Текст книги "Том 6. Рассказы, очерки. Железный поток"
Автор книги: Александр Серафимович
сообщить о нарушении
Текущая страница: 22 (всего у книги 38 страниц)
– Кто да кто?
– И Иван Косой, и Володька Притыкин, и… пятнадцать, всех пятнадцать, – пересчитала бабочка, – пятнадцать.
Заспешил поп, засуетился, – исповедников эва сколько ждет.
– …отпускается и разрешается… во имя отца…
Идет бабочка, земли под собою не чует: снял батюшка с них грехи, теперь господь оглянется. А в сердце занозина, тонкая занозина: болит сердце. И с чего бы сердцу болеть, коли снял господь грехи?
Через три дня арестовали хромого солдата, и Микиту Ржаного, и Федора Кривого, и всех пятнадцать человек.
К богу на помазание
Пышно справлял царь свою коронацию, да как ему не справлять пышно, коли у него земли – на миллионы и много миллионов крестьян, надрываясь, пашут ее.
Пышно справляли коронацию помещики-дворяне. Да и как им не справлять ее пышно, – царь ведь среди них первый помещик-дворянин.
Вся Москва была залита огнями. Царь ехал в золотой карете. В нее запрягли двенадцать белых молодых лошадей. Молодые лошади белыми бывают только в одном месте – у арабов в Аравии. Их и привезли оттуда за много тысяч верст и за много тысяч рублей – крестьянская копейка таровата.
За царем двигалось бесчисленное духовенство. Митрополиты, архиереи, попы, дьяконы – и все в золотых ризах, с золотыми крестами, осыпанными бриллиантами и драгоценными каменьями, – крестьянская копейка таровата. А на головах у них – у одного золотое ведро, у другого – золотой круглый горшок кверху дном, у третьего – бархатный вареник. И все это осыпано алмазами, разноцветными каменьями, – крестьянская копейка таровата. Царь пускает духовенство вперед потому, что оно составляет главную опору власти царя и помещиков над крестьянами. И эта опора была сильнее полиции.
А за духовенством тянулись дорогие кареты, а в них сидели помещики в шитых золотом дворянских мундирах и помещицы в умопомрачительно дорогих платьях, выписанных из-за границы, – крестьяне недаром трудились в поте лица над помещичьими землями. А дальше шли чиновники, полиция, войска – все, на чем держался царь и помещики и что держалось на одном крестьянине, который кормил их.
По Владимирке
По Владимирке, которая без конца уходила в туманную даль, далеко растянувшись, шла арестантская партия. Глухо и тяжело звякали цепи на руках и ногах. Скрипели подводы с клажей и больными, сурово шли конвойные, готовые стрелять при малейшей попытке к бегству.
Кучкой идут крестьяне, бородатые и безусые, и позванивают мерно в шаг ручными и ножными кандалами. Один прихрамывает на ногу. Держатся друг к дружке, – пятнадцать их.
И одна у них дума о далекой-далекой деревне, – никогда уже, никогда ее не видать…
…Горя реченька,
Горя реченька бездонная…
Идут, мерно позванивая, и не вспоминают барина. Не знают и не чуют, что и баринов черед все ближе и ближе, черед его аренде, его усадьбе, имениям, его сладкой, беспечальной жизни – не знают горюны.
И идут, и идут днями, неделями, месяцами, и тысячи верст идет с ними кандальный звон и в жар, и в дождь, и в мороз, и в слякоть, – кандальный звон, в далекую мерзлую Сибирь, в мертвую каторгу.
…Горя реченька бездонная…
Рыжий поп*
Поп Иван, с огненно-рыжей кудлатой бородой, жил в деревне Хомуты лет пятнадцать. Мужики любили его: не грабил, за требы брал, кто что давал.
Жил он не то что бедно, а еле концы с концами сводил, не как другие попы, у которых все ломилось от избытка.
Одна прорушка на нем была – запивал. Не часто – раз, два в год, зато уж, как запьет, и двери забьет. А во хмелю то буен, то ухватит себя за огненную голову, качает ею из стороны в сторону и навзрыд ревет, как малый. «Ишь ты, – думают мужики, – стало быть, печаль у него на сердце».
А у него была печаль, большая печаль всей его жизни.
Было у попа Ивана четверо сыновей, славные ребята, а ни одного не стал готовить по поповской части.
Пришла Октябрьская революция. Забрали мужички у помещиков землю. Поп Иван веселый стал, разговорчивый и все объяснял прихожанам: ежели бы не советская власть, не видать бы им земли, как своих ушей. А потом вдруг посмутнел, стал хмурый, неразговорчивый и службу бросил, так и стоит церковь пустая. Удивляются все: опять поп затосковал, но пить не пьет.
Отсеялись мужики. Раз в погожий день, воскресенье как раз, приходит поп к председателю сельсовета.
– Так и так, созови сход.
– На какой предмет, отец Иван?
– Надо мне с паствой поговорить.
– Да ты бы в церкви.
– Нет, хочу митинг устроить, чтобы стар и млад, чтоб вся деревня сошлась.
Собрался народ, всю площадь перед советом занял; и крестьяне, и бабы, и девки, и парни – вся деревня. Велел о. Иван выкатить пустую бочку; поставили ее посреди народа стоймя; влез на нее поп Иван, поклонился народу на все четыре стороны, а над площадью стояла нерушимая тишина. Все удивлялись и ждали, затаив дух.
– Милые граждане и товарищи! – громким голосом сказал о. Иван, и слышно его было в самых дальних рядах, – пришел я к вам сказать всю правду, выложить пред вами всю черноту души моей, которую носил в сердце моем двадцать лет. Вы думаете, я убил кого-нибудь, или ограбил, или обворовал? Нет, никого я не грабил, не убивал, не воровал…
– Мы тебя знаем, – загудели крестьяне.
– Никого я не убивал, не грабил, а поступал во сто крат хуже, лютее самого черного убийцы и грабителя: слепил я вам глаза, обманывал вас, держал вас в темноте целых двадцать лет. Вместо того чтобы учить вас, как бороться с засухой, с червями, которые поедали ваш хлеб, я водил вас по полям, кропил их водой, а эту воду доставал дьячок из колодца против Фомкиной избы, а вы сдуру думали, что от этой воды поля дадут урожай. Ваша земля со всеми молебнами и водосвятиями много-много давала тридцать – сорок пудов с десятины, а без молебнов эта же земля, как только попадет в хорошие руки и начнут работать на ней с умом, с книгами, с знанием, даст и сто и полтораста пудов. Вместо того чтоб учить вас, как ходить за скотом, почему у помещика корова дает три ведра молока в день, – а у вас и кувшина не надоишь! – вместо того чтобы учить вас, я опять-таки кропил водой из Фомкина колодезя вашу скотину и служил молебны Лавру, а она как была безмолочная, так и оставалась, как болела и дохла, так и после Фомкина водосвятия болела и дохла. Двадцать лет держал я вас в темноте, – зачем? Да затем, что надо было пить-есть, семейство кормить, сыны у меня, сынов надо было вырастить.
– О господи! – пронеслось по толпе, и бабы испуганно оглядывались друг на друга.
– Как же так случилось, что я мог вас обманывать целых двадцать лет, и вы слушались этого обмана и не могли его открыть? А случилось это оттого, что вас с испокон веков царское правительство держало в темноте и обманывало. И архиереи обманывали, и епископы, и все. Чтоб втереть вам очки, устраивали таинства, значит, тайно, никто этого понять не может. Вот устроили такое таинство: посвящение в сан. Посвятили меня в поповский сан, то есть посвятили на обман, на держание вашего ума и сердца в темноте. Это называется таинство посвящения. А сколько этим таинством посвящено православных попов, и попов всяких других религий: ксендзов, раввинов, мулл и прочих – целые армии, и все для одного: чтобы держать трудящихся в покорности и чтоб легче их было сосать помещикам, фабрикантам, капиталистам и самим попам. Но будет, – довольно! Нет моей мочи дальше жить в обмане. Эй, дядя Евстигней, на-ка ножницы, вали мою косу под самый под корень, черт с ней.
Бабы в ужасе стали креститься:
– Да што это! Али ополоумел!..
А Евстигней, засунув корявые пальцы в кольца ножниц, стриг рыжую голову рядами.
– Чистый баран! – тоненько закричала девочка, хлопая в ладоши.
– Ну, вот что, – сказал бывший поп, встряхивая пестро стриженной головой, – примите меня, граждане, к себе, нарежьте землицы, сколько полагается, сам буду пахать и сеять.
Молодежь, среди которой были красноармейцы, радовалась: стало быть, церковь опустеет.
Бабы молчали и вертели головами: не разразит сейчас гром-молния?
Нет, не разразил…
Марьяна*
Пьеса в четырех действиях
ДЕЙСТВУЮЩИЕ ЛИЦА
Марьяна – сноха, 21 год.
Луша – старикова дочка, 16 лет.
Старуха, 52 года; выглядит старше своих лет.
Старик, 53 года.
Ивлевна – тетка Марьяны, 46 лет.
Павел – красноармеец, отделенный.
Сергеев – красноармеец, откормленный, краснощекий.
Микеша – красноармеец.
1-й, 2-й, 3-й и 4-й красноармейцы.
1-й, 2-й, 3-й крестьяне.
Иван Посный, с большой седой бородой.
Коноводов Илья, безногий.
Поп.
Дьячок, с подведенным от голода животом.
Лавочник.
Попадья.
Однорукий, пустой рукав висит.
Одноногий, на деревяшке.
1-я, 2-я, 3-я бабы.
Козел – длинный, худой, нескладный старик с хитрой козлиной бородкой и смеющимися в морщинках глазами.
Степан – сын старика; 23 года; красивый, чернобородый.
Парни, девки, ребятишки.
Действие первое
1918 год. Внутренность избы. Низкий закопченный потолок. Русская печь. Лавки. Стол под иконами. Большая кровать с ситцевым пологом. Предобеденное время. У печи стоит Марьяна. Красивое строгое лицо, немного высокомерное; черные брови. Видно, слегка вздрагивает от подавляемых рыданий.
Марьяна (некоторое время неподвижно стоит, потом сдержанно говорит). Ро-ди-мый мой… иде ты?! Откликнись… слышь… Третий год… За што эта напасть?.. У других воротились, другие семьями живут, а я, как кукушка, без родимого гнезда, как та вербочка над водой… Истомилась, измаялась… Всю-то ноченьку, всю-то ноченьку слезьми подушку… За што бог покарал?.. Али я согрешила чем непрощенным? Чем я хуже супротив других?.. За што у меня тебя отняли, родимый мой?.. (Смахивает непрошеную слезу.)
Вскакивает в избу старикова дочка Луша; непоседа, ничего не может спокойно делать, все скоком, бегом, как коза. Марьяна быстро вытирает глаза и, строгая, спокойная, возится с горшками, чистит картошку.
Луша (торопливо). Слышь, у Кабанихи за дочерью посватался Ильюшка Коноводов, а у самого ног нету. Слышь, Марьяна, как же он без ног-то?..
Марьяна (строго). А я почем знаю!
Луша. Ну, а я нипочем бы не пошла. Иде ты топор задевала?
Входит старуха; садится к прялке, прядет.
Марьяна. Под лавкой.
Старуха. И чево ты мечешься, как овца угорелая? Жеребенку-то мазала дегтем ногу?
Луша (огрызаясь). Али не мазала? (Убегает, опять вбегает, роется в ящике стола, на полках.)
Старуха. Как гляну на лошака, так сердце и зайдется по Степушке, – при ём кобыла ожеребилась. Лошака запрягать пора, а Степушки все нету. (Плачет.) Свиней-то покормила ли?
Луша. Не сдохнут.
Старуха. Выйду за околицу, подопрусь и все гляжу, все гляжу – вот-вот выйдет из-за лесочку с котомочкой, подойдет, скажет: «Маменька!..» Все жду, а ево все нету. (Плачет.)
Входит с хомутом старик, крепкий, широкоплечий, благообразная крестьянская борода, мало седины.
Старик (недовольно). Ну-у, завели!.. Вы тут реветь, а хозяйство стоит. (Луше.)Ты чево глаза вылупила? Свиньи плетень в огороде подрыли. (Чинит хомут.)
Луша. Будь они неладны! (Убегает.)
Старик. Чево ревешь-то коровой? Сказано, без вести пропал. Наши деревенские не станут брехать, сказывают – немецким снарядом разорвало на кусочки. И рад похоронить, да нечего. Реви не реви, – не воротишь. Не в другой раз его родить.
Старуха. У-у, камень бесчувственный! Истукан!.. Тебе все одно, живой он аль нет.
Старик. Дура! Сын он мне ай нет? Мясу свою дал бы резать (протягивает руку), только б воротить его.
Старуха. И этта истукан истуканом. Хошь бы слезинку сронила. Ай не муж ей был… Кабы урод какой, али косой, али хромой, а то писаный красавец. Да за него первая девка на деревне пошла бы. А эта хошь бы што… Хошь бы слезинку сронила. Стоит кувалда кувалдой.
Старик (сердито). Да будя тебе! Расходилась, как бондарский конь под обручами.
Старуха. А ты чево заступаисси? Ишь заступник нашелся! Таких заступников коло молодых снох, как мужьев нету…
Старик (ревет). Цыц! Всю шею изломаю!
Старуха. Ну, бей!.. На, бей за сноху!.. (Горько плачет.) Сына нету, заступиться некому, так за сношеньку, старый…
Марьяна. Будя вам, батюшка. Всем горько. Разве сердцу закажешь!
Входит Ивлевна, тетка Марьяны, толстая, неуклюжая, красный нос картошкой; вздувшаяся щека подвязана платком, и концы его как заячьи уши, торчат сверху.
Ивлевна. Никак штурма у вас? Иду, слухаю, аж петухи с перепугу по улице бегут. Доброго здоровья! Старик. Здорова была!
Марьяна молча кивает головой.
Старуха (вытирает слезы). Всю жисть поедом заел меня. Не чаю и смерти дождаться.
Ивлевна. Я как у панов жила, тоже вот убивалась по сыну. Так исделали гроб, огромаднейший гроб, железный, сносу ему нету. А в него – серебряный, а в него – золотой, а в него – алмазный, а в него – упокойничка. И поставили ему, чтоб веселей лежать до штрашного суда…
Старуха (вбежавшей Луше). Телят-то посмотри.
Луша. Без вас знаю. (Убегает.)
Ивлевна. Штоб веселей лежал до штрашного суда, машинку поставили. И таково-то она искусственно играет. (Поет фальшивым голосом.) «Во са-аду ли, в о-го-ро-де…»
Старик. Будя боталом-то ботать, свихнешь.
Ивлевна. Я как у панов жила, меня дюже уважали за красоту. Даже поп-батюшка, пошла к ему на исповедь, накрыл епитрахилью и говорит: «Много, говорит, за тобой грехов, ну, отпущается тебе, раба божья, безо всякого, как ты не виновата, што бог наградил тебя красотой».
Где-то далеко-далеко слышится, приближаясь и нарастая, «Интернационал» духового оркестра. Вместе с тем нарастает ровно отбиваемый гул шагов. В избу вскакивает с перепуганным лицом Луша.
Луша (задыхаясь, кричит). И чево вы сидите! И чево вы думаете: рыжие идут, всех без края резать будут!
Старик. Каки рыжи?
Луша. Ффу-у, да с ружжами да с пушками!..
Старик. Красные, што ль?
Луша. Фу, да все одно, у них и бород-то нету. Всех обкровенят, не помилуют, всех под один нож. Там народ кричит…
За окном на улице – глухой топот бегущих; бабьи, мужские голоса, плач ребят.
Голоса:
– Гони лошадей!..
– Эй, бабу мою не видали ль?
– Анютка, куды ты провалилась?
– Иде дети?..
– Бей тревогу на колокольне!
Понемногу все стихает.
Ивлевна. Молодые аль старые идуть-то? Побечь посмотреть… (Уходит.)
Старуха. Господи Исусе!..
Старик (в тревоге). Слышь, старуха, за божницей деньги которые бери, да гоните скотину в лес, в бурелом, в Черную балку. А я запрягу кобылу, лошадей погоню. Одежонку какую ни то вяжите в узел. (Подымает половицу.)
Луша (мечется, всхлипывает, срывает с гвоздей, со стены одежду, кидает на разостланный на полу полог). Господи, чево такое будет… Жисти своей молодой решусь…
Старуха (лазит за божницей, всхлипывает). Царица небесная, мати пресвятая богородица… Старик, с подполья-то не трожь деньги, целей будут.
Старик. А как избу запалят, все пропадет.
Старуха (ищет за божницей). Да иде они, деньги-то?.. Заступница пречистая и преподобная мати!.. Лушка, это ты, стерва… сохрани и помилуй!.. смыла их?.. сохрани (вытаскивает сверток с деньгами) и помилуй нас… Вот они! Али лампадочку вздуть, може окаянные хочь святых икон побоятся…
Марьяна (помогая Луше увязывать узел с одеждой, спокойно). Чево им резать-то православных? Чать, живые люди?
Луша, Марьяна, старуха тащат огромный сундук к двери.
Старуха (плачет). Родный ты мой старик, скорей. Жили мы с тобой душа в душу тридцать лет. Соломинки обиды от тебе не слыхала… Мати пресвятая богородица, никак они?! (Мелкой часто крестится вужасе.)
Луша (с плачем всплескивает руками). Пришли!..
За окнами глухо и ровно отбивают шаг проходящие роты. Дружно несется «Интернационал» оркестра. Оркестр уходит дальше и постепенно замирает. Слышна команда: «Рота, стой!.. Вольно!..» Слышны голоса красноармейцев, шутки, смех.
Голоса красноармейцев:
– Эй, Ванька, беги в обоз, табачку возьми.
– Товарищ, дай прикурнуть.
– Что за деревня: одни куры ходят, армейцев, народу не видать.
– В бане весь…
– Парится…
Слышны переливы гармошки. В избу входит красноармеец Павел, отделенный; худой, скулы выдались, молодой, некрасивый, славные глаза.
Павел (оглядываясь). Доброго здоровья, хозяева!
Те молчат.
Ну, вот тут троим можно. Сколько вас в избе? Что это у вас за базар? Что же как воды в рот набрали? Сколько вас в избе, спрашиваю?
Старик, до половины вылезший из-под пола, так и застыл.
Марьяна. Четверо: вот двое стариков, я да девка.
Входят еще двое красноармейцев, усталые, запыленные – Сергеев и Микеша. Сергеев – откормленный, краснощекий. Снимают мешки, ставят винтовки.
Старик. Четверо, служивый.
Старуха. Четверо, родимый, четверо. А пятый… а пятово… сыночек… (плачет) мне… Как раз, как идтить ему на немцев, кобыла ожеребилась. Теперича лошаку третий год, а сына все нету. Без вести пропал. Кои бают – убили. Каждый день хожу за околицу ды все жду; из-за лесочка выйдет сыночек (плачет), а я… а я…
Павел. Ну, ладно, троим можно суды. Много места у вас не отобьем.
Старик закрывает половицу.
Старуха. Ну-к што ж. Ничаво, разместимся. Одежу-то убрать надоть.
Луша (убирает одежду, лукаво поглядывает на красноармейцев). А мы думали: резать нас будете.
Павел. Ножики точут. Наточут, и свежевать вас начнем.
Луша (отмахиваясь рукой, кокетливо). Брешете! Сказывают: рыжие православных режут, – и все брешут, ни за што не поверю.
Павел (к Марьяне). Молодка, не знаю, как вас звать, по отчеству величать. (Марьяна строго отворачивается и продолжает со старухой прибирать одежду.) Водицы ковшик можно попросить?
Марьяна (не поворачиваясь). Луша, дай ему воды.
Луша (черпает ковшом, подает и, отвернувшись, хохочет в рукав). И все брешете!..
Павел. Спасибо. Шли, дюже уж запылились. Микеша, сходи узнай, где обоз станет. А я до взводного пойду.
Павел и красноармеец Микеша уходят.
Луша. Скуластый какой…
Старик и женщины приводят все в порядок, отодвигают сундук на место. Старик садится за починку хомута. Сергеев снимает сапоги, разворачивает и встряхивает портянки.
Сергеев. Эх, ножки бедные, потрудились сколь сегодня.
Входит Ивлевна.
Ивлевна (низко кланяясь). Со счастливым прибытием.
Сергеев. Здравствуй, красавица!..
Ивлевна. Да, за красоту за мою бог грехи мне прощает.
Сергеев. И то хорошо. Стало быть, гульнем. Эй, старая хрычовка, вари зараз курицу да вареники с сыром. Живо! Одна нога тут, другая – там.
Старуха. Батюшка, да куры-то у нас с цыплятами либо на яйцах! Как же ее от цыплят-то резать, ведь жалко!
Сергеев. Ты, старая карга, не разговаривай мне, а то у меня разговор короткий, живо свернешься!
Старуха. Ох ты, господи, царица небесная. (Крестится.)
Старик. Пойди. Поймай курицу.
Старуха. Луша, иди.
Луша. Да ведь квочки.
Старуха. Ну, у какой цыплята побольше.
Луша уходит.
Сергеев (садится около Ивлевны). Ну, как, красота неоцененная?
Ивлевна. Я – женщина уважительная, веселая. Обо мне все довольны.
Сергеев. А насчет самогоночки как у вас тут, полнокровно?
Ивлевна. Самогоночки можно, – ну только денег стоит.
Сергеев. Пустяк, плюнуть! (Достает деньги.) Бери, на! Только скорей, душа высохла.
Ивлевна уходит. Луша приносит зарезанную курицу, разводит с Марьяной огонь, готовит.
Сергеев. Дюже ноги натер, а то я танцевать мастер. (Ковыряет в ногах.) Лучше меня в нашем городе не было, чтоб танцевал.
Сергеев молодецки становится перед Марьяной и, подбоченясь, ловко притопывая босыми ногами, делает коленце. Марьяна, отвернувшись, делает свое дело. Старуха прядет. Старик возится с хомутом. Луша помогает Марьяне.
Сергеев (прищелкивает, припевает). Ах-х, мать честна, удалого молодца!.. У моего папаши колбасная заведения.
Входит Ивлевна с чайником; Сергеев бросается к ней.
Сергеев. Ах-х, раскрасавица, ну, золото червонное…
Ивлевна. Насилу достукалась… Боятся продавать: Красная Армия, говорят, пришла.
Сергеев. Ну, садись, красавица, заслужила. Давайте-ка стаканчики. (Подают чашки; наливает из чайника.) Хозяин, бери-ка. (К Ивлевне.) Красавица, пот-чуйся. (К Марьяне.) Молодайка, черепушечку.
Ивлевна берет чашку.
Старик. Мы не потребляем ее.
Марьяна продолжает, отвернувшись, молча возиться около печи.
Сергеев. Н-но и жидкий народ ноне пошел, слабый. Эх, красавица, гульнем мы с тобой, что ль! Урра-а!
Ивлевна. Штоб вам быть здоровыми да веселыми да скоро жениться.
Сергеев. Типун тебе на язык. (Пьют.) Эй, хозяйка, скоро закуска будет? (Наливает стакан самогону.) Угощайтесь.
Ивлевна. Покорно благодарю, – вы спервоначалу.
Сергеев. Ничего, кушайте. (Выпивают, захмелели.) У папаши тройка была караковых – огонь. Бывало, запрягу; а сани ковром застелю, и девушек катать. (Посматривает на Марьяну.) Девушки меня любили, отбою не было, просто как мухи на мед. Молодаечка, что ж вы с нами по стаканчику? Пройдемтесь, любо-дорого.
Марьяна презрительно молчит.
Ивлевна. Обо мне бесперечь мущины убиваются, до того убиваются, до того убиваются… Я говорю: «Ах, оставьте ваши аранжегменты». А они: «Ну, не мо-гем, – уж дюже у тебя блестят глаза, ну, блестят, как самовар. А зубы у тебя, грит, как у кобеля, – бе-е-лые пребелые. И за пазуху тебе бог наклал. И сама ты…» Ну, вот перед истинным – чисто надоели. (Выпивает.)
Сергеев. У моего папаши колбасная заведения была, большая заведения была, человек до тридцати рабочих работало. Бывало, наберешь колбас разных: и чайной, и чесночной, и копченой, и языковой, опять же водочки, а женскому полу сладкой наливочки, винца, конфет, пряников, – и-их, вот зальемся. У нас за городом роща, так в рощу.
Ивлевна. А я хавалеров до страсти боюсь. Как хавалер, так у меня серче так и трепыхается, так и трепыхается, аж боюсь помереть. Мне дохтур так и сказал: у вас, грит, раздрызг серча.
Сергеев. Ну, споем, что ли?
Ивлевна. Сергеев. (поют разноголосо).
Мой ми-лень-кий сра-жал-ся
Храбро на вой-не,
Он пулев не бо-ял-ся,
Все ду-мал обо мне…
Луша (подает курицу и вареники; мимоходом). Мордой-то в нашего борова дюже вышел. Сергеев (к Марьяне). Молодаечка!..
Луша. И хрюкает. Свинья ды боров.
Сергеев схватывает ее, притягивает, хочет обнять.
Луша (бьет его, вырывается). Будь ты проклят, окаянный!.. Отец-то твой прошибся: тебя бы замест борова прирезал, то-то сала натопил бы…
Сергеев (идет к ней). Перепелочка!.. Ишь недотрога. Чистая коза: так и отскочит, как мячик.
Старик. Ты, служивый, вот што: ты с кем хошь балуй, а девку не замай. У нас этова заведения нету.
Сергеев (грозно). Что-о-о! Учить меня!.. Зараз расстреляю, и пикнуть не успеешь. Где винтовка?
Старуха. Царица небесная… Мати пресвятая!..
Старик. Што ж, стреляй, твоя сила, ну девку не трожь.
Сергеев (наливает, пьет). Я всю деревню разнесу, не посмотрю!.. Сволочи!.. (К Марьяне.) Молодаечка, успокойте мои нервы. Очень у вас брови черные.
Марьяна (надменно). Ты меня не замай, слышь, не замай, – не рад будешь.
Сергеев. Меня девки любили. Да мне начхать. Выпьем, красота, одна ты у меня, неоцененная, осталась. (Обнимает Ивлевну. Та, пока он заигрывал с другими, сидела насупившись.) Нос у тебя прямо греческий.
Ивлевна (отстраняясь). Ка-акой!.. Ах ты, паскуда… тварь ты низкая!.. Ды как ты смеешь?!. Я отродясь в греках не крестилась и от своей релегии не отступлюсь, хочь режь меня. Я те все глаза твои бесстыжие выдеру!
Сергеев. Да что ты взъелась?! Я об вашей религии никак не касаюсь. Я об вашей красоте.
Ивлевна. Какая жисть моя была, в судомойках ды в кухарках (плачет), свету божьего не видала. Ни семьи, ни ребеночка. Разве станут на местах держать с детьми? Сожрали мою жисть господа, а он еще мою релегию конфузит…
Сергеев. Да чево вы белугой ревете? Я же никаких…
Входит Микеша.
Сергеев (злобно Ивлевне). Прячь самогонку, чертова кукла! (Падает на скамью, корчится и стонет.) Смеертынька моя!.. Ой-ей-ей, пропадаю!..
Микеша. Эй, Сергеев, бери винтовку, рота выступает на позицию.
Сергеев. Ой, пропадаю, Микеша!
Микеша. Да чево с тобой?
Сергеев. Ой, смерть пришла, живот схватило, помираю!
Микеша (почесывает затылок). С чево бы такое? Был здоровый, сразу, как в холере. Отделенный велел зараз в строй. А то вали в околоток. (Берет винтовку, уходит.)
Сергеев. На-кось, выкуси! (Показывает дулю.) Только пришли, опять иди. Да я обезножил совсем. Что я, лошадь, что ли! Пущай другую роту шлют, а то нашей и отдыху нету. Ну-ка, давай-ка чайничек, будем лечиться.
Пьют с Ивлевной. За дверью слышны голоса. Сергеев прячет чайник, ложится на скамью и стонет.
Павел (входит). Ты чево ж валяешься? Рота в строю, а ты вылеживаешь.
Сергеев (стонет). Схватило, товарищ, во как схватило, вроде холеры…
Павел. Я те схвачу, подлая шкура! Сейчас в роту!
Сергеев. Ой-ей-ей. Ей-богу, не могу!..
Луша хохочет в рукав.
Павел (вынимает револьвер). Ну!!
Старуха. Ивоевна. Луша. Ой, батюшки!.. Мати пресвятая!! Страсти-то!..
Сергеев (торопливо обувается). Я сейчас, легче стало…
Павел (подозрительно оглядывает стол, избу). Это что такое? (К хозяевам.) Это он велел готовить?
Старуха. Куры-то у нас – наседки либо…
Старик. Помолчи, старая… Это, господин начальник, мы собрались повечерять да служивому говорим: садись с нами.
Сергеев. Они действительно пригласили меня.
Старуха. От цыплят-то квочку. Куды же цыплята-то?
Старик. Помолчи, старая… Ничего, пущай… с походу-то, с устатку…
Луша. А сам чистый кабан.
Павел (к Сергееву). Подлая шкура!.. Мародер!.. Собака проклятая!.. Примазываться умеешь, а вот товарищи на позицию идут, так тебя нету. Если замечу хоть малейшее, и ротному докладывать не буду – всажу пулю, и шабаш!.. Расплачивайся сейчас с хозяевами.
Сергеев. Сейчас. (Торопливо расплачивается.)
Старуха. Ишь ты, батюшка, серчаешь как. Свово рази можно стрелять? В ём дух-от, чать, хрестьянский.
Павел. Отца родного пристрелю, ежли гадить революцию станет.
Сергеев подпоясывает патронташ, вскидывает мешок, берет винтовку и с Павлом уходит.
Ивлевна. Я так и думала, застрелит хавалера.
Старик (сердито). Таскаешь тут самогонку. Кабы нашел, и нас бы не помиловал. (Уходит с хомутом.)
Старуха. Жалко наседку. Луша, загони цыплят в решето да принеси суды, пущай тут ходят.
Луша (хохочет). Борову теперь вольется.
Ивлевна. Жалко, хавалер хороший. Ну, проще-вайте.
Обе уходят.
Старуха. Правду народ сказывал: придет анчихрист, зачнется убивство. Заприметила я, кубыть у этова, у толстова, печать накладена. Спаси и помилуй. (Уходит.),
Луша (вбегает с решетом, в нем цыплята, ставит под печку). Слышь, Марьянка, солдаты-то. А я думала – они нас резать станут. А они – веселые. У одного на улице гармонь. А у Кривулихи один уж сватает дочь-то. Кабы за меня какой не посватался… Ну, нипочем!.. Убегу…
Марьяна. Хто об чем, а она об своем.
Луша. Которые у нас были, ни один мне не показался? А тебе?
Марьяна. Мне все равно, как их и нету.
Луша. А мне чевось-то скушно стало.
Марьяна. Дай срок, наплачешься.
Луша. А как ты со своим жила? Пальцем брат тебя, бывало, не тронет.
Марьяна (злобно). Уйди!..
Луша. У-у, змеюка!.. (Убегает.)
Некоторое время Марьяна возится по хозяйству.
Занавес.
