Текст книги "Тихий дом (СИ)"

Автор книги: Александр Петров

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 17 страниц)

Ох, и глубоко же оно, это сердце! И, думается мне, не стоит даже пытаться понять, каким образом Божественная бесконечность умещается внутри объема с кулак человека? Или еще: почему остановилось время, почему спуск вниз одновременно сочетается с подъемом вверх, туда, где привычно синеет небо и светит солнце? И что же такое мне светит, если солнца как такового нет? В этом месте пути отсекается суетный разум и вступает в силу евангельский принцип: "невозможное человекам возможно Богу". Мне же остается положиться на волю Божию, отдаться потоку Иисусовой молитвы, лететь в даль непознаваемого совершенства, откуда светит невечерним светом и горит живоносным пламенем Огнь Поядающий.

Я, конечно, и не надеялся, как блаженный Андрей из царственного града Константина, взойти к престолу Божиему, но когда на моем пути встала бабушка, это меня немного удивило. Она лишь кротко улыбнулась, перекрестила меня и указала на старца Василия, выступившего из царских врат собора мне навстречу. Старец, любимый ты мой батюшка, как я обрадовался ему! И тут я заметил, как они оба – бабушка и духовник – молоды, красивы и светлы лицами. Отец Василий положил мне руки на плечи, как блудному сыну на известной картине Рубенса, наклонился ко мне, стоящему на коленях, и произнес одну-единственную фразу. Мне захотелось записать его слова, я даже похлопал по карманам брюк, где всегда лежали блокнот с карандашом, но старец остановил меня, подержал в своих теплых ладонях мою буйную головушку и... всё! Молитвенный полет завершился стремительным пике с болезненным приземлением на скрипучую кровать с жестким верблюжьим одеялом.

А, вот оно что! За окном рассвело, послышался далекий крик петуха, железная дверь открылась, и вошел коренастый мужчина с телефоном в руке. Он молча протянул мне средство связи и замер в позе дуче Муссолини на военном параде.

– Доброе утро, Василий Иванович, – поприветствовал я старого бандита.

– А как ты узнал, что это я? – просипел в трубку далекий собеседник.

– Если вы думаете, что логика ваших поступков так уж замысловата, – вздохнул я печально, – боюсь, вы ошибаетесь. И зачем это вам приспичило устраивать тут спектакль по мотивам рассказа графа Толстого?

– Какого рассказа?

– "Кавказский пленник", вестимо...

– Мама родная, – взвыл Шеф, – тебя там что, в яму посадили? Слушай, сынок, тебя не обижали?

– Да нет, вроде, – успокоил я старика. – Правда какой-то синий абрек попрыгал малость по моей камере и пообещал меня лично зарезать.

– Вот дикари! Ну прости, Андрей, нервы-то уж не свежие, вот и крутануло меня... не туда. Я ведь вчера в монастырь ходил, куда тебя подвез давеча. Мои люди проследили за тобой и мне все рассказали. Так я с твоим монахом поговорил и все про ваше решение узнал. Вот и звоню, чтобы извиниться и освободить. Ты когда обратно?

– А вот тут попрошу меня не торопить, Василий Иванович, – сурово проскрипел я. – Мне после столь негостеприимного приема нужно будет с месяц приходить в себя.

– Да я так, для информации, – залебезил старик, – ты отдыхай, конечно, сколько нужно. Прости еще раз. И передай трубу Рустику.

– Ты у нас Рустик? – спросил я у громилы, замершего в позе футболиста перед пенальти. Тот кивнул, взял трубку телефона и сразу присел – оттуда раздался крик старого бандита, да такой громкий, что даже я всё расслышал.

Рустик выкатил черные очи, изобразил поклон и показал на дверь:

– Прошу вас, Андрэй, вы свободны. Куда вас отвезти?

– В самый лучший отель, конечно, – улыбнулся я. – И прошу не забыть оплатить люкс с питанием на месяц вперед.

– Не волнуйтесь, всё будет исполнено! Прошу вас! Лимузин ждет.

За дверью моей тюрьмы стоял вчерашний "синий". Я глянул ему в лицо и спросил:

– Так в какое время суток, уважаемый, вы предпочитаете меня зарезать?

– Простите его, Андрей, он будет наказан, – прошипел Рустик и слегка ткнул синюшного в живот. Тот взвыл и сел на землю.

– Я так понимаю, казнь откладывается? – усмехнулся я.

– Если хотите, ударьте этого недоумка, – предложил мне Рустик.

– Больно нужно, сам разбирайся со своими бойцами. Пока, резальщик!

Рустик лично меня доставил в отель "Вилла", проводил в самый роскошный номер с видом на море: "Я сюда заселяю самых дорогих гостей, мамой клянусь!" и с выпученными глазами приказал молодому управляющему в белом костюме: "Дэлай для моего дорогого гостя всё, что захочет, все расходы запиши на мой счет!" Прожег горящим взором портье, сунул ему паспорт, изъятый у меня, неуклюже поклонился мне и тяжелой рысью удалился, вытирая пот со лба.

– Пожалуйста, завтрак в номер и... – покрутил я рукой в воздухе, – принесите мне что-нибудь из одежды. Да, кредитную карточку из паспорта достань и верни. Я намерен немного покапризничать, так что приготовься, уважаемый, к большим расходам.

– Нам это только в радость! У вас размер 50-й, рост сто восемьдесят два, если не ошибаюсь?

– Точно, – зевнул я нечаянно. – Ладно, пойду, устал что-то.

– Завтрак вам уже несут! А одежда будет у меня, я ее лично просмотрю, отберу, выглажу и развешу в кабинете. Я совершенно точно знаю, что вам нужно. Не беспокойтесь.

В номере на столе я обнаружил сложную композицию, составленную из кофейника с чашками, серебряных судков и вазочек – всё такое парящее, источающее дивные ароматы. Я принял теплый душ, завернулся в белый махровый халат и приступил к завтраку аристократа. По окончании трапезы, звякнул колокольчиком, как на крылышках влетела смуглая девушка в белом переднике и унесла посуду.

Надкусив пышный персик, прыснувший соком, вышел на балкон, вдохнул томные южные ветры, настоянные на хвое, олеандрах, креме для загара и, пожалуй, апельсинах. Расположился в шезлонге и сразу провалился в сон. Снились мне на этот раз оранжевые львы с голубыми гривами и розовыми глазами, синие слоны с пушистыми заячьими ушами, крошечные белые акулы в рыжую полоску с бантами на плавниках – они порхали с цветка на цветок и стрекотали песни под флейту с симфоническим оркестром под управлением фон Карояна и дяди Вани из клуба села Подвырино. Причем, флейта звучала как орган консерватории, симфонический оркестр – как винтажная шарманка, фон Кароян, сильно подшафе дирижировал толстой золотой цепочкой, дядьВань – весь в алом смокинге, пафосный, белозубо с хитринкой улыбался, а на бэквокале так умилительно пели тенорами хоры депутатов Европарламента и управления охраны президента Нигерии.

И было утро, и был день второй и всё расположилось по своим местам.

Глазами святых

Проснулся озадаченным. Под упругими струями воды в ванной я просил моего Ангела хранителя напомнить, что же я забыл. Пробежался по событиям последних суток, минута за минутой – ничего. Заказал кофе, через минуту выпил чашку прекрасного крепкого напитка, вышел на веранду, полюбовался просторным соитием моря и неба – ничего. Вернулся в номер, взял в руки четки, огляделся. В шкафу висели выбранные управляющим, отутюженные светлые одежды. На коврике стояла моя сумка, невесть когда доставленная в гостиницу. Порылся в сумке и достал походный складень, раскрыл и поставил в угол комнаты на тумбочку. Впился глазами в спокойный величественный лик Спасителя, вычитал сотню Иисусовых молитв, но это лишь успокоило и выгнало из души смятение, связанное с чувством утери чего-то очень важного.

Посидел в кресле в абсолютной тишине, закрыв глаза. Забрался в сумеречные туманы снов – что-то забрезжило оттуда, сверкнуло и вот оно: бабушка, такая молодая и красивая, совсем как та девушка-княжна с картины охотничьего дома. Верней, мама, родительница, выступила ко мне из облака радужного света, осияла, согрела волной кроткой любви. Я ожидал протянутой руки и приглашения влиться в райское сообщество, я надеялся, что самая родная и близкая женщина сжалится надо мной, снизойдет к усталости от неприятностей земной жизни и "приложит меня к отцам" и прародителям... Но её светлый образ сменил еще более светлый и пронзающий сиянием лик старца Василия, я несказанно обрадовался ему, а он сказал мне слова... Вот оно – именно слова, сказанные старцем, дивные по простоте и ясности слова, но какие! А в ответ – тишина, будто я не вернулся из боя...

Глянул на часы – через полчаса начинается всенощная. Я выскочил из номера, приветливо кивнул портье, расплывшемуся передо мной в улыбке, и сел в дежурный лимузин. Через восемь минут я уже входил в храм-часовню, стоящий на краю просторной территории строящейся церкви. Мною по-прежнему владела потребность вспомнить слова старца Василия. Я ругал себя на чем свет стоит, погружался в соборную молитву и напряженно терзал дырявую память. Всенощная пролетела для меня незаметно, я вернулся в гостиницу, поужинал и возлег в кресле на веранде. Небо пламенело алыми цветами заката. Цветы, там внизу, кроны деревьев передо мной, теплые поветрия отовсюду кружили голову сладкими ароматами. Задремал... Проснулся среди ночи от влажной прохлады, воспарившей от кустов и травы, с минуту разглядывал огромные яркие звезды на черно-фиолетовом небосводе, наконец, встал и перебрался в постель. Левая рука легла на сердце, пальцы правой перебирали четки, молитва текла по руке, по плечу, по распахнутому пространству сердца к пустой голове. Мягко нахлынула сонная волна, меня закружило, унесло в туманные просторы беспамятства.

Раннее утро оглушило ярким солнцем и птичьим концертом. Бодрящий душ, завтрак, облачение в белые новенькие одежды, поездка на лимузине в храм-часовню, в жаркую духоту, где плечо к плечу стояли вместе со мной загорелые южные люди. Полный священник с круглыми румяными щеками высоким голосом произносил длинную проповедь о смирении. Сердцем я соглашался с каждым его словом. Вернулся в прежнее состояние поиска утерянных слов старца Василия.

Вдруг в нос ударил резкий запах чеснока, пота и... страха. Меня за локоть дергала возбужденная женщина средних лет, умоляюще сверля черными глазами, обдавая горячим дыханием:

– Вы, наверное, из Москвы. Этот священник у нас служит в первый раз. Наш-то заболел и слег в больницу. А этот отец Алексий требует отдать ему все деньги, которые мы собрали на строительство храма.

– Вот почему он так нудно про смирение говорил! – осенило меня. Я поймал на себе испуганный взгляд священника. – Ну и что же, отдали вы ему деньги?

– Нет, конечно, – воскликнула женщина. – А вы не поможете нам отказать ему? Ну так, чтобы он не обиделся. А?

– Конечно, – кивнул я, – почему бы и нет. Ведь хозяева храма и собранных денег – двадцатка, а не священник, к тому же временный.

– Пойдемте, пойдемте, – потащила она меня к священнику, который стоял на амвоне с крестом в руке и по-прежнему напряженно смотрел на нас.

– Отец Алексий, – сказал я настолько громко, чтобы услышали все прихожане, – я сейчас собираюсь выехать в епархию, к владыке. Вы мне посоветуйте, пожалуйста, что мне рассказать митрополиту про ваше вымогательство общинных денег?

– А никакого вымогательства не было! – отпрянул от меня человек в рясе. – Это неправда. И вообще, я уже опаздываю, мне еще на позднюю литургию в мой храм. – И поспешно, подобрав полы одежд, выбежал из часовни, сел в автомобиль и, взвихрив пыль, умчался.

– Вот видите, – сказал я женщине и подошедшим к нам бородатым мужам, – всё нормально. Вы просто не вполне правильно его поняли. А вообще-то не стесняйтесь в подобных случаях жаловаться в епархию – там очень внимательно относятся к просьбам трудящихся. Да и нехватки священников сейчас нет.

– Ой, спаси вас Бог! – запричитала женщина. – Как ваше святое имя? Мы за ваше здравие будем молиться, запишем на вечное поминовение!

– Вечное, говорите? – пробормотал я, глубоко задумавшись. – А это идея!

Я раскланялся с прихожанами, обнаружил гостиничный лимузин, терпеливо ожидающий меня у ворот, сел в прохладный салон автомобиля и уже через десять минут с чашкой кофе погрузился в кресло на веранде моего номера. Я как одержимый повторял слово "вечное" и по спирали Иисусовой молитвы стал упрямо погружаться в прозрачные глубины моего сердца, того самого, которое "глубоко сердце человеку паче всех, и человек есть и кто познает его..."

Первое, что я выловил из океана слов, затерявшихся в лабиринтах памяти, были вопли Остапа Бендера из "Двенадцати стульев": "Денги давай, давай денги! Давай денги, денги давай, я тебе говорю!.." Невольная улыбка скользнула по моей физиономии.

Второе – это фраза, сказанная одним опытным священником: "Ты еще не научился отличать священника от попа? А между ними такая же разница, как между апостолом Иоанном и Иудой Искариотом".

И, наконец, прозвучали слова старца Василия: "Учись жить в вечности". Эту фразу я слышал и читал много раз, каждый раз соглашаясь с великой идеей. Но только это дивное слово, как евангельское семя, упавшее на каменистую почву, не прорастало в моей суетной голове, в моем страстном сердце. И вот старец из своей сияющей вечности сказал это именно мне – и всё встало на свои места. Вот теперь я стану жить, прорастая этой фразой, идеей, моим личным кредо. Итак – вперед в Вечность!

Когда человек верует в Бога, то как минимум, обязан доверять Господу. И какими бы парадоксальными ни казались слова Христа, верующий воспринимает их как руководство к действию. "Не заботьтесь и не говорите: «что нам есть?» или «что пить?» или «во что одеться?» потому что всего этого ищут язычники, и потому что Отец ваш Небесный знает, что вы имеете нужду во всем этом. Ищите же прежде Царства Божия и правды Его, и это все приложится вам. Итак не заботьтесь о завтрашнем дне, ибо завтрашний сам будет заботиться о своем: довольно для каждого дня своей заботы. (Матф.6:31-34) Сколько раз мы запинались об эти слова! От седобородых братьев во Христе приходилось слышать даже такое: «Если жить по этим словам, можно вконец обнищать и с сумой по миру пойти!»

Слава Богу, мне повезло встретить людей, которые на практике испытали истинность этих слов Вседержителя и вслед за Давидом утверждали: "Я был молод и состарился, и не видал праведника оставленным и потомков его просящими хлеба" (Пс.36:25) или по памяти цитировали из писаний старца Силуана Афонского: "Я в меру своего отца не пришел. ... Когда случится в доме беда, он остается покоен. После пожара ему говорили: "Ты, Иван Петрович, погорел", а он отвечает: "Бог даст, поправлюсь". Однажды мы шли мимо нашего поля, и я сказал ему: "Смотри, у нас воруют снопы", а он мне говорит: "Э, сынок, Господь нам уродил хлеба, нам хватит; а кто ворует, стало быть у него нужда есть". Я, бывало, ему скажу: "Ты подаёшь много милостыни, а вот там лучше нас живут, а дают меньше", а он мне скажет: "Э, сынок, Господь нам даст". И Господь не посрамил надежды его". Последняя фраза как правило вызывала у нас приступ "нежданных истечений из очей слепеньких".

Слава Богу, мне повезло встретить настоящих священников, от слова "свято", то есть по моему недалекому разумению, живых святых. Помниться, на заре своего воцерковления не раз пришлось услышать от знакомых священников странные слова: "К этому не ходи, он – поп". А однажды один старец, герой войны, отсидевший срок за воинский клич: "С нами Бог! В атаку!" рассказал один на один в пустом ночном храме, как на проскомидии, он вынимал частицы с молодым кротким священником, на душе стояла дивная светлая тишина, они едва сдерживали слезы умиления... Вдруг – открываются южные врата алтаря, энергично входит один из "молодых да ранних" попов, громко обращается к ним с вопросом – и всё! Благодать отошла, и словно холодом пахнуло, как из склепа. Избавившись от непрошенного гостя, батюшке пришлось земными поклонами и горячей молитвой восстанавливать мир душевный. Позже я заметил, как на воскресной службе к этому старенькому священнику и к его молодому помощнику выстраивались очереди кающихся человек по двести, а к тому энергичному, молодому да раннему – два, три человека. Однажды пришлось и мне исповедаться этому попу. Как ведь обычно, отходишь от аналоя после исповеди: на душе легко, чисто, а тут – словно не с человеком общался, а с холодильником. Словом, отошел от попа со смятением в сердце. Больше к нему не подходил.

Что общего удалось заметить у живых святых, у настоящих благодатных священников? Что стало для меня отличительной чертой? Пожалуй, в первую очередь – чисто личные ощущения: к нему сердце простирается, ему сразу доверяешь, на душе от одного взгляда на него теплеет. И еще – наступает голод общения, когда не хочется отойти от него, ловишь каждое слово, и потом еще много лет в памяти вспыхивает та судьбоносная беседа со святым и как путеводная звезда ведет тебя по лабиринтам земной жизни.

Еще, пожалуй, едва заметная улыбка мудрого отца – он видит грехи сына, легко распознает лукавство и ложь, но не оскорбит юного разбойника даже взглядом, а мягко, ласково, бережно выводит его из обольщения, да так, что тот будто сам приходит к правильному выводу и возгорается жаждой спасения.

Однажды, мы со старцем ехали в епархию, нас подвозил на своей машине веселый разбитной парень. Батюшка сказал-то несколько слов, все больше сидел на заднем сиденье и перебирал старенькие четки, творя про себя Иисусову молитву. Вдруг водитель остановил автомобиль, обошел его по кругу, открыл заднюю дверцу и, смущаясь, хрипло попросил батюшку принять у него исповедь. Они отошли метров на двадцать в поле, водитель стал на колени, старец положил ему на голову руку и с полчаса выслушивал раскаяние "благоразумного разбойника". Оставшуюся часть пути мы провели в молчании, но со счастливыми улыбками на лицах. Я стал свидетелем чуда, такого рядового для старца, но судьбоносного для веселого водителя, которого постригли в монахи, теперь он сам принимает исповедь, но каждый раз при встрече он обязательно вспоминает это "аварийное покаяние средь чистого поля" и добавляет: "Как же нам с тобой повезло встретить такого батюшку!"

Помнится, подобно апостолу Андрею ходил я по друзьям и говорил: "Нашел! Я нашел настоящего святого. Едем немедленно! ...Ведь он совсем старенький, можем не успеть!" А в ответ слышал: "Да брось ты, мы уж лучше тут, к своему бате походим. Он хоть и толстый как шкаф, вымогатель еще тот, на "мерсе" последней модели ездит, зато отпускает нам такие грехи, за которые другой поганой метлой из храма выгонит" – "Но ведь такие "слепые вожди слепых" и сами в пропасть пойдут и вас за собой потянут!" – "Прекрати, я боюсь святых, как правило, они в прелести" – "Тебе-то откуда знать, если ты бегаешь от святости! Ведь стоит лишь посмотреть на его лицо, как сердце тебе само все расскажет" – "Нет, не поеду! Ну, может как-нибудь позже. Я сейчас на курорт собираюсь. Сегодня сердце именно на море меня зовет. Так что прости, брат..." После такой "братской" беседы в груди холодело, будто змея заползала; я чувствовал зудящее одиночество, от которого спасала только настойчивая молитва с поклонами до боли в спине и коленях. Может, "брат" именно таким образом и просил молитв о спасении своей души?..

Рядом со святым, кроме всего прочего, ощущаешь своё духовное уродство и стыд. Слова из "Невидимой брани" – духовного букваря – о неверии самому себе всплывают из глубины сознания, где они затерялись среди завалов пустословия, и вырастают до масштабов принципа. Вот уж где вера из путаницы извилин мозга сходит в сердце и становится сутью твоей жизни.

Все эти мысли, "былое и думы", клубились в моей бедовой головушке, не отпуская ни на миг. И вдруг круговерть остановилась и я ощутил стыд. Да-да, самый настоящий! Развалился тут, понимаешь, в кресле на веранде номера люкс то ли виллы, то ли частной гостиницы, вкушаю деликатесы, любуюсь южными красотами, купаюсь в морской водичке, отбываю срок в тюремной камере, а о главной цели визита забыл.

Быстро собрал сумку, спустился в холл, оповестил улыбчивого портье о своих планах немного попутешествовать, строго предупредил, чтобы не думал занимать мой номер, сколько бы я не отсутствовал. Тот ослепил меня белыми зубами и терпеливо напомнил, что номер с питанием и автомобилем оплачен за месяц вперед и беспокоиться мне не стоит. Ладно если так, отдал ключи и мимо лимузина прошагал до шоссе, где остановил такси и назвал старинный адрес, доставшийся мне еще от бабушки.

Автомобиль на высокой скорости – мастэр за рулём! – пронесся по шоссе, свернул в гору и, не снижая скорости, по восходящему серпантину довез до неприметного домика, по самую крышу заросшего садовыми деревьями. Из кухни вышла сухонькая старушка и, всхлипнув, припала к моей влажной от пота футболке.

– Давненько ожидаю тебя, Андрюша, – запела она любимую песню, сощурившись, разглядывая меня в упор, – все глазоньки проглядела, а тебя нет как нет. А я ведь твою комнату никому не сдаю, а белье постоянно меняю, чтобы всегда чистым было.

– Да уж, вид из окна этой комнаты часто вспоминаю дома, среди снегов северных. Красиво тут у тебя, тетя Надя. И, знаешь, как-то очень уютно и спокойно. Вон и котяра на солнышке лежит, слушай, неужели все тот же?

– Да их у меня трое, разве всех упомнишь. Они живут по своим законам, нам их не понять. Мышей гоняют и ладно. Да ты ступай в комнату, положи вещи, сполоснись и давай за стол. У меня свежий борщ с болгарским перцем, как ты любишь.

– Со старым салом?

– А как же, Андрюш, да разве без него борщ варят. У нас все по науке, по старинным рецептам.

До глубокой ночи мы проговорили с радушной хозяйкой. Не заметно для себя, съел аж три миски борща с пирожками и роскошными помидорами. Оказывается, старушка помнила каждый наш приезд, и с бабушкой, и с Верой, и без Веры, соло, так сказать.

– Послушай, теть Надь, ты написала, что старец Тимофей у вас тут поселился. Как бы мне с ним встретиться.

– Да, представляешь, Андрейка, чищу подсвечники, "Богородице Дево..." тихонько напеваю, и вдруг открывается дверь и прямо весь в свете, как из рая, идет на меня старец. Я, грешным делом, думала, что почил он от земных трудов. Ведь ему сколько уж – далече за восемьдесят будет, а всё на ногах, своим ходом передвигается. Правда, устает быстро и неожиданно засыпает минут на пять, а потом очнется и – снова здорово – тюх-тюх, попрыгал в валеночках по делам. А народец наш хвостом за ним ходит, да все пристает к старенькому. Но тебя к нему проведу. Не может быть, чтобы он тебя забыл – все-таки ты чадо его друга, почившего отца Василия. Так мы к нему прямиком домой пойдем. Его наш батюшка в домике на территории церкви поселил, чтобы недалеко ему ходить, старенькому.

– Спасибо тебе, теть Надь. А ты что же, все просфоры печешь и свечи плавишь?

– А как же! Ты посмотри, какую мне печь зарубежную батюшка поставил – это же чудо какое-то, горит ровно, ничего не пригорает, одно удовольствие. А "свечной заводик" мне от старичка, прихожанина нашего, достался. Он меня перед кончиной и научил, как свечки плавить.

– И когда ты всё успеваешь-то! И просфоры, и свечи, и в храме убираешься, и борщ варишь, и отдыхающих принимаешь. А ведь в годах!

– Господь ведает как, а только признаюсь тебе, как родному: уставать стала. Вечером вот так присядешь, а ноги гудят, как труба печная на ветру. А отдыхающих нынче мало что-то. В этот сезон только трое было: два тихих путевых, а один какой-то порченый.

– Как это, порченый?

– А кто ж его разберет, горемычного. Ну сам посуди. Каждый день выдувает бутылку коньяку, если денег нет, у меня берет из чулана и опустошает бутыль домашнего вина в полтора литра. Съедает две курицы – у нас тут гриль продают, там, внизу. У меня три миски борща с курятиной и салом уписывает. Да, еще выкуривает две пачки папирос. С ним по городу вместе ходить стыдно, он без рубашки, пузом вперед, его не в каждый магазин пускают, говорят, оденься сперва. А еще к девкам пристает, через это даже три раза по лицу получал от ревнивых мужичков.

– Ну так, что же тут удивительного? Примерно так ведет себя половина отдыхающих. Ежели, конечно, печень позволяет.

– Так он же монах! Как его... Игумен! В храм не заходит, а только у ворот снаружи посидит маленько – и в магазин за бутылкой и курицей. Я как-то спросила, чего же ты иконы не обходишь, как все, не прикладываешься? А он мне: да у вас кто только не бывает, можно и заразу подцепить. Это от святого образа! Нет, ну как это? Что это?

– А это, теть Надь, называется одним словом: апостасия! Ползучее неверие. Прелесть!.. Я ведь чего ради в этот раз приехал? Мне со старцем как раз об этом поговорить нужно. Понимаешь? Чтобы самому вот таким лже-игуменом не стать. Как говорится, бдя бди! То есть держи ухо востро, ибо враг не дремлет, а всюду ходит рыкая, ища кого поглотить.

– Это да-а-а-а, – зевнула старушка и встала из-за стола. Пропела благодарственные молитвы и пожелала мне спокойной ночи.

И остался я один на один с душистой южной ночью, с огромным звездным небом и далеким, едва слышным шорохом прибоя. На мои колени взобрался кот и заурчал о своём, кошачьем, никому не понятном, таинственном и уютном. А я вспомнил, как на этом самом стуле с вязаной подстилкой на сиденье сидела бабушка (мама!, когда же ты привыкнешь, недотёпа!), они разговаривали с тетей Надей, тогда еще вполне молодой, а я гладил кота и впитывал каждое слово. И так мне все это нравилось: и женщины с их беседой, вкусный борщ, присыпанные зеленью помидоры, сливы в синей вазочке, и урчанье кота, и звезды на черном небе, и сладкие запахи роз, сирени, жасмина, зеленые пунктиры светлячков и стрекотание сверчков. И такой немыслимый для города покой на душе. И в этот миг благодарственная молитва излилась из сердца и затопила меня и весь окружающий мир. Слава Богу за всё!

Ранним утром вскочил, как по тревоге. Сегодня должно случиться нечто необыкновенное. С полотенцем в руках бегу в летнюю душевую, окатываюсь холодной струёй, растираюсь докрасна махровым полотенцем. Кровь заиграла, закипела в истасканных сосудах. Солнце только краешком выглядывало из пелены голубоватых облаков, по земле струился прозрачный туман. На цветах, на листьях, на траве сверкала роса, из кухни вытекал аромат пирожков, кофе с молоком и медовый запах расплавленного воска.

Пока я завтракал, тетя Надя успела вытряхнуть из формочек готовые свечи двух сортов, целый противень просфор, сложить все это в корзину и одеться по-церковному, то есть во все чистое и светлое. Вычитывая по памяти утреннее правило, мы по пустым улочкам, под капающими росой деревьями, взбивая стелющийся по-над речкой туман, весело и быстро дошли до храма. Тетя поставили корзину на лавку у свечного ящика. Перекрестилась, прошептала молитвы и как маленького взяла меня за руку: пойдем!

Несмотря на то, что мы поднялись спозаранку и пришли первыми, старец в келье заканчивал своё трехчасовое утреннее правило с земными поклонами. Увидев нас, он гостеприимно улыбнулся, пригладил седые волосы и вышел навстречу. Благословив тетю Надю, отец Тимофей с полминуты всматривался в мое лицо, чмокнул в лоб и неожиданно громким баритоном произнес:

– А ты чадо старца Василия – Андрей! Вспомнил я тебя. Ты с родительницей своей бывал у моего друга.

– С бабушкой он бывал, – пыталась поправить старца Надежда.

– Всё верно, с родительницей, – подтвердил я. – Она мне об этом в письме написала, посмертном.

– Тогда, на исповедь! – сказал старец. – Начнем с этого. Самого важного.

Сначала мы прочли по очереди покаянный канон, потом он поставил меня на колени перед иконой "Державная", подтащил аналой и, облокотившись на него, стал выслушивать исповедь. Потом заставил положить сорок поклонов перед распятием. Потом предложил вспомнить всех женщин с семилетнего возраста, с которыми у меня был роман, влюбленность, поцелуи и связь. Я стал вспоминать и записывать имена на бумажку, старец молился и ждал. Когда я показал список, он тихонько сказал: "еще двоих не хватает". Я ушел на самое дно своей памяти, проследил каждую встречу с девочками, девушками, женщинами, но вспомнить еще кого-то так и не смог. Старец спросил:

– А разве с этими, – он назвал имена, – у тебя все было целомудренно?

– Да, точно, были по отношению к ним нечистые помыслы.

– Вот видишь, – с облегчением произнес старец, – на твоей хартии, которую нечистый ведет, помыслы нечистые к этим двум девам записаны как блудный грех. Вот теперь всё. Наклони голову к Евангелию. – Он накрыл меня епитрахилью и прочел полный текст разрешительной молитвы. Отнял ленту с крестами и заглянул под неё, будто там что-то изменилось. Впрочем, да – изменилось! У меня лицо стало мокрым. Старец улыбнулся и тихо произнес: – Поздравляю с чистой исповедью. Молодец.

В дверь кельи резко постучали. Старец вздохнул и громко произнес: "У этих четверых ко мне ничего срочного нет, пусть приходят в храм на исповедь, а нас не отвлекайте!"

Потом, видимо, посчитав меня готовым к серьезному разговору, старец приступил к расспросу: кто духовник, как часто причащаюсь, насколько аккуратно выполняю молитвенное правило, как читаю Иисусову молитву, что с работой, почему отняли бизнес, что написано в письме родительницы, где храню камень, какую цену дают за него и сколько стоит построить храм... У меня создалось впечатление, будто этот старец знает о моей жизни больше меня самого, я почувствовал себя прозрачным под проницательным взором его подслеповатых глаз.

Дальше последовало нечто чудесное и страшное: старец тезисно рассказал мне всю мою жизнь от рождения до смерти. Без особых подробностей, только самое главное – именно то, что касается жизни вечной. О чем напомнил мне блаженный старец Василий.

Отец Тимофей увидел некоторое душевное смятение, положил руку мне на макушку, прошептал молитву – я на меня сошел поистине небесный покой. Почему-то в тот миг вспомнились слова из письма Чистильщика, то есть Федора: "Прощай, счастливый человек!" А ведь на самом деле – я счастлив!

Субботний вечер в храме. Все кроме нас двоих ушли. Стою рядом с иконой Пресвятой Богородицы и во все глаза наблюдаю за старцем Тимофеем. Он неспешно, как-то по-родственному, обходит иконы, прежде чем приложиться, всматривается в образ, шепотом разговаривает со святыми. Подошел к Богородичной иконе и шепотом сказал мне: «Приглядись к выражению лица Пресвятой Матери нашей и спроси, хорошо ли ты сегодня провел день. Вот увидишь, Она обязательно ответит». Икона была «типовой», типографской, из временного софринского набора для бедных провинциальных церквей. Одно меня привлекало в ней – Пресвятая Богородица на иконе выглядела именно так, как я себе представлял – красивой, молодой и бесконечно по-матерински доброй. Но я никогда и подумать не мог, чтобы обращаться к образу как к живому человеку. Но если святой старец узрел своим чистым взором живую Матерь Божию, то и я, вполне доверившись ему, стал относиться к иконе так же.