Текст книги "Люди полной луны"
Автор книги: Александр Экштейн
сообщить о нарушении
Текущая страница: 11 (всего у книги 36 страниц)
Полковник Краснокутский вызвал к себе в кабинет руководителя отдела по борьбе с распространением наркотиков Ростоцкого и спросил:
– Амиго, мне пришло из Таганрога неофициальное сообщение. Самсонов спрашивает, действительно ли наркокурьер Алиев, всем нам известный под кличкой Морс, которого недавно задержали в Таганроге с опиумом, выполнял оперативное задание твоего отдела?
– Морс?! – возмущенно удивился Ростоцкий. – Вот гад, а я думаю, куда же он делся… Да, Апиев выполнял оперативное задание.
– Понятно, амиго, – скучным голосом произнес Краснокутский. – Оперативное задание? Продавал в Таганроге полкилограмма опиума? Покажи-ка мне, капитан, разработку, объясни мне, дураку, в чем смысл этого задания.
– Господин полковник, дело в том, что эта скотина Морс поперся туда самостоятельно. Его там взяли, но здесь он участвует в разработке против Ольгерта, и очень важно, чтобы его освободили, иначе целый год можно псу под хвост выкинуть.
– Ага! – оживился Краснокутский. – Он в операции против Резаного, это хорошо, амиго. Я позвоню Самсонову, но за результат не отвечаю, они там вредные. Вот если бы обмен произвести?
– Пока из Таганрога никто и не попадался, кроме Карлуши, – пожал плечами Ростоцкий.
Владимир Иванович Логинов, более известный под кличкой Карлуша, находился в состоянии активной депрессии. Ему не хотелось спать, пить, есть и жить. Единственное, что он делал с удовольствием, так это курил. Карлуша понимал, что за убийство ростовского каталы Племянника ему грозит возмездие с двух сторон: снисходительное – со стороны закона, и убийственное – со стороны его жертвы. Племянника в зоне не простят. После того как его случайно, а поэтому вдвойне обидней, опознал в КПЗ таганрогский зампрокурора Миронов, Карлушу перевели в СИЗО, и он сидел в камере на втором этаже вместе с пятью пожилыми подследственными тихого нрава, на которых из-за обрушившейся депрессии не обращал внимания.
Карлуша, как каждый третий зек страны, был осведомителем. А в Таганроге состоял на связи у Катаева, старшего следователя прокуратуры по особо тяжким преступлениям. Миронов об этом не мог знать. Поэтому, лежа на нарах, Карлуша думал: «Хочу в Таганрог, зачем мне Сочи?» Хотя, если разобраться, в его положении – убийство при отягчающих – особой разницы не было, что Сочи, что Таганрог…
ГЛАВА ВОСЬМАЯ
Глория Ренатовна Выщух была приглашена Самвелом Тер-Огонесяном в городской Театр имени А.П. Чехова на премьеру спектакля «Мещанин во дворянстве». Впервые в жизни ей пришлось принимать участие в некоем подобии эксцентричности, ибо на ее 190 сантиметров роста Самвел смог представить лишь свои слегка округлые 178. При этом у Самвела были пронзительные глаза, черные жесткие волосы, выразительные губы и преисполненная внутреннего достоинства осанка. Он мог быть похожим на Наполеона, но великолепный, в стиле а-ля Фрунзик Мкртчян, армянский нос начисто зачеркивал это сходство. На Самвее был черный дорогой костюм, белая, в нантских кружевах, дорогая рубашка, темный, с классическими золотыми разводами, дорогой галстук и черные, с отрицающим вульгарность блеском, дорогие туфли. Глория Ренатовна была вся в ниспадающем, темном, дорогом и ненавязчиво прочерчивающем самые потрясающие части ее тела. Когда они вошли в уже многолюдное фойе театра, где собралась самая элитарная часть города, то, судя по лицам, обратившимся в их сторону, стало понятно, что премьера спектакля потеряла свою актуальность.
Полковник Самсонов, пришедший на премьеру не по своей воле, а по воде супруги Стефании Алексеевны, был в меру солиден и в меру раздражен, когда увидел Самвела Оганесовича Тер-Огонесяна в обрамлении Глории Ренатовны Выщух. «Королева и жулик», – бессознательно подумал Самсонов и усмехнулся. Он знал, что Самвел не жулик, но живописное, если не сказать высокохудожественное, появление колоритной пары толкнуло его на это попахивающее театром сравнение.
– Ты что, Иосиф? – подозрительно глядя на полковника, спросила Стефания Алексеевна и, проследив за его взглядом, понимающе кивнула: – Ты прав, по ним давно тюрьма плачет.
– Да ты что, Стефания? – испуганно взглянул на жену Самсонов. – Она же твоя школьная подруга.
– Кто?! – изумилась Стефания Алексеевна. Внимательно вглядевшись в Глорию Ренатовну и узнав, равнодушно признала свою ошибку. – Господи, как она разжирела и овульгарилась, ее трудно узнать.
«Бабы, – с усмешкой подумал Самсонов и остро позавидовал Самвелу. – Хорошо одевается, стервец, дорого. Надо его проверить на вшивость. Глория не та женщина, чтобы тянуть пустышку». Самсонов лукавил, он знал, что Самвел законно обеспечен и живет вне криминала, но ему доставляло удовольствие так думать, хотя это были и нетипичные для него думы.
В России с давних пор сложились твердо действующие стереотипы: армянин должен быть богатым, русский – бедным. Богатому армянину даже не завидуют, даже уголовный розыск, даже отделы по борьбе с экономическими преступлениями, в прошлом ОБХСС, не возбуждаются при виде богатого армянина. Но богатый русский – это нонсенс, это – никто по-другому не думает – жулик, ворюга, взяточник. Ему завидуют соседи, а силовые ведомства сразу же, безо всяких оснований, берут его – на всякий случай – в оперативную разработку. Это невозможно объяснить. На третьем и особом месте в этих сложившихся странностях стоят евреи. Им завидуют почему-то всегда, и даже если еврей беден, то соседи и правоохранительные органы пребывают в полной уверенности, что еврей богат, по очень хорошо маскируется под бедного… Самсонов мысленно усмехнулся и подумал: «Действительно, почему это на Самвела нет ни одной анонимки, а на скромно-богатого Румянцева, хозяина автомастерской, их присылают чуть ли не каждый день?» Самсонов не успел додумать эту мысль. Стефания Алексеевна слегка дернула его за рукав и проговорила:
– Иосиф, прекрати думать о всякой чепухе, пойдем в зал, уже прозвенел второй звонок.
Театр имени А.П. Чехова – гордость города. Город был горделивым. У него имелись театр, море, шарм, жизнеутверждающие заводы и традиции. Он был наполнен сюжетами, интеллигенцией, хулиганами, жлобами и студентами. Это, конечно, никак не характеризует город, но он отличался особым обаянием, потому что совершенно случайно во время своего основания попал в облако звездной пыли, и она вместе с цементом, кирпичами и фундаментами легла в его основанис. Почти в каждом таганрожце существовала невозбранимая придурь, но попадались и такие, которых можно было считать идиотами на севере, но юг, с его тягой к выпуклости и чрезмерности, превращал их в маньяков. Таково было мнение инспектора уголовного розыска.
Игорь Баркалов стоял возле подъезда Театра имени А.П. Чехова, гордости города Таганрога, и думал: «Дать Самсонову досмотреть первый акт или вызвать сразу?» На этот раз из могилы было извлечено тело Светланы Баландиной. Она погибла в результате трагического и нелепого случая – от «рогов» троллейбуса. На подъезде к остановке «Центральный рынок» троллейбус слегка подпрыгнул на ухабе, слегка вильнул, и эти самые «рога», соскочив с проводов, ухнули вниз. Один из них и упал в центр головы беззаботно болтающей со своим однокурсником Светланы Баландиной. Однокурсник, высокий и смазливый Виктор Ригин, сразу же потерял сознание, ибо кровь, брызнувшая из головы Светы, окропила ему лицо так густо и беспросветно, что многочисленные люди на остановке решили, что «рог» упал именно на него. Ригин упал навзничь и не двигался, а Света, сделав два шага назад, уперлась спиной о стенку троллейбусной остановки, обхватила голову руками и, съехав по стене, умерла. Похороненная вчера, сегодня Света лежала в сквере завода «Красный котельщик». Лежала за грядой декоративного кустарника, обрамляющего аллею, на свежеподстриженной траве газона под ярким фонарем. Это было наглостью. Неведомый и жуткий эстет причесал ей волосы, расправил складки на платье, сложил руки и положил розу на грудь. Опергруппа окружила этот круг света, молчала и не двигалась…
Светлана Баландина училась в музыкальном училище по классу фортепьяно. Рядом с училищем находился радиотехнический институт и неподалеку, рукой подать, медицинское училище и факультет иностранных языков педагогического института. Центр города и студенческой жизни, перекресток сексуальных открытий, постоянное ожидание и готовность к любовным приключениям. Радостное волнение от предвкушения головокружительного интима и лихорадочное, на грани шизофрении, состояние влюбленности, которая в летнее время напоминает припадок.
Света была очаровательно-соблазнительна и соблазнительно-очаровательна одновременно. Тонкие черты юного лица, чуть затененного хрупкими мерцающими очками, придавали ему выражение некой многообещающей тайны и притягивали к себе взгляд любого и каждого мужчины города Таганрога. При виде ее молодые, и даже очень молодые, и даже совсем еще сопливые мужчины со стуком ставили на стол летнего кафе свои бутылки с пивом, переглядывались, с восхищением мотали головами и произносили озадаченно-восторженно: «Это да!… Это телка!… Это баба!…» Некоторые произносили другие слова, и даже нецензурные, но восторг их был неподдельным, а непосредственный и наивный мат выражал высшую степень признания красоты. Просто в городе Таганроге, также как в Ростове-на-Дону и остальных городах юга России, не все знают другие слова для передачи бурных внутренних эмоций сексуального оттенка, но зато все умеют увидеть и оценить.
Именно эти возгласы сопровождали каждый шаг Светы по родному городу и окутывали ее прозрачным облаком мужского восторга и желания.
Но был у Светы Баландиной один существенный, неведомый даже ей самой, недостаток. Об этом знали только родители Светы, отец-хирург и мать-онколог. Только они знали, что внутри Светы вызрела и вот-вот должна была взорваться болью и последующей за ней смертью нелепая и не оставляющая шансов болезнь – саркома, рак костного мозга и соединительных тканей. Поэтому, когда на них обрушилась весть о трагической смерти дочери, они решили, что «рога» троллейбуса сорвались не случайно, их столкнула рука Бога…
Миронов обвел свой прокурорский кабинет взглядом, встал с кресла, подошел к окну и посмотрел со второго этажа на Лермонтовский переулок. Ничего не увидев из-за пышной зелени акаций, заслонявших окно, он вздохнул и прислонился лбом к стеклу. Он вспомнил, как совсем недавно жил полнокровно и яростно, как расследовал до конца не доведенное дело об убийстве Сергея Васильева, вспомнил московский загул и Стефана Искру.
В дверь кабинета постучали.
– Войдите, – уныло согласился со стуком Миронов.
В кабинет вошел старший следователь прокуратуры по особо тяжким преступлениям Катаев.
– Что там у тебя? – уже взяв себя в руки, начальственно спросил Миронов.
– Нужно перевести из сочинского СИЗО в наше Карлушу, он мне нужен.
– Карлушу? – удивился Миронов. – Он же убийца, я его опознал в сочинской КПЗ, он под склерозника косил, а тут я… – Миронов осекся. – Зачем он тебе?
– Он мой осведомитель, – сообщил Катаев. – Хочу его в камеру к Рыжему посадить, может, что и узнает новое о хищениях в порту.
– Боюсь, это будет не так легко сделать, – озабоченно произнес Миронов и, достав из кармана портсигар с выдавленным на нем профилем Анны Ахматовой, закурил свои любимые сигареты «Наша марка».
– Они просят обмен. Мы им Алиева, того, что задержали в парке с опиумом, а они нам Карлушу.
– Так в чем же дело?
– Вот. – Катаев протянул ему заполненный бланк об этапировании подследственного Алиева в Сочи. – Ваша виза на эту бартерную сделку нужна.
Миронов расписался на бланке и поинтересовался:
– Что ты думаешь об этом выкапывателе девушек из могил?
– Этим ребята Самсонова занимаются, – скептически ответил Катаев. – На мой взгляд, все дело в эстетике, в психическом заболевании и в гипертрофированном чувстве справедливости. Я думаю, что занимается этим человек, имеющий какое-то отношение к творчеству.
– Интересно, – вяло произнес Миронов. – На такое действительно только Вагнер и отважится, надо все-таки съездить на место преступления, они еще там?
– Да, – кивнул головой Катаев и вышел из кабинета.
Миронов снова подошел к окну, прислонился лбом к стеклу и, вновь улыбаясь самому себе, лицемерно подумал: «Как все-таки скучно быть начальником…»
Не высказав своей идеи об установлении автомобильной звуковой сигнализации возле свежих захоронений Самсонову, Слава Савоев не смог о ней умолчать в присутствии Игоря Баркалова.
– Представляешь, как гуданет в двенадцать ночи среди могил, и, можешь не сомневаться, сразу двух зайцев убьем.
– Зайцев? – флегматично поинтересовался Игорь.
– Да, двух! – восторженно подтвердил Савоев, не обращая внимания на флегматичную отстраненность Игоря от его рационализаторского предложения.
– А почему не лисиц, чернобурок, например? – продолжал поддерживать разговор Игорь, думая о чем-то своем, не связанном с системой сигнализации на кладбище.
– Лисиц? – скептически переспросил Савоев, с подозрением глядя на задумавшегося Игоря.
– В смысле? – наконец-то очнулся Игорь и с некоторой оторопью взглянул на Савоева. – Какие лисицы, Слава, что ты ко мне прицепился? – накинулся он на оперуполномоченного. – О деле надо думать, а не о воротниках для своих любовниц.
– Вот именно, о деле! – вспыхнул возмутившийся Слава и, остановив направляющегося к оперативной машине Степу, сообщил ему, кивая в сторону Игоря Баркалова: – Одна чернобурка на уме у парня.
– Что? – не понял Степа, с недоумением глядя на Савоева.
– Чернобурка, – объяснил ему Слава и, заметив подъехавшую «Волгу» Миронова, сообщил: – Прокурор приехал, одним словом…
Увидев выходящего из черной «Волги» Миронова, Самсонов оглядел свой костюм и подумал: «Интеллигенция нагрянула».
Не обращая внимания на прокурора, он подозвал к себе Степу, Игоря и Славу, оглядел их и задал нетрадиционный вопрос:
– Как вы думаете, Миронов в этом деле не может быть замешанным?
Сыщики переглянулись между собой и чуть не хором ответили:
– Может.
– О чем это вы? – вежливо спросил Миронов, подходя к Самсонову. Ермаков крутился возле криминалистов-экспертов и не подошел вместе с ним.
– О судьбе, – вяло и слегка грустно ответил Самсонов, указывая на место, где недавно лежало тело Светы Баландиной, уже увезенное в ставший для него привычным морг. – Есть что-то в этих выкапываниях вызывающее, какая-то театральная подоплека и крик души, эдакий поэтический вызов…
Миронов, продолжая стоять в позе идиота, с силой захлопнул портсигар и прищемил себе палец, что в какой-то мере повлияло на выражение его лица. Оно стало более осмысленным.
– А девчонка красавица была! – заметил Ермаков.
На следующий день после обнаружения похороненного и вновь извлеченного из земли для публичной демонстрации тела Светы Баландиной город взорвался восторженным негодованием: «Это же надо, такое уникальное и живописное злодейство, и это же надо, именно в нашем городе. Ну и Таганрог!».
В этот же день Роберт и Арам Рогонян спешно покинули город и уже через несколько часов были в непосредственной близости от города Анапы, дав себе слово никогда и ни при каких обстоятельствах не приближаться к городу Таганрогу ближе трехсот километров до той поры, пока эту бешеную падлу-могильщика не повяжут менты.
ГЛАВА ДЕВЯТАЯ
Я сижу в тюрьме. Меня приговорили к пяти годам лишения свободы за убийство Сергея Васильева и служащего сочинской гостиницы. Это же надо так придумать, будто я случайно сбил Васильева своим мотоциклом, которого у меня никогда не было, а он, падая с моста, зацепился за какой-то прут и оторвал себе голову, а служащий гостиницы просто столкнулся со мной на бегу, упал и умер. Великолепный по своей сути кульбит закона в мою пользу. Если я кого-то убиваю, то в этом столько смысла и добра, какие закону и не снились. Я улыбаюсь. Во мне столько улыбчивой нежности к происходящему и столько трепетного любопытства, что я смотрю на все вокруг с радостью. Какие строгие люди в форме. Они ведут меня по коридорам, то и дело открывая и закрывая решетчатые двери, и делают это с такой сосредоточенной суровостью, что я едва сдерживаю смех. Теперь я Буслаев Василий Яковлевич, ну и подобрал мне имечко Иван Селиверстович, оно мне нравится. Есть в нем что-то разбойничье, тюремное и обаятельное. В моих руках матрас, подушка, одеяло, скатанные и какие-то залоснившиеся. Разве можно приговаривать человека к лишению свободы и при этом не иметь возможности давать ему нормальную пищу и чистые постельные принадлежности? Впрочем, все это чепуха. Ага. Вот и моя камера, ну и дела, забита под самый потолок, ужасная вонь, здесь человек восемьдесят несчастного быдла. До свидания, контролеры, я на месте, можете затарахтеть за моей спиной ключами, закрывающими двери, это романтично. Здравствуйте, господа заключенные, можете со мной познакомиться, мне пока еще интересно…
Начальник оперчасти армавирской тюрьмы майор Васнецов зашел в кабинет спецчасти и с равнодушным интересом стал просматривать уголовные дела прибывшего в тюрьму этапа. Настроение у майора было хорошее. Только что благодаря оперативной разработке своей службы он задержал на вахте молодого прапорщика Магомедова, пытавшегося пронести одному заключенному двести граммов анаши и два порнографических журнала. Васнецов сразу же, в своем кабинете, снял с Магомедова показания и возбудил уголовное дело, расколол его, как говорят на Кубани, до самого седла. И лишь потом, увидев, что Магомедов дошел, сделал его своим негласным сотрудником – осведомителем в среде контролеров. Магомедов истово и преданно взглянул на Васнецова и, ударив себя в грудь кулаком, произнес: «Ради тебя на все пойду, начальник». Васнецов вернул ему половину анаши, оставив другую половину и оба журнала для оперативных нужд. Магомедов теперь стал его человеком, и подставлять его нельзя. В общем, у Васнецова было хорошее настроение…
Раскрыв папку с уголовным делом, перечеркнутым синей полосой, которая означала, что осужденный может подвергнуться насилию со стороны других заключенных, он презрительно поморщился. Некий Основоколодцев Семен Леонидович был осужден на четыре года лишения свободы за педофильство. «Скромный и милый бухгалтер», – усмехнулся Васнецов, вычитав в деле профессию Основоколодцева. Просмотрев дело, Васнецов обратил внимание на одну деталь: все четырнадцать малолетних потерпевших в общем-то шли на контакт добровольно и приходили к Основоколодцеву сами и по нескольку раз. «Страна подрастающих педерастов, – безо всякой горечи подумал опер и отложил дело в сторону, решив: – До того как пройдет наряд, в какую колонию отправить, сделаю из него информатора, он сам мне на грудь кинется с этой просьбой». Он пометил в сопроводительной карточке для контролеров: «В 42-ю камеру». Это была его камера, там находилось семь человек, и все уже с разными интервалами бросались к нему на грудь с просьбой о вступлении в самую могучую и древнюю партию стукачей. Следующее дело принадлежало некоему Буслаеву Василию Яковлевичу. Васнецов лениво и быстро его просмотрел: «Пять лет лишения свободы, статья 109, причинение смерти по неосторожности». «Какой рассеянный, – съязвил про себя Васнецов. – Сначала одного уронил до смерти, а через десять дней второй об его чемодан споткнулся». Васнецов даже в рутинном ознакомлении с делами новоприбывших, а они прибывали и убывали по два раза в день, находил себе повод для веселья. «Ага, по профессии кладовщик, место проживания и прописка – Улан-Удэ, отдыхал в Сочи, понятно». Но что-то настораживало Васнецова, что-то в этом деле было не совсем чисто. Внимательно просмотрев дело, майор на двенадцатой странице в уголке заметил небрежный, как бы машинально поставленный значок «?». «Ясно», – мгновенно захлопнул дело Васнецов и положил его на место, написав в сопроводительной карточке: «В общую камеру». Васнецов был профессионалом и сразу же забыл о фамилии Буслаев и значке «?», которым в математике обозначают бесконечность.
В камере, рассчитанной на двадцать пять человек, находилось пятьдесят осужденных, которые, как известно, гораздо компактнее, чем обыкновенные люди. Верхний ряд нар у окна занимала мнящая себя авторитетной публика. В камере не было ни одного вора в законе и нового русского новой бандитской иерархии, здесь сидела в основном разношерстная, шестерящая и алкогольно-бытовая, публика. Здесь же, у окна наверху, расположился Лом. Саркис Ольгерт дал знать людям – людьми в тюрьме считаются авторитеты, воры в законе и те, кто зарекомендовал себя бескомпромиссным борцом за криминальные права граждан, – что Лом – его человек. Лом возликовал и стал самозабвенно создавать свою команду. Это она занимала верхние нары у окна, и теперь любой поступающий в камеру новичок должен был пройти собеседование с верхонарной экзаменационной комиссией, внести посильный дар в общественную казну и получить статус зека и соответствующее полученному статусу место в камере. Верхний ярус у окна, как мы уже говорили, занимали Лом и его команда. По мере удаления от окна к двери табель о рангах понижалась. Если непосредственно возле Лома расположились «статские» и «тайные» «советники», то возле двери уже довольствовались жизнью всякие там «секретари» и «коллежские асессоры». Они первыми прощупывали взглядом и словами новоприбывшего. Взглядом оценивали по вещмешку и одежде его возможности и физические данные, а словами узнавали его характер и то, насколько он может пойти в утверждении своего «я». Полученные таким способом данные передавались незаметно в «царскую» подоконную палату, и там уже принималось окончательное решение.
«Пингвин», – передавалось к окну «коллежскими асессорами». «С деньгами, похоже, лох прибыл», – переводили «тайные советники» Лому. Пингвин наиболее тщательно подвергался собеседованию, и если у него действительно были деньги и залежи ценных продуктов питания вкупе с сигаретами в вещмешке, то вскоре он охотно расставался с большой, если не сказать основной, частью своих запасов и, получив поощрительное «настоящий арестант», занимал почетное место на нижних нарах под окном. Воздух туда все равно не поступал, но была возможность лежать и сидеть на них круглосуточно, а не посменно, как на другой стороне камеры.
«Ваня зашел», – сообщали «коллежские асессоры» наверх. «Мужик с работы вернулся», – переводили Лому «тайные советники». Мужику на собеседовании строго объясняли, как надо вести себя в мире тюремных людей, и отправляли на ту сторону, ближе к стене, где он вместе с другими такими же спал и сидел по очереди: одни шесть часов лежат, другие сидят, а затем «смена караула». Тюремный мир России всегда страдал от перенаселенности.
«Черт», – сообщали наверх. «Пусть мужики ему место определят», – не связывались с такой шушерой у окна…
Когда двери камеры распахнулись, вошел невысокий человек, который чертами лица и цветом коротких волос слегка напоминал Пьера Ришара.
Сыр, борец за чистоту и девственность своих брюк, окончившуюся смертью его родного брата и двадцатью годами лишения свободы для него, совсем не понял статус вошедшего и, широко зевнув, решил в мыслях: «Черт, наверное». Он лениво обшарил человека взглядом и в силу душевной толстокожести еще не почувствовал, что в большую, вонючую, туманную от сигарет и наполненную человеческим равнодушием (которое в тюрьме пристрастно и назойливо) друг к другу камеру вошло напряжение, а затем звонкая тишина.
– Ты кто? – пренебрежительно спросил у вошедшего Сыр. – Пьер Ришар или француз?
– Нет, – улыбаясь, ответил ему вошедший.
Их разговор происходил в странной, невероятной для переполненной камеры тишине.
– А кто? – уже совсем презирая вошедшего, механически спросил Сыр, намереваясь отправить его в чертятник.
– Не знаю. – Новичок продолжал улыбаться. – Видимо, смерть твоя…
