мысль не исчезла, а лишь затаилась на время в укромных уголках сознания.

Конечно, забот у Фёдорова более чем хватало. Но уже после второй встречи с генералом мысль о разработке способа контроля не покидала его. Фёдоров эти мысли не тормозил, но и не обдумывал их специально. Он хорошо знал за собой такую особенность, что, не забывая о своей вроде бы неисполнимой идее, но и не думая над ней целенаправленно, избирает тем самым наилучший способ её созревания. По ночам его мозг временами вырабатывал такие идеи и решения, которые уже не раз не только служили схемами наиболее удачных экспериментов, но становились основой последующего развития в качестве объектов изобретений. Так что мысли, пришедшие для обоснования размещения нового НИИ, были просты, понятны и весомы.

Первым из обоснований стало то, что единственным производителем сверхмощных ЭВМ в стране было одно из предприятий Калининграда, а необходимость постоянного контакта между заказчиком сверхкомпьютера и его производителем уже была достаточным обоснованием размещения здесь специального филиала НИИ. Ещё не доехав даже до остановки "Пионерский курорт", Фёдоров успел надлежащим образом продумать всю схему обоснования своей идеи.

Благодаря знаниям, доставшимся из будущего, Фёдорову не пришлось разыскивать маленький домик, ещё немецкой постройки. Теперь в нём было две квартиры, одну из которых мама получила путём двойного обмена (через Брянск). Чувствуя, как кровь стучит в висках, испытывая одновременно и тревогу, и радость от предстоящей встречи с матерью, Фёдоров помедлил ещё несколько секунд и постучал во входную дверь (звонка здесь не было).

–          Да, да! Открыто! – послышался знакомый, родной голос мамы.

–          Здравствуй, ма! – сказал Фёдоров, входя в дом. Мать его стояла на стремянке, на самой высоте и оклеивала обоями потолок, расстояние до которого от пола явно превышало три метра. Была она вся такая бодрая, жизнерадостная и ловкая, что мелькнувшая было мысль "как бы не упала" тут же исчезла.

–          Лёшечка! Сыночек! – произнесла мама, ловко спускаясь со стремянки.

Фёдоров наклонился, обнял маму и ощутил нежный– особый и родной – запах, исходивший от светлых волос, выбившихся из-под платка, запятнанного обойным клеем. Это был тот самый аромат, который прежде нередко вызывал какие-нибудь из воспоминаний раннего детства, а сейчас напомнил нечто совсем другое. Вспомнилась смерть мамы, её похороны в той, предпоследней действительности, когда он оказался невольным виновником сразу двух смертей – и маминой, и не родившегося собственного ребёнка. Ту реальность удалось исправить, а ошибки преодолеть и предотвратить. Дай-то Бог, чтобы теперь всё предпринятое им, чтобы все усилия поверивших ему серьёзных людей не оказались напрасными, чтобы изменения стали необратимостью. Только не такой, которой добивалась и добилась– таки в той реальности горбачёвско-американская шайка! И ему самому, да и всей стране нужна была необратимость совсем иного рода – противоположная подлым планам этих врагов и негодяев! Во всяком случае, следовало обеспечить необратимый выход страны из того тупика, который в иной реальности именовали "рыночным развитием" и "магистральным путём развития человечества".

Сейчас, с высоты своего двойного жизненного опыта, своего совмещённого из двух реальностей сознания, он совсем по-другому смотрел на свою мать. Ему стало её пронзительно жаль. Она ведь сюда приехала жить, совсем одна, лишь в надежде, что в эту курортную местность будут наведываться её взрослые, самостоятельные дети. Ей ничего ещё не было известно ни о грядущем через год приезде его младшего брата, ни о предстоящем переезде сюда самого Алексея. ("Стоп! – остановил он себя. – Это было предстоящим в той реальности. Теперь же это лишь возможное будущее! Никто пока ещё не решил создавать здесь специальный НИИ!"). Мама, с её всегдашней проницательностью, мгновенно поняла Фёдорова, потому что бодро и подчёркнуто уверенно сказала:

–          Ну, что ты меня жалеешь?! У меня всё хорошо! Всё в полном порядке! А вот как твои дела? Ведь ты же ничего не написал о диссертации!

–          Как это не написал? – удивился и даже обиделся Фёдоров, но сразу сообразил: – Похоже, из-за твоего обмена и переезда ты просто не получила моего письма. А дела мои – вот! – Алексей Витальевич достал из кармана служебное удостоверение НИИ МБП, где значились и должность, и учёная степень.

Мама бережно вернула сыну "корочки", взглянув на него одновременно и с чувством гордости за его успехи, и с некоторой грустью, выдававшей невысказанное желание, затаённую надежду, что сын переедет сюда, найдёт работу в университете или ещё где-нибудь поблизости. Теперь-то, как она сразу оценила, при таком-то положении сына в большой науке, это вряд ли осуществимо. Были у мамы, по– видимому, и надежды другого рода, потому что она спросила:

–          А подругу жизни ты себе ещё не нашёл? Хотя, где уж там, при таких делах и заботах, – глянула она на карман, куда Фёдоров положил своё удостоверение.

Алексей Витальевич решил, что надо успокоить мать ещё и в этом отношении. Тем более, что не появилось никакой раздвоенности сознания, ничего такого, что предвещало бы ошибочность, преждевременность его объяснения:

–          Знаешь, загадывать рано, говорить со всей определённостью тем более, но. Кажется, появился очень хороший шанс! Всё! Больше не скажу ни слова! Давай, лучше пойдём на море, проветримся!

–          Кстати, а как ты меня нашёл? Долго блуждал, наверное, по нашим закоулкам?

Фёдоров ответил, что это оказалось совсем не трудным, хотя он не стал, конечно, извещать мать о своём прекрасном многолетнем знании местности, этого вот домика, городка, его окрестностей. Вскоре они были уже у моря. Мать повела его к ближайшему спуску с высокого берега к полосе прибоя. Здесь стояла старая, без многих ступенек, ещё немецкая лестница. Выход к ней был загорожен сетчатой железной оградой около полутора метров высотой. Без малого шестидесятилетняя женщина с лёгкостью подростка перемахнула через эту изгородь и, задорно улыбаясь, повернулась к сыну:

–          Ну, что же ты замешкался? Или совсем москвичом стал, стесняешься?!