Текст книги "Тихий дом (СИ)"

Автор книги: Александр Петров

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 17 страниц)

Наконец, шипение небесной воды застыло и лишь прозрачные капли глухо падали с листьев и крыш, но и они вскоре закончились. Вернулась тишина, да такая, что расслышал приливы крови к ушам и жалобное попискивание птиц, спрятавшихся в кронах деревьев. Тишина разлилась по артериям, по сосудам мозга, из глубин дыхания родилась ритмичная струистая молитва, затопила меня от макушки до пят, мою убогую келью, вылилась из окна на улицу и растеклась по всей земле.

Над сизыми обрезами домов блеснул первый луч зари, осветил верхушки деревьев – и вот уже плеснуло раскаленным золотом восходящее солнце. Зацвиркали птицы, поначалу робко, потом с каждой минутой громче и заливистей, издалека нарастал уличный шум и завибрировал влажный воздух могучим полифоническим концертом. После дивной бессонной ночи пришел новый день.

Ну, не ложиться же спать, когда сердце полно радостью обновления, когда молитва благодарности бесперебойно строчит, как пулемет, а птицы, а солнце, а люди – так радостно и явно отвечают на мои потаённые вздохи любви. И выхожу из дома.

И что толку от твоих прогулок, возмущалась «совремённая молодежь», более привычная к досугу в клубах, ресторанах, у телевизоров. Как объяснить то, что сам анализировать и теоретизировать не желаю. Впрочем, когда-нибудь, может быть и попробую научно обосновать ностальгический моцион сакральным переходом от земного к небесному, от тварного к нетварному, от тленного к бессмертному, от времени к вечности. Когда начинаю оперировать такого рода терминами, для меня самого «бесцельно шляться по улочкам мегаполиса» превращается в нечто подсознательно уважительное, имеющее высокую цель.

Прежняя жизнь представляется плутанием в лабиринте. Ноги ступают по гулким тропам, пыльным и грязным. Локти, плечи, бока то и дело обдирает колючий кустарник, выше человеческого роста. Дойдя до очередного тупика или развилки, погружаешься в густую черную тень неизвестности, и только синий небосвод высоко над тобой – то светит, а то вдруг вечерне темнеет – ну хоть так, импульсивно посылает свет надежды в мои темные катакомбы. Все было бы и вовсе бесцельно, и давно бы погрузился духом в трясину отчаяния, если бы... Да! Если бы не поощрительные открытия на перепутьях и тупиках лабиринта.

Поколение, в котором угораздило мне родиться, верней тот круг людей, в котором рос и воспитывался, сохранялся и выживал благодаря неписанным законам. Нарушение их выбрасывало изгоя на обочину, швыряло в кювет и топило в небытии. Мы любили Родину и готовы были умереть за нее в окопах войны, но при этом с нескрываемым интересом посматривали на запад, "за бугор", откуда на обветренные трудовые наши лица веяло шальными ветрами свободы предпринимательства. Среди нас обитали странные личности, напоминавшие заноз в молодом сильном теле нашего сообщества: стиляги, фарцовщики, блатные, бандиты, воры, мажоры, маргиналы, вырожденцы, сумасшедшие. Эти люди воспринимались как печальная необходимость, как "в семье не без урода", как именно глубокие занозы, которые пока не загноились, извлечь невозможно. Они как воробьи в стаи, сбивались в тайные сообщества и даже обретали покровителей "наверху", что в свою очередь давало им возможность длительного существования среди нас.

Во-вторых, у нас имелось неприятие мира наживы, торгашеского духа, мы откровенно насмехались над поклонниками золотому тельцу. Даже разговоры о деньгах, заработках, долгах в нашей среде считались неприличными, когда кто-то заговаривал на эту тему, на него смотрели, как на умалишенного, или опускали глаза, будто он испортил воздух или стащил со стола и запихнул в карман хрустальную рюмку с позолоченным ободком. Сегодня я богатый, оплачиваю я, завтра получит премию другой – он "банкует". Доходило до смешного, официант приносит счет, а мы, выхватывая бумажку друг у друга, спорим за первенство оплаты: я оплачу, сегодня я при деньгах – нет, у тебя семья, а я холостой, поэтому плачу я – да брось, ты же на кооператив копишь, в общем отстаньте, плачу я и всё тут! И что-то во время таких споров на душе так хорошо становилось! Ты понимал, что эти ребята, эти мужики, эти парни – не сдадут, не предадут, это настоящие друзья, верные и бескорыстные. Нас крепко связывало не партнерство в бизнесе, не принцип "ты мне – я тебе", мы не "поддерживали отношения" и тем более "не дружили против кого-то" – мы просто любили друг друга, сурово, по-мужски, той крепкой братской любовью, которая не остановится перед ударом в челюсть, если кто-то что-то ляпнул не то или сподличал малёк, или солгал... Для выживания необходимы иной раз и воспитательные меры, чтобы другим не повадно было. Вот почему сочувствовали мы волосатым нищим хиппи, вот почему чуть позже полюбили святых бессребреников, сбежавших из царских палат в пустыню. Вот почему грянувший бандитский капитализм оказался настолько отвратительным. Кому-то "через не хочу" удалось вписаться в поворот, кто-то с горя спился, а кто-то удалился в деревню, на землю, в нищету древних пустынников.

В-третьих, – и самое главное – нас поголовно увлёк поиск смысла жизни. "О, нашей молодости споры!.." Нас не удовлетворяли цели, которые общество ставило перед нами. Никто из нас не верил в счастливое коммунистическое будущее, как не верим сейчас в рай на земле. Видимо, кровь христианских мучеников вопила от земли к нашей совести, видимо, из Царства Небесного долетал до нас вечный призыв: "придите ко Мне все труждающиеся и обремененные, и Я упокою вас", видимо, тихие слова наших кротких бабушек не позволял почивать на лаврах материалистической идеологии, но будили, тревожили совесть и требовали: ищи и найдешь! ...И мы входили в лабиринт.

Вот и сейчас, бреду по улочкам моего города, разыскивая те места, где совершались крошечные великие открытия юности. И нахожу. В этом сквере, на третьей по ходу скамейке мы со Старым другом сидели как-то в мае по первому теплу, все в солнечных пятнах, как персонажи картин импрессионистов, я слушал, а он читал письма погибшего на войне деда. Там круглые сутки воздух и земля сотрясала канонада тысяч орудий, там умирали один за другим его однополчане, его собственная смерть ходила где-то рядом, и солдат уже смирился с её неотвратимостью. Но не смертная тоска парализовала солдата, а радостное открытие: "Бог есть, я Его чувствую каждой клеточкой тела. Даже ночью меня пронизывает тихий свет, льющийся с небес, оттуда, где живет Бог, оттуда, где меня ожидают погибшие однополчане, мои покойные родители и предки. Сейчас мне умирать не страшно, даже предпочтительно, пока этот свет живет во мне, пока Бог не отвернулся от меня, пока я снова не предал Его, как предавал тысячи раз в своей непутевой жизни. Не плачьте обо мне, родные, никогда еще я не был так счастлив. Умереть за Родину, когда Бог зовет к Себе – это и есть самое большое счастье".

Виктор закончил чтение письма, бережно свернул и положил в картонную коробку из-под конфет, такую же выцветшую от времени, как письмо солдата. Солнце медленно садилось за крыши домов. Прохладные сумерки вытесняли неверное майское тепло, а мы сидели, боясь пошевелиться, чтобы не нарушить эту великую светлую тишину, коснувшуюся нас, слетев с небес, откуда взирал на потомков простой русский солдат, погибший за нас. И происходило это здесь, на этой скамье, на которую присел сейчас и я. Так зачем я сюда пришел? Как вообще вспомнил давно забытый вечер, затёртый тысячей событий, и то солдатское письмо, и то тихое счастье, ожившее в груди, когда сам Господь касается твоего сердца светлой надеждой на скорую встречу с Ним.

Тайна, сакральный момент бытия, малое великое открытие... Малое по времени, по амплитуде чувств – настоящее всегда тихо и сокровенно, великое – по масштабу отверзшихся бесконечных небес, где царит вечность, где проживают наши ушедшие от земли близкие, куда и мне, убогому, путь-дорога.

Бессонница

Те долгие белые ночи, полные тайн и озарений, под сизо-бирюзовым небом, с жемчужной пеной по верху волн света, набегающих одна за другой на лощины улиц и бассейны площадей, на спящих соседей по дому, городу и вселенной – всё это встряхнуло мою непутёвую душу, подняло со дна неясную взвесь и положило начало тягучей бессоннице.

Моё сознание отключалось часа на полтора после шести утра, потом еще на часок после обеда. Я не мог контролировать похожие на обморок погружения в сон, прозрачный, мелодичный, безвременный и бесчувственный. Когда я чего-то не могу контролировать, меня это начинает беспокоить. С другой стороны, новые ощущения привнесли в сломанный порядок жизни сладкую тайну, которую не надо разгадывать. Это, как нежданное счастье, – сходит с небес прямо в сердце, пронизывает до самой бездонной глубины, и ты просто проживаешь это мгновение, как младенец материнский поцелуй – тебе очень хорошо, и довольно...

Весь день я двигался как привидение, мой заботливый ангел хранитель водил меня таинственными тропинками, только и оставалось, что подчиняться и терпеливо ждать перемен. По большей части я гулял по улицам, примыкал к экскурсиям, сидел в кафе, иногда садился в электричку, выходил по звонку, раздававшемуся в голове, погружался в лес, выходил на берег речки или озера, сидел, любуясь незамысловатой красотой пейзажа, в голове тренькал сигнал, я послушно вставал и возвращался в город, на свою улицу, в свой двор. Иногда меня заносило в гости к друзьям, отвечал на вопросы, что-то ел, что-то пил, делился новостями, слушал музыку и сплетни... Только мои автоматические действия совершенно не затрагивали ту невидимую работу, которая творилась внутри меня.

Зато с наступлением полуночи меня наполнял первозданный покой, наверное в таком проживал Адам в раю, потому что держался он на незыблемом основании Божьего промысла, отеческой заботы о тебе. Оттуда, из глубины райского покоя, выплескивались приливы света, всплывали чудные воспоминания, звучали слова, музыкальные аккорды, иногда – целые поэмы, рассказы, фильмы, реальные истории из прошлого, причем не только моего, а неизвестно чьего, только настолько живые, что в их истинности не приходилось сомневаться. Это было забавно, поучительно и... необычно, потому что на грани безумия, яви и небытия, на границе тьмы и света.

Иногда из пульсирующего светом эфира материализовались вполне понятные метафоры, воплощенные в зримые образы. Так, однажды моя душа предстала пред моим внутренним взором в виде сгустка света, заросшего толстой грубой коростой – такой, должно быть, покрываются тела прокаженных. К горлу подкатил комок, дыхание пресеклось, сердце остановилось, холодный ужас охватил от макушки до пят. Видеть своё сокрытое душевное уродство – это, оказывается, то еще испытание. Но, что это! Грубая ткань обугленных струпьев с каждым молитвенным вздохом, с каждым днем, проведенным в смиренном покое, с каждой исповедью и причастием, размягчалась, отслаивалась, и вот уже на месте рубцов появлялась новая ткань, покрывающая тело души – прозрачная для проникновения света, изначально заложенного в мою сущность еще до рождения. Душа оживала! И я вместе с ней будто рождался заново. Упавшие наземь струпья прежней души легко узнавались: вот это – бизнес ради наживы, этот ошметок – погоня за наслаждением тела, это – и вовсе обыкновенный бытовой разврат, а вот и страх потери материальных благ. Какая же, однако, гадость! Конечно, эти гнусные пелены, пленившие душу, превратили меня самого в подобие робота или зомби, да что там – в живого мертвеца!

Помнится, оказался перед зеркалом, и оттуда на меня зыркнула образина, в облике которой больше было инфернального, чем обычного человеческого. Я отшатнулся, взмолился что было сил, с меня спало еще несколько струпьев, снова взглянул в зеркало и увидел что-то более напоминающее меня самого, потом еще и еще струпья сыпались к ногам – и вот мое лицо, руки, тело, глаза – засияли нормальным человеческим обликом, сотворенным "по образу и подобию" Божиему. Прозвучали чудесные слова из покаянного псалма Давида: "окропиши мя иссопом, и очишуся, омыеши мя, и паче снега убелюся" – и вернулся райский покой, и понял я, что не надо переживать по поводу потерь – все они только на пользу, только во спасение. Эти слова как-то по-особенному ярко сверкнули во время чтения утреннего правила. Вспомнились слова святого: "Покаяние одного лишь грешника – событие вселенского масштаба" – и вот, будто задержанное до времени преподобным Виссарионом, из плена облаков у самого горизонта вырвалось солнце, испустив золотистые лучи по всему небу. И покатились волны света по нашей улочке, и затопили жемчужной пеной мой город. Я замер в страхе и радости Присутствия, явленного вроде бы обычным ежедневным чудом рассвета. Меня качнуло в сторону кровати, уставшее до изнеможения тело подхватили заботливые ангельские руки, меня приняло теплое властное течение, и унесло в сторону безбрежного океана.

Наутро – спустя полтора часа с момента погружения в обвальный сон – меня подбросило на кровати, я принял холодный душ, выпил чашку крепкого чая и встал на молитву. Книжка молитвослова сама открылась на акафисте Пресвятой Богородице, я с хрипотцой произнес первые слова первого кондака: "Взбранной Воеводе победительная, яко избавльшеся от злых, благодарственная восписуем Ти..." – и полились, набирая чистую силу, слова благодарности.

И всё было бы прекрасно, и день обещал стать чудесным... Если бы не прозвучавшие из-за соседской двери слова, сказанные диктором телевидения, там было что-то об Апокалипсисе. Память услужливо выбросила из глубины в мозг фразу из Откровения Иоанна Богослова: "ты носишь имя, будто жив, но ты мертв". Я много раз читал, слышал и произносил эти жесткие царапающие слова, применяя к себе. Но вот я приступил к обычному утреннему моциону, зашагал сквозь толпу людей, они спешили на работу, в отличие от меня, паразита и бездельника. Человеческая река меня обтекала, я вглядывался в лица людей, и ужас всё глубже проникал в мою грудь, разливаясь оттуда смертельным холодом по всему телу. Наконец, я добрел до кафе, занял свободный стул, заказал омлет с кофе и углубился в анализ того, что сейчас увидел.

Дело в том, что когда распинаешь покаянием себя, видишь свою личную скверну, свое персональное уродство – это не так страшно, ты знаешь, как поступить, как очиститься благодатным огнем покаяния, как душа после этого сияет, и радость сходит в сердце. Это когда касается тебя самого... Но только что я видел сотни людей с черными лицами мертвецов, которые только "имя носят, будто живы, но они мертвы"... Ко мне, из тени распахнутой стеклянной двери, вышла официантка, ее милое личико, белая блузка, ровный ряд зубов улыбчивого рта – осветило солнце. Она чуть нагнулась ко мне, поставила на столик тарелку с омлетом, чашку эспрессо и вопросительно взглянула мне в лицо. Наверное, моя физиономия до сих пор сохраняла ужас, охвативший меня, улыбка девушки растаяла, и теперь ужас на меня напал с новой силой – лицо этой юной особы покрывала бурая короста мертвенности, и эта девушка оказалась безжизненной. Я поспешно расплатился и, не прикоснувшись к еде, сбежал. Краем глаза увидел, как официантка пожала плечами, покрутила пальчиком у виска и унесла мой заказ обратно в черную тень за стеклянной дверью.

Неужели все?.. Неужто всё так ужасно?.. Я буквально бежал по улице, пытаясь не смотреть на лица встречных прохожих. С каждым шагом во мне всё сильней разгоралась молитва. Я просил милостивого Бога, моего Иисуса сладчайшего, Пресвятую Матерь Господа и мою Мать, я вопил к святым: "Помилуй нас, Господи! Не могу я этого вынести! Это я самый уродливый и черный, а эти люди – дети Твои, Господи, и уже поэтому они прекрасны! Спаси нас, Господи!" Глаза оторвал от серого асфальта, взгляд свой поднял только в монастыре – здешние люди имели весьма приятную внешность, а лица их несли свет, а глаза – как церковные свечи, они горели тихим огнем.

Монах мой сидел на прежнем месте и углубленно молился по четкам, меня заметил только, когда я подошел к нему и сел у ног его на ковровую дорожку.

– Что, досталось тебе сегодня? – полушепотом спросил монах.

– Да уж... Как бы это объяснить... – мямлил я, путаясь в рое помыслов, теснившихся в голове.

– Давай, сначала, помолимся, как положено.

– Давайте. Только у меня в голове...

– Ничего, это мы сейчас поправим.

Я сидел на ковре и пытался читать молитвы из утреннего правила. Но на каждом втором слове сбивался, начинал снова... Потом махнул рукой, перекрестился, достал из кармана брюк крошечные четки и вернулся к Иисусовой молитве. На первом же десятке в моей буйной головушке внезапно установился такой небывалый штиль, как ранним утром на море. Прозрачная зеленоватая вода у самого берега едва заметно покачивалась, там поблескивали серебристыми боками мелкие рыбешки, белесые креветки, плыли фиолетовые водоросли; чуть дальше от берега в бирюзовом покое едва покачивались редкие солнечные блики, сливаясь к горизонту в один сплошной поток жидкого серебра.

В голове кроме чистой молитвы – ни одного помысла, словно в абсолютной тишине, в полном уединении я один на один со Спасителем стою в радостном страхе и знаю, и чувствую, и вижу: каждое слово молитвы мой милостивый Бог слышит и сопереживает моей боли, как нужны Ему эти молитвенные вздохи, мой бесслёзный, тихий и покойный плач. Когда мой Бог со мной, убогим, всё превращается в рай.

– Так что, говоришь, тебя так растревожило? – с едва заметной улыбкой произнес монах.

– Ничего, батюшка, теперь уже всё нормально. Благодарю.

– Ну, раз нормально, тогда пойдем дальше. Думаешь, Андрей, почему я тебя так срочно вызвал?

– А вы меня вызвали?

– А ты еще не понял?

– Теперь, кажется, понял.

– Так вот, приехала к тебе наша общая знакомая.

– А у нас с вами есть общие знакомые?

– Есть. Зовут ее Светлана. Она подвизалась у нашего с тобой духовника – старца Василия.

– А вы что, тоже знали отца Василия?

– Да, будучи диаконом я причащал тебя, как мне кажется, впервые. Я понимаю, рядом со старцем моя убогая персона выглядела как тень рядом с солнцем, потому ты меня и не приметил.

– Вот оно что! Как все-таки тесен мир... А Света – она где?

– Да вон, сидит в уголке и ждет, когда мы ее позовем.

Я оглянулся, увидел в углу сидящую женщину с незабываемой белозубой улыбкой счастливого человека. Монах легонько подтолкнул меня, и я подошел к женщине.

– Доброго здоровьичка, возлюбленный братик! Как ты возмужал! Поди, забыл уж свою сестричку Светлану?

– Что ты, разве такую забудешь! Ты у меня каждый день перед глазами стоишь и улыбаешься.

– Грешна, батюшка Андрей, зубоскалка я еще та. Срам один за мною, стыд и срам, прости Господи.

– Светка, а чего это мы с тобой не виделись? Почему не приезжала? Вот бы жена мне была!

– Да уж не Светка я, Андрюш, а инокиня Фотиния. Незадолго до преставления постриг меня старец. Так что теперь я невеста Христова.

– Жаль. У меня столько женщин было... знакомых, и все, почему-то меня предали. Мне кажется, что ты не такая. Ты – верная, ты своя в доску! Слушай, я может ты того, все-таки выйдешь за меня? Представь себе, у нас большой дом, дети всюду визжат, ты вразвалочку ходишь по дому, такая толстая, солидная матрона, и только указания даешь и деток по головке гладишь. А я сижу в кресле за столом, щи наворачиваю, поглаживая объемное чрево, ряшка такая, по циркулю, сижу, трапезничаю благочестиво да тобой любуюсь, да детками нашими. Неужто плохо?

– Красивая картинка, ничего не скажешь, – улыбалась Света-Фотинья, никак не похожая на смиренную монахиню. – Только не моё это, Андрей.

– Жаль...

– ...Да и не твоё!

– Как это?

– Незадолго до преставления отец Василий много со мной о тебе говорил. Я ведь, Андрей, несколько раз просила его благословить нас. К тебе хотела ехать. Полюбила я тебя, Андрюш! Как в первый раз увидела, так и всё – пропала девка. Помнишь: "Когда приходит любовь, в сердце становится тепло и плакать хочется"? Так у меня от имени твоего сразу и тепло и слезы набегали. Но батюшка всегда строго так обрывал меня: нет и всё! А потом рассказал о твоей жизни, всё как будет. И про бизнес в деревне, и про жену-изменщицу, и про то, как Господь всё у тебя отнимет. А всё для чего?

– Для чего?

– А для того, чтобы ты стал монахом. Да не просто монахом, а иеромонахом. Тебе, Андрей, надлежит храм построить и служить в нём до конца дней. Так старец сказал, а он никогда не ошибается – святой!

– Ну ты, мать Фотиния, меня как обухом по голове!

– Это ничего. Знал бы ты, сколько слёзок я про тебя выплакала, сколько ночей без сна провела, так бы не говорил.

– Какие-то мы с тобой несчастные, Светка!..

– Ой, не говори так, не надо! Да мы самые счастливые на земле. Скоро такие события начнутся! Люди миллионами помирать будут. А мы с тобой будем как у Христа за пазухой. Ни один волосок с головы не упадет. А потом Царь придет, мы ему еще послужим. Так что у нас впереди – одно большое счастье. Вот увидишь.

Инокиня Фотиния улыбалась как девочка Света, и по-прежнему вся светилась. Наконец, она не без усилия над собой, посерьезнела, строго кашлянула и достала из сумки конверт. Протянула мне.

– Это письмо бабушка твоя написала в последний приезд к старцу. Просила тебе передать. Старец сказал, что прочтешь, и всё тебе сразу ясно станет. Как жить. Как Богу служить. И где на это средства получить. Так что придешь домой и прочтешь не спеша. Всё, мой дорогой братик. Пора нам с тобой прощаться. Не держи на меня зла, не обижайся. Прости Христа ради. Благослови тебя Господь.

Она шагнула к двери, на секунду погрузилась в густую тень, но вот дверь в просторный храм открылась, оттуда хлынул поток солнца – и с детства моя Светлана, превратившаяся вовсе не в мою отныне Фотинию, растворилась в океане света подобно большой сильной птице, поднявшейся на недосягаемую высоту в безбрежные небеса.

Письмо бабушки

Дорогой Андрей! Это не просто письмо, считай его завещанием. Дни мои «яко сень преходят», пора приготовиться к переходу в блаженную вечность.

Сначала обязана повиниться. С самого твоего младенчества разговоры о твоих родителях в нашей семье были под запретом. Вместо правды я "кормила" тебя легендой о том, что они выполняют заграницей секретное задание партии и правительства, но к тому имелись веские причины. Хотя все равно чувствую себя виноватой. Всё началось в годы революции. Жили мы тогда в имении под Москвой, вернее в охотничьем домике. Дело в том, что мой папа, князь Русов, принадлежал к роду, который со времен раскола оказался в опале и выживал только ввиду заключения браков княжон с обеспеченными купцами. Вот и у моего папеньки со средствами было туго, поэтому московскую квартиру он сдавал внаём, а саму усадьбу ремонтировал столько, сколько я себя помню, и денег вечно не доставало.

Когда я повзрослела, влюбился в меня наш сосед помещик. Отец искал для меня по традиции богатого жениха, а сосед никак на эту роль не подходил. Тогда молодой помещик уехал на алмазные копи с намерением заработать большие деньги и тем самым склонить папеньку к нашему с ним браку. Согласись, благородный порыв с его стороны! Уж не знаю, что моему Ромео пришлось пережить, только вернулся он весной 1917-го с огромным алмазом в 68 карат, причем камень имел необычный зеленоватый цвет, что прибавило ему в цене. Папенька согласился на брак и назначил венчание на конец года с тем, чтобы завершить ремонт усадьбы и переселиться в нормальные условия. Камень папа снес к знакомому ювелиру, тот высоко оценил алмаз и предложил его распилить так, чтобы и денег выручить и хватило на гарнитур мне в качестве отцовского подарка и приданого к свадьбе. Что и было сделано.

Но все планы порушил государственный переворот. Одного за другим, наших соседей и знакомых разметало кого куда. Одних ограбили и убили, других изгнали из страны, кого-то в Сибирь сослали. Князь выправил нам с сестрой документы на иную фамилию и под приглядом тетушки выслал в Москву. Я с помощью подкупа новых властей поселилась в нашей родовой квартире, сестричка вместе с тетушкой подались в монастырь, где приняли мученический венец. Вскоре родителей расстреляли, они так и не сумели выехать заграницу. Чтобы выжить, я с паспортом на другую фамилию устроилась работать медсестрой в Боткинскую больницу. Именно там во время Первой мировой войны я, в порыве патриотизма, подражая царице Александре с дочерьми, выучилась на курсах Красного креста на сестру милосердия.

Приходилось мне ассистировать на операциях великим хирургам, они высоко отметили мое умение и стали рекомендовать меня больным из числа начальства. Так, во время процедур познакомилась с большим человеком. Он полюбил меня, но будучи женат, разводиться не посмел, и наш тайный роман растянулся на годы. Это ему я обязана покровительством, защитой и тем, что продолжала занимать трехкомнатную квартиру в собственном доме. Во время войны мы потеряли друг друга из виду. Наконец, уже после победы, он появился в нашем доме, весь при регалиях, орденах, герой труда. Оказывается ему довелось участвовать в атомном проекте, за что он получил звезду героя и государственную премию.

Наш роман вспыхнул с новой силой, и хоть он по-прежнему не мог оставить жену, мы проводили с ним много времени в нашей квартире, которая все еще имела статус государственной брони, кажется так это называлось. Поверь, Андрей, это был человек в высшей степени благородный и любил меня искренно и верно. И кто знает, если бы не он, удалось ли мне дожить до преклонных лет. Несмотря на мой скромный статус медсестры, дворянское происхождение, как он выразился, было написано у меня на лице, во всяком случае, он сразу признал во мне "голубую кровь, особую стать и благородство", а если он признал, то и другие имели возможность раскопать мое непролетарское происхождение и отправить по этапу. Но, видимо, Господь в лице этого благородного человека послал мне ангела-хранителя.

А теперь представь себе такой поворот судьбы – умирает его супруга, мы оформляем отношения в ЗАГСе, и в пятьдесят четыре года я забеременела. Что это было для меня? Всё – и великая радость, и чудо Божие, и страх, и стыд перед людьми. Ну что это, в самом деле за новость – бабка пенсионного возраста понесла, да еще неизвестно от кого – ведь о нашем браке никто так и не узнал. Мой новобрачный в Москве появлялся на три-четыре часа, навестит меня, сменит белье, даст денег, поесть домашнего – и обратно на полигон, в часть, на завод – всё такое секретное. И так на работе он прожил всю жизнь до самой кончины. Опять же с его помощью, я на время беременности переехала в наше село, куда и тебя возила к старцу Василию. Видимо по молитвам старца, Господь помог мне родить здорового мальчика, выправить документы и беспрепятственно вернуться в наш дом уже с младенцем на руках, который по бумагам числился моим внуком. Это был ты, сынок!

Повторяю: твое рождение, Андрюш, было чудом Божиим, как и то, что я выжила в столь грозные времена, когда весь наш род выкосило как траву, впрочем как и других дворян по всей стране. По этой причине, я по древней традиции, обещала тебя посвятить Богу, то есть вырастить верующим христианином и подготовить к монашеству. Старец Василий обещал молиться о тебе всю жизнь, чтобы промысел Божий о тебе свершился не смотря ни на что. Вот поэтому не суждено было иметь тебе семейного счастья, поэтому все твои романы и браки были обречены. Ты монах в очах Божиих – и никто другой.

А теперь о земном, без которого и небесное невозможно. В шкатулке хранится медальон с зеленым камнем. Ты всегда считал его безделушкой и не придавал значения. Только ювелиры такого рода камни, крупные и нетипичной окраски, очень высоко ценят и даже присваивают им уникальные имена. Этот алмаз назван, как ты, наверное, догадался – "княжна Мэри", так звали меня в родительском доме. Еще в стенках шкатулки имеется тайник. Ты пройдись скальпелем по шву изнутри шкатулки, нащупай крошечную защелку, открой второе дно – там остальные сокровища и документ, подтверждающий подлинность. Сходи на Сретенку к потомку папенькиного ювелира, он поможет тебе их продать.

Перед смертью твой отец собрал все документы на наш дом, согласно которым в углу дома была церковь – её надобно восстановить. (Если удастся, то неплохо бы вернуть и весь дом и подмосковное именье, но насколько это реально, не знаю.) Еще верни себе нашу родовую фамилию Русовых, сейчас это возможно. Боюсь, ты последний мужчина нашего старинного дворянского рода. Так вот в этом храме, что в нашем доме, тебе и надлежит служить иеромонахом до последнего дыхания.

Прости меня, сынок, за эти тайны, за недомолвки и ложь, но я не видела другой возможности выжить и защитить тебя. Прощай, Андрей, прощай, любимый сын и моя надежда. Да благословит тебя Господь! Твоя мать, княжна Мария Русова

Клад

Извлекаю шкатулку из-за книг и ставлю на стол. Отпираю замочек, перекладываю предметы из ящичка на стол. Да вот же он – тот самый медальон в виде сердечка из белого металла с зеленым камнем – именно такой я видел на шейке княжны. Или это он и есть? Я вытряхнул сокровища из сундучка и перевернул. Дно имело вид цельный, тут зацепиться не за что. Заглянул внутрь и под включенной настольной лампой стал исследовать каждый сантиметр бархатной обивки. Пинцетом и скальпелем пытался поддеть боковые панели – ничего, тогда прошелся остриём скальпеля по периметру дна. В центре под лезвием хирургического ножа что-то тихонько щелкнуло, и дно приподнялось. Я его поднял и на таком же втором дне обнаружил вощеный конверт со счетом за ювелирные работы.

Конверт отложил в сторону и продолжил операцию. После щелчка скрытого замка шкатулка будто сменила гнев на милость и стала открывать секреты, один за другим. Первой отделилась левая боковая панель, открыв залежи золотых монет. Каждый золотой кружок покоился в углублении и крепился с помощью воска. Тоже произошло с правой боковой, передней и задней панелями. Внутренность шкатулки засверкала золотыми империалами. Высыпав монеты на стол, попытался отделить второе дно. Поддалось оно, когда скальпель нащупал крошечное углубление с рычажком чуть толще волоса. Надавил на рычажок концом лезвия, тихонько щелкнул миниатюрный механизм и второе дно подпрыгнуло. Есть! На третьем дне, не бархатном, а деревянном, в углублениях тем же воском были закреплены мелкие бриллианты.

Еще раз открыл вощеный конверт и кроме счета Товарищества производства серебряных, золотых и ювелирных изделий "И.П. Хлебников, сыновья и Кº" обнаружил памятку, написанную рукой бабушки. В ней имелся адрес потомка Хлебникова и указание на местонахождение документов на усадьбу и городскую квартиру.