Текст книги "Тихий дом (СИ)"

Автор книги: Александр Петров

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 17 страниц)

– Я вернулась, мой принц Андрей. Ты готов меня защищать, как в детстве?

– Конечно, мой ангел Анжелика, я всегда приду к тебе на помощь. В случае опасности.

– Sharman! – воскликнула девушка и как тогда, в детстве, прижалась щекой к пульсирующей сонной артерии на моем горле. – Боже, как бьется твое сердце, мой принц! Значит, не забыл бедную испуганную девочку. Ты тогда отказался от моего зеленого зайца, так прошу этот подарок принять. – И протянула мне мужской набор из темных очков, галстука и флакона с одеколоном.

– ...Из чего следует, что ты – прямиком из города Парижа!

– Ву завэ рэзон, – програссировала девушка и даже слегка по-буржуазному присела. – Ты как всегда прав. Давай же, давай, вскрой упаковку!

Она тренированно полоснула длинным ногтем по целлофану, извлекла черные очки "капля" в позолоченной оправе и водрузила на мое удивленное лицо, затем – флакон парфюма, сняла колпачок и прыснула на мою шевелюру, обдав волной антисоветского аромата. Вдохнула сама и снова-здорово припала щекой к моему беззащитному горлу:

– Я столько лет мечтала об этой секунде! Ты так красив, так ароматен, так любим... Пойдем куда-нибудь, где никто не помешает побыть наедине.

– Прости, мой ангел, но мне пора домой, там бабушка болеет, а я лекарства из аптеки несу. Я итак опаздываю.

– А мне с тобой можно?

– Боюсь, что нет – бабушка очень строгая. Прости... увидимся!

Бабушка дома обнюхала меня и вынесла вердикт:

– Та-а-ак, моего внука соблазняет какая-то весьма богатая и распущенная особа! Не поддавайся, Андрюш, ничего хорошего от них не дождешься. Она – опасна, так и знай.

Я тогда промолчал, посчитав эти слова традиционной женской ревностью, а зря... Анжелика вела себя по отношению ко мне очень вежливо и дружественно. Признаться, ее очаровательная улыбка на ангельском лице, ее плавная мелодичная речь, сама атмосфера вокруг девушки – сияющая, солнечная, ликующая – всё это меня опьяняло. Я чувствовал, как сердце тает в груди и растекается по всему телу сладостным теплом. Словом, я влюблялся в Анжелику и даже по ночам, закрывая глаза, любовался ее нежным лицом. Тогда часто звучала песня Демиса Руссоса "Сувенир", в которой меня особенно волновали слова:

I close my eyes and see your face Я закрываю глаза и вижу твоё лицо.

И я, как тучный волосатый романтик, вызывал из памяти нежный облик девушки и как одержимый шептал снова и снова: "мой прекрасный, мой нежный ангел!"

Мы каждый день встречались с Анжеликой в школе, я провожал девушку до дома, иногда заходил в гости и помогал с домашним заданием. Родители относились ко мне, как к старинному другу семьи, а мама каждый раз вспоминала, как я спас девочку от огромной собаки и так бережно и ласково успокоил ребенка и уложил спать. А вот сестра...

У Анжелики была сестра, тоже красавица, только в отличие от нежной обаятельной Лики, Эля больше походила на автомат. Она отталкивала парней, да и вообще всех окружающих, мрачным цинизмом и язвительностью. Мне приходилось видеть, как юноши устремлялись к ее изящной персоне, только, услышав от Эли парочку, другую колкостей, разворачивались и удалялись прочь.

Она завидовала популярности Лики, её гармоничной женственности, но ничего поделать со своим склочным характером не могла, поэтому всюду разносила о сестре ехидные сплетни, выставляя не в лучшем свете.

Мой давнишний соперник, капитан волейбольной команды и главный хулиган двора Костик, с которым мне довелось не раз и не два драться, с некоторых пор стал моим приятелем. Это он рассказывал мне новости об Анжелике, об их перемещениях по дальним странам, это его отец служил в том же "департаменте по дипломатическому ведомству", что и папа Анжелики. Только в отличие от меня, Лику считал слащавой глупышкой, а был увлечен Элей, холодной и колючей красавицей. Пожалуй, он был единственным парнем, который не то чтобы терпел, а даже получал какое-то извращенное удовольствие от злобненьких насмешек юной стервочки, действительно, очень красивой, изящной, как черная мамба.

Наш роман с Анжеликой протекал теплым прозрачным ручейком, я по-прежнему таял в ее обществе, оберегал от хулиганов, бросаясь с кулаками на любого, кто хотя бы косо на нее посмотрит, помогал в учебе, водил в кино, в парк, прокатиться на лыжах или речном трамвайчике. Я относился к девушке как земному ангелу, не смел даже чмокнуть в щечку, от касания нежной девичьей руки меня бросало в дрожь, поэтому всегда держал с ней "пионерскую дистанцию". Костик, наблюдая мою робость, насмехался надо мной, а однажды за слова про давно назревшую необходимость близости с Ликой, получил от меня хорошо поставленный хук справа и сильно обиделся.

Подходили ко мне в школе юноши и говорили, что Анжелика даёт бесплатные уроки французской любви, и уже несколько парней удостоились чести побыть с красавицей наедине, получив "неземное удовольствие". Первый, кто это сказал, получил от меня удар в подбородок, следующих я, мрачно насупившись, посылал на скамейку к бабкам, где разносились самые нелепые сплетни. В душе нет-нет, да поднималась мрачная взвесь ревности и чувство гадливости, что ли, до сих пор неведомое. Тогда я принимался как молитву повторять: "Ангел, мой чистый прекрасный ангел, моя нежная девочка, ангел мой..." Только в отличие от молитвы, успокоение никак не приходило, зато терзания души принимали форму хронической болезни.

Эля тоже стала намекать, что ее сестра живой человек, и ей тоже требуются плотские утехи, исключительно для здоровья. Я проскальзывал ужом мимо дерзкой девицы и чуть не бегом устремлялся в комнату Лики, где по-прежнему на полке над кроватью стояли рядком зеленый заяц, синий кот и красный утенок. Лика, увидев меня, всегда так улыбалась, что я сразу забывал все плохое и был готов служить пажом, телохранителем, слугой – кем угодно, только бы рядом, только бы жить в сиянии этих голубеньких глаз и нежной улыбки.

И вот однажды произошло то, о чем предупреждала бабушка, что должно было случиться, что назревало, как нарыв, как гнойник... В первый день майских праздников я был приглашен Ликой отпраздновать у них дома, благо родители уехали из города открывать дачный сезон. Дома же бабушка и ее давнишняя подруга как назло задержали меня за столом. Они наготовили всякой всячины, устроили мне допрос о планах на будущее, о девушках, учебе и спорте, я прямо не мог вырваться из этого вкусного и добродушного плена. Наконец, выразительно глянув на часы, решительно вышел из-за стола, приоделся, опрыскался парижским одеколоном и отправился в гости к Анжелике.

Открыла дверь Эля, смертельно бледная от выпитого вина. Она молча впустила меня в дом, проводила до комнаты сестры и приоткрыла дверь. То, что я увидел, меня повергло в шок. На кровати извивались обнаженные тела. Они издавали какие-то звериные звуки. С трудом узнал в искаженных уродливыми гримасами лицах Анжелику и Костика. Я даже предположить не мог, что можно такое вытворять!

Меня затошнило, горячая кислотная волна поднялась к горлу. Эля молча схватила меня за локоть и довела до туалета – дверь была предусмотрительно открыта, свет включен. Меня вырвало несколько раз. Эля с каменным лицом стояла рядом со стаканом минералки в одной руке и с полотенцем в другой. Когда я пришел в себя и поплелся к входной двери – она тоже оказалась предусмотрительно открытой – Эля только тихо проскрипела: «сам виноват, мальчик-с-пальчик».

Я не мог вернуться домой, не мог смотреть в глаза бабушке, мне необходимо было успокоиться. Как умалишенный бродил я по улицам, наталкиваясь на прохожих, перед моими глазами бесконечно повторялась сцена безудержного разврата, где Лика и Костя с каждым разом все более походили на сцепившихся зверей, а я шептал себе под нос, как заклинание: "Ангел, мой чистый прекрасный ангел, моя нежная девочка, ангел мой..." Ноги, как преступника, привели меня обратно на место преступления – я сидел на лавочке во дворе, где проживали Костя с Ликой и, разглядывая песок под ногами, повторял безумное заклинание.

Моей головы коснулась теплая рука. Я поднял глаза. Передо мной стояла Анжелика, она улыбалась так нежно, так ласково, так дружественно... Она что-то говорила, кажется, укоряла меня за то, что не пришел в гости, и ей пришлось коротать вечер с сестрой и ее парнем. Эта улыбка, эти огромные светлые глаза, теплая нежная ладонь на моем пульсирующем болью затылке – это было так прекрасно, я шептал свое заклинание вслух: "Ангел, мой чистый прекрасный ангел, моя нежная девочка, ангел мой...", а Лика сидела рядом, едва касаясь меня коленом, и гладила по голове, урча что-то очень и очень приятное. Меня опять вырвало и я убежал прочь.

Бабушка стояла на коленях перед иконой и шепотом молилась. Темную комнату и ее спокойное родное лицо освещала лишь восковая свеча. Я встал рядом, по моим щекам текли ручьи чего-то очень горького, прожигая борозды до черепной кости. Сам не понимая как, вместо своего обычного заклинания, я трижды прочел покаянный псалом Давида – и успокоился. Бабушка подняла меня с колен, отвела на кухню, напоила теплым молоком с печеньем и сказала полушепотом:

– Ничего, Андрюша, это случается с каждым человеком, надо просто эту беду пережить. Завтра я поведу тебя к одному очень сильному священнику. Вот увидишь, он найдет такие слова, что всю беду унесет, как дым ветром.

Следующим утром я вместе с бабушкой прочитал утреннее правило, когда чистил зубы, глянул на себя в зеркало – там маячило серое лицо мертвеца с потухшими глазами. Выпил крепкого чаю с молоком, и мы отправились в лабиринты арбатских переулков. Отец Василий извинился передо мной за то, что ему приходится сидеть на кровати: он болел и тихо умирал.

Говорил со мной с большой любовью и непривычным уважением. Он рассказал, как в юности насмерть влюбился в одну красавицу, как страдал и болел, как впервые узнал, что такое горе горькое – это когда весь, с головы до пят, переполнен едкой горечью. А прошло это наваждение сразу после одной исповеди, но чистой и искренней.

– А что было с красавицей? – поинтересовался я.

– Она вскоре умерла, от чахотки, – вздохнул седой умирающий старец.

Видимо, так и не забыл он первую любовь. Пожевав сухими губами, старец в раздумье спросил:

– Скажи, Андрей, а твоя Ангелина, как к тебе относится, не пристает?

– Нет, батюшка, у нас отношения вполне целомудренные. Это ее сестра и знакомые всё никак не успокоятся, пока не... Сведут нас...

– Понятно, – прервал он мои неуклюжие пояснения. – Тогда, Господь обязательно что-то сделает с ней: или в монастырь отправит, или к Себе заберет. Так что у вас скоро все закончится.

Отец Василий мягко спросил меня, не хочу ли я исповедаться? Я кивнул. Мы с ним встали на молитву, прочли покаянный канон по древнему чину, вместе, с ноющей болью в спине и коленях, со слезами, сделали сорок поклонов. Он, сетуя на старость-не-радость присел на кровать, я остался стоять на коленях. Проскрипев обычное "исповедаю Господу Богу и тебе, отче,..", я стал перечислять грехи. Они потекли из меня черной зловонной рекой, с каждым произнесенным словом я будто разгибался. По окончании, отец Василий задал несколько уточняющих вопросов, прочитал разрешительную молитву, убрал с моей головы ленту епитрахили, долгим внимательным взглядом из-под очков сопроводил мое целование Креста и Евангелия и, наконец, обняв по-отечески, подтолкнул к старинному венецианскому зеркалу овальной формы. Из серебряной глади на меня смотрел ясным взором и тихонько улыбался весьма симпатичный юноша со здоровым румянцем на щеках. Старец внезапно помолодевшим красивым баритоном сказал:

– Ангел мой! Ты сейчас, Андрей, – чистый светлый ангел. Оставайся таким как можно дольше, а если приведется снова испачкаться земной грязью, беги на исповедь – она делает чудеса. Ангел мой...

До конца майских праздников бабушка увезла меня в село, где я читал, гулял по лесу, общался с простыми людьми – они с утра до вечера трудились и городское повальное пьянство им было неведомо. В последний день каникул я вернулся в город и обнаружил, что празднующий народ в безудержном пьяном угаре дошел до безумия. Вместо ясных глаз простого сельского труженика на серых лицах горожан я видел лишь сонную муть, сочащуюся из опухших век. Вечером ко мне пришел Костя и хрипло сказал:

– Сегодня твою Анжелику убивать будут.

– Боюсь, для меня она уже умерла, – спокойно констатировал я. – ...Как ни горько это сознавать. Слушай, Костя, я уже разорвал эту цепь. Не хочу возвращаться в рабство.

– Я серьезно, Андрюх! После твоего отъезда она закрылась в своей комнате и никого к себе не подпускала. А тут к ней на дом заявился Жан, авторитет наш блатной. Лика его выгнала, да еще запустила в морду вазой хрустальной, теперь шрам у него через всю щеку. Он меня сегодня встретил и поклялся мамой, что убьет девчонку. И нож показал – финку немецкую трофейную.

На город опустились сиреневые сумерки. Луна, как назло, скрылась в тучах, фонари почему-то не горели. Мы с Костей по темноте молча шагали в сквер, куда пошли гулять Эля с Анжеликой. Костя всё просил у меня прощения. Пытался оправдаться: мол не он по своей воле, а его Эля напоила, одурила кокаином и насильно заставила. Я кивал и повторял: я знаю, ты не виноват, я на тебя не в обиде. Наткнувшись на девушек, гуляющих по аллее, Костя схватил Элю за руку и, не смотря на пьяные вопли, уволок прочь, домой. Анжелика, узнав меня, развернулась и с рыданиями бросилась бежать в сторону кустов сирени – они там стояли высокой густой стеной. Я последовал за беглянкой, продираясь сквозь кусающую царапающую чащу, удивляясь как ей удалось пробить растительную стену и так быстро исчезнуть из моего поля зрения. Представил себе, как исцарапана сучками до крови ее нежная кожа, как исполосовано колючками прекрасное лицо – и подбавил ходу.

Наконец, вышел на полянку, остановился и прислушался. Вышла из-за туч луна и выхватила из тьмы белое пятно в зарослях самшита. Я направился туда. Словно удерживая, за руки цеплялись ветви деревьев, я спотыкался о невидимые корни и пни, луна то выходила из-за туч, то пропадала. За спиной хрустнули кусты, метнулась прочь черная тень. Я успел различить лишь контур широкополой шляпы и узнал в беглеце Жана – он круглый год носил эту фетровую ковбойскую шляпу, привезенную отцом из Техаса. Только мне было не до него. Чувствуя растущую тревогу, упрямо продирался к белому пятну. Последние метры до цели мне пришлось преодолеть ползком.

Анжелика лежала, свернувшись калачиком, обхватив руками живот. Ее светлые волосы были тем пятном, которое указало мне путь к ней, остальное было черным – платье с длинным рукавом, колготы, туфли. Я позвал ее, прикоснулся к плечу, она застонала, рывком поднялась на локте и как в детстве обхватила меня и прижалась щекой к моей шее. По сонной артерии на ключицу потекла горячая струя, это была кровь девушки.

– Только не смотри на меня, он изрезал мне все лицо и ударил ножом в живот и в грудь.

– Прости, мой ангел, я не смог тебя защитить.

– Я сама виновата. Ты прости меня, Андрей. Я сейчас умру... У меня уже похолодело всё там, внутри. Прости меня, мой принц, я тебе столько зла принесла. Когда будешь мне закрывать глаза, ты не смотри на лицо. Ладно?.. Я сейчас такая некрасивая... Прости... Всё...

По телу Анжелики пробежала легкая судорога, и она обмякла. Я наощупь закрыл ее прекрасные глаза. И вдруг почувствовал страшное одиночество. Мне показалось, что я остался один, совершенно один на всем белом свете, на этом черном безлунном свете, где я в полной тьме обнимаю мертвое тело любимой. Где шепчу как одержимый заклинание: "Ангел, мой чистый прекрасный ангел, моя нежная девочка, ангел мой..."

Старый друг

Следующим утром проснулся на удивление бодрым и здоровым. За окном сияло солнце, звонко чирикали воробьи, восторженно визжали дети, изумрудная листва переливалась всевозможными оттенками зеленого. Меня повлекло туда, в ликующий праздник природы. Принял душ, проглотил бутерброд с кофе, по-детски безрассудно выскочил во двор. На меня обрушился карнавал: яркое ласковое тепло, веселые звуки и сочные цвета жизни. У меня закружилась голова, глаза на минуту ослепли. Я присел на скамью и прикрыл глаза. Из сердца хлынула благодарность, будто пьяный принялся повторять про себя снова и снова «Слава Тебе, Боже!», расплываясь в счастливой улыбке, взлетая в небесную синеву на качелях детской радости.

Наконец, ощутив устойчивость, поднялся, просочился мимо визжащей малышни с мамашами, на всякий случай постреливающих сверкающими глазами; мимо шепчущих изумрудной листвой деревьев, по витиеватым изгибам трещин белесого асфальта, мимо окон и балконов с удивленными лицами, сквозь щербатый кирпич арки – и вот я на улице, с которой всегда начиналось путешествие в большой мир. Вспомнил, что по своей суетливой "деревенской" привычке, опять не выполнил утреннее молитвенное правило. А ведь обещал отцу Сергию, каялся... Экий я, ни разу неблагочестивый! Впрочем, мой ангел хранитель, кажется всё сделал за меня – не я же сам внутренне вопил на всю вселенную: "Слава Тебе, Боже!" Так что будем считать, что я сегодня не отступник, а просто счастливый здоровый человек. И все-таки...

Опять же, без всякой натуги, явно с подачи ангела хранителя, принялся мысленно вычитывать одну за другой утреннее молитвенное правило. Ноги сами собой шагали по тротуару "вниз по улице", глаза машинально отмечали стекло-бетонные новостройки, втиснутые в плотные ряды старинных купеческих домов, тело уворачивалось от прохожих и железных коней, а где-то внутри, по кругу "сердце – легкие – гортань – мозг – язык – губы" пульсировала живым потоком мольба немощного человечка к всемогущему, бесконечно любящему нас, милостивому Богу, подателю всяческих благ и самой жизни. Помнят!.. Помнят всё-таки изрядно потраченные мозги, бесполезно изношенное сердце, что еще – руки, спина, колени, глаза – помнят сотни часов некогда проведенных за молитвой – самым благоприятным, самым полезным и самым трудным делом человека на земле.

Наконец утренняя гимнастика души завершена. Рассматриваю себя изнутри, вслушиваюсь в биение сердца, проверяю зоркость глаз, ритмичную работу желудка и пищевода, регистрирую отсутствие скрипа в суставах и напряжения в мышцах поясницы, наслаждаюсь подзабытой легкостью походки. И прошу, не требуйте от меня жесткой логики, не ждите анализа и синтеза – сего дни я просто счастлив, как дитя. Просто здоров и открыт всему живому, простому и по-детски ясному.

Не знаю куда и зачем иду, меня подхватила невидимая упругая волна вдохновения, и я следую указанным курсом на утлой скорлупке вдоль каменных берегов улицы моего детства. Прямо по курсу, как маяк из-за горизонта, выплывает нечто знакомое и приближается, усиливая комфортные ощущения в области груди. Это мой старый друг. Чаще всего я называю его именно так: "Старый Друг", хотя у него, конечно есть имя, и даже не одно – Виктор, Витя, Витёк, Вик. Отзывается на любое, реагируя доброй великодушной улыбкой усталого мудреца. Эта перманентная усталость наблюдалась у него еще с отроческих младых ногтей и стала чуть ли не главным опознавательным знаком, отличительной чертой его не очень-то яркой внешности.

Вика я любил, Виктора я уважал, Витьку обожал до такой степени, что к нему ревновали мои девочки, потом девушки, чуть позднее – женщины, и даже неудачная жена с весьма качественной дочкой. И даже бабушка, особенно когда мы с ним пропадали на несколько дней в неизвестном направлении и без всякого предупреждения. Случалось и такое. А всё потому что в его обществе я становился самим собой, ко мне возвращалась честность, доброта и желание совершать героические поступки. В его компании я забывал о множестве несущественных мелочей, которые в основном составляли мою жизнь, которыми как цепями приковывают нас к себе близкие, вольно или невольно порабощая.

– Гуляешь?

– Ага.

– И я тоже.

– О работе ни слова?

– Конечно!

– Куда пойдем?

– Куда хочешь.

– Тогда, может, ко мне в гости?

– Идёт.

В его подъезде всегда темно. Здесь крошечные оконца затемняет густая листва и близко стоящая стена соседнего дома. В его подъезде всегда пахнет папиросным дымом, жареным луком и кошачьими страданиями. Стены покрыты до самого потолка густо-фиолетовой масляной краской – так жильцы пытаются бороться с разухабистой стенописью. На лестничной площадке третьего этажа с давних времен стоит скамья на три посадочных места, сколоченная дядей Жорой еще до первой посадки в тридцать четвёртом, в ногах отдыхающих – огромная жестянка из-под селедки, доверху наполненная окурками. Вот и Витькина дверь, обитая довоенной кожей по ватину медными гвоздями, хозяин открывает большим черным ключом всё тот же старинный немецкий замок. После тёмной лестницы из большого окна в конце коридора глаза слепит яркий солнечный свет. На ощупь переобуваюсь в кожаные шлепанцы, которые тоже помнят еще тепло моих юношеских ступней, как, впрочем, и многих других жданных и нежданных гостей. Виктор ведет меня под локоток в недра жилища. По-прежнему погружаемся в густую атмосферу, впитавшую события некогда большой семьи; жадно вдыхаем сладковато-горький воздух.

В углу большой комнаты в кресле сидит парализованная старушка. Это от дыма её махорки витает по дому сладковатая горечь. Левая рука еще подчиняется ее воле – сыплет орехового цвета крупу в жерло вишневой трубки, уминает пальцем, направляет чубук в щель между тонких синих губ, резко чиркает зажигалкой. Древняя курильщица жадно втягивает дым, выпуская две голубоватые струи из пористых ноздрей – поднимает глаза на нас с внуком.

Лучше бы она этого не делала! Из мутных зрачков, подернутых белесой пеленой, сочится яд нескрываемой ненависти. Рука, губы и глаза ведьмы – вот, что живет в умирающем теле этой старухи. За скрюченной спиной – годы и годы лютой ненависти к врагам революции, кровопролитной борьбы за "освобождение рабочего класса"; сотни выстрелов в затылок, десятки поджогов избушек восставших крестьян с детьми. Вся долгая жизнь отдана сатанинской злобе. На днях этому человеку представать на суд Божий. Какой приговор ожидает душу, погубившую тысячи невинных душ? Судя по испепеляющему взгляду, покаяния тут ждать не приходится. Острая жалость горячей смолой заполнила грудь. Заметив моё состояние, Виктор спешит увести меня в свою комнату.

– Это мой крест номер один, – сообщает он, потупив очи.

– А есть еще номера два и три?

– Есть. Помнишь, в нашем классе училась тихая такая девочка – Танечка? Она и есть мой второй крест.

– А что с ней?

– Ну, это ты у нас влюбился в самую красивую девочку, а я тянулся к тихоне, скромнице, светленькой такой Танечке.

– Неужто за столько лет ты с ней не объяснился?

– Видишь ли, в шестом классе у нее появился защитник. Может, помнишь такого хулигана – Толяна? Он еще ударником в школьной рок-группе был. Как-то на вечере танцев к Танечке пристал Ромка, он над ней издевался, а потом вдруг потянул за руку танцевать. Таня упиралась, только силенок у нее было маловато. Я стоял парализованный страхом и чувствовал себя гадом ползучим. А вот Толян увидел это насилие, бросил палочки на барабан, спрыгнул со сцены и треснул Ромку в лоб. А Таню увел с танцев и проводил до дому. С тех пор он никого к девочке не подпускал. Что мне оставалось делать? Только вздыхать и охать, да издалека любоваться девушкой. А она тогда расцветала, как белая лилия, с каждым днем всё краше. Да ты посмотри на меня – ни лица, ни фигуры, ни харизмы, ни талантов. А Толян – он был тогда в славе, на барабанах так ловко грохотал, в фирменных джинсах форсил. Ну и... Они поженились, детей не было, а Толян запил, да еще и наркотой баловался. В прошлом году Анатолий скончался от сердечной недостаточности. Таня теперь одна.

– И что же тебе мешает сейчас объясниться?

– Говорю же – это мой крест. Я не могу. Понимаешь, Танечка... Только, пожалуйста, не смейся...

– Не буду.

– Таня – она святая. А я... – ну, ты сам посмотри.

– Смотрю и просто любуюсь. Ты самый красивый, самый умный и добрый, самый верный и честный мужик на белом свете. И ты мой Старый Друг. Не просто там дружок, каких вон по улице – косяками ходят. А Старый Друг – это событие вселенского значения! Это...

– Хватит, Андрюш... Ты меня просто... ниц поверг. Вот так. Сам понимаешь... Что тут поделать.

– А давай сходим в гости к Тане! Прямо сейчас встанем, купим торт и заявимся по-дружески.

– Ой, что ты! Нет! Как это я – и к моей Танечке? Со свиным-то рылом в калашный ряд. Нет... Не могу.

В прихожей раздалась соловьиная трель. Виктор встал и проворчал: "А вот и мой третий крест – собственной персоной!" Он открыл дверь и впустил мужчину лет тридцати в черных брюках и тёмно-серой сорочке. На ногах – мягкие мокасины, тоже почему-то черного цвета. Наконец, гость подошел ближе, на него упал свет из окна. Я разглядел аккуратную стрижку с седыми висками и глаза! Черные, саркастические и холодные. Меня обдало волной арктического холода – это был Черный человек! Моя правая ладонь непроизвольно сжалась в щепоть, я перекрестился. В горле с трудом заскрипела Иисусова молитва. Гость скривился, схватился за сердце и молча отрицательно крутанул черной головой.

– Ты извини, Вилли, – произнес за его спиной Виктор, – у меня в гостях старый друг. Давай, ты зайдешь в следующий раз? На вот тебе "Невидимую брань" Никодима Святогорца, я тебе в прошлый раз обещал.

Брюнет убрал руки за спину и отошел от Вика на шаг. Видимо, учебник по борьбе с нечистыми духами обжигал его незримым огнем благодати.

– Я вам не помешаю, – быстро заговорил тот глубоким баритоном. – Наоборот. У меня на улице машина, там приятель, он заехал пригласить меня на приём к одному очень продвинутому брахману. Он предсказывает судьбу с поразительной точностью. Это недалеко – минут десять на машине. Там по записи, минута на человека. Как раз сейчас подойдет наше время. Через двадцать пять минут вернетесь домой. Поехали?

– Признаться, мне бы не помешало узнать судьбу. – Почесал затылок Виктор. – Я сейчас на перепутье и весь такой растрёпанный. – Он повернулся ко мне и сказал умоляюще: – Пожалуйста, Андрей, съездим, а?

– Ну, ладно, давай, – кивнул я в очередном приступе безрассудства. – С Богом!

В переносицу опять воткнулся кинжал черных глаз, повторился сдержанный отрицательный жест чисто выбритым подбородком. Меня же покинул страх, Иисусова молитва строчила, что тебе скорострельный пулемет, и всё стало нипочем.

За рулем черного рыдвана марки "Кадиллак" восседал бритоголовый мужчина в черном свитере, он молча кивнул: "Джек" и тронул экипаж с места.

– Он брахман высшей варны, – сказал Вилли.

– Почему Вилли? – решил уточнить я.

– Вообще-то Вил, в честь Ленина, по начальным буквам имя-отчества-фамилии. ...Этот брахман Бхусура – бог на земле.

– Да ладно, – пожал я плечами, – разберёмся. Не боги земные горшки обжигают.

На сумасшедшей скорости, огибая как на слаломе препятствия, выезжая на встречную полосу и не обращая внимания на красный свет светофора, наш водитель Джек доставил нас к особняку с колоннами и резко остановил, заехав на полкорпуса на тротуар. Нет, нет, обратно мы лучше своим ходом. На фасаде никаких афиш. Вошли внутрь, здесь в тишине и полумраке витал запах индийских благовоний. В бывшем секретариате нас остановили мясистые телохранители, глянули на пригласительный билет, дождались выхода молодой парочки и впустили нашу компанию в бывший кабинет начальника.

В помещении с задрапированными окнами царил полумрак, запах благовоний был еще более насыщенным и противным. Я вспомнил, что в качестве горючей основы индийцы применяют коровий навоз, и меня передёрнуло. Голый индиец в чалме и набедренной повязке провел нас к огромному птичьему гнезду из веток и сена в бывшей комнате отдыха начальника. Построил в очередь.

– Первый, проходи, – по-русски без акцента скомандовал йоговский стюард и подтолкнул нашего водителя Джека.

В гнезде произошло шевеление, над фронтальной веткой появились черные немигающие глаза, и едва слышно прошелестели три отрывистые фразы.

– Скоро станешь богатым и уедешь за океан, – перевел помощник и придвинул к гнезду черного Вила в черной одежде.

– Через три месяца тебя призовут для главной миссии. Будь готов, – перевёл голый индиец, схватил за плечи Виктора и поставил перед стариком.

– Перемен к лучшему не жди. Найдешь покой на дне потока, – услышал "пророчество" Старый Друг и, поникнув головой, отошел.

Моя молитва разгорелась как невидимое пламя от земли до неба, я даже "Да воскреснет Бог..." успел прочесть мысленно. В тот миг, когда меня загорелые цепкие руки подвели к седому старику в гнезде, моя Иисусова молитва стала непрерывной и соединилась в дыханием. Седой морщинистый старик с минуту сверлил меня злобным взглядом и молчал. Наконец, он хрипло сказал что-то помощнику, тот втянул голову, как нашкодивший первоклассник, и сказал мне:

– Для тебя у нашего учителя ничего нет. Он просит вас немедленно покинуть помещение. Уходите!

– Передайте учителю: да помилует его Господь наш Иисус Христос. Кстати, господин нудист, а почему вы не перевели третью часть первых двух пророчеств. – Переводчик оставил вопрос без внимания.

Перед тем, как выйти из комнаты, я обернулся на Учителя. Старик провожал меня долгим ненавидящим взглядом черных глаз. Ох, не зря, ребятки, Гитлер посылал к вам своих нацистов-оккультистов из Ананербе. Видимо, у вас есть что перенять из практики "научно-обоснованного" сатанизма. Да благословит вас Господь. За дверью, из которой мы только что вышли, раздался визгливый крик индийца, тучные охранники медвежьей рысью бросились на зов. Один из них тотчас выглянул и громко крикнул:

– Сегодня приёма больше не будет!

Как странно на них, однако, действует именование Имени Божиего! Аж трясёт. Выйдя из здания наружу, я на минуту остановил Джека с Вилом – что за собачьи клички у парней!

– Господа, а вы не заметили, что брахман сказал каждому из вас по три фразы, а голый парнишка перевёл только по две. Вас это не смутило?

– Нет. Мы же не знаем индийского языка.

– Вообще-то индусы говорят на санскрите, – пояснил я. – Так вот брахман в третьей фразе произнес слово "морана".

– Ну и что оно означает? – нарушил молчание Джек.

– В большинстве арийских языков слово с корнем "мор" означает "смерть". Так что вам лучше ничего кардинального не предпринимать: миссия, там, эмиграция – это всё побоку. Ладно, я вас предупредил, а вы уж сами решайте. В таких делах каждый человек – один на один с Богом и совестью. Простите, если огорчил.

Вил с водителем поспешили в сторону черного рыдвана, я же вышел на дорогу и поймал такси. Желтые автомобили с шашечками на крыше выстроились невдалеке в очередь и выезжали к клиентам чуть поднимется "рука, зовущая вдали".