Текст книги "Anamnesis vitae. (История жизни)."

Автор книги: Александр Светин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 17 страниц)

Я хлопнул себя по лбу: точно, обезвоживание! Мужики, похоже, получили банальный тепловой удар. Но каким образом?

– Откуда вы их привезли? – поинтересовался я у переминающихся с ноги на ногу мужичков из грузовика.

– У грейдера нашли. Километрах в двадцати отсюда, – виновато пробубнил один из них.

– А что они там делали? Что значит «нашли»? Они у дороги валялись, а вы их просто подобрали? Подробности, мне нужны подробности! – не замечая того, я почти орал, наседая на съежившихся аборигенов.

– В машине они сидели! – подал голос второй, который помоложе.

– В какой машине?

– В «запоре»… Ну, в «Запорожце» то есть. В ушастом.

– И что?

– Что – «что»? – не понял мой собеседник.

– Сидели пять мужиков в «Запорожце»… – тут я запнулся, осознав фантастическую экстремальность этого явления, – …сидели, стало быть, пятеро здоровых мужиков в ма-аленьком таком «Запорожце», плохели, синели и теряли сознание?

Туземцы дружно пожали плечами:

– Да вроде…

Я оторопело переводил взгляд с них на лежащие в рядок полуживые тела. Понятно, анамнез болезни придется выяснять у самих пациентов. Когда оклемаются. Иначе толку не будет: водители грузовика застали, можно сказать, лишь финальный акт трагедии.

– Доктор, а доктор? – робко обратился ко мне старший.

– Что?

– Может, мы поедем, а? Нас в поле ждут, давно уже. Председатель головы свинтит и премии лишит.

Я невольно усмехнулся. Если процесс будет происходить именно в этой последовательности, о премии мужичкам можно будет уже не беспокоиться.

– Да, да, конечно езжайте! Спасибо вам. А насчет председателя не беспокойтесь – если что, адресуйте его ко мне. Я объясню, что вы вот этим, – я кивнул на лежащие тела, – жизнь спасли!

Мужики заулыбались, пожали мне руку и полезли в кабину. А я вернулся к своим доходягам.

«Синий» теперь дышал намного спокойнее. Клавдия Петровна успела ввести морфин и приладить кислородную маску. Да и синюшность у бедняги несколько уменьшилась. В вену резво капал физраствор, восполняя потерянную (пока неведомо, каким образом!) жидкость.

– Проверьте давление и сделайте в вену гепарин. Десять тысяч, – распорядился я и пошел дальше.

Пациент Антона Иваныча уже пришел в сознание и теперь удивленно хлопал глазами поверх кислородной маски.

– Тоже – измерить давление. И температуру, всем обязательно измерить температуру! – спохватился я. – И еще – взять кровь на гематокрит!

– Чего?! – хором взвыли оба фельдшера.

Ясно. «Нам таких словов не нать, нам чаво бы попроще…» Я забыл, что нахожусь не в Нероградской областной больнице, где по первому щелчку пальцами прибегает толпа лаборантов и делает любые анализы. Вздохнув, я махнул рукой:

– Да так, ничего, перегрелся малость. Давайте-ка их по палатам определим. А то что ж они у нас так-то… в военно-полевых условиях.

– Данила!!! Айда больных таскать!!! – взвизгнула Клавдия Петровна.

У меня заложило уши.

7 сентября 1987 года, 19.10,

Кобельки, участковая больница

Я дописал историю болезни и потянулся. Первый день моей работы в качестве и.о. главврача полностью соответствовал определению «с корабля – на бал». За последние два часа я провел интенсивную терапию пятерым тяжеленным больным. В результате – из крайне тяжелого их состояние стало от просто тяжелого до вполне даже удовлетворительного.

Тяжелым оставался пациент с тромбоэмболией: он хоть и пришел в себя, но по-прежнему внушал мне серьезные опасения. Давление сам не держал, только на вазопрессорах и гормонах; к тому же после прослушивания его легких я пришел к нерадостному выводу о том, что назревает пневмония.

Зато остальные четверо поправлялись на глазах. Коррекция потерь жидкости и охлаждение (для чего пришлось выгрести почти все запасы льда из больничного погреба!) сотворили чудо. Недавние доходяги полностью пришли в норму и запросились домой. С каковой целью и отрядили делегата ко мне в кабинет пятнадцать минут назад.

Делегата я решил пошантажировать. Пообещал, что отпущу исцеленных лишь в том случае, если он, делегат, в подробностях расскажет мне обстоятельства, повлекшие за собой столь плачевное состояние моих пациентов.

Посланник помялся минуту… да и рассказал.

…Какое-то время после окончания его рассказа я хватал раскрытым ртом воздух, не в силах вымолвить ни слова. Потом принялся биться лбом об стол в приступе истеричного смеха. Впрочем, смехом это назвать было сложно. Ржание – добротное такое, переливчатое ржание. Ну а как еще прикажете смеяться в бывшей конюшне?

Делегат поведал мне историю, достойную пера Дюма. Вернее, обоих носителей этой фамилии – и отца, и сына.

Дело было так. В пятницу вечером пятеро мужичков решили съездить в соседнее село (пятнадцать верст!) в гости. Сборы были недолгими: прихватив с собой десяток литров самогонки, наши герои уселись в «Запорожец» и двинулись в путь.

Как пятеро упитанных организмов уместились в этой пародии на автомобиль, – объяснить не смог бы даже Эйнштейн с позиций собственной теории относительности.

Тронувшись, путешественники решили отметить благополучное начало тура. И отметили. Все, включая водителя (кстати, именно он и оказался в конце концов моим самым тяжелым пациентом).

В результате примерно на полпути «запор» не вписался в поворот, слетел с грейдера, проскакал по полю и въехал в столб. Но! Столб оказался непростым. Знаете, встречаются иногда у дорог такие, сделанные из двух длинных бревен, соединенных вверху и расходящихся книзу? Получается этакий треугольник, обращенный вершиной вверх.

«Запорожец» въехал аккурат промеж бревен. И заклинился там. Да так здорово, что обе двери (а в «запоре» их всего-то две!) оказались намертво заблокированными.

Осознание трагизма ситуации пришло к страдальцам не сразу. Поначалу они обрадовались тому, что живы. И тут же это отметили. Потом отметили то, что машина осталась цела. Потом тяпнули за преодоление половины пути. И понеслось…

Напомню: был вечер пятницы. По грейдеру и в будни-то редко кто ездит. А уж в преддверии выходных…

Через пару часов кому-то понадобилось выйти по естественной надобности. Поняв, что двери не открываются, мужички опустили стекла и попытались выйти в окна. Но проклятые бревна загораживали собой проемы. Тогда путешественники принялись звать на помощь. Эхо было им ответом…

Прошла ночь, настало утро субботы. Дорога по-прежнему была пуста. Сидельцы охрипли, безуспешно взывая к пространству. Воды у них с собой не было, поэтому жажду утоляли самогоном. А нужду, пардон, справляли в окна.

А потом взошло солнце… Температура за бортом неуклонно приближалась к обычным для этого времени года на Нероградщине двадцати пяти градусам. В тени…

Тени столб не давал. А «запор», к несчастью, был темно-синим. И потому его содержимое вмиг нагрелось градусов до пятидесяти. Мужики пили, орали, опять пили, опять орали…

Так прошла суббота. Потом воскресенье. Потом – почти весь понедельник. И только на закате дня на грейдере появился уже знакомый нам грузовик…

Прекратив биться об стол, я поднял голову, вытер слезы и уставился на недоумевающего делегата:

– Вы, пятеро здоровых лбов, не могли выдавить лобовое или заднее стекло?! И вылезти? Вы же помереть могли, идиоты! И так уж почти померли!

Делегат шмыгнул носом и потупился:

– Не хотели.

– Не хо… – у меня перехватило дыхание. – Не хотели?! Да почему же?!

– Машину жалко!

– Клавдия Петровна! – заорал я.

Фельдшерица моментально материализовалась на пороге:

– Да, Пал Палыч?

– Проводите этого… автолюбителя к остальным. И оформите их на выписку, – устало распорядился я.

– Всех?!

– Кроме того, который под капельницей, разумеется.

– Есть! – по-военному отрапортовала Клавдия Петровна и вытолкала парламентера вон.

Воспользовавшись минутной передышкой, я подошел к окну. Вид отсюда открывался изумительный. Больница стояла на холме, и из ее окон видна была вся округа. Прямо перед глазами – большое озеро, на берегу которого примостились Кобельки. Справа – лес. Слева – тянущаяся до самого горизонта степь.

– Лепота! – пробормотал я.

– Пал Палыч! – раздалось за спиной.

От неожиданности я вздрогнул и резко обернулся. Передо мной, в каком-нибудь шаге, стоял Антон Иваныч. Вид у него был изрядно озадаченный.

– Уф, испугали! Чего подкрадываетесь так? А если бы я рефлекторно вас того… в челюсть?

Фельдшер криво улыбнулся:

– Значит, поделом мне.

«Фаталист, стало быть? Ох не похож!» – подумал я, рассматривая хитрые глазки Иваныча.

Но вслух спросил другое:

– Что опять случилось?

– Да у нас тут все время что-то случается! – оптимистично сообщил мне фельдшер. – Там рыбаки девушку привезли. Без сознания.

– Утонула, что ли? – уточнил я уже на ходу, выскакивая в коридор.

– Да нет вроде. Они ее на суше нашли уже в таком виде.

– В каком – «в таком»?

Антон Иваныч замялся:

– Да сами сейчас увидите. Сюда, пожалуйте, в смотровую! – и открыл мне дверь.

На кушетке, закутанная во что-то вроде одеяла, лежала девушка. Красивое, спокойное лицо ее обрамлял ореол из огненно-рыжих волос. Закрытые веки слегка подрагивали.

– Пульс шестьдесят в минуту, дыхание – шестнадцать, давление – сто десять на семьдесят! – сообщила Клавдия Петровна.

– При каких обстоятельствах ее нашли? – поинтересовался я у стоящих поодаль мужчин – старика и парня лет двадцати пяти.

– На острове. Она лежала на холме… голая совсем, – несмело сообщил дед.

– Голая?! А как она туда попала?

Старик развел руками:

– Не знаем. Лодки никакой мы не видели, ее одежду не нашли. Чудно как-то…

– Да уж… – согласился я и обратился к фельдшеру: – Антон Иваныч, надо бы участкового вызвать. Кто его знает, как она на остров попала. Может, и не по своей воле. Пусть разбирается, это по его части.

Иваныч кивнул и выскочил из кабинета. А я склонился над девушкой:

– Всех, кроме Клавдии Петровны, прошу выйти из смотровой.

Комната вмиг опустела. Убедившись, что со мной осталась лишь фельдшерица, я откинул одеяло. Вернее, спальный мешок. И замер…

Эх, учили меня, учили, что врач при исполнении существо бесполое, да все зря! Потому что, едва увидев мою новую пациентку, я понял, что пропал. Просто что-то щелкнуло где-то в голове – и все. Передо мной лежала уже не больная, жаждущая моей помощи, а – Мечта. Именно так, с большой буквы.

Я оторопело вглядывался в бледное лицо и не понимал, что со мной происходит. Я знал,что всегда ждал встречи с той, которая сейчас мирно спала на обшарпанной больничной кушетке в богом забытых Кобельках. Откуда взялось это знание – неведомо. Но в его истинности я был уверен. Это лицо я уже видел раньше. В собственных снах.

– Пал Палыч! – подергала меня за рукав Клавдия Петровна.

– Да?! – встрепенулся я, пытаясь прогнать наваждение.

– Что с вами? Вы как-то побледнели весь. Устали, наверное, с дороги-то, да после всех наших заморочек?

Я замотал головой:

– Нет-нет, все в порядке! Задумался просто.

Осмотрев девушку, я присел рядом на стул и задумался. Никаких тревожных признаков болезней или, тем более, ранений, я не нашел. Красавица, похоже, просто-напросто спала. Очень крепко, потому что мои манипуляции ее не разбудили.

– Что с ней? – шепотом спросила Клавдия Петровна.

Я пожал плечами:

– Спит.

– Просто спит?

– Похоже, именно так. Кстати, вы ее не знаете? Не из местных часом?

Фельдшерица отрицательно помотала головой:

– Не из Кобельков, точно.

– Как же она на остров-то попала? – не надеясь на ответ, спросил я.

– Ох, не знаю, Пал Палыч. Да еще в таком-то виде! Может… – она запнулась.

– Может, что?

– Может, ее обидел кто? Ну, вы понимаете, о чем я? Снасильничал и бросил.

Я поежился. У меня и в мыслях не было, что над этим волшебным созданием кто-то мог вот так надругаться…

– Кто знает? Надо бы проверить, наверное?

Клавдия Петровна выглянула в коридор:

– Марья! Зайди-ка сюда!

В дверь павой вплыла Мария Глебовна:

– Что случилось? Рожает кто-то?

Я указал на странную пациентку.

– Мария Глебовна, осмотрите девушку, пожалуйста. Есть подозрение, что ее могли… изнасиловать, – глухо выдавил из себя последнее слово.

Акушерка присела у кушетки и принялась натягивать перчатки.

– Подождите! – остановил я ее и направился к выходу.

– Что? – Мария Глебовна в недоумении обернулась ко мне.

– Я… выйду пока! – сказал я и почувствовал, что краснею.

– Зачем?! – хором спросили акушерка с фельдшерицей.

Но я уже выскочил в коридор и захлопнул за собой дверь.

Через минуту из смотровой выглянула Клавдия Петровна:

– Пал Палыч, заходите!

– Что, уже?

– Уже, уже! – заулыбалась она.

Я вернулся в кабинет:

– Ну?

Акушерка с хитрой улыбкой окинула меня взглядом:

– Да все в порядке. Девочка она еще! – и принялась стаскивать с рук перчатки.

С души свалился здоровенный камень. Видимо, облегчение мое было столь явным, что Мария Глебовна хмыкнула себе под нос и покачала головой. Я тут же сделал строгое лицо:

– Клавдия Петровна, определите больную в пятую палату. Пусть там полежит, пока не проснется.

– Назначения какие-нибудь будут?

– Никаких. Спит человек – и пусть спит. Понаблюдаем пока.

Фельдшерица кивнула головой, высунулась в коридор и завопила:

– Данька! Давай сюда, работа есть!

Я вздохнул и с опаской поглядел на спящую красавицу. Та и ухом не повела.

Глава 3

20 августа 1987 года, 02.28,

Кобельки

Сон не приходил. Алена ворочалась в постели уже почти два часа, безуспешно пытаясь уснуть. В отчаянной злости она колотила кулачками подушку и даже кусала ее. Будто та виновата во всех бедах, так внезапно навалившихся на Аленины плечи.

Собственно, беда была только одна. Зато такая, которую сама Алена с радостью поменяла бы на десяток любых других. Если бы могла. Но – увы! Поздно, девочка, поздно…

Да уж и не девочка, кстати. Четыре месяца как рассталась с невинностью. И без всякого сожаления, надо заметить. Правда, удовольствия особого тогда она тоже не испытала. Скорее какую-то дурацкую гордость за себя: мол, вот теперь-то я совсем-совсем взрослая! И все у меня – как у людей. То есть как у подружек, которые давным-давно и без всякого стеснения хвастают, как у них ЭТО было…

Теперь ЭТО было и у Алены. А сегодня она узнала, что скоро у нее появится такой повод «похвастаться» перед подружками, какого у тех не будет еще долго! К их же счастью.

Алена зло усмехнулась и опять всадила кулак в несчастную подушку. Дура, полная, законченная дура! Решила доказать что-то… И кому, спрашивается? Витьке, который променял ее на эту очкастую плоскую дылду из 10 «А»? Ну уж нет, себе-то Алена врать не будет: Витька, по большому счету, ей был глубоко безразличен. И шансов никаких у него не было. Помнится, она даже вздохнула с облегчением, завидев на дискотеке Витьку в обнимку с этой… глистой.

И тогда, под тем симпатичным приезжим, Алена все доказывала исключительно себе: собственную полноценность, привлекательность и взрослость.

Доказала. Ай молодец! И спохватилась-то, дура, только тогда, когда аборт делать уже поздно. Это ей сегодня очень популярно акушерка объяснила.

Алена вздохнула. Нет, ну надо же, четыре месяца не было месячных, а она и не заметила! Просто забыла напрочь. Ну не дура ли?

Конечно, уважительных причин для такой «забывчивости» – хоть отбавляй: тут тебе и выпускные, и вступительные в медицинский… Она же теперь – студентка! И в сентябре переедет из опротивевших Кобельков в Нероград, в общежитие. Начнется новая, веселая студенческая жизнь…

На глаза навернулись слезы, и Алена зарылась лицом в подушку. Ни хрена у нее не начнется! Потому что через каких-то пять месяцев ей рожать. А это значит – прощай учеба, прощай буйное, веселое студенчество… Здравствуй, сомнительное будущее матери-одиночки без образования и профессии!

Слава богу, хоть родители ничего не знают. Пока. Уехали оба куда-то в соседний Казахстан на похороны неведомого Алене дальнего родственника. Как ни цинично это звучит, но похороны случились кстати, ей ох как надо сейчас побыть одной. Собрать мысли в кучку и что-то придумать.

Хотя что уж тут придумаешь? Мария Глебовна, акушерка, сегодня вполне определенно сказала: теперь – только рожать! Поезд ушел…

Алена еще раз от души врезала бессловесной подушке и села в кровати. Сон отступил окончательно. Вместо него в голову лезли подленькие мыслишки о ее невеселых и, увы, таких близких перспективах.

Откуда-то из прихожей донесся легкий треск. Потом еще раз. И еще…

Алена вздрогнула и почувствовала, как покрывается «гусиной кожей». Этот звук она хорошо знала – так трещали половицы в сенях. Когда на них кто-нибудь наступал.

Опять треск! Уже ближе. Из прихожей в сторону ее спальни определенно кто-то шел. Не спеша, крадучись, явно стараясь производить как можно меньше шума.

Алена вскочила и торопливо принялась натягивать халатик, с трудом попадая в рукава трясущимися и вмиг онемевшими от страха руками. На цыпочках подошла к двери и приложила ухо к прохладному дереву. Прислушалась.

Тишина. Лишь за окном привычно орали сверчки. В соседней комнате, казалось, не было никого. Как и предполагалось.

Осторожно, стараясь не шуметь, Алена перевела дух. Неужели показалось? Она послушала еще минуту-другую, а потом рискнула приоткрыть дверь.

В большой прихожей темень стояла непроглядная. Если спальня хоть как-то освещалась скудным лунным светом, то здесь глубокую черноту не нарушало ничего. Окон в сенях не было.

Алена протянула руку, нащупала выключатель и щелкнула им. Свет не зажегся. Она безнадежно пощелкала еще, уже понимая, что – зря.

В центре прихожей что-то произошло. Темнота словно сгустилась в одном месте, приобретая неясные, расплывчатые очертания. Потянуло сквозняком с затхлым каким-то, неживым запахом. И вновь послышался треск.

Бесформенный сгусток темноты наплывал на Алену. Бесплотным, похоже, он не был: половицы жалобно потрескивали под тяжестью.

Девушка отпрянула назад. Она во все глаза всматривалась во мрак, пытаясь разглядеть надвигающееся нечто.

Память некстати подсунула Алене картинку из недавнего совсем детства: она лежит, уютно свернувшись клубочком, в постели, пристроив голову на коленях отца. А он, повинуясь ее же просьбе, страшным (и смешным!) шепотом рассказывает очередную «страшилку» про домового. Как тот приходит ночью к непослушным девочкам и крадет их дыхание…

Треск раздался совсем близко. Темный сгусток уже был на пороге спальни.

На Алену вновь повеяло затхлостью и еще чем-то зловонным.

«Домовых не бывает!» – попыталась она себя успокоить, но только перепугалась еще больше.

Девушкой овладела паника. С трудом отведя взгляд от страшной тьмы, она развернулась и рванулась к единственному свободному выходу из спальни. К окну.

Три шага. Всего три шага отделяли Алену от спасительного, распахнутого по случаю жары окна. Чувствуя спиной холодный, злобный взгляд из темноты, она сделала один шаг, другой…

А на третьем ее нога зацепилась за предательскую складку на ковре, и Алена с размаху упала на постель. Лицом в подушку.

Тут же попыталась встать, но не успела: невероятная тяжесть навалилась ей на спину и затылок, вдавливая лицо в пеструю наволочку.

Девушка забилась, пытаясь освободиться. Но темный гость держал крепко, не позволяя своей жертве вырваться.

Тогда она попыталась позвать на помощь. Тщетно: в подушку много не накричишь.

А воздух очень быстро заканчивался. Алена забилась еще сильнее. Теперь не только от дикого, нечеловеческого страха, но и от удушья.

Тяжелая темнота все сильнее и сильнее вдавливала ее в постель. В какой-то миг Алена с ужасающей ясностью поняла, что вот-вот – и воздух закончится.

Он и закончился. Девушка попыталась сделать вдох, но в забитые подушкой рот и ноздри не попало ничего. Алена силилась вдохнуть еще и еще, до боли в сведенной судорогой груди.

Сознание стремительно затухало. Она уже не боролась, она просто смирно лежала, вдавленная в кровать. И без всякого интереса наблюдала, как перед закрытыми глазами неторопливо проплывают кадры из ее же собственной жизни. Алена вяло смотрела это странное и страшное кино.

Пока оно не кончилось…

7 сентября 1987 года, 23.40,

Кобельки, участковая больница

– В следующий раз, поцарапавшись, используйте банальный йод. Или зеленку. Здоровее будете! – процедил я, вскрывая огромный гнойник на плече несчастного тракториста.

– Так ведь подорожник же прикладывал!.. – начал было оправдываться тот.

– Ах да, конечно! Как я мог забыть! Сорвали у дороги лопух, им и полечились…

– Подорожник!

– Сорри, подорожник! Присыпанный, надо полагать, толстым слоем землицы? – злобствовал я, вычищая и дренируя гигантскую гнойную полость.

– Я ж его вытер! – в отчаянии взвыл мой пациент, извиваясь от боли.

Я добавил еще новокаина и продолжил воспитательную беседу:

– Просто вытерли? Вот так вот – взяли и вытерли?

– Не-е! Поплевал сначала! – с достоинством уточнил болезный.

Я вздохнул и решил прекратить дискуссию ввиду наличия у оппонента явного преимущества в логике. Засунув в рану пару резинок и приладив поверх нее повязку с гипертоническим раствором, пробурчал:

– Завтра после обеда придете на перевязку. Температуру меряйте: если повысится, придете раньше!

Антон Иваныч вывел фаната подорожников за дверь и через пару секунд вернулся сияющий:

– Пал Палыч, все! Нет больше никого!

Я взглянул на часы – до полуночи оставалось несколько минут. Однако!

– У вас тут всегда так… насыщенно? Ну, амбулаторный прием до ночи – это в порядке вещей, или просто мне сегодня так повезло?

Фельдшер замялся:

– Э-э-э… Ну… Почти!

– Почти что?

– Почти всегда! – виновато развел руками Иваныч. – Раньше, пока в Бедулино и Антоновке участковые больницы не позакрывали, у нас поспокойнее было. А теперь – со всех окрестных деревень народ, случись чего, к нам едет. Сюда-то ближе, чем в райцентр…

Фельдшер прервался на минутку, задумавшись, а потом еще добавил мне радости:

– Хотя, знаете, сегодня и в самом деле народу побольше, чем обычно. Слух-то прошел, что у нас доктор появился. Теперь косяком попрут!

Я поежился. Через два месяца, похоже, я вернусь в Нероград с истощенным организмом, с лицом спокойных сине-зеленых тонов и с тихим таким, шелестящим голосом… Ах да, еще и обросшим косматой бородой и шевелюрой а-ля Робинзон Крузо, поскольку стричься и бриться мне явно будет некогда. Ну и, разумеется, тени я отбрасывать не буду, потому как – нечем.

– Скажите, Антон Иваныч, а как же вы? Вы сами, Клавдия Петровна, Мария Глебовна? Вас же тут трое всего, медработников, верно? И все до сих пор в больнице! Когда же вы отдыхаете, спите, в отпуск уходите?!

Фельдшер пожал плечами:

– Да как-то… Попривыкли уж. Дежурим на дому, если что – ночью вызывают. В отпуск, правда, давно не ходили. Лет пять.

– Но это же… это же… – в волнении я даже не мог подобрать слов. – Так же нельзя, это крепостное право какое-то получается! Вы же просто привязаны к больнице, как, простите, пес цепью к своей будке!

Антон Иваныч немного удивленно посмотрел на меня:

– А что делать, Пал Палыч? Вы же сами сказали – нас тут трое всего, медработников. А люди ж болеют, травмируются, травятся, тонут, угорают, обмораживаются… да мало ли что! Тут, на селе, знаете, какие случаи тяжелые бывают? В городе такое и не снилось!

Я машинально кивнул. Знаю. Уже знаю.

– И все – к нам! – продолжал фельдшер. – И ведь никому не откажешь. Даже не потому, что долг медика и тэ дэ и тэ пэ. Мы живем тут, в Кобельках. И всех знаем как облупленных: с кем-то детей крестили, с кем-то на охоту ходили или там на рыбалку, кто-то мне крышу перекрывал, с кем-то в школе в подсобке целовались… – он улыбнулся. – Соседи мы тут все. А половина села – родственники второй половине. И как тут кому-то откажешь? Да после этого можно смело отсюда уезжать, потому что больше жизни в Кобельках тебе не будет…

Дверь в перевязочную распахнулась:

– Пал Палыч, больную привезли! – Клавдия Петровна выглядела встревоженной.

Я взглянул на часы – полночь. Джентльмены пьют и отдыхают…

– С чем?

– Криминальный аборт. Кровотечение.

Лихорадочно вспоминая, что полагается делать в таких случаях, я помчался вслед за фельдшерицей. Позади с топотом бежал Антон Иваныч.

На улице темень стояла непроглядная.

«Надо бы как-то освещение перед приемным устроить!» – подумал я, направляясь к светлому силуэту машины, с трудом угадывающемуся в каких-нибудь трех шагах от крыльца.

Кто-то услужливо распахнул передо мной заднюю дверцу:

– Сюда, доктор, тут она! – сообщил взволнованный мужской голос.

Я наклонился и полез внутрь. В салоне моя нога угодила в лужу: в левом туфле противно захлюпало.

«Где же они грязь-то нашли, дождя вроде не было?!» – пронеслось в голове.

Впрочем, едва слышимый стон, раздавшийся из темноты в каких-то сантиметрах от моего лица, заставил меня забыть о несущественном. Я вгляделся в темноту.

Прямо передо мной светилось лицо. Именно «светилось», потому что было оно таким белым, что даже полуночная темнота оказалась не в силах погасить, спрятать в себе эту белизну.

– На что жалуетесь? – от неожиданности задал я совершенно дурацкий и неуместный вопрос.

Белое лицо хранило молчание, лишь часто дыша и слегка постанывая. На ощупь я нашел холодное тонкое запястье и сжал его пальцами. Пульс едва определялся.

Ладно, нет времени на вопросы. Все – потом.

– Помогите ее вытащить! – прокряхтел я, схватив хрупкое тело в охапку и пятясь наружу.

Тут же рядом возникла еще пара рук. Вдвоем с неизвестным мы извлекли обмякшую женщину из машины и на руках перенесли в приемное отделение.

– В смотровую, давайте в смотровую ее сразу же, Пал Палыч! И на кресло! – Мария Глебовна помчалась вперед, открывая нужную дверь.

Умостив пациентку в гинекологическом кресле, я бросил своему невольному помощнику:

– Выйдите и ждите в коридоре!

Мужчина молча кивнул и скрылся за дверью.

– Пал Палыч, да вы же в крови весь! – всплеснула руками акушерка, указывая куда-то вниз.

Я посмотрел на ноги: весь левый ботинок и штанина почти до колена были в крови. Меня замутило. Так вот что за лужа была на полу в салоне машины! Господи, это сколько же из нее вытекло?! Литра два, не меньше! И до сих пор жива?!

– Полиглюкин, живо, ставьте струйно! В две вены! – рявкнул я ввалившимся в смотровую фельдшерам. – Головной конец кресла опустить, ноги ей задрать как можно выше!

Антон Иваныч с Клавдией Петровной захлопотали над бесчувственным телом.

– Мария Глебовна, что там? – вернулся я к акушерке, занятой осмотром.

– Льет! – коротко ответила она и посторонилась, открывая мне обзор.

Из несчастной и в самом деле лило. Темно-красный ручей неспешно вытекал из ее тела и жутковатым водопадиком низвергался на пол. Там уже образовалась приличных размеров лужа, которая расползалась все больше и больше.

– Вен нет! – почти хором заявили фельдшера. – Спались! Давление не определяется!

Естественно, вены спались, если давление – почти на нуле! Я на секунду прикрыл глаза. Господи, за что мне все это!

– Антон Иваныч, садитесь на нее верхом, вот сюда, на живот! – скомандовал я, пытаясь согнать разбегающиеся мысли обратно в мозг.

Фельдшер испуганно и с оттенком жалости выпучил на меня глаза:

– Зачем?!

– Будете пережимать брюшную аорту. Надавите кулаками вот сюда! – я показал. – Изо всех сил будете давить, ясно?

– А почему я? – засомневался Иваныч.

– Потому что вы – самый упитанный! Лезьте, живо! – сделав страшные глаза, прикрикнул я на него.

Антон Иваныч мигом оседлал пациентку и надавил в нужном месте. Темный ручей тут же стал тонкой-претонкой струйкой.

– Подействовало! Ей-богу подействовало! – радостно воскликнула Мария Глебовна.

– Толку-то?! Иваныч слезет – опять ливанет! – справедливо заметила Клавдия Петровна.

Я кивнул. Разумеется, ливанет. Но пока мы выиграли немного времени.

– Набор для подключичной катетеризации есть? – безнадежно спросил я, предполагая ответ.

И в самом деле, откуда такая роскошь? Реанимацию тут, похоже, сроду не проводили!

– Ага! – неожиданно кивнула фельдшерица и метнулась прочь из смотровой.

Я оторопел. Ну надо же!

Через минуту Клавдия Петровна вернулась со всем необходимым. Быстренько натянув перчатки, я поставил катетер в правую подключичную вену, затем – в левую. Мысленно поблагодарил судьбу за то, что подрабатывал в свое время медбратом в реанимации. Вот он, бесценный практический опыт! Впрочем, этим, собственно, он и ограничивался… Пока.

– Полиглюкин в обе вены, струйно! Добавить окситоцин и мезатон. Преднизолона девяносто! – распорядился я.

Клавдия Петровна завозилась с капельницами. Я вернулся к Марии Глебовне. Темная струйка не иссякала.

– Не выскоблили ее до конца, – заметила акушерка.

Я вздохнул. Козе понятно, что неведомая бабка напортачила, делая аборт вязальной спицей (или чем там они делают?). Вопрос в другом: что нам-то делать? Пока из матки сифонит, как из прохудившегося ведра, все наши попытки вернуть несчастную жертву аборта к жизни – мартышкин труд. Есть, конечно, вялая надежда на то, что окситоцин заставит матку сократиться и кровотечение прекратится. Но если в полости после выскабливания что-то осталось – окситоцин не поможет. А значит…

Я помотал головой, отгоняя мысль о том, что мне придется сделать, если окситоцин не подействует:

– Значит так: ждем пять минут, оцениваем результат. Если кровить перестанет – отлично, после стабилизации давления повезем в район.

– А если нет? – поинтересовался багровый от натуги Антон Иваныч.

– А если нет – буду выскабливать сам. По жизненным показаниям. Мария Глебовна, стерильный набор для аборта есть?

Акушерка кивнула:

– А как же! В спирту храню, как знала.

– Отлично. Но лучше бы он не пригодился, – тихо пробормотал я.

Аборт мне доводилось делать лишь один раз. Даже не делать, а так: дали подержаться за рукоятку кюретки разок, во время практики в гинекологии после четвертого курса. Теоретически, конечно, знаю, как это делается. Да и видел со стороны процесс. Но чтобы самому…

– Пал Палыч, я никогда сама не выскабливала! – прошептала мне на ухо акушерка. – Роды принимала, много. Даже осложненные. Но аборты – ни разу! Боюсь я их…

Я шмыгнул носом. Спокойно, Маша, я Дубровский… Сам боюсь.

– Время! Антон Иваныч, сейчас на счет «три» убираете руки. Но будьте готовы тут же вернуть их на место. Все ясно?

Иваныч молча кивнул.

– Раз! Два! Три!

Фельдшер убрал руки и разогнулся. Я уставился на красную струйку. Только не расширяйся, пожалуйста, только не расширяйся!

Не расширилась. Просто хлынуло: кажется, даже сильнее, чем прежде!

– Давите! Давите, Антон Иваныч! – заорали хором мы с акушеркой.

Фельдшер чертыхнулся и вновь навалился на живот несчастной. Кровяная река иссякла.

– Несите набор, Мария Глебовна! – обреченно распорядился я, чувствуя, как по моей спине строем прохаживаются ледяные муравьи.

Акушерка разложила на стерильном столике инструменты.

– Готово, доктор!

Я мысленно перекрестился и взялся за зеркала: