Текст книги "Тихий дом (СИ)"

Автор книги: Александр Петров

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 17 страниц)

Видимо за ужином я выпил много чая, а может от избытка впечатлений, только ночью мне не спалось, да еще стал бегать каждый час в кирпичное сооружение во дворе. Каждый раз я останавливался под черным небом в россыпи ярких звезд, облитый лунным светом от макушки до ног, и поглядывал на дальнее крыло дома, где по желтой занавеске вверх-вниз непрестанно скользила тень. Весь мир спал, а монах всю ночь молился и клал земные поклоны.

В голове смешивался странный коктейль из разносторонних мыслей: стыд за себя, молодого, способного на гораздо большие подвиги чем старик, но не делающего ничего; удивление очевидному и невероятному бессонному неутомимому монашескому деланию и, пожалуй, восторг: есть еще на белом свете настоящие христиане, спасающие мир... и еще, как ни странно, удивительный покой, как у младенца на руках матери – тебя накормят, напоят, переоденут, успокоят, защитят.

И стал свет

Ночью из тёмной глубины души поднялся страх. Он наполнил меня всего и эту комнату холодным фиолетовым туманом. Тело напряглось и окаменело, волны колючих мурашек носились от затылка к ногам, от ступней к горлу. Перехватило дыхание, сердце остановилось... В голове прозвучали все вопросы о смерти, которые я когда-либо задавал взрослым, не получая вразумительных ответов. Перед глазами проплыли желтые лица умерших, которых видел в своей жизни и даже моё собственное, каким оно станет, когда я умру.

И вдруг, когда страх мой стал невыносим, а я мысленно распрощался с жизнью и покорился беспощадному року, открывшему передо мной черную бездну с ревущим огнем далеко-глубоко внизу, толкающему мое окаменевшее тело в пропасть... В ту самую печальную секунду прозвучал из-за стены старческий голос – это была молитва обо мне. В окно пролились первые лучи рассвета – и тьма рассеялась, словно черную тучу унес порыв свежего ветра. И комнату, и всего меня заполнил свет, тихий, мягкий и спокойный. Меня подхватил поток тёплого воздуха и унёс куда-то вверх и направо, и наконец я уснул.

Утро моё началось под звон колокольчика, я повернул лицо к окну, пылающему ярким рассветом – и сразу отвернулся. Я ослеп, в затылке пульсировала боль, тело будто избили ногами. Открылась дверь, ко мне приблизился старец, взял тяжелую голову в свои теплые большие ладони, помял пальцами затылок, виски, шею. Боль прошла, я заметно взбодрился. Не успел поблагодарить отца Василия, как он стремительно удалился, оставив после себя аромат хвойного ладана. Вечером я приметил во дворе летнюю душевую. Схватил полотенце, зубную щетку и выбежал во двор, исполосованный косыми лучами солнца, наполненный звонким птичьим пением. Вода, хлеставшая из душевой лейки, поначалу казалась ледяной, потом привык и отлично взбодрился.

Вернулся в комнату, вытерся, оделся, расчесал шевелюру и уже в приличном виде появился в трапезной. Огляделся. Лидия собирала на стол, бабушка с отцом Василием полушепотом разговаривали в углу, кот нежился на подоконнике... И тут вошла девочка и сказала: "Мир дому сему!". Если на меня никто не обратил внимания, то она сразу привлекла к себе взгляды всех присутствующих: "А вот и наша Светочка! С миром принимаем! Ах ты наша умница!" Сю-сю-сю! Подумаешь!.. Света сложила ладони лодочкой и взяла благословение у батюшки, троекратно расцеловалась со всеми и подошла ко мне. Я отпрянул – не хватало еще, чтобы девчонка со мной целовалась! Но девочка лишь кивнула светлой головкой и сказала:

– Здравствуй, братик! Как твоё святое имя?

– Андрей, – пролепетал я, удивившись тому, что оказывается ношу имя святое, и на всякий случай отступил еще на полшага назад.

В это время в моей бедовой головушке закипал сумбур. Я-то с детства привык, что девчонки – это такие противные создания, которые вечно издеваются, прыскают от смеха, болтают что-то гадкое о тебе, стараются побольнее поддеть, хвастают, ябедничают... Но Света оказалась такой простой и естественной! Это меня несколько ошеломило. От нее, как от солнца, исходили лучи невидимого света, дружеского тепла. В ее серо-голубых глазах плескалось прозрачное озеро, глубокое и чистое. И как только оно помещалось в таком небольшом объеме!

Что же произошло? Вошла незнакомая девочка, примерно моих лет, в длинной юбке, в белой блузке, в платочке на голове, из которого во все стороны выбивались пушистые прядки светло-русых волос; от нее пахло свежестью, от нее веяло теплом и дружбой. Она меня совсем не знала, но между нами внезапно растаяло мое обычное отчуждение и недоверие, и мы сразу стали друзьями. И вот мы уже улыбаемся другу другу, и вот садимся рядом за стол, подходит старец, мы встаем и молимся перед вкушением пищи, я вообще впервые, а она – привычно. Пьем чай с блинами, слушаем отца Василия. А после благодарственной молитвы, выходим во двор, держась за руки и вприпрыжку несемся на "обзорную экскурсию по селу".

Света рассказывает о том, как сгорели в доме на праздник Первомая ее родители, как тетка взяла ее к себе, как отец Василий позвал ее в храм, а она с радостью откликнулась, и храм стал ее родным домом. Она представляла меня редким селянам – все при деле, знакомила с коровами, козами, гусями – наизусть знала клички и даже характер животин: "Зося тихая, ласковая, а вот эта Гулька – просто наказание, постоянно убегает от хозяйки, то клеверу объестся до колик, то бодается, то забор повалит". И всё девочка говорила с улыбкой, радостно и просто. И по всему видно, даже непоседливая телушка Гулька, кусачие гуси, даже самые суровые крестьяне – все, завидев девочку, улыбались, приветственно взмахивали руками, хвостами, головами... Я же был в ореоле ее света, меня воспринимали как вялую тень искристой Светы, но и тому я радовался. Зашли в дом тетки, познакомился с усталой грустной женщиной, которая при появлении племянницы зарделась, забегала, налила нам парного молока, протянула по два ведра: "Поди, в лес зайдете, так наберите грибов!"

– Неужели можно набрать целых четыре ведра? – спросил я недоуменно, привыкший покупать грибы на рынке поштучно для супа или вкусовой добавки в жареную картошку.

– Запросто! – сверкнула девочка белыми зубами. – Сам увидишь.

И на самом деле, стоило войти в лес, как на первой же полянке мы наполнили маленькими боровичками по первому ведру, на второй полянке по соседству – лисичками по второму ведру. Забежали к тетке, оставили грибы, услышали похвалу и вернулись в поля. На берегу реки, запыхавшись, упали в траву и засмотрелись на прозрачные облака, плывущие по синему небу. Я рассказал, как всю дорогу сюда, нас с бабушкой поливал дождь, на что Света с таинственной улыбкой ответила:

– Нам то что, для сельских любая погода в радость. Нам и дождик и солнышко – всё для урожая сойдёт. Это батюшка в вашу честь такую погоду намолил.

– Как это?

– А вот пойдем, я тебе кое-что покажу.

Мы вскочили и быстрым шагом направились к вышке, стоявшей среди поля на пригорке. Забрались на верхнюю площадку. "Смотри по кругу!" По всему горизонту чернели сизые, набухшие водой тучи, то там, то сям поблескивали синие ломаные молнии. И только над нами, на пятачке земли, километров десять в диаметре, голубело небо, сияло солнце, плыли белые легкие перистые облака и весело цвиркали птицы.

– Неужели это можно намолить?

– Можно, как видишь, – кивнула Света. – Наш батюшка и не такое может. Он святой.

Внезапно именно здесь, на вышке, вспомнились ночные страхи, и я рассказал о них Свете. Она задумчиво кивнула, немного помолчала, что-то вспоминая.

– Со мной тоже такое бывало. Знаешь, как тяжело было потерять родителей. Хоть они и выпить любили, хоть и поколачивали меня, а все же родные. Меня даже несколько дней терзали мысли о самоубийстве. Только стоило мне прийти в храм к батюшке нашему, как вся эта тьма ушла. Отец Василий брал твою голову в свои руки?

– Да, сегодня утром. У меня после ночных страхов сильно голова болела.

– Видишь, наверное сразу и боль, и страхи, и вообще все неприятности – как ветром сдуло?

– Точно. Сдуло.

– А вместо темноты засветило солнышко? Так ведь? Если ты сюда приехал, значит батюшка взял тебя под своё крыло. Как птица берет под крыло птенчиков и защищает их от коршуна. Так что теперь в твоей жизни будет больше хорошего. Вот увидишь.

– Скажи, пожалуйста, – спросил я, осмелев, – ты знаешь, что такое любовь?

– Конечно, – кивнула девочка серьезно. – Это то, что дарит нам Иисус Христос, ведь Он – Бог Любви.

– А как ты узнаёшь, что пришла любовь?

– Очень просто, – улыбнулась она чуть смущенно. – Когда приходит любовь, в сердце становится тепло и плакать хочется.

Эти простые слова глубоко врезались в память, я их потом вспоминал всю жизнь.

Потом мы со Светой рядом стояли в храме. Она держала в руках блокнот с карандашом. Будто смотрела внутрь себя, находила нечто колючее, тихонько ойкала, записывала в блокнот грех и, как бы извиняясь, смущенно посматривала в мою сторону. Отец Василий меня подробно исповедал. Появилось такое чувство, будто он видит меня насквозь. Он напоминал о давно забытых проказах, непослушании, драках и обидах – я согласно кивал: "грешен", а он удовлетворенно кивал: "молодец, не жалей ты их, вытаскивай из души, кайся, кайся". И я каялся, со стыдом и облегчением. После исповеди мы со Светой вычитывали молитвенное правило для причастников, она – одну молитву, я – следующую... Она – легко и привычно, я – запинаясь, мыча, натужно. Но ни малейшей нотки издевки – наоборот, терпеливо и даже переживая за меня, неумеху, девочка помогала так бескорыстно, с таким невероятным дружеским участием... На утренней воскресной службе Света снова стояла рядом и как могла поддерживала меня. Сильно хотелось пить, ближе к завершению службы у меня от голода урчало в животе, от слабости чуть покачивало. Света шептала на ухо: "потерпи еще немножко, зато потом так хорошо будет, как никогда в жизни, вот увидишь".

Когда, наконец, батюшка причастил меня, я отошел от чаши, медленно шагал к столику с "теплотой", над которым стояла с улыбкой и поздравлениями Лидия. Эти двадцать шагов я чувствовал, как меня изнутри насквозь пронизывает теплый сладкий свет, и я сам от макушки до пят наполняюсь солнцем. Съев протянутую Лидией просфору, запив сладкой водицей со вкусом красного вина, я отошел в уголок и затих, превратившись в один орган чувств. Ко мне подходила бабушка, она меня целовала, поздравляла: "причастничек мой дорогой!"; затем – Света... Я стоял в самом затемненном углу храма, наполнялся счастьем и не обращал внимания на слезы – они текли по щекам, а Света стояла рядом, промокала мои щеки белым носовым платочком и что-то очень приятное говорила.

Значит и ко мне пришла эта дорогая гостья, пульсировала мысль в голове. "Когда приходит любовь, в сердце становится тепло и плакать хочется".

Сейчас точно уж и не вспомнить, как девочка простыми словами, безо всяких богословских труднопроизносимых академизмов объяснила мне, одуревшему от счастья, что есть Царство небесное в сердце человеческом. Света открыла мне великую тайну: божественная вечность с блаженством, светом и непрестанной радостью живет в сердце каждого человека. Но для того, чтобы разыскать этот рай в душе, необходимо очистить душу исповеданием грехов, причаститься Святых Христовых тайн и абсолютно искренно открыться Богу и твердо сказать: "верую, помоги, Господи, моему неверию!" Тут я вспомнил, как все прихожане на обедне хором громко запели "Верую, во единого Бога...", а Света сунула мне открытый молитвослов с текстом Символа веры, и я вместе со всеми впервые в жизни уверенно и твердо, без малейшего сомнения, произнес великие и таинственные слова.

И вот я уже всё необходимое сделал. Конечно, сам бы не сумел. Конечно, для этого нужно было бабушке переломить мое сопротивление и привезти к старцу, а потом появиться девочке Свете и просто, искренно, по-дружески помочь городскому недотёпе. Но я причастился – и в моей душе, где-то там, на очень большой глубине, открылись двери божественной вечности – и оттуда излился "свет невечерний". И куда только делись мои страхи! И самый сильный и мрачный из них – страх смерти. Исчез! Испарился, будто никогда и не было.

В глубине сердца крепко укоренилось: Бог есть, Иисус Христос – Бог любви и необычайной милости, я – Его сын, Он – мой отец, учитель, кормитель, охранник, грозный судия и невыразимо милостивый спаситель, Господь мой – океан любви, в котором все мои грехи – песчинка. За такого Бога, моего личного, любимого и любящего, отдавшего всего Себя за меня и всех, таких же как я, людей – за такого Бога мне в ту минуту хотелось умереть, не боясь самых страшных мучений. Потому что нет большего мучения, чем жить бессмысленно, тупо, по-скотски, дрожа от страха и безропотно тащиться бычком на привязи на забой в огненную бездну ада. А умирать христианином не страшно – да и не смерть это, а переход в райское блаженство.

В те великие минуты моей жизни от девочки исходило сияние, то самое которое почувствовал еще в первые минуты знакомства. Наконец и мне стало понятно происхождение этой небесной энергии – теперь и я сам светился изнутри.

Пройдут годы, но каждый раз, когда накатят скорби, когда подступит горькое отчаяние и леденящее душу одиночество, из глубины души обязательно сверкнет луч света из таинственной желанной божественной Вечности, на ум приходят слова девочки: "Когда приходит любовь, в сердце становится тепло и плакать хочется" – и тогда теплеет в груди, подступают нежданные слезы, в душе затихает шторм, сходит покой. И уверенность: нет, не оставил меня мой Бог, Он всегда со мной, Он во мне, а когда со мной Бог, кто против меня!

Звериная боль

Утром я выбежал за свежим хлебом. На ступенях булочной сидел чумазый бомж и с аппетитом уплетал горячий батон с хрустящей корочкой. Я бросил ему:

– Погоди, не уходи. Я сейчас!

– Да некуда мне идти, Андрей, – ответил тот, не отрываясь от любимого занятия.

Купив четыре батона и два круглых "Столичных" – не забываем о соседях – не отказал себе в удовольствии впиться зубами в теплую золотистую корочку и так, похрустывая, вышел из душистого помещения вовне. Сел на ступени рядом с бомжом, сквозь бурый налет на коже разглядел потрепанное лицо бывшего одноклассника и, не сдержавшись, выпалил:

– Ну, Юра, от тебя я такого никак не ожидал! Ты же был круглым отличником, поступал на физмат.

– Поступил, окончил с красным дипломом, работал в секретном НИИ. А теперь, как логическое следствие – нищ и убог аз есмь.

– Это неправильно, Юра, так не должно быть!

– Это правильно, и именно так и должно быть, – просипел он чужим голосом. – "Горе от ума" Грибоедова, помнишь, проходили? Там Чацкий напоследок говорит: "Бегу, не оглянусь, пойду искать по свету, Где оскорбленному есть чувству уголок!.."

– А насчет талантов, закопанных в землю, не напомнишь? Ладно, давай встретимся, скажем, завтра, и поговорим. Вместе подумаем, как тебе помочь.

– Да не нуждаюсь я в помощи, Андрюх! Что ты мне можешь дать: денег? – не возьму, бизнес? – не буду я с вами работать...

– Ну это мы решим, как не задеть твоего свободолюбия и чести. А сейчас, прости, спешу. Так где тебя найти?

– На автостоянке за магазином. Я там почти все время работаю: у меня отсутствие сна и жадности – эти два болезненные качества по нраву хозяину. – Печально улыбнулся, потом поднял на меня пронзительный взгляд умных насмешливых глаз и сказал: – Да, Андрей, может быть, это так, ерунда, только у меня ставит роскошный "Крайслер" такой гламурный пижон с волчьими глазами... Как глянет – у меня по спине дрожь. Так он увидел тебя как-то издалека и спросил, кто ты таков. Я ничего не сказал про тебя, но имей в виду, такой, если кем заинтересуется, все равно узнает.

– На "Крайслере", говоришь, черном, тупорылом... Такой сухопарый, стильно одетый и страшно вежливый господин?

– Похоже на то.

– Я с ним уже разговаривал. Весьма интересный собеседник. Только дрожи по спине я у себя что-то не замечал.

– Еще не вечер, – саркастически протянул бомж с красным дипломом. – Заметишь.

У подъезда в любимом внедорожнике УАЗ с распахнутым салоном нервно ерзал Никита:

– Ну где тебя носит! Я уже заждался. Мы опаздываем.

Дал ему откусить горячего хлеба, сбегал домой, положил покупки на кухонный стол и, в чем был, сбежал по лестнице вниз. Остановился, оглядел залитый солнцем двор, потянулся, присел пять раз и только после третьего угрожающего рычания двигателя сел на сиденье автомобиля.

– Что за спешка, гражданин начальник?

– У нас труп. Наши менты... прости, полицейские, на месте преступления побывали и оставили все как есть. А нам нужно успеть до приезда прокуратуры.

– А нам с тобой что за дело до покойного?

– Нам – ничего, а вот у него к нам интерес имелся, и весьма серьезный. Мне сказали, что у него обнаружены наши с тобой фотографии.

– Так этот убиенный – киллер, что ли? – догадался я.

– Бери выше – чистильщик экстра-класса. Этот... не вполне живой господин – подарок мне от шефа за мои заслуги перед обществом. Он выполнял самые ответственные заказы. За двадцать лет – ни одной осечки! Как швейцарский хронометр. Только наш начальник службы безопасности Егорыч что-то учуял своим звериным инстинктом и на всякий случай установил в его квартире жучки. Да еще с помощью своих федеральных друзей его мобильный поставил на круглосуточную прослушку. Что значит профессионал – у него всё на чутье, на подсознании. Выявил-таки Егорыч предателя. Оказывается, чистильщик вел переговоры с нашими конкурентами, подняв расценки до потолка. Видимо, парень хотел набить карман до предела и сва... и уйти на пенсию.

– Я даже знаю куда он хотел уехать, – сам не ожидая того, сказал я. – В Южную Америку, в город мечты незабвенного Остапа Бендера.

– В Рио? А тебе откуда известно?

– Во-первых, от тебя – ты сказал, что у него моя фотография. Во-вторых, от моего школьного товарища Юры – он сказал, что моей персоной интересовался "гламурный пижон" на "Крайслере", и взгляд у того был "волчий". А в-третьих, он как-то подъехал к кафе, где я пил кофе на улице под зонтом, подсел за мой столик и мы с ним поговорили – весьма интересный собеседник оказался.

– Значит, это он, чистильщик. Это в его манере – все разузнать, вычислить, проследить и аккуратно выполнить заказ. Только на сей раз вышла осечка по имени Егорыч. У зверей особое чутьё! Настоящего хищника не обманешь. Значит, старый опытный волк вцепился в горло молодому и не без успеха, а то бы нам с тобой не поздоровилось.

– А вот это ты зря! Ни Егорыч, так мальчишка с мороженым, или кирпич на голову, или поскользнулся, упал, проснулся – гипс. Неважно! Когда мы с тобой обошли монастыри и хорошо помолились, попросили защиту на самом высоком уровне – в тот день, в тот решающий бой, мы с тобой победили всех врагов – духовных и человекообразных. Потому что у нас за спиной не киборги маячили мрачными тенями, а божий ангел, могучий и всё наперёд видящий и знающий. Против него кто устоит! А уж каким образом он устраивает нашу защиту – это дело десятое, у Спасителя инструментарий огромный. Так что не ёрзай, не спеши и делай всё спокойно, но с четким осознанием того, что мы недостойные черви под защитой Всемогущего.

– Вот за что я тебя уважаю и люблю! – Никита стер с лица напряженную измятость и сделал его попроще – то есть, улыбнулся.

На месте преступления делать нам особо было нечего. Мы взяли с собой только наши фотографии, флешку от ноутбука и пачку исписанной бумаги. Квартира удивила неестественной чистотой, на меня от такого порядка даже зевота напала. Как же в сущности скучно жилось этому чистильщику. Судя по толстой пачке паспортов, аккуратной стопкой лежащей в открытом штатным медвежатником сейфе, настоящего имени его нам узнать так и не придется. Да и нужно ли? Никита уже знал, кто заказал чистильщику его персону. Конечно, Вадим, сынок криминального авторитета. А кто заказал меня, и так было известно – деревенские рейдеры. Их тоже можно понять: они обокрали "человека из центра", который наверняка в столице имеет связи в силовых структурах и вполне способен вернуть награбленное. Откуда им знать, что я вполне доволен освобождением из той тюрьмы, которую представляет из себя нынешний российский бизнес.

Только мы заняли места в салоне автомобиля, только Никита заботливо включил двигатель для прогрева, как к подъезду, который мы только что покинули, подкатили автомобили с мигалками на крыше. Следственная группа прокуратуры. Водитель тронул свой патриотический УАЗ с либеральными немецким двигателем и английскими шинами и, видимо, чтобы отвлечься от мыслей о судьбе и роке, включил магнитолу. Раздался оцифрованный звук, напоминающий звериный стон, потом забарабанил по ушам и по груди ударник с вполне узнаваемым жестким тембром и, наконец, вступил хрипловатый меланхоличный баритон Вячеслава Геннадьевича:

Я смотрю в темноту, я вижу огни.

Это где-то в степи полыхает пожар.

Я вижу огни, вижу пламя костров.

Это значит, что здесь скрывается зверь.

Моё сознание отключило все иные звуки, и я весь погрузился в смысл песни, написанной Бутусовым, как известно, на балконе, при созерцании огней ночного Питера. А эти слова просто обожгли:

Я смотрю в темноту, я вижу огни,

Это значит, где-то здесь скрывается зверь.

Он, я знаю, не спит, слишком сильная боль,

Всё горит, всё кипит, пылает огонь.

Я даже знаю, как болит у зверя в груди,

Он ревёт, он хрипит, мне знаком этот крик.

– Да кто мы такие, чтобы ненавидеть! – вырвалось у меня из груди, из центра такой знакомой звериной боли. – Все мы одинаковы, все звери! Чем лучше я этого чистильщика!

– Ты что это? – Резко повернулся ко мне водитель, праздновавший триумф.

– Давай, на дорогу смотри, – проворчал я. – Почитаю, что он там написал, а потом доложу свои наблюдения. Ладно?

– Да ладно, только ты это... близко к сердцу не бери.

Дома я подключил флешку к своему лэптопу, просмотрел бухгалтерию. Всё просто и ясно – имена, адреса, суммы в евро и срок исполнения. Кажется, чистильщик не очень-то шифровался, может, он хотел и ожидал своего разоблачения. Даже не удосужился закрыть паролем убийственную информацию. Впрочем, сегодня подобрать самый замысловатый пароль – дело нескольких минут. И все же...

Помнится, в разговоре со мной в кафе он признался, что вроде бы наивная мечта Остапа Бендера о миллионах жителей Рио-де-Жанейро в белых штанах и роскошных витринах авенидо Атлантика глубоко засела в его сознании, он принял ее за собственную мечту и самым серьезным образом собирался закончить свою жизнь на белом песочке пляжа Копакабана. Он даже присмотрел для себя в интернете студию из двух комнат с видом на море "всего за какие-то триста тысяч евро". Судя по количеству оплаченных заказов, он вполне мог позволить себе это. Только не мог не знать чистильщик, что вряд ли ему удалось бы долго нежиться на морском песочке, длинные руки наших спецслужб дотянулись бы до его загоревшего тела и обязательно бы сделали в бронзовой коже несколько отверстий, просто чтобы другим неповадно было. Значит, не желание покоя и неги гнали чистильщика на край пропасти, а нечто другое.

Моя рука помимо воли открыла папку и поднесла к глазам несколько листов с текстом, распечатанным на принтере – все пронумерованы. Чуть ли не каждый день он сочинял письма всего двум адресатам: матери и невесте. Он подробно описывал свои чувства, мысли, погоду, настроение и каждый раз обещал: разлука скоро закончится, и они опять будут жить вместе, в любви и счастье. Я зачитался, чистильщик обладал талантом, чувствовалась начитанность – он часто цитировал книги, которые ему понравились. Он глубоко чувствовал настроение людей, видел в них скрытые страсти и готовность к предательству. Самое удивительное – он ни к кому не испытывал ненависти, даже к врагам. К своей работе наемного убийцы относился без отвращения, к жертвам – примерно, как сжигатель мусора – к отбросам, как патологоанатом – к человеческим останкам, как тюремщик – к заключенным.

И вдруг меня осенило – да ведь пишет наш киллер мертвецам! В кармане обложки папки я обнаружил дневник, полистал и понял: он очень любил этих женщин – мать и невесту. Умерли они в один день, может даже их убили, может авария... Только, похоронив самых дорогих женщин, он осознал, что и его жизнь больше ничего не стоит. Обесценились жизни и всех остальных людей. Сердце чистильщика окаменело, продолжали действовать лишь мозг и тренированное тело воина.

Вторым произведением искусства, которое запало в душу парня, оказался фильм Тарантино "Криминальное чтиво", особенно часто цитируемый чернокожим бандитом Джулсом отрывок из библейской книги пророка Иезекииля: "Путь праведника преграждается нечестивостью грешников и беззаконием злобных. Благословен тот, кто, побуждаемый милосердием и доброю волей, ведет слабых чрез долину тьмы, ибо он есть истинная опора братьям своим и хранитель заблудших. И простру руку Мою на тех, кто замыслил истребить братьев моих, и совершу над ними великое мщение наказаниями яростными, и узнают, что я – Господь, когда совершу над ними Мое мщение". Он выписал в дневник выдержку из сценария фильма и стал цитировать эти слова при каждом удобном случае. Этими грозными словами он будто подстегивал в себе дух отмщения, заставляя молчать полумертвое сердце.

Только как, в таком случае, объяснить пронзительную душевность чистильщика? Каким созерцательным умствованием проанализировать такие слова:

"Живу я в полной мере только, когда твой нежный образ сияет передо мной, как рассвет, которым любовались мы июльским утром на море. Ты помнишь, как ласковое солнце медленно вставало из-за гор, растекаясь серебром по небу, по морю, по горам и нашим счастливым лицам, по твоим голубым глазам. Живу только с тобой и ради тебя, мой ангел. Иногда мне хочется, чтобы эта изматывающая боль расставания ушла, но как мне жить без воспоминаний о тебе, как пережить разлуку? Ведь я помню каждую секунду наших встреч, меняющийся цвет твоих глаз, каждый изгиб тела, слова, звуки, температуру воздуха. Помню запахи твоих духов, а также тысяч мелочей, окружавших нас – цветов, травы, камней, воды, ветра, еды, вина – будто сама природа-мать сотнями ароматов ласкала нас, как любимых детей. Иногда кажется, мы были сумасшедшими от любви, только следом возникает мысль: нет-нет, именно тогда мы и были самыми умными и даже мудрыми той детской и стариковской мудростью – она будто освящала нас и каждый миг нашей любви".

Или вот это:

"Знаешь, мама, однажды ты, наверное, в приступе печали сказала: и зачем только я родила тебя, сынок, в этот жесткий мир, где человек человеку – волк. Ведь я слабая женщина, и не смогу защитить тебя от зла, окружающего нас со всех сторон. Что же получается, я дала тебе жизнь для того, что бы ты, моё дитя, мучился, болел, изнывал от тоски и одиночества? Дорогая моя, родная, прошу тебя тысячу раз, не кори себя за это окружающее зло. Ни ты, ни я, ни кто другой – мы с этим ничего не поделаем. Но, скажи, мама, разве у нас с тобой мало было счастливых минут? Разве твой борщ не нравился мне? Разве запах твоих духов не вызывал во мне детскую радость? Разве наши путешествия на море, в леса и степи, в горы и на озера – не дарили нам с тобой радость общения с природой? А разве наша любовь – такая редкая по нынешним временам гостья – не обещала нам с тобой блаженство вечности? Прошу, не печалься, мама, не мучай себя, ты всегда будешь для меня идеалом женщины, идеалом человека – тебе ли грустить! Да ты купаешься в радости, только она тихая и красивая, как могучая река, несущая на себе огромные корабли".

...И это написано мертвым женщинам! Конечно, для него мать и невеста – живы, причем гораздо более окружающих ходящих и говорящих, которые не могли дать и секунды любви, которую изливали на него его возлюбленные. А он – на них, и тогда, и до вчерашнего дня...

Почему сегодня, когда я слушал слова песни Вячеслава Бутусова – гениальные, жгучие... Почему испытывал ту же боль, что и этот одинокий человек – чистильщик. Видимо, в нашем зверином сообществе нелюдей это возможно, как вполне допустима смена ролей охотник – жертва. В ту минуту, когда хрипловатый голос вопил: "Я даже знаю, как болит у зверя в груди, Он ревёт, он хрипит, мне знаком этот крик" – в ту горькую минуту мы со зверем сроднились, мы чувствовали боль другого как свою. Так же, как переживал сын – боль умершей матери, а жених – боль растерзанной смертью невесты.

Выходит, мы звери... Только, думается, далеко не все способны на звериную верность и такую любовь до смерти и даже после смерти. Иногда кажется, что я превратился в бездушный автомат, способный лишь считать и после отключения – отдыхать, остывая, потрескивая. Вот почему Господь выдернул меня из деревенского рая на земле, отнял золотого тельца, вокруг которого я так лихо отплясывал. Чистильщику гораздо меньше повезло – у него не было верующей бабушки. У него даже малую звериную радость отняли, а взамен – ничего, кроме боли, одиночества и холодной расчетливой мести солдата на войне.

Я выключил компьютер, закрыл папку с бумагами и, как несчастный чистильщик, цепляющийся за всплывающий в памяти образ любимой, вспомнил как он открыто улыбался мне в тот солнечный жаркий полдень, когда мы сидели под красным зонтом, пили кофе с ледяной минералкой. Я тогда очень обрадовался нашему общению, мне показалось, что я обрел друга. Мы с ним тогда стали хоть на миг одним целым – эдаким тандемом, покоряющим на скорости высоту. Он забыл о своей профессиональной обязанности безжалостного охотника, он стал моим братом, другом, просто интересным человеком, с которым очень приятно общаться, чувствуя, что нет между нами стены отчуждения, нет между нами никаких барьеров – только дружба и взаимный интерес.

"Я даже знаю, как болит у зверя в груди, Он ревёт, он хрипит, мне знаком этот крик..."

Мне знакома эта звериная боль – она и сейчас во мне.

Обсуждение нашего смертельного приключения растянулось на три дня. То Никита, то я, то мы оба – рассказывали соседям, Старому Другу, игумену Паисию и отцу Сергию о том, как уберег нас Господь от выстрела киллера. И если священники отнеслись к этому событию довольно спокойно и рассудительно: «Так и должно было произойти. Слава Богу за всё!», то миряне спорили чуть не до хрипоты. Особенно удивило Никиту и Марину моё дружеское отношение к безымянному киллеру.

Для начала я напомнил некоторые детали нашего разговора с чистильщиком. Во-первых, он напоследок сказал "Прощай!", а во-вторых, я ему ответил: "Благослови тебя Господь!" Мы иной раз сами не понимаем, насколько важные слова произносим, ведь наш русский язык насквозь церковный. Получилось так, что он попросил у меня прощения (за зло, которое он мог причинить), а я испросил для него благословения Бога, Который и не позволил совершить запланированное зло.