Текст книги "Люди полной луны"
Автор книги: Александр Экштейн
сообщить о нарушении
Текущая страница: 27 (всего у книги 36 страниц)
ГЛАВА ДЕВЯТАЯ
Руководство Службы внешней разведки России очень ценило профессиональные качества Александра Михайловича Леева. Он был гением разведки, потрошил МИ-5 и МИ-6 Англии, извлекая из их недр информацию для России. То, что он был Леевым, знала лишь СВР. Англия воспринимала его как своего гражданина Гардиана Уайльда, руководителя военно-морской разведки. Англия заблуждалась, но понять ее можно. Любой русский, кроме информированного, рассмеялся бы в лицо тому человеку, который, указывая на Уайльда, сказал бы: «Это русский во всех поколениях, родом из Курской области и села Кметова, окончил десять классов, после черепно-мозговой травмы, в возрасте шестнадцати с половиной лет, попал в психиатрическую больницу из-за проявившейся в нем агрессивной и опасной для окружающих шизофрении». Отсмеявшись, русский сказал бы, указывая на Гардиана Уайльда: «Ты посмотри на него, разуй глаза, придурок, где ты видел таких в курском селе? Это же англичанин!» В СВР сказали бы: «Александр Леев блестяще закончил МГУ и параллельно Иняз, был замечен нами, проверен и внедрен. Он действительно родом из Курской области, действительно после десятого класса попал в больницу, но после излечения поступил в эти вузы, и в итоге от него в нашу страну идет ценнейшая секретная информация». Лечащий врач районной психбольницы в не до конца цивилизованных глубинах Курской области забегал бы глазами и сказал: «Кто, Леев? Да он умер от инфекции на десятый день после поступления в больницу. Инфекция была столь опасной, что его тело отдали родителям в закрытом гробу. Его могила где-то там, на сельском кладбище в селе Кметове». Так бы сказал вам лечащий врач, но его уже давно нет, он умер от воспаления легких, а саму больницу закрыли, и даже здание разрушилось, предварительно подвергшись пожару. Иван Селиверстович Марущак мог бы сказать: «Это Джентльмен, солнечный убийца, обученный по методике «Макиавелли», моя головная боль и угроза стабильности на Земле». Но не надейтесь, Иван Селиверстович вам не скажет этого. И лишь на комфортабельном ранчо в далеком штате Техас, где собрались представители всех спецслужб развитых стран для выработки общей концепции в борьбе с непонятными явлениями оккупации Земли извне, Ефим Яковлевич Чигиринский хриплым голосом сказал Тарасу Веточкину, указывая на безукоризненно одетого Гардиана Уайльда в английской делегации:
– Посмотри на этого британского пижона, одет, как на приеме у королевы. Давай и ему морду набьем заодно со Смитом из МИ-шесть?
Тарас Веточкин бросил короткий взгляд на Уайльда и, в принципе не возражая, засомневался:
– Мы не справимся с ним, Фима, и вообще мы не в Одессе, я уже не говорю о Москве. Давай станем естественными, в смысле респектабельными, а то меня на службе в архив, на бумаги посадят.
– Как это не справимся?! – возмутился хулиганистый раввин из Хайфы. – А это зачем? – Он указал на двух следующих за ними могучих моссадовцев, преданно глядевших на Чигиринского.
– Давай и Смита не трогать, – уверенно встал на путь здравомыслия Веточкин. – Мы все-таки на международной конференции.
– Да ты глянь на них, – рассмеялся Чигиринский. – Это же полный атас – выноси веники.
И действительно, посмотреть было на что. Делегаты, медленно стекающиеся в большой конференц-зал ранчо, выглядели не лучшим образом. У Готлиба Брауна после встречи в спортзале с Бортниковым Леонидом Васильевичем под глазом пылал синяк-шедевр. Лучшая американская косметика потерпела поражение в попытке заретушировать его. Самого Бортникова не было, он спал у себя в номере, решив прогулять, как депутат Госдумы, это заседание. Американский генерал Солимон Джагер из Пентагона был безукоризненно выбрит и одет в смокинг, но на ногах у него были, явно по рассеянности не замеченные им, пушистые, зеленого цвета комнатные тапочки, а в глазах генерала плескалась вселенская, почти приближенная к русской, тоска. Оба немца на первый взгляд выглядели так же, как и в первый день, но на второй взгляд становилось понятно, что они вообще ничего не соображают, потому что пьяны в стельку. Французов можно было увидеть из окна конференц-зала, они забрали у одного из конных охранников ранчо лошадь и пытались по очереди сесть на нее, судя по их виду, это была далеко не первая попытка. И лишь итальянцы, наглухо официальные и в черных костюмах, как были похожи на сицилийских мафиози, так и остались, да и то Веточкин заметил, что из нагрудного кармана одного «мафиози» задумчиво свисала одинокая вареная спагеттина.
Ребят можно было понять. Устроители этой конференции перестарались. Слишком много было на ранчо высококачественной, крепкой и вне ранчо недоступной по цене бесплатной выпивки.
Тяга к здравомыслию не была случайной в Тарасе Веточкине, не зря ведь он служил в ФСБ, одном из самых изощренных ведомств России. Одного взгляда на Гардиана Уайльда из британской делегации ему было достаточно, чтобы сделать определенные выводы не в пользу рукоприкладства, как того требовал неукротимый раввин из Хайфы. Более того, Веточкин заметил в Уайльде нечто такое, что ему до боли показалось знакомым, и вот сейчас, в последний день конференции, он пытался понять, что же именно.
Последний день конференции в корне отличался от первого дня и формой и содержанием. Во-первых, Готлиб Браун, погруженный в мрачный пессимизм после встречи с Бортниковым, наотрез отказался вести конференцию, мотивируя свой отказ странным умозаключением, несвойственным для США в общем и для ЦРУ в частности:
– Да я не лысый, чтобы как дурак распинаться перед всеми.
Странность была в том, что Готлиб Браун был действительно лысым до блеска на голове, а высокохудожественный синяк под глазом делал его заявление «как дурак» более чем двусмысленным.
Борис Власенко, непосредственный начальник Тараса Веточкина, толкнул его в бок:
– Иди и скажи что-нибудь высокой аудитории.
Веточкин коротко взглянул на начальника и шепотом ответил:
– Не могу, я весь в работе. Обратите внимание на англичанина Гардиана Уайльда. Даю сто процентов, он имеет отношение к нашему Управлению по жизненно актуальным ситуациям.
– Да ты что? – удивился Власенко. – Ладно, работай. – Он с пренебрежением посмотрел на сидящего рядом с ним Геннадия Вельтова из СВР, оглушительно чихнул и буркнул: – Извините.
– Что вы, что вы, дон Педро, это я вам должен кучу денег, – язвительно процитировал знаменитую театральную фразу Геннадий Вельтов.
– Я тебе сейчас за дона Педро… – возмутился Власенко, но, вспомнив, что он руководитель делегации, мягко проговорил: – А я и не знал, Геннадий Анатольевич, что вы интересуетесь искусством, по вашему лицу этого не скажешь.
– Господа! – раздался голос Чигиринского, под охраной моссадовцев продвигающегося к трибуне. – Председательствовать буду я.
– Нет, сейчас время Германии! – неожиданно для всех поднялся с места один из немцев, и все присутствующие в зале поняли по его виду, что это невозможно в принципе.
Раввин из Хайфы утвердился с довольным видом на трибуне. Два моссадовца стали по бокам ее.
– Как вам не стыдно? – упрекнул Чигиринский немцев и с досадой посмотрел на трибуну, она была великовата для него, похожего ростом на Луи де Фюнеса.
Яков Ефимович покинул трибуну, подошел к невысокой квадратной тумбе, на которой стояли в корзине цветы, убрал их и указал на тумбу моссадовцам, чтобы они перенесли ее к трибуне.
– Вот, – возникла над трибуной сияющая физиономия раввина, – спите! – махнул он в сторону уснувшего в своем кресле немца и произнес пламенную речь перед конференцией, собравшей представителей государственных служб, которых в принципе нельзя собирать вместе и которые в принципе сопротивляются этому. – Господа разведчики, хватит разыгрывать друг перед другом эту хохму. Завтра утром мы покинем гостеприимное ранчо, которое за счет правительства наших стран наполнено дорогостоящей выпивкой и прочими, включая очаровательных амазонок, достижениями цивилизации. Я предлагаю разойтись и посвятить оставшееся время работе с документами и размышлениям о Боге.
Последние слова Чигиринского потонули в буре аплодисментов, и поэтому никто из присутствующих, кроме Тараса Веточкина, не обратил внимания на то, что Гардиан Уайльд, «английский джентльмен», встал со своего места, пренебрежительно окинул взглядом аудиторию и покинул конференц-зал. Джентльмен вдруг почувствовал, что стал тем, о ком предлагал поразмышлять Яков Чигиринский.
Можно сколько угодно думать, говорить и писать о судьбе, о роли в ней случайности, приравненной к целой цепи закономерностей, о том, что спуск воды в унитаз родствен в той или иной мере виртуозной игре на виолончели, о взаимодействии улыбки Джоконды с отрыжкой за обеденным
столом. Можно сколько угодно размышлять об этом, ни на шаг не приблизившись к пониманию поступков судьбы, явлению случайностей и природы закона взаимосвязи.
Джентльмен, покинув конференц-зал уже Богом, направился к себе в номер. Если, как утверждают специалисты, каждый человек – это ходячая энциклопедия со множеством опечаток, то каждый шизофреник – это сгусток более-менее подконтрольного болезни хаоса. Алексей Васильевич Чебрак, создавая солнечных, учел все, кроме одного – непредсказуемых метаний шизофрении, которая в конце концов перестроила саморазвивающиеся биочипы в голове солнечных под себя. Джентльмен по действию отличался от Улыбчивого, не говоря уже о Стефане Искре. Нет, конечно же, и Джентльмен мог толчком пальца сломать человеку позвоночник и, если надо, пробежать за одну ночь сто километров, но это, как говорят студенты мединститутов, общая специализация перед выбором индивидуальностей. Индивидуальная специальность Джентльмена не требует пояснений, она слышится в самой кличке. Поэтому Гардиан Уайльд, войдя в номер, раскрыл свой дорожный кофр и, поставив его на кровать, стал собирать вещи. Первое, что он счел нужным туда положить, – зубная щетка, паста, мыло и полотенца. Затем Джентльмен уложил в кофр две чистые рубашки, дюжину носовых платков, электробритву, три пары чистых носков, комплект нижнего белья. Взяв в руки служебный револьвер, тут же с пренебрежением отбросил его в сторону – суперразведчику УЖАСа, прикомандированному к СВР, револьвер не нужен, это все равно что подстраховать ручной гранатой взрыв ядерной бомбы. Собравшись, Гардиан Уайльд подошел к зеркалу и с пристрастием оглядел себя: Бог должен выглядеть безукоризненно. Джентльмен, солнечный убийца, именно так и выглядел. «Сначала в Нью-Йорк, – решил «Бог», – он должен погрузиться в хаос, а затем домой, в деревню, надо посмотреть, целы ли в моем тайнике бинокль, подаренный отцом, и морской кортик, хи-хи, что я стырил у Васьки из десятого "А"».
Джентльмен взял в руки кофр, еще раз оглядел номер и направился к выходу. Он не знал, что судьба уже сделала ленивое телодвижение, случайность уже выложилась в неизбежность, закон взаимосвязи стал непреложным.
Джентльмен спускался по лестнице к парадному выходу из ранчо, но, проходя мимо мозаичного и дорогого исполнения витражного окна сбоку лестницы, решил покинуть ранчо через него, что и сделал. Оп-паа! Высота шесть метров для солнечного не высота, он выпрямился, и тут же в голове его раздался взрыв, и все, включая хаос в Нью-Йорке и встречу с несуществующей юностью в селе Кметове, стало для суперсолдата и супершпиона, обученного по системе «Макиавелли», неактуальным. Он умер, спрыгнув на землю именно в тот момент, когда взбешенный неуклюжими попытками пьяных французских разведчиков сесть на него мустанг охранника лягнул задними ногами. Леже Кони отпрыгнул, а на его место спрыгнул «английский джентльмен» из Курской области.
– Что случилось? – с недоумением спросил Люсьен Гримари, подходя к растерянному Леже Кони.
– Если не ошибаюсь, – уже вполне невозмутимо ответил Кони, – это международный скандал, американская лошадь убила английского подданного.
ГЛАВА ДЕСЯТАЯ
Стечение обстоятельств выложилось так, что сочинский подполковник Абрамкин с сильным сотрясением мозга оказался в одной двухместной палате с рецидивистом и вором в законе Геннадием Кнышем по кличке Италия, у которого, кроме сильного сотрясения мозга, была сломана ключица. «Два лоботряса», – пошутил Самсонов, навещая по знакомству Абрамкина и с оперативной целью Италию. Но с Италией ничего не получилось, он беспробудно спал чуть ли не круглыми сутками, а подполковник Абрамкин шепотом сказал Самсонову, кивая на постового милиционера в палате:
– Прошу тебя, Иосифович, убери ты его из палаты, пусть в коридоре сидит. Я прикинусь тоже рецидивистом и задружу с Италией, когда он очнется, может, удастся что-либо выведать, а ты проинструктируй постового, чтобы он вел себя со мной соответственно легенде.
– Давай тебя еще и наручниками за одну руку к кровати пристегнем, – воодушевился Самсонов, – и не брейся.
– Давай, – покорно согласился Абрамкин, – пристегивай.
Вид у Абрамкина был еще тот: щетина, перевязанная «корзинкой» голова, одержимый огонь в глазах.
– Тогда надо делать все по уму, – принял решение Самсонов. – Театр требует жертв.
Последней фразой Самсонов даже слегка испугал Абрамкина, правда, ненадолго. Подполковник был не из пугливых.
– Ты прав, начальник, – мгновенно вошел в роль сочинский подполковник. – Театр начинается с вешалки, – обескуражил он цитатой Самсонова, – гадом буду.
Служба есть служба. Пока Италия, потрясенный ударом камерного «телевизора» и снотворными препаратами, спал, у подполковника Абрамкина отобрали хорошую домашнюю пижаму и одели в кальсоны и майку с больничными штемпелями, отобрали сигареты «Винстон» и выдали «Приму», забрали продукты домашнего приготовления, принесенные ему Аллой Вострецовой, владелицей ателье «Мечта», у которой на время командировки поселился Абрамкин, и он стал хлебать больничный суп. Вдобавок ко всему сменили патрульного милиционера и поставили в коридоре двух новеньких, которые были абсолютно уверены, что охраняют двух закоренелых преступников, одного хорошего, местного, которого они знали (Италию в городе знали все), а второго гада, залетного гастролера. Аллу Вострецову перехватил возле больницы Савоев, когда она вытаскивала сумки с провизией из своей «тойоты».
– Алла Юрьевна, бросьте переводить продукты, вот посмотрите. – Савоев протянул ей брачное свидетельств, паспорт и фотографию семьи Абрамкина вместе с самим Абрамкиным в центре, которые он, неизвестно зачем таскающий с собой и брачное свидетельство, хранил в сейфе управления. – Он морально неустойчивый. Мы его после выписки привлечем к дисциплинарной ответственности за разврат.
– Какой разврат, с кем? – удивилась Алла Юрьевна, с умирающей в глазах надеждой глядя на фотографию, где Абрамкин, обнимая необъятных размеров супругу, стоял в окружении своих детей, четырех мальчиков и двух девочек. – С кем разврат, Савоев?
– Не с вами, конечно же, – успокоил ее Савоев, с интересом разглядывая аппетитную во многих местах фигуру Аллы Юрьевны, – честное слово.
Алла Юрьевна бросила на Савоева заинтересованный взгляд, аккуратно сложила пакеты с продуктами на заднее сиденье «тойоты» и смущенно обратилась к оперативнику:
– А ведь со мной, Слава, заниматься развратом даже очень интересно. – Она села в автомобиль, включила зажигание и, прежде чем тронуться, предложила Славе: – Заходи ко мне в ателье, я с тебя мерку сниму.
– Что ты? – подошел к Савоеву Степа. – У тебя вид кастрированного плейбоя.
Сообщив Хромову в Москву, что он еще задержится в Таганроге для «выяснения некоторых странных обстоятельств, напрямую касающихся Москвы», Саша Стариков еще толком не понимал суть и форму этих обстоятельств, но чувствовал их едва уловимую неординарность.
– Как ты думаешь, что за тайна спрятана в этом взлохмаченном южнорусском городе? – спрашивал Саша у Пуаро, запуская пальцы в его густую шерсть.
Все дело было в Клунсе. Саша внимательно осмотрел квартиру Клунса, старинные предметы неизвестного культа, похищенные из нее и изъятые во время обысков в доме Италии и Комбата. Допросы членов воровской группы шниферов принесли мало информации по этому поводу…
– Он попросил отдать ему эту штуковину, – рассказывал Саше Старикову один из подследственных воров по кличке Паскуда, – и тогда обещал отказаться от доли. Комбат ему еще говорил, ты дурной китаеза, бери эту штуку и долю получай, нам эти свитки до лампочки, даже если они миллионы стоят. Мы их продать не сможем, низко летаем. Но узкоглазый только эту штуковину взял и все, больше его не видели, ну да это его дело.
Паскуда курил сигареты и чувствовал себя вполне хорошо в кабинете оперативников, где, кроме Саши Старикова, был еще и Степа Басенок, не вмешивающийся в ход допроса. Он сидел за своим столом и заполнял бумаги, писал отчеты, то есть нес самое тяжкое бремя оперативной работы.
– Да объясни ты толком, что это за штуковина. И что в ней хотя бы приблизительно находилось?
– Круглый стаканчик, из бронзы, по-моему, – охотно делился знанием Паскуда. – Сверху закручивался крышкой, внутри какие-то плотные листы, свитки, одним словом, фигня. Я спросил у китаезы, что это такое, а он говорит: «Некрономник», короче, фигня на постном масле…
«Некрономник» – книга мертвых. При упоминании об этой книге вздрагивают бледные демиурги и становятся тоскливыми глаза «спустившихся с неба» элохимов, бледнеют лица священников, посвященных в тайные знания вечного движения, усмехаются тибетские отшельники и впадают в транс шаманы тувинского племени эглс, еще тысячи лет назад покинувшие Туву и осевшие в непроходимых дебрях амазонских джунглей. В свитках «Некрономника» было нечто, ставившее под сомнение все, включая клио-вселенные, откуда пришли демиурги, создатели Ада, и высшее знание элохимов, опустившихся на землю из пространственно-глубинной, собирательно-планетарной облачности, которую они называли гортанно-мягким именем «Рааай». «Некрономник» нес в себе закодированное имя создателя начала бесконечности. Но даже не это напрягало и смущало нелюдь и нежить Земли, а то, что «Некрономник» предназначался не хозяевам, а рабам-людям. На заглавном свитке «Некрономника» была начертана штриховой письменностью истина: «Познавший суть мертвого с ужасом взирает на живущего».
…Саша Стариков ничего этого не знал, да и не хотел знать. Он хотел лишь поймать преступника, вешающего людей, и отправить его в тюрьму, по возможности навсегда. Узнав об убийстве Хонды, он сразу же подумал, что его убийца и убийца Клунса – одно и то же лицо.
Пока Саша Стариков пытался выяснить, почему агент ФСБ и вьетнамский авторитет Хонда оказался в Таганроге в роли квартирного вора, интересующегося культовым антиквариатом в виде свитков некоего «Некрономника», полковник Хромов, в свою очередь, пытался выяснить по телефону у Самсонова следующее:
– Как там дела у вашего городского прокурора?
– Миронова, что ли? – удивленно переспросил у него Самсонов.
– Да, – удивился удивлению Самсонова Хромов. – Он хороший парень.
– Ладно, – неожиданно воодушевился Самсонов, – я выясню, позвони попозже, Леонид Максимович. А сам почему ему не позвонишь?
– Уже четыре раза звонил, но его то дома нет, на работу ушел, то на работе нет, еще из дома не вышел.
– Понятно, – усмехнулся Самсонов и добавил: – Он у нас такой, встретишь один раз на улице, и потом всю жизнь по ночам сниться будет.
– Миронов, что ли? – пришла очередь удивляться полковнику Хромову, но, вспомнив Миронова, идущего под московским апрельским снегом в шортах, он согласился с коллегой: – Да, конечно. Яркая личность.
– Ходячая фотовспышка, – рассмеялся Самсонов и ни к селу ни городу пояснил: – В смысле фотографироваться любит. – И тут же без всякого перехода спросил: – Ну и что вы думаете насчет Хонды? Ваш человек по-прежнему у нас что-то обнаружить пытается.
– Где он, кстати? – живо заинтересовался Хромов. – И как он вам?
– Хороший парень, копия моих разгильдяев. Они уже сдружились и сейчас гуляют с Пуаро, в смысле с собакой, ушами груши околачивают.
– Понятно, – расхохотался Хромов. – Работает, ну и добро. Значит, узнаешь, Иосифович, как дела у фотовспышки?
– Хорошо, – согласился Самсонов, – узнаю. А как там мой парень?
– Молодец, парень талантливый, – похвалил Игоря Хромов. – Я его у себя оставлю.
– Ну уж нет, – возмутился Самсонов. – Я тогда с тобой разговаривать не буду и руки на банкете каком-нибудь не подам демонстративно.
– Шучу.
– Да я знаю.
С некоторых пор город и управляющее им начальство обратили внимание на то, что в Миронове появились признаки какой-то одержимости, напоминающей осатанелость. Он стал жестким, несговорчивым и неприятно честолюбивым, то есть говнистым. Миронов вдруг начал следовать букве закона настолько, что даже перестал брать взятки, что до глубины души возмутило всех, даже областного прокурора, который поспешил отписать в Генеральную прокуратуру представление о «бескомпромиссной работе прокурора города Таганрога Миронова С. А. на ниве закона» и о том, что «служение закону вызвало ряд угроз в адрес нашего коллеги, и областная прокуратура всерьез опасается за его. жизнь». В Генпрокуратуре, ознакомившись с этим представлением, стали чесать затылки, ибо понимали, что есть всего два способа официально избавиться от неугодного чиновника – смешать его с грязью или протолкнуть на удаленное от занимаемой должности повышение.
– Видимо, взяток не берет? – поинтересовался Генпрокурор у куратора по Ростовской области, занося руку для подписи под приказом о повышении в должности Миронова. – Или как?
– В нашем ведомстве факты получения взяток чрезвычайно редки, – ответил Генеральному куратор, – а Миронова я хорошо знаю. Добродушный, огромного роста увалень, мягкий, интеллигентный человек. Не предполагал, что он настолько достанет область, что они его даже на повышение начнут толкать.
– Ага, как же, – злорадно усмехнулся Генпрокурор, – нашли где искать дураков. – Он ткнул пальцем в куратора, государственного советника юстиции первого класса. – Возьмешь весь Уральский регион, а Миронова сюда, пусть теперь из Москвы за своими земляками наблюдает.
– Потрясающе! – воскликнул довольный куратор, получивший в виде Уральского региона значительное «трамплинное» повышение, и от избытка чувств добавил неизбежное восклицание: – Вы гений!
После операции по удалению внутричерепной опухоли Миронов вдруг четко осознал, что он не такой, как все, а гораздо умнее, достойнее и благороднее.
– У нас в роду дворяне есть? – как-то спросил он у своей семидесятидвухлетней матери. – Или что-то наподобие?
– Конечно, есть, – с удивлением посмотрела на него старушка. – Твой отец директором Дворца культуры завода «Красный котельщик» был, а дед так вообще буфетчиком в обкоме партии служил.
– Ну да, – разочарованно покивал головой Миронов, – конечно, конечно, мама.
Родословная не смутила Миронова. Он чувствовал в себе хлесткую и упругую энергию холодного интеллигента. Он не знал, что вживленный ему в мозг биочип «Самурай» увеличил его интеллектуальные и психические возможности в три раза. Миронов стал замечать, что ему достаточно один раз бросить взгляд на страницы записной книжки, чтобы уже никогда не пользоваться ею. Память отщелкивала все записи, и надобность что-либо записывать у Миронова отпала навсегда. У него вдруг появились способности к языкам, и в течение двух недель он уже вполне сносно владел английским и приступил к изучению японского. Ему стали понятны человеческие лица – взглянув на лицо собеседника, он сразу проникал в глубины его характера и психологии, знал, когда тот говорит правду, когда лжет. Одним словом, Миронов стал опасным конкурентом для всех, кто делал карьеру на ниве правосудия, которого, как известно, нет, не было и никогда не будет ни в одном государстве мира. Но Миронов не знал, что в нужный час и в нужном месте он перестанет быть самостоятельным человеком и превратится в ОРУЖИЕ.
Странная, мощная и клочковатая сила шизофрении, периодически овладевающая Леней Светлогоровым, делала его похожим на врожденного дебила, который неожиданно для себя и окружающих защитил докторскую диссертацию по хронологическому времени и был внесен в шорт-лист на соискание Нобелевской премии.
– Вы, Светлогоров, – говорил ему Мурад Версалиевич, – невменяемы по сути, маньяк-гуманист.
– Я знаю, – благодушно кивал в ответ Леня. А вы в принципе дурак по форме.
– Это еще почему? – сбился с мысли Мурад Версалиевич и, бросая в урну под столом извлеченную из кармана халата кожуру банана, добавил: – Попрошу не переходить на личности.
– Хорошо, – легко согласился Леня Светлогоров. – А в город меня по выходным выпускать будете?
– Нужно разрешение комиссии, а затем решение суда о том, что тебе можно покидать больницу по ходатайству родственников или тех, кто готов внести за тебя залог, я имею в виду Самвела Тер-Огонесяна.
– А как насчет самоволки? – поинтересовался Леня. – в смысле в пятницу ушел, а в воскресенье вечером пришел?
– Ну да, – усмехнулся Мурад Версалиевич. – И за это время ты все кладбища в городе квадратно-гнездовым способом перекопаешь.
– Я два раза в одну реку не вхожу, – сморозил чушь Леня Светлогоров. – Я просто хочу по городу осеннему походить, а ты мне, Мурад, прошлое поминаешь. Сволочь психиатрическая.
– Ну-ну, – всполошился Мурад Версалиевич, – успокойся. Самоволка предполагает, что тебя никто не увидит. Я закрою глаза, а ты их пошире раскрой, особенно в пятницу, когда уходить будешь, и в воскресенье, когда приходить станешь, тем более что у меня в это время выходной, так что тебе не со мной, а с Екатериной Семеновной договариваться надо.
– А ты не дурак, доктор, – похвалил Мурада Версалиевича Леня, – но и я не придурок. Напиши ориентировку.
– Что за ориентировку? – перепугался Мурад Версалиевич. – У тебя что, Светлогоров, волна пошла?
– Обыкновенную, – спокойно развивал свою мысль Леня. – Чтобы она во время обхода думала, что я выгляжу как застеленная постель со спящей на ней подушкой, и делала в своем журнале пометку: «Светлогоров в субботу вел себя хорошо, читал книги, спал и писал картины».
– Ну уж нет, – обреченно махнул рукой Мурад Версалиевич. – По выходным лучше я буду дежурить. Но, – он строго взглянул на Леню, – через раз.
«Хватит тебе дрыхнуть, – мысленно возмущался подполковник Абрамкин, поглядывая на похрапывающего Италию, – сколько можно?»
Подполковник подготовился к работе подсадной уткой по полной программе, но уже начинал тяготиться ожиданием. Италия спал и, судя по глубине и продолжительности сна, собирался это делать долго.
– Хватит колоть человеку снотворное, – обратился Абрамкин к процедурной сестре, пришедшей делать уколы в сопровождении милиционера. – Совсем замучили парня.
Медсестра промолчала, а сопровождающий ее охранник бросил зло:
– Молчи лучше, а то вторую руку наручником пристегну.
– Молчу, молчу, начальник, – успокаивающе поднял свободную руку Абрамкин.
Прошло уже три дня, как подполковник надел на себя шкуру залетного гастролера-уголовника, и за это время он здорово преобразился. Трехдневная щетина, питание синим больничным супом и прохлорированной мороженой рыбой сделали его похожим на рецидивиста, ветерана тюрем, после десятидневной голодовки. Во всяком случае, дежурившие в коридоре милиционеры считали его куда как более опасным преступником, чем мирно спящего и хорошо знакомого им Италию. По ночам Абрамкин мерз, больничное одеяло было коротким и прозрачным от времени. Он с завистью поглядывал на вора в законе, которому уже передали огромное и толстое одеяло с изображением медведя панду. Еще Абрамкину не нравилось ходить в туалет. Ему защелкивали на запястьях наручники, и он в пятнистых от штампов «Горбольница» кальсонах с волочащимися по полу завязками и такой же майке шел под охраной в другой конец больничного коридора под испуганно-недоброжелательными взглядами пациентов больницы. «Ничего, – думал прохладно-осенними ночами принявший позу эмбриона под одеялом подполковник Абрамкин. – Вот раскручу эту скотину, – он с ненавистью посмотрел сквозь прореху в одеяле на Италию, – и тогда поглядим, кто лучше, сочинские или таганрогские».
На четвертый день утром Италия открыл глаза, сладко зевнул, повернул голову в сторону Абрамкина, несколько мгновений недоуменно смотрел на него и сказал:
– Привет, майор. Это тебя из Сочи меня охранять прислали?
– Не майор, а подполковник… – начал было Абрамкин, но осекся и со злостью посмотрел на Италию.
Тихими, оглядчивыми шагами в город вступала южная осень. Первой ее присутствие почувствовала акация и до того изумилась, что сразу же уронила на землю свои округлые листья-монетки, тем самым существенно повысив массу бутафорского золота в мире. Дубы рощи Дубки проигнорировали вступление в город осени и всем своим видом пытались доказать, что лето непреложно и вечно, как уголовное преследование на карманные и квартирные кражи. Но нервные окончания дубов, дубовые листья, каждое утро понемногу уступали позиции, краснея, а то и желтея от негодования. Было по-прежнему тепло и сухо, но чуткое небо стало выше и прозрачнее, и ранними гулкими утрами можно было услышать всхлип растворяющегося в этой гулкости лета. Осень только на первый взгляд кажется на юге бесправной, на самом деле она, как и везде в России, неумолима, хотя и маскирует эту неумолимость деликатностью.
Глория Ренатовна Выщух готовилась к свадьбе. Несмотря на то что это противоречило всем традициям и условностям, Самвел Тер-Огонесян настаивал на белом платье, кортеже, многолюдном пиршестве и прочих атрибутах, включая венчание в церкви и регистрацию в загсе.
– Это же смешно, Тери, – увещевала его Глория Ренатовна. – У меня же есть ребенок и напрочь отсутствует девственность. Зачем так много шума, да еще белое платье с фатой?
Самвел, с легкой подачи Глории Ренатовны награжденный новым внутрисемейным именем Тери, лишь непокорно вскидывал голову и заявлял:
– Дорогая, если у человека есть возможность устроить праздник, он не должен отказываться от этого. Нельзя отнимать у людей возможность позлословить и похихикать
за спиной, слишком жестоко, люди этого не прощают, особенно тем, у кого есть деньги. Удачливые и счастливые ничего, кроме ненависти, у окружающих не вызывают.
– Что ты этим хочешь сказать, любимый?
Глория Ренатовна настолько заинтересовалась мыслью Самвела, что даже прекратила разглядывать подаренные им спиралеобразные золотые серьги с капельками бриллиантов на концах.
– Мы организуем свадьбу по всем канонам. Я выставлю стол на всю длину улицы. Пусть люди как следует поедят и выпьют, пусть переберут за столом наши косточки и подвергнут осуждению за размах и демонстративность, а затем снова поедят и выпьют. Тогда они нам многое простят, и зависть их будет не так разрушительна для нас, да и для них тоже.
