Текст книги "Тихий дом (СИ)"

Автор книги: Александр Петров

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 17 страниц)

– Добрый день, Василий Иванович, – полушепотом произнес я, глядя мужчине весьма суровой внешности в переносицу. – Надеюсь вы понимаете, что я сюда прихожу лишь как консультант и впредь не намерен выполнять ваши приказы. Вы только что разрушили мои планы.

– Прости, сынок, – по-прежнему мягко, но с легкой иронией в голосе сказал начальник. – Мне известно, что ты ушел из бизнеса, знаю твою ситуацию, и вообще я знаю о тебе всё. Поэтому и попросил подняться ко мне. Я вас задержу минут на десять, не больше. А потом поедете в свой охотничий домик. Никита, оставь нас, пожалуйста, подожди в предбаннике.

Никита неслышно вышел и прикрыл за собой дверь. Оставшись наедине, начальник налил мне коньяку, придвинул блюдечко с лимоном и коробку сигар. Я молча отказался.

– Первое, Андрей... Я из верного источника узнал о кладе князя Русова. Охотничий домик, в который вы собираетесь ехать, – это подмосковное имение Русовых; а дом, в котором ты живешь – московская квартира. С помощью твоего друга Виктора я поселил в твою квартиру Никиту, Марину и старого медвежатника Назарыча. Они обыскали весь дом и обшарили пядь за пядью имение Русовых, но ничего не нашли. Меня, собственно, интересует только бриллиант. На черном рынке его оценивают в пятьдесят миллионов долларов. Мне он нужен! И я попрошу тебя помочь его найти.

– Но, Василий Иванович, дорогой, как я, убогий, вам помогу, если ваши профессионалы остались ни с чем.

– У тебя, Андрюш, имеется свой неординарный подход к любому делу. Ты уже нам продемонстрировал это, и не раз. А, чтобы тебя заинтересовать, я предлагаю подписать вот этот договор цессии и доверенность на ведение дел, а мы аккуратненько и без шума вернем тебе твой деревенский бизнес и загородный дом. Как мне доложили, ты его построил своими руками и по последнему слову техники. Это – два. Ну а на закуску, сынок, я тебе сообщу по секрету одну информацию, о которой ты обязательно узнаешь сам, не сегодня, так завтра. Тебе скоро, дорогой мальчик, понадобятся очень большие деньги и твой деревенский дом. А тут я, старый недоумок, тебе помогу и деньгами и лучшими юристами и... всем остальным. А теперь подписывай и поезжайте на охоту.

Всё сказанное этим человеком меня, мягко говоря, ошеломило. Василий Иванович с бокалом в руке подошел к окну, повернувшись ко мне широкой спиной. Я перекрестился, мысленно прочел "Отче наш", прислушался к внутренним ощущениям, убедился в том, что совесть и не собирается меня обличать, и даже наоборот – да и подписал документы и молча вышел. Никита стоял у стены секретариата, нервно теребя связку ключей, он взглянул на меня, все понял без слов и только сделал приглашающий жест: прошу на выход, лимузин посла Объединенных Сил Света к подъезду подан.

Портрет

Титановый бампер джипа «УАЗ Патриот» с хрустом подминал кустарник и малые деревья.

– Неужели поблизости нет нормальной дороги? – проворчал я, подпрыгивая на сиденье, расположенном справа от водителя, с уважением называемом знающими людьми "местом смертника".

– Есть, конечно, но так быстрей и веселей, – прорычал гонщик, едва ли не впечатавший нос в лобовое стекло.

Наконец мы выехали на простор широкого поля и плавно понеслись по мягкой траве к темному частоколу леса на горизонте. После основательной тряски тело мое обмякло, а мне представилась возможность осознать происходящее. У нас за спиной остался шумный город с миллионами бегущих, едущих, едящих, летящих не знамо куда людей, мы прорвались сквозь границы города, сумасшедшего темпа, неумолкающего шума – в природную вечность вселенского покоя. С нашей плоти, с души слетала паутина мертвенности, и свежим ветром обтекала великая сила обновления. Словно треснуло стекло слухового окна, с глухим звоном рассыпалось, запустив на полупустое пространство чердака прохладный ветер, выметающий прочь засохшие крылья мотыльков, мух, ос, омертвевшие пустые оболочки насекомых, махровую паутину и многолетние наслоения пыли, прах ушедших времён.

Наш вездеход замер на светлой поляне у крошечного дворца с колоннами.

– Это старинная усадьба? – спросил я чуть громче обычного. В нахлынувшей тишине глуховатый голос прозвучал неуместно громко.

– Всего-то охотничий домик, – почти шепотом отозвался хозяин. – Усадьба километрах в пяти отсюда. Она так и осталась в собственности музея, а домик продали мне, чтобы оплатить расходы по ремонту. Ремонтом занимается сам музей, наверняка положив себе в карман большую часть денег. Поэтому у них это надолго. Шеф всё торопит заняться легальным присвоением усадьбы, да вот беда – нет у нас нужных документов. Они где-то у кого-то имеются, но где, мы пока не знаем.

Никита открыл ключом замок и распахнул высокие двери. Перед нами раскрылось пространство гостиной, по ощущениям, раза в полтора больше, чем весь дом. От большой залы расходились лучами еще не менее восьми гостевых комнат да кухня с чуланом. Хозяин мигом растопил большой охотничий камин, в котором вполне можно зажарить на вертеле цельную тушу оленя или кабана. Минут через пять огромная гостиная наполнилась густым теплом с легким ароматом дымка. Пока хозяин суетился по дому, у меня появилась возможность привести в порядок мысли головы и биение сердца.

То, что я услышал от старого бандита, по его мнению должно было выбить меня из колеи и подчинить его воле. Только это вряд ли... Итак, какие открытия он сделал? То, что не вполне святая троица жильцов имеет криминальное прошлое, это я понял в первый же вечер, да они и не скрывали. То, что ко мне вернется утраченное, да еще с прибытком, это не устают внушать мои духовные наставники. И все-таки он сказал еще нечто, что на миг омрачило мое безалаберное миролюбие. А, ну да, Виктора подкупили, чтобы он заселил в мою квартиру этих троих. И конечно же, Василий Иванович посчитал, что я теперь разорву нашу с Виком дружбу и брошусь в объятия к старому пирату. Не скрою, услышать о предательстве друга и ближайшего окружения, поселившихся в моем доме ради тщательного обыска, – малоприятно. Только для меня это с детства привычно.

Если я и дожил до настоящего времени, то лишь благодаря навыку снисхождения к немощам человеческим и привычке прощать грехи ближнего. Ведь, что есть грех друга, как не предательство. Да, это неприятно, а иной раз просто повергало в тоску, только непременно приходили воспоминания о собственных грехах, в голове начинала крутиться фраза из Апостола: "Ибо все мы много согрешаем" (Иак.3:2), следом из Ахматовского "Шиповника": "Ты не знаешь, что тебе простили..." И вот уже черные тени, выползшие из укромных углов души, под натиском света христианской любви, тают, испаряются, а ты с желанной легкостью прощаешь и забываешь чужие оплошности. ...А иначе бы просто не выжил.

Занявшись наконец сервировкой стола, Никита не преминул указать на картину, занимавшую добрую половину восточной стены, и рассказать легенду.

– Когда музей передавал мне в собственность домик, директор подвел к этой картине и сказал: ни продавать, ни даже снимать со стены этот артефакт нельзя. Видишь, на ней изображена девушка? Так вот она умерла через два года после написания портрета, и с тех пор как бы охраняет этот дом. Обрати внимание: картина отреставрирована и заключена в сейф из бронированного стекла, который насмерть вделан в толстенную стену мощными анкерами.

С портрета улыбалась юная девушка в шелковом платье, она расслабленно сидела в кресле у огромного камина и глядела на меня так, будто вопрошала: ну, а ты каков? Чем больше я всматривался в лицо, руки, позу, одежду, тем более глубокая и необъяснимая печаль охватывала меня. Художнику удалось передать прозрачную тень надвигающейся трагедии. Даже в улыбке девушки, если присмотреться, сквозь вполне естественную жизнерадостную молодость сквозили тонкие ростки печали, будто это прекрасное дитя предчувствовало преждевременный уход.

Мы с Никитой полулежали в креслах, нас разделял невысокий закусочный стол, застав?ленный яствами и питием. Наскоро утолив голод, я расслабленно отвалился в кресло и как бы невзначай произнес:

– Ты что-то говорил о манускрипте? Можно его посмотреть?

– Сейчас, босс, только из сейфа достану, – с набитым ртом ответил сотрапезник, с трудом отрываясь от полуметрового хрустящего багета с колбасой, сыром, огурчиками и салатом, который он запивал бордовой жидкостью из плетеной бутыли. Вскочил с кресла, сбегал в комнату и принес оттуда толстую канцелярскую папку.

– Чтобы тебе не мешать, пожалуй, возьму ружьецо и схожу на тягу. Может, застану окончание сезона: вальдшнеп, говорят, тянется вовсю. Пойду, прогуляюсь, природой полюбуюсь, воздухом подышу.

– Ага, на большую дорогу с топором заход солнца провожать. И не жалко маленьких птичек, убивец?

Очистив четвертую часть столешницы от блюд, крошек и пыли, я торжественно разложил папку, по очереди извлекая из неровной пачки чуть изогнутые листы. Глаза жадно забегали по изящному плетению фиолетовых строк, в голове из тысяч осколков складывались портреты некогда живших тут людей, они двигались, говорили, боялись, надеялись, любили. От пористой пожелтевшей бумаги Красносельской мануфактуры поднималась к моим ноздрям смесь тонких ароматов, составленных из духов "Персидская сирень" от мсье Брокара, доминиканских сигар Лаферма, засохших цветов вербены, херувимского ладана. В моих руках чуть подрагивали толстые листы пожелтевшей бумаги, с помощью которых вполне материальные образы оживали, требовали, умоляли о внимании, о продолжении действия до неведомого таинственного финала.

И вот уж зала наполнилась дамами, слугами, кавалерами, борзыми собаками – и пошла бурлить жизнь, вроде бы давно исчезнувшая – ан нет – восставшая из паутины чернильных строк по желтоватой пористой бумаге. Что за чудо! Взять и запечатлеть уходящее время, родные лица, слова, полные любви. Сохранить потомкам вот эту нежную улыбку юной княжны, шуршание шелкового бального платья, мелькание атласных туфелек меж кисейным подолом и матовым воском паркета, лепет маленькой сестрички у неё на руках, всю в кружевах, кудряшках... Сверкание очей александрийского гусара, затянутого в черную куртку-доломан и штаны-чикчиры с белыми нашивками, с кивером в руке на отлете, смертельно влюбленного в княжну, её беглые пугливые взгляды в сторону черного гусара и тяжелый настороженный взор седого отца семейства – на молодых... И фиолетовые сумерки, льющиеся из открытого окна, и удаляющуюся, тающую в тумане фигуру соседского юноши в сюртуке, уносящего в сердце саднящую рану неразделенной любви. Да вот же оно всё это – здесь и сейчас, живет и вовсе не собирается умирать.

Почему же эти ушедшие в прошлое люди вдруг стали так дороги мне? Отчего они ближе нынешних европейских людей, которые изображают жизнь, только что-то плохо у них это получается? Когда я собирался в этот уголок заповедной старины, мне представлялось просто интересным проникнуть в мелодию ушедших в прошлое слов. Я и раньше зачаровывался чистыми звуками, словно затаившимися в тенистых уголках усадеб, дворцов, мещанских домишек. Вот это, например:

– Что за чудо эти фазаны с каштанами и трюфелями, дражайшая княгиня! Мой комплемент вашему повару... Неужто и впрямь, из дворовых? Мнится, таковой кулинар затмил бы любого парижского.

– Вы еще, любезный соседушка, гусиного паштета не отведали – вот уж лепота. Нынче вёдра так рано встали, что уж и первые покосы не за горами. Люблю, знаете ли, помахать на зорьке литовкой.

– А не страшно ли вам, наш бравый кавалергард, бросаться с шашкой наголо на безжалостного неприятеля? Говорят, немало вашего брата полегло в последних баталиях.

– Что ж если и страшно, князь! Так ведь не за чины и ордена воюем, а за честь и совесть, за Родину милую. А за сие и живота не жалко.

– Маменька, вы только взгляните на Вареньку. Она у нас нынче причастница, и ей всё дозволено. А сестричка оставила баловство и капризы, и тихонько сияет будто солнышко маленькое.

– Княжна, вы нас не попотчуете этой новой вещицей... Я недавно проезжал мимо верхом и невольно подслушал ваши фортепианные упражнения. Кажется, Второй ноктюрн Шопена.

– Я, право, не кокетничаю, Игнатий Макарыч, исполню с радостию. Только с условием вашего снисхождения. Мне иной раз доводится сбиваться и постыдно фальшивить. Вы простите моё несовершенство?

– Княжна, считайте, авансированы прощением до Второго пришествия.

Княжна вспорхнула из-за стола, невесомой бабочкой перелетела к огромному черному роялю, подняла крышку и плавно опустила тонкие руки на клавиши. Воздух залы наполнился нежными печальными звуками. Ожила мерная капель грибного дождя, потаённые девичьи вздохи, эхо вопроса и предчувствие признания, шепот ночного ветра за окном и трезвон дорожных колокольцев, и перестук лошадиных копыт подъезжающей к дому коляски.

Я оторвался от рукописи и подошел к портрету княжны. Художник выстроил композицию группового портрета таким образом, чтобы взгляд зрителя, пробежав по фигурам, линиям, объемам, снова и снова возвращался к лицу девушки, поэтому для меня это полотно было именно портретом княжны. Ты такая красивая, юная, полная жизни, почему же так тревожно читать твой рассказ? Я еще не знаю, что дальше, но чувствую, как тучи сгущаются над твоей очаровательной головкой. Кто ты? Почему твоя судьба вдруг задела меня? Почему твою трагедию переживаю как свою собственную?

Портрет подвесили с легким наклоном к зрителю, только света в этом углу было маловато. Я прихватил мощный фонарь, встал на табурет и осветил картину. Теперь я видел каждую мельчайшую деталь. Первое, что обращало на себя внимание, это глаза девушки – широко распахнутые, серовато-зеленые, с едва заметной раскосинкой. Затем взгляд сам собой опускался к губам, пухлым, алым, слегка насмешливым; с легкого округлого подбородка – вниз, на лебединую шею, обласканную белесым пушком. В ушах девушки – крошечные серьги в виде изумрудной капли, на чуть приоткрытой груди – белое сердечко медальона с таким же зеленым камнем.

Пришлось спрыгнуть с табурета и отойти на два шага, только так я сумел рассмотреть руки на подлокотниках, пышное платье, тонкие лодыжки, миниатюрные туфельки, резное кресло и циклопический портал камина. Того самого камина, что пощелкивал угольками чуть левей и ниже, согревая мой бок, плечо, щеку, – соединяя меня и княжну в единую композицию, где время и пространство вытекли из прошлого, вошли в соприкосновение с настоящим, продолжив течение за горизонт.

Вошел Никита и, застав меня задравшим голову к портрету, хмыкнул и присел к столу.

– Что, зацепила девушка? Влюбился?

– Нет, тут что-то другое. Понимаешь, она мне не чужая. Нас что-то связывает. Сейчас у меня в голове винегрет. Надо всё это осмыслить.

– Ну так осмысливай себе на здоровье, кто тебе мешает. Я дам тебе ключ от дома, приезжай когда захочешь. Можешь на такси, а хочешь – в полутора километрах отсюда станция электрички.

– Да, да, огромное спасибо...

Юбилейное бегство

В день собственного 150-летия я решил сломать юбилейную традицию и уехать куда подальше. В поезде напротив меня устроилась милая девочка. По привычке проверил её, уж очень непринужденно она вела себя, но тщательное изучение деталей одежды, рук, лица, багажа убедили в том, что передо мной светлое создание из тех, кого много лет изводят, но безуспешно.

– От кого и куда бежим? – задал я обычный дорожный вопрос.

– Из застенков – на свободу, – с улыбкой ответила попутчица.

– А тебе известно, где проживает эта капризная особа?

– Пока нет, но надеюсь узнать по ощущениям. Как станет свежо и чисто, значит, я у цели.

– Зачем же в таком случае уезжать из города? Всё это есть в любом приличном номере отеля: кондиционер и ежедневная уборка. Как утверждают рекламные проспекты: стерильность гарантируется.

– Что ты, – пожала она плечиком, обращаясь ко мне по-свойски, – да там за версту несёт распадом и такой... мелкодисперсной грязью.

– В таком случае, милая девушка на верном пути. Я спокоен за тебя, Машенька, – решил удивить даму отгадкой имени.

– Благодарю тебя, Андрей, – без запинки назвала она мое имя. – А куда ты бежишь? От кого и так ясно.

– Да тут, недалеко, – кивнул я за окно, – старый дом в лесу. Тишина там такая! ...Поначалу в ушах звон стоит, но потом быстро привыкаешь.

– Можно и мне? – Она подалась ко мне, вытянув длинную шею.

– Можно, только с условием: тишину не нарушать.

– Принимается... – Маша откинулась на спинку сиденья и повернула довольно приятное лицо молодой красавицы к мутному окну.

Молча выйдя из вагона поезда, мы с девушкой по узкой тропинке прошли сквозь смешанный лес, поле, безлюдный поселок и еще с полкилометра на юго-запад по сосновому бору. Из-за густого ельника, стоявшего оборонительным редутом, выглянула покатая черепичная крыша дома. Громко произнес свое имя, эхом прокатившееся по облупленным деревам и разлохмаченным кронам, калитка открылась, мы с девушкой вошли во двор в цветах и кустарнике и остановились. Я поднял палец: слушаем! Звона в ушах не возникло, зато я уловил пчелиное жужжание, шелест ветра по верхушкам сосен и мягкий стук сердца. Так бы и стоял в этой тишине, да надо как-то хоть немного устроиться.

Так же молча, на цыпочках, вошли в дом, и он задышал, заискрился оконными бликами, принимая нас в гости. Я поднялся по резной лестнице на второй этаж, открыл дверь в одну из гостевых комнат: занимай! Маша положила рюкзачок на кровать и последовала за мной. Приоткрыл еще одну дверь, за ней блеснула кафелем ванная. В торце коридора открыл дверь в свой кабинет, бросил вещи, и мы вернулись в гостиную на первый этаж.

Не смотря на теплую погоду за окном, прыснул спирта на поленницу дров в камине и длинной шведской спичкой зажег огонь. Дом совсем проснулся, ожил, наполнился уютом. В углу гостиной за перегородкой находилась крошечная кухня с холодильником – это уже Никита расстарался. Пока я разглядывал игру света и тени по листве за окном, Маша открыла холодильник и соорудила бутерброды, заварила чай, налила в стаканы сок. Правильная девочка. Поставила ужин на поднос и перенесла на столик у камина. Мы погрузились в плетеные кресла-качалки с шерстяными пледами и, слегка покачиваясь, съели по бутерброду, глядя на огонь. Маша подняла руку, как первоклассница на уроке арифметики, и слегка потрясла ею в теплом густом воздухе. Я показал на часы, мол еще не время говорить, и прижал палец к губам: давай еще помолчим. Девушка покладисто кивнула.

Собственно, ради этих первых минут покоя и тишины, я и приехал сюда. О, в этом беззвучье порой рождались такие звонкие мысли, отголоски которых могли сотрясать умы людей долгие годы. В настоящее время я обдумывал тему беседы с девушкой. Мне за мои полтора века уже приходилось общаться со столь таинственными существами обоих полов. Им удалось не растерять огромного богатства, которым практически каждый человек наделен с младенчества. Каким образом они сохранили величайший небесный дар – тайна. Впрочем, тайна из тех, что на поверхности, их тех, которые никто не описывает на ломком папирусном свитке, скрывая в подземелье под семью печатями. Тайна эта на виду, как всё, что говорил и делал Господь, пока пребывал на земле; и называется она смирением. А это великий дар детей света – смиренномудрие, целомудрие. Цельная, кристальная мудрость от Бога Истины. Именно ввиду своего смирения, эти прекрасные, полные внутреннего света существа, люди-ангелы, не замечают за собой этого дара, как живой здоровый человек не обращает внимание на биение сердца и дыхание. Просто они такие как есть – чистые, светлые дети, одна из которых сидит рядом в кресле, мелькая перед моим взором бело-розовой кроссовкой.

– Ну, может, хватит комедию ломать! – разбил вдребезги тишину голос девушки. Я поморщился как от ноющей боли в зубе мудрости.

– Зачем, ну зачем нарушать покой!

– Пап, я что, приехала к тебе за тысячи километров бутеры жевать и в молчанку играть?

– Ну почему!.. – взвыл я, театрально воздев руки. – Отчего вы все такие шумные и рациональные? Чем тебе не по нраву тишина, которая может рассказать гораздо больше, чем ты в своих открытках и электронных письмах?

– Ага, ты все-таки их получал!

– Получал, – кивнул я. – Только что оттуда я мог извлечь? Что такое: "Привет из Майами. У меня все хорошо. Здорова. Не волнуйся. Целую. Маша."

– Ого, наизусть выучил!

– Что тут учить? Шифровка агента под прикрытием, а не письмо отцу родному.

– Па, ну не обижайся, пожалуйста. – Она молитвенно сложила по-прежнему детские ладошки. – Что поделаешь, если я у тебя такая бродяга. Ну, нравится мне это: ездить, мир узнавать, с интересными людьми знакомиться.

– И когда же ты нагуляешься? Когда в отчий дом вернешься?

– Да вот только слетаю в Австралию... – она помычала себе под нос. – Пожалуй еще в Южную Африку – меня туда пригласила съездить Шарлиз Терон, она сама оттуда. Мы с ней задружились. Видишь, эти джинсики? Она подарила. Даже поносить не успела, прямо в фирменной упаковке мне и протянула. Кроссовки, кстати, тоже.

– Ты что же там, побираешься? Тебе не хватает моих переводов?

– Как тебе сказать... Если бы я жила как все нормальные люди, то хватало бы. Но я ведь в папу уродилась, – дочь ехидно улыбнулась, – так что пожинаю плоды твоего воспитания и непростого генотипа. Кстати, ты не одолжишь мне пять тысяч зелени? И еще, позвони дяде Косте, я к нему в гости заеду.

– Ладно, только давай не будем нарушать традицию: выстроим композицию "Возвращение блудной дочери".

Маша встала передо мной на колени, уткнулась ехидной мордашкой мне в ребра. Я трагически вздохнул, погладил по голове и чмокнул в макушку.

– Прощена! Вставай.

Маша встала с колен и спросила:

– Ты не напомнишь, сколько тебе сегодня стукнуло? Я бы и сама сказала, но у тебя какое-то своё летоисчисление.

– Если считать год войны за три мирных, то сегодня мне сто пятьдесят.

– Неслабо! А выглядишь не старше сорока. Неплохо ты у нас сохранился! Щас. – Маша сбегала в свою комнату и вернулась с большой раковиной в руке. – Это тебе мой подарок. Между прочим, самолично со дна океана подняла.

– Спасибо, дочка. Люблю, целую.

– У тебя тут фонарь есть? – как всегда, резко перескочила она с официоза на "интересненькое".

– Да, на полке у камина. А зачем тебе?

Она взяла фонарь, включила, покрутила настройку яркости и подошла к картине. Долго, с сопением всматривалась в изображение и, наконец, выпалила:

– Мы с княжной – одно лицо! Подойди, пап, внимательно присмотрись.

Она встала спиной к полотну, приблизила своё лицо к милому личику старинной девушки. Я фонарем посветил туда-сюда и удивленно выдохнул:

– Одно лицо! Невероятно!

– И вот этот медальон, что у девушки, очень напоминает тот, что у нас в шкатулке бабушкиной лежит. Я в детстве им играла.

– Ну что ты! На картине камень ярко-зеленый, а у нас какой-то мутно-трясинного цвета. Впрочем, художники всегда немного приукрашивают. Надо бы проверить твою версию.

– Проверь, пап. Так это моя бабушка? Как думаешь?

– Скорей всего, прабабушка. ...Если прикинуть по возрасту и времени написания картины.

– Ничего себе! Так это что же – я княжна?

– Строго говоря, ты похожа на девушку, изображенную на картине. Остальное покрыто пеленой тайны. Но я с этим разберусь.

– А знаешь, папочка, я сейчас вспомнила один разговор. Бабушка однажды мне сказала, что если я буду хорошо себя вести и папу слушать, то придет время и он – то есть ты, пап, – откроешь мне страшную-престрашную тайну нашей семьи.

– Видишь, ты уже нарушила условие. Отца ты не слушаешь. Носишься по белу свету...

– Папулечка, да я только в Австралию, в ЮАР – и сразу обратно, в отчий дом. Обещаю! Как говорим мы, крутые княжны, век воли не видать! А ты к моему возвращению как раз и разгадаешь тайны Мадридского двора. Ну, не обижайся!.. А?

Я кивнул, отдал дочери кредитную карточку с десятью тысячами евро, продиктовал пинкод, соответствующий её году рождения, и обнял блудную дочь. Она вызвала такси, собрала вещи, взяла с собой три бутерброда, бутылочку минералки и укатила в дальние страны. Оставшись в одиночестве, я погрузился в тишину. Пришло время отпраздновать мой полуторавековой юбилей, по-своему, ментальным пиршеством.

Опускаюсь на мягкое дно кресла, включаю диктофон, закрываю глаза и начинаю осторожный спуск по винтовой лестнице вниз, в архив моей памяти. Под ногами ступени, «впрямь из тех материй, из которых хлопья шьют» или даже легче и прозрачней и уж точно надежней – это самая сильная и самая короткая молитва, в которой сконцентрировано всё Евангелие – Иисусова молитва. Виток за витком – и вот я на глубине, на удивление не тёмной, а освещенной ярким лимонным светом летнего полдня. А вот почему – ищу я на этот раз картину «Счастье моё», разгребая холсты сумерек и плача, обид и печали, расчищаю путь к самому светлому, что было и есть в моей жизни. Вот оно! И не такое уж маленькое, как предполагал, наоборот – огромное и ослепительно красивое. На полотне – множество мазков, цветовых пятен – это мгновения счастья. Приблизил подслеповатые глаза, стал вглядываться в крупицы света, а в груди будто растаял лёд и потекли ручьи, затеплело, птицами запело, пахнуло ландышными запахами весны, пряными – лета...

Малышей выстраивают парами строгие тетки в белых халатах и ведут в парк. Мы такие маленькие, что густые сочные травы колышутся прямо перед нашими глазами, а деревья вокруг кажутся монстрами, подпирающими синее небо. На мшистой земле, на длинных колосьях метлицы и пырея, под зонтиками подорожника открываем для себя целую вселенную иной жизни. Тут ползают противные гусеницы, страшные пауки, бронированные жуки, вспархивают из-под рук глазастые стрекозы, роскошные крыльями бабочки, выстреливают вверх кузнечики и, расправив крылышки, летят прочь от нас, а мы за ними. Открытие следуют одно за другим. Мы жили до сих пор в комнатах с холодными стенами, затертыми коврами, пластмассовыми игрушками, гуляли в лысых каменных дворах на грязном песке и пыльном в трещинах асфальте, по утрамбованному снегу с солью, по грязным лужам в бензиновых разводах. И по малости лет, нам казалось, что это и есть наше счастливое детство, за которое мы обязаны благодарить партию и правительство, народ и родителей. И вдруг ты открываешь для себя совершенно неизведанное и чудесное царство природы с таинственным многоликим населением и своими законами, которым до нас и дела-то нет. А ты здесь гость, а не царь зверей и вовсе не венец природы и не центр мирозданья. Поэтому давай, ходи аккуратно, смотри, наблюдай, запоминай, не забывая, что даже малые букашки умеют защищаться и вполне способны тебя укусить, исцарапать, вонзить жало, отравить ядом. Так что будь осторожен, маленький большой человек. Воспитательницы накрыли на траве скатерть-самобранку, выложили банки-тарелки и принялись за внеочередную трапезу, отгоняя нас: а вы давайте, гуляйте, аппетит нагуливайте. Девочки собирали цветы, мальчики ловили кузнечиков и жуков, мы с моей парой Леночкой бродили, взявшись за руки, разглядывая зверобой, тысячелистник, васильки, ромашки, задирали головы, роняя панамки, любуясь корявыми дубами, гладили поникшие ветви плакучей ивы, сидели на корточках на берегу большой лужи, казавшейся нам морем, и пускали кораблики из листьев с муравьем на борту. Потом несколько дней я буду видеть во снах и бредить этими минутами общения с дикой природой, когда всюду – в белых облаках в высоком синем небе, под каждым лопухом и в соцветии простенького цветка, в корявых складках коры дуба и под кустом жасмина, в толще воды и на крыльях стрекозы – всюду жила чудесная светлая тайна. Позже я стану это называть благодатью Божией, а тогда чисто подсознательно ощущал всепроникающую солнечную любовь, разлитую в пространстве природы, будто огромные нежные материнские руки обнимали нас и гладили по макушкам.

Следующий мазок, как на картине импрессиониста Клода Моне, напомнил первое купание в море. У нас не было дачи, бабушка весь год откладывала рублики, трешки, пятерки, чтобы выехать нам на поезде на юг. Бабушка в дороге заводила знакомства, и пока женщины уютно сплетничали, я играл с детьми, мы выходили на каждой станции, взрослые иногда покупали яблоки, клубнику, малину, пирожки. Я во все глаза рассматривал незнакомых людей, новые города и поселки, вслушивался в не такой как у нас говор, принюхивался к непривычным запахам – и всегда удивлялся тому, как по-разному живут люди в нашей огромной стране. И вот мы на море, положили вещи в только что снятую комнату, взяли с собой сумку с полотенцами и циновкой, что обычно висела у нас на южном окне кухни, заслоняя от солнца. По кривым переулкам спустились к бирюзовой волне, я мигом разделся и вошел в воду. Меня покачало на волнах, я закрыл глаза и присел, пенистый гребень волны прошелся по голове, я открыл глаза и увидел мутноватую бело-голубую взвесь, в которой просматривались силуэты человеческих тел, прыгающих, зависающих над каменистым дном, я приблизил лицо ко дну и рассмотрел среди камней крошечного крабика и зеленую рыбку, бесстрашно дефилирующих между ног отдыхающих. Пока хватило воздуху, я наблюдал за подводным миром и самое веселое, что увидел – косые солнечные лучи, пронзавшие толщу воды, будто длинными руками ласкающие донные камни. За мое несанкционированное долгое погружение я от бабушки получил нагоняй, оказывается, она потеряла меня из виду и подумала, что я утонул. Мне стало смешно: как можно умереть среди такой красотищи, это было бы самой большой глупостью в жизни! За это заявление я получил еще один нагоняй и пообещал больше не волновать бабушку. Она сразу смягчилась и сама вошла в воду и принялась нырять на глубину. Теперь уже и мне пришлось поволноваться... Бабушка вышла из воды помолодевшая, с горящими глазами, она немного задыхалась, но улыбалась, как на праздник. На нас пахнул дымок, метрах в тридцати мы увидели мангал и мужчину, размахивающего картонкой над огнем, к нему выстроилась очередь, бабушка только кивнула, как я выскочил на асфальт набережной и встал в конец очереди. Бабушка не спеша собрала наши вещи и подошла ко мне с шортами и майкой в руках, я мигом оделся и продолжил наблюдать за мангальщиком. А тот, шумный, потный, черноглазый, уже раздавал порции шашлыка в картонные тарелки, обрызгивая мясо томатным соусом, покрывая кулинарную композицию салатом из болгарского перца и красного лука. Пока мы дождались своей очереди, я сильно проголодался, поэтому когда перед моим носом появилась горка душистого мяса, протянутая лично мне веселым мангальщиком: "Кюшай на здоровья!", я вцепился зубами в мясо и, обжигаясь, замолотил челюстями. Мясо было непрожаренным, с жесткими жилами, обугленное, сильно перченое и кислое от обильного полива уксусом, но тогда мне показалось, что ничего более вкусного я в своей жизни еще не едал. Бабушка меня, как слепого, отвела обратно на пляж, мы присели на свободный топчан и последние кусочки шашлыка я уже доедал, глядя на заход солнца. В завершение трапезы, я выпил полбутылки воды из нашей сумки и, сыто рыгнув, поблагодарил бабушку за своеобразный ужин на природе и только тогда понял, что шашлык ел в одиночестве, а бабушка "ограничилась грушей, купленной в дороге". Мне стало стыдно, а бабушка меня принялась успокаивать: "В мои годы есть мясо на ночь опасно, особенно приготовленное столь варварским способом!" Потом до самой темноты мы бродили по набережной, подглядывали за пирующими в ресторанах, рассматривали театральные и концертные афиши, нашли парк, но туда не пошли: детей после 18-00 не пускали. И опять, как тогда на прогулке в детском саду – теплый покой и мерный плеск воды дарили ощущение повсюду разлитого волшебства, а томные сладкие ароматы цветов и духов, огни ресторанов, кораблей на рейде, звезды на небе и потоки улыбчивых отдыхающих, обтекающих нас, создавали Хэмингуэевский "праздник который всегда с тобой". И снова – насыщенные солнцем и морем сны, впечатления и воспоминания на весь год, особенно приятные среди осенней стужи и в зимние вечера.