Текст книги "Тихий дом (СИ)"

Автор книги: Александр Петров

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 17 страниц)

Annotation

Петров Александр Петрович

Петров Александр Петрович

Тихий дом

ТИХИЙ ДОМ

роман, сокращенный вариант

Канадское издательство «Altaspera Publishing & Literary Agency Inc.» издало книгу «Тихий дом». Желающим заказать – сюда: http://www.lulu.com/shop/aleksandr-petrov/tikhiy-dom/paperback/product-22907205.html

Истинно, истинно говорю вам: если пшеничное

зерно, пав в землю, не умрет, то останется одно;

а если умрет, то принесет много плода

Евангелие от Иоанна, гл XII, ст 24

Даждь кровь и приими дух

прп. Петр Дамаскин

Я вернулся в мой город

Падал я мягко и безболезненно, будто со стороны наблюдая себя в замедленном кино или кошмарном сне, конечность которых тебе известна. Еще немного и потухнет экран, зрители встанут, хлопая откидными сиденьями, да и потянутся к выходу, на улицу. Только на этот раз происходило всё в реальности, а финал опустил занавес лишь после полного разрушения. У меня отобрали бизнес, один за другим ушли друзья, любимые женщины, однажды утром верный пёс не прибежал на мой зов, виляя хвостом. В поликлинике врач во время профилактического осмотра нахмурился и выписал направление в онкологический центр, куда я так и не явился. В последний раз обошел любимые уголки самого красивого места на земле и сел в поезд, следующий в прошлое.

Город счастливого детства звал меня издалека тихим бабушкиным голосом, перекрывая шелестящий дорожный шум и ритмичный перестук колес. Мой город встретил своего беглеца на удивление приветливо. Из плотной пелены облаков вырвалось солнце, затопив лучистым золотом улицы, площади, бульвары. На всем протяжении пути от вокзала до самого дома встречались только добрые люди с улыбками на лицах, и даже облезлый трамвай вёз меня по-родственному бережно, приятно поскрипывая изношенными рессорами. Поначалу беспристрастным взором скользил по домам, витринам, деревьям, всё более с каждой остановкой втягиваясь в теплый омут приятных воспоминаний. Кажется, мы приняли друг друга: город меня, а я – город. Уютный зеленый двор заключил меня в объятья как старый друг с репутацией малотрезвого неудачника с потными подмышками и глубокими морщинами на изможденном лице. Во всяком случае, трещин по фасаду и на асфальте дорожек заметно прибавилось, а фонтан по центру со времен моего детства так и не брызнул ни одной струёй, доверху забитый спрессованной листвой.

А вот и дверь подъезда с тугой пружиной, которую мальчиком открывал наваливаясь плечом. Ей не меньше ста лет, дубовую поверхность покрывали десятки слоёв краски. Сколько раз выбегал отсюда, полный идей и жгучих желаний, возвращаясь обратно еле волоча ноги, жалея ушедший день, крошечную частицу жизни.

Что-то держало меня у этой границы, линии разъединения площади двора и интерьера дома. Я приземлился на лавочку и прислушался к себе и окружению. Здесь однажды кончилась ясная юность и началось... нечто мутное и хаотичное, что и жизнью-то назвать можно с большой натяжкой. "Я вернулся в мой город, знакомый до слез, До прожилок, до детских припухлых желез".

Каждый уголок, каждый камешек этого двора, трещинка асфальта – всё лучилось болью и радостью моей души. По этим дорожкам я делал первые шаги, под тем тополем мне разбили нос во время футбола, а на лавочке, укрытой сенью густого кустарника, я обсуждал с друзьями прочтенные книги, просмотренные фильмы, школьные дела. А сколько тягучего времени пережил я тут от бесконечных волнений в груди от мимолетного взора прозрачных, чуть насмешливых глаз девочки в огромных капроновых бантах. Поразительно, как же все мои детские чувства сохранил и отполировал могучий ветхий организм, называемый так обыденно – "двор детства"!

Те минуты (часы, дни, годы?), которые высидел я на старенькой лавочке, мимо не прошла ни одна живая душа. Всегда многолюдный двор будто вымер. Впрочем, именно это меня больше всего устраивало. Может быть, именно ради погружения в тишину я сюда и приехал? Или даже сбежал – от шумной суеты, от театральных страстей – в нынешнее мягкое биение сердца в груди и тихое веяние теплого ветра по сонной пустыне двора. Впрочем, вот уж под аркой гулко затрещали шаги, от полукруглой тени отделился женский силуэт. Я не видел ее несколько лет, мне показалось, она сильно постарела. От арочной пещеры до фонтана она отмерила тридцать пять шагов, а мне показалось, примерно столько же лет сбросила. Ко мне приблизилась молодая стройная женщина, на свежем лице сияла солнечная улыбка и говорила она звонким голоском:

– А я смотрю: сидит себе старенький дедуля, весь такой сгорбленный... И вдруг с каждым шагом стал молодеть, лицо разгладилось, на щеках заиграл румянец, глаза засияли – и вы только посмотрите – перед нами молодой человек средних лет.

Пока Эля произносила эти слова, с видимым удовольствием смакуя мелодию воскресшего голоса, я вспомнил навязчивое видение. Эля открывает дверь в комнату сестры, я вижу нечто страшное и сбегаю, Эля на похоронах сестры вцепляется в рукав моего пиджака и шепчет: "Я его найду и отомщу!", на что я сказал: "Не надо, хватит крови!"

– Знаешь, Андрей... – она запнулась, опустив глаза, – а я ведь всё сделала. Вышла замуж за бандита, он Жана разыскал и ...убрал. А потом и мужа моего убили. А я все еще живу.

– А в нашем дворе ты как оказалась?

– Квартиру мужа сдаю. На это и живу, если можно так сказать. А ты как? Заработал свой миллион? – вспыхнула она, засияв молодым лицом.

Настал долгожданный миг триумфа. Дай же мне, девушка-красавица из детства, дай же мне, прекраснейшая девочка на земле, еще и еще поплавать в роскошном бассейне, полном сверкающего солнца девичьей мечты. Еще хотя бы минутку насладиться этим счастливым юным лицом. Пусть эти уста, подобные лепесткам чайной розы, подольше источают восхищения, обнадеживая нас обоих в том, что мечты всё-таки сбываются и впереди столько всего красивого, радостного, вкусного и шикарного... Однако, совесть моя опустила шлагбаум с круглым запрещающим знаком "Стоп!", мне пришлось подчиниться строгому диктату правды. Я стёр с лица лживую самодовольную улыбку и сказал как можно тише, со стыдливым запоздалым раскаянием:

– И заработал, и потерял!.. – Хрип мой, облачил нас, двор, деревья и небо в готический нуар. – ...А вернулся домой и вовсе нищим.

– Да, какая жалость!

В тот миг пришлось наблюдать мгновенное старение. Раньше видел такое лишь в кино, а тут на моих глазах за несколько секунд молодая цветущая женщина превратилась в старушку. На лице выступили тоска, безнадега, сотни разочарований и тяжелых утренних похмелий. Раньше в народе о человеке с такой симптоматикой говорили: "вконец истаскался".

– Ты надолго приехал? – Она уже бочком, мелким шагом удалялась от неудачника, потеряв ко мне интерес. В который уж раз...

– Скорей всего, навсегда.

– Тогда увидимся...

– Возможно.

Вернулась тишина, вернулось биение сердца, ритмичный прибой крови в улитке среднего уха и подзабытый покой. ...Но ненадолго – из черного арочного зева сыпанула стайка учащейся молодежи, закружилась по двору, подняв пыль, разноголосицу, мельтешение. Я встал и направился к старой двери с тугой пружиной. И на этот раз мне довелось приложить усилие, чтобы протиснуться внутрь и придержать норовящее ударить по спине дубовое полотно. Я жадно втянул воздух, пытаясь уловить тонкую керосиновую отдушину, доводившую когда-то давно до ностальгической боли в груди. До того, как в дом провели газ, жильцы на лестнице разжигали примусы и керогазы, от чего стены и потолок приобрели устойчивый серо-черный цвет. Давно уж выбросили керосиновые горелки, а кисловато-горький запах, насмерть въевшийся в пористую штукатурку стен, настырно примешивался к другим привычным: жареного лука, томатной пасты, сапожной ваксы, нафталина, кофе и ванили. На какой-то миг показалось: вот он, дух керосиновой гари – но увы, самообман растаял, а я распознал среди веера семи ветров обыкновенный табачный дым.

Затаив дыхание, на цыпочках, бесшумно открыл и вошел в коридор своей квартиры. Я не был готов встретиться с жильцами, снимавшими комнаты, поэтому поспешил скрыться за дверью единственного нежилого помещения, которое служило временным складом мебели и вещей, доставшихся мне в наследство от родителей, покинувших сей мир. Странно, ни пыли, ни паутины, ни тлена – чисто, аккуратно и даже уютно. Я присел на стул, протянул руку к книжному шкафу и наудачу вытащил, раскрыл и прочел:

"После полуночи, вернувшись домой с ночной прогулки, Клингзор стоял на узком каменном балконе своей мастерской. Под ним головокружительно спускались террасы старого сада, беспросветного столпотворения густых крон, пальм, кедров, каштанов, церцисов, буков, эвкалиптов, опутанных вьющимися растениями, лианами, глициниями. Над чернотой деревьев белесыми бликами мерцали большие жестяные листья магнолий с полузакрытыми огромными, с человеческую голову, белоснежными, бледными, как луна и слоновая кость, цветками, от которых легко и мощно поднимался густой лимонный дух. Откуда-то издалека усталыми всплесками долетала музыка... Свет звезд тек по лесной долине, высоко и одиноко белела над бескрайним лесом часовня, зачарованная и древняя. Озеро, горы и небо неразличимо сливались вдали.

Наверно, если бы действительно поспать несколько ночей по-настоящему, часов по шести, по восьми, можно было бы отдохнуть, глаза стали бы снова послушны и терпеливы, а сердце спокойнее и прекратилась бы боль в висках. Но тогда прошло бы это лето, прошел бы этот сумасшедший сверкающий летний сон... Он прижался лбом и болящими глазами к прохладным перилам, от этого на миг стало легче. Через год, может быть, а то и раньше эти глаза ослепнут, и огонь в его сердце потухнет.

Никто не может все время днем и ночью гореть всеми своими огнями, ...каждый день помногу часов в жгучем труде... Дело идет к концу, растрачено уже много сил, сожжено много света глаз, истекла кровью изрядная доля жизни.

Внезапно он рассмеялся и выпрямился. Его осенило: не раз уже он так чувствовал, так думал, так боялся. ...Не раз уже он так жил, не раз осушал чашу, не раз полыхал ярким пламенем. ...С каждым разом конец горения становился все хуже, все печальнее, все разрушительнее. Но и это всегда превозмогалось, и... наступало воскресение, начинался новый пожар, новый взрыв подземного огня, начинались новые жгучие труды, новая блестящая опьяненность жизнью. ...И хорошо. Уладится, как не раз улаживалось".

Я закрыл книгу и глянул на обложку: "Герман Гессе. Последнее лето Клингзора". Помнится, с этого отрывка из повести началось мое увлечение феноменом Гессе. Именно так, случайно, выдернул книгу из стройного ряда на полке букинистического магазина на Кузнецком, прочел эти две странички, почувствовал тягучую сладкую боль только что пережитого чьего-то счастья, легкую вибрацию в руках, да и купил. Позже перечитал другие произведения Гессе, каждый раз очаровывался плавным омутом словесного потока, но такой пронзительности уже не встречал. Быть может потому, что узнал в умирающем художнике Клингзоре самого себя, узнал пророчество своего будущего? Конечно, масса информации, излившейся на мою не очень-то крепкую голову, затерла первое впечатление от этих строк, усталых, горящих неземной красотой. Однако же наступил этот час, когда книга снова упала мне в руки: перечитай и встряхнись!

Почему Бог так решительно разрушил мою налаженную, сытную жизнь, с привычным ритмом, с приятным окружением, в красивой экологически чистой местности? Почему тщательно выстроенная конструкция сложилась и рухнула подобно костяшкам домино? Ну, если честно, то да – перестал читать, храм посещал раз в полгода по великим праздникам, жирком заплыл, появилась порочная привычка сбегать от уколов совести в развлечения, стал шумным и суетливым, как те школьники, согнавшие меня со двора. А как потерял всё, так и потянуло в тишину, в покой, чтобы оглянуться, разобраться.

Помниться в детстве мы неосознанно стремились укрыться от угроз большого пространства в маленький мирок собственного детского уголка. Строили в лесу шалаш, ставили палатку, зарывались в землянку; даже в нашей просторной квартире я только в своей комнате с закрытой дверью чувствовал себя защищенным. Но и в детской комнате у меня был уголок между дальней стеной, шкафом и кроватью, укрытый сверху старой занавеской, наподобие полога. Там я складывал игрушки, книги, фонарик, разные очень нужные мелочи.

Мой плавающий взгляд остановился на портрете бабушки. Мы сфотографировались в солнечный майский день, шли как-то по бульвару, наслаждались теплом, улыбками влюбленных, урчанием голубей и вдруг остановились у витрины фотоателье. С фотопортретов смотрели на прохожих неправдоподобно красивые лица. Бабушка сказала:

– Какие хорошие люди! Знаешь, Андрейка, а давай и мы с тобой сделаем на память карточку. Ты и я, вместе. А то ведь помру, и ты забудешь меня. Но если повесить на стене твоей детской комнаты нашу карточку, ты будешь смотреть на нас и меня вспоминать. Может быть, заодно вспомнишь, чему я тебя учила.

– Бабушка, ты никогда не умрешь! – чуть не плача, заголосил я. – Я тебя никогда не забуду. Ты для меня самый главный человек! Самый-пресамый!..

– Ой, хороший ты мой, добрый мальчик, – вздохнула старушка, – спасибо тебе. Только жизнь так устроена, что каждый человек обязательно умирает и переходит в вечность. Там люди продолжают жить. А я за тобой оттуда буду следить, так что не балуй. А потом придет время, и ты ко мне придешь, и снова мы будем вместе.

– Правда? – обрадовался я.

– Правда. А теперь пойдем и сделаем карточку на память.

Вот он, передо мной, этот портрет. Фотограф постарался на славу: я выгляжу взрослым мальчиком с вполне осмысленным взглядом, а бабушка – такой молодой, она внимательно смотрит с карточки на меня нынешнего, как бы спрашивая: ты еще не забыл, о чем я тебя просила?

Нет, не забыл, проворчал я и задумался. Она упорно повторяла: "Не теряй шкатулку, там есть секрет, помни это. Придет время, всё поймешь. Только не расставайся со шкатулкой никогда". А, кстати, где она, цела ли?..

Порыскал по книжным полкам, выдвигал ящики, открывал дверцы – да вот же она! Когда-то эта черная шкатулка с перламутровой инкрустацией казалась мне чем-то вроде сундука сокровищ с пиратской шхуны. Я подергал замочек, он оказался закрытым. Что же это я, конечно, где-то среди мелочей лежат два ключа, один основной, другой запасной, на случай утери первого. В стакане с карандашами нашел ключик, открыл замок и приподнял крышку ящичка. Из глубины на меня глянули горящие неспокойным огнем глаза – мои собственные, как выяснилось, отраженные зеркальцем. Под пачкой старых фотографий обнаружились позолоченные запонки, подаренные мне на шестнадцатилетие, старинная лупа, две порванные цепочки, перстень-печатка с вензелем, первые часы, бабушкины янтарные бусы. Печатку мне подарила невеста, раньше такие были в моде, а бусы с мухами и хвоей внутри янтаря бабушка надела лишь раз. Словом, безвкусица, старье и никчемное барахло.

Так, а это что? Медальон в виде сердечка, белого металла, с камнем цвета болотной трясины. Нет, ну конечно, сентиментальная штучка, память о былом – это как-то можно понять, но почему из серебра и с таким уродливым камешком болотного цвета? Нет, нет, бабушка с прабабушкой, вы меня вряд ли убедите, что это барахло имеет какую-нибудь ценность. Чепуха!

Я захлопнул "сундучок сокровищ", по привычке запер ключом на замок и вернул старьё на места: шкатулку на книжную полку за первый ряд книг, ключик – в стакан с карандашами... В этот момент, как будто кто-то специально ожидал завершения моей барахольной эпопеи, в дверь комнаты постучали. Видимо, я так увлекся экскурсией в прошлое, что даже не расслышал, как жильцы вернулись с работы домой. Распахнув дверь, обнаружил на пороге кельи троих: мужчина средних лет с лукавым прищуром, помятый старик с перегаром изо рта и молодая красивая женщина в блестящем платье.

– С возвращением, уважаемый хозяин, – сказал мужчина, что помоложе, безуспешно пытаясь смахнуть с лица хитрющую мину. – А мы решили пригласить вас на дружеский ужин для выяснения ваших планов, а заодно и нашей дальнейшей судьбы.

– О, благодарю покорно, только я устал с дороги и не готов к застолью. Да и фрак мой остался у судебных исполнителей...

– А это ничего, гражданин начальник, – прохрипел старик, – мы тоже не с Гарварду сбежали.

– Вы такой нам больше нравитесь, – заурчала красавица. – Да мы так, по-домашнему, по-простому. Пойдемте, пойдемте, не откажете же вы даме, наконец!

– Простите, конечно, – принялся я заискивать и извиняться, – это так неожиданно. Я до последней минуты был уверен, что в доме один. А тут вы – целой делегацией.

Торжественным парадом прошли мы в столовую, где обнаружился празднично накрытый стол с хрусталем и кружевной пластмассовой скатертью. Когда только успели! Из ресторана принесли, что ли. Обозрев кулинарную перспективу с цыплятами, салатами и ветчиной, краем глаза выхватив череду напитков на подоконнике, моя гортань издала непроизвольный восторг, а желудок – неприлично голодное урчание.

Вообще-то мне пока не удалось обнаружить внутри себя каких-то долгосрочных планов по поводу проживания в родном городе, если честно, то и краткосрочных-то не имелось. Я понимал, что соседи желают узнать, буду ли я их выставлять за дверь и когда. Понимал и причину столь богатого застолья – им не хотелось покидать нагретых мест в большой квартире в центре города, а уговорить человека, расслабленного вкусной едой, проще. Только что мне-то им говорить, если я и сам ничего не видел в своем будущем, кроме таинственных знаков судьбы и смутных намеков на скорое воссоединение с прародителями. Поэтому я так малодушно оттягивал решение жилищного вопроса, знакомясь с соседями.

Проще всего удалось рассекретить красавицу Марину – гетера, девушка по вызову, служащая эскорта. Она решительно заявила, что "на дому не работает", поэтому неприятностей от нее ждать не приходится. Дома она всем мать родная, и борщ сварит, и портки постирает, и забинтует в случае нечаянного огнестрела.

Чуть больше времени потратил на Никиту – бывший бандит, которому авторитетное начальство поручило "тему" максимальной легализации доходов, полученных не вполне законными средствами. "Под него" открыли фирму, имеющую широкий спектр услуг от производства, включая ремонт, торговлю, до адвокатских и даже ритуальных – всё законно, прилично, комар носу не подточит. Никита восстановился в университете, который бросил, когда их группировка стала зарабатывать крупные деньги. От собратьев по оружию отличался трезвомыслием, осторожностью, носил кевларовый бронежилет, одевался в строгие костюмы и владел неплохим словарным запасом. Жалел сирот, инвалидов, стариков, часто раздавал милостыню, помогал семьям бойцов, убитых на разборках. В настоящее время перед ним стоит задача стереть из лексикона, жестикуляции, привычек криминальные рудименты и превратиться в добропорядочного бюргера.

Самой таинственной легендой обладал Владимир Назарович, он же Вовчик, он же Назарыч, он же Дед. За его спиной колесом, подобно крыльям, беспокойно трепетали две "ходки": одна – за взлом палатки с целью неурочного приобретения спиртного "ввиду горения труб и предобморочного состояния", другая – за нанесение лёгких телесных повреждений бывшей супруге вследствие обличения данной гражданки в подлой измене со слесарем-сантехником из коррумпированного ЖЭКа. Оба срока завершились "условно досрочным", потому как осу́жденный производственную норму перевыполнял, вдохновенно писал за всех юридически грамотные прошения, а в тюремном храме служил алтарником и даже произносил с амвона проповеди с цитированием по памяти из святых отцов.

Назарыч имел миролюбивый нрав, был начитан, аккуратен, чистоплотен и всю жизнь стремился быть достойным гражданином своей Родины, только с одним условием: своевременного опохмеления ради восстановления здоровья и мира во всем мире. С этим у него было строго – хоть ядерный взрыв под окном случись – а законные пятьдесят с утрева человеку плесни! Жил он на пенсию, подрабатывая где возможно, да еще на милостыню, которую ему не подавал только жадный и бессердечный – такое у него было выражение лица: взглянешь, проникнешься, и вот уж рука сама тянется в карман за кошельком: на, старче, возьми... чем могу... для тебя ничего не жалко. Потому что ты крайне честный человек.

Справа на стене я увидел бледную копию нашего с бабушкой портрета. Спросил, чьих рук дело?

– Это я сделал, – смущенно признался Назарыч. – Думал, тебе понравится. Уж больно вы тут красивые! А я ведь помню твою бабушку. Я жил в соседнем подъезде, пока не посадили. Очень она уважительная женщина была, Царство ей небесное.

– Так это ты, старик, в комнате моей убирался! – озарило меня. – А я-то думал, откуда в нежилом помещении такая чистота и порядок.

– Верно, я, – кивнул старик. – Всё думал, вернется хозяин, заглянет в свою комнатку и обрадуется. Может и не выгонит на улицу, сжалится над униженным и оскорбленным. – И для большей убедительности хрипло всхлипнул, смахивая растопыренной пятерней несуществующую слезу.

– Да что же вы меня за жестокого и бессердечного держите! – возмутился я. – На улицу живых людей выгонять – это же нонсенс!

– Спасибо, гражданин начальник, – хрипло сказал старик и улыбнулся. – Я твоей доброты никогда не забуду.

Ужин завершился на вполне дружеской ноте. Я по очереди обнял каждого и сказал:

– Господа, товарищи, братья и сестры! Мне очень и очень повезло!.. Право же не ожидал встретить в недрах моей жилплощади столь добрых и прекрасных соседей!.. В среду́ которых я – разумеется с вашего разрешения – с превеликим удовольствием!.. Вольюсь в качестве друга и соседа за номером четыре... Так что, если вы не против, возьмите меня к себе, с собой, за себя и всё такое...

Речь оратора, путаная и витиеватая, неоднократно прерывалась долгими и продолжительными аплодисментами. А потом мы вышли во двор и сделали несколько прогулочных кругов по кольцевой дорожке внутри периметра. А ночь, теплая и душистая ночь со звездами, ароматными шорохами и добрым сочувствием – приняла нас в нежные объятия. Никита всё было порывался "загрузить" меня какими-то срочными делами, я же как мог увёртывался, воздавая хвалу беспопечительности, как высочайшему духовному завоеванию человечества.

– А давайте, выбросим календари, часы, забудем про дела, нужду, болезни и непрестанную скорбь всего человечества и просто пойдем встречать пламенеющий восход, взявшись за руки. Так, что там дальше по сценарию? Ага! Выйдем на набережную и станем тихонько напевать задушевные песни о любви и дружбе.

– На какую еще набережную? Ночь на дворе. А до реки пёхать да пёхать, до утра не дойдем.

– Я же так, символически, для примера, чтоб покрасивше было. Наш двор и без того уютен и прекрасен, как рай.

– А, ну ежели, конечно, символи-и-ически... – Старик покрутил корявой пятерней в воздухе. – Тогда давайте хором, три-четыре: "Май течет рекой нарядной по широкой мостовой..." Только тихо! Не кричать...

– "...Льется песней необъятной, – зашептали мы хором, – над красавицей Москвой..."

Загрузка

– Прости, Никита, – сказал я за утренним кофе, – ты вчера пытался что-то сказать, а я улизнул от разговора, как уж от юнната...

– Как ты сказал? Уж от юнната? – он извлек из внутреннего кармана блокнот и быстро записал фразу. Он уже оделся в строгий костюм для выхода в люди.

– Зачем тебе?

– Так образное выражение! Я его в разговор вставлю...

– ...И братва забазарит: а терпила-то в культуре рубит! Да?

– Примерно... – вежливо улыбнулся Никита. – Ты пойми, мне культурку еще слегка подтянуть надо бы. А то всё феня иногда из меня... как-то по привычке

– Тогда лучше запиши так: подобно очковой кобре – от герпетолога в серпентарии. Каково?

– Еще лучше! Как там, герпе... серпе...нтарии... – пробурчал он, записывая. Ты это, давай, иногда мне подкидывай такие словечки, мне страсть как нужно быстрей "в культуре рубить".

– Но мы отвлеклись. Тебя что-то беспокоит?

– По правде сказать, да, – кивнул сосед. Допил кофе, собрался с мыслями и выдохнул: – В двух словах так. Как я сказал, у меня своя фирма. За полтора года мы хорошо развернулись. Пошли хорошие деньги. И вдруг босс навязал мне заместителя – сыночка одного авторитета. Дружат они, видите ли с детства, как же мальчику не помочь... Парень сходу стал подминать под себя мой бизнес, и чуть что – угрожает. Я, конечно, мог бы обратиться к боссу, и он бы всё разрулил. Только, понимаешь, не хочу выставлять себя слабаком, который не умеет решать свои проблемы. А у тебя, я слышал, опыт, связи. Не поможешь? Только так, чтобы без мокроты, по-чистому, понимаешь. Я отблагодарю.

– А парень твой крещеный?

– Конечно. Мы с ним однажды в бане парились, так я у него на шее крестик золотой видел. Он еще крестился всё, перед тем, как в бассейн прыгнуть.

– Хорошо. Теперь – имя.

– Вадим. Что еще?

– Я сейчас приготовлю записки, а ты приезжай на обед домой, мы с тобой объездим три монастыря. Да! Разменяй денег побольше мелкими купюрами для раздачи милостыни. Всё. Жду тебя здесь.

Вышли мы из дому вместе, Никита уехал на внедорожнике, а я направился в ближайший храм. Служба была в самом разгаре. За аналоем увидел изрядно поседевшего отца Сергия и встал к нему в очередь на исповедь. Этот батюшка исповедовал еще мою бабушку. Он же проводил её в последний земной путь, сопроводив напутственным причастием и соборованием, он же ее отпевал.

Между аналоем и образом Покрова Пресвятой Богородицы на простенке меж двух глубоких арок появился мужчина в черном костюме. Он обернулся и вперил саркастический взор мне в лицо – словно мраком обдал и серой кипящей. Сердце сжалось от страха. Мужчина в черном стоял, как вкопанный, и смотрел на меня в упор. Я непроизвольно поднял щепоть ко лбу, для крестного знамения. Он едва заметно отрицательно покачал головой и одними губами произнес: «нет!». Меня окатило юношеское безрассудство – всегдашнее неприятие тупого бессмысленного запрета – и я размашисто перекрестился, с болью впечатывая щепоть из трех пальцев в лоб, живот, правое и левое плечо.

С интересом глянул на мужчину в элегантном черном костюме. Он побледнел, будто от удара в живот, укоризненно качнул красивой головой с дорогой стрижкой и снова обжег меня из глазного огнемёта. Но тут выпрямился священник, оглядел мрачную фигуру по контуру, что-то сказал черному, тот с кривой улыбкой ответил. Видимо, отцу Сергию не очень понравился ответ странного прихожанина, он пухлой рукой взял с аналоя крест и провел в воздухе сверху вниз и слева направо, иерейским благословением. Мужчина в черном костюме внезапно исчез, будто растаял в густой тени арки. Больше в этом храме я его не видел.

– Андрей, сынок, – удивленно воскликнул священник, когда я подошел к нему, – вернулся, значит. Молодец.

– Да никакой не молодец, батюшка, – вздохнул я. – Отняли у меня деревенскую фирму. Как пёс побитый вернулся домой.

– Это ничего, – бодро кивнул он седой гривой. – Значит, есть в том воля Божия, может пока нам и неизвестная. А ты правило молитвенное выполнял?

– Какое там! Меня так увлекла суета, весь этот азарт предпринимательства... – я снова вздохнул. – Всё потерял, батюшка. Всё. И бизнес, и семью, и дом, да и все духовные достижения – всё растранжирил, как блудный сын из евангельской притчи.

– Однако же вернулся к Отцу! Знаешь, бабушка твоя будто все наперед знала. Она мне как-то сказала, что ты еще в детстве был способен на спонтанные поступки, так что тебе на роду написана судьба Блудного сына. Кстати, она еще сказала, что тебя по возвращении ожидает какое-то открытие. Или даже много открытий. Так что, Андрей, давай возвращайся на стезю свою, верни себе молитвенное правило, регулярное причастие и... Делай своё открытие. А сейчас, кайся, Андрей! Давай, давай, всё по порядку: что натворил, чем нагрешил, кого обидел. Я слушаю.

Неожиданно для меня, исповедь вспыхнула, разгорелась незримым огнем стыда и брезгливости. Грехи, один за другим, всплывали из глубин памяти, оформлялись в слова, звуки – и потекла вон из сердца мутная зловонная струя. Из храма я вышел легким и просветлевшим. На душе стояла забытая тишина. Покой окутал меня с ног до головы мягким коконом, бережными бабушкиными ладонями. Ну всё, мелькнуло в голове, теперь и помереть не страшно. Теперь вообще ничего не страшно.

Никита приехал в обеденный перерыв, поел приготовленного Мариной борща с деревенской рыночной сметаной и признался, что волнуется, прямо трясёт его от нетерпения. Мы сели в черный внедорожник, добрались до Таганки и принялись объезжать один за другим монастыри.

Под входной аркой Покровского монастыря в толпе опять мелькнула черная фигура мужчины с холодными глазами и саркастической улыбкой. Он снова отрицательно покрутил головой, но я уверенно перекрестился и шагнул во двор, залитый солнцем и людской толпой.

– Кто это был? – спросил Никита.

– Черный человек, – сказал я. – Он часть той силы, что обещает благо и вечно совершает зло, – выдал я, нечто похожее на знаменитую цитату, только переиначенную. Никита достал блокнот и аккуратно записал фразу, пополнив кладезь культуры. – Ты напомни, я тебе найду первоисточник и ты сравнишь мой "афонаризм" с исходным. – Никита записал в блокнот: "напомнить, первый источник, афоризм, исходный". Какой однако аккуратист!

Мы оглянулись, я встал в очередь к мощам блаженной Матроны, послав Никиту к ларьку, где принимали записки. Сам же прислушивался к разговорам соседей по очереди. Эта женщина отчаялась получить квартиру, пришла сюда, попросила Матронушку – на следующий день ей вручили ордер на квартиру. Этот мужчина потерял барсетку с документами, постоял в очереди к мощам, попросил Матронушку найти пропажу. Через час к нему на улице подошел скромно одетый мужчина средних лет и протянул его сумочку с полным комплектом документов и денег. Тот открыл барсетку, проверил содержимое, достал несколько долларовых купюр, чтобы отблагодарить человека – а благодетеля уж и след простыл. «Тогда я всё понял и пришел сюда благодарить», – подытожил свою историю Паша-растеряша.

Подошел Никита, обнажил белоснежную страничку блокнота, вооружил персты шариковой авторучкой в виде мушкета и тоже обратился в слух. Дальше было что-то про дитя, которого не могли зачать восемь лет, а после стояния в этой очереди, жена "с первой же ночи понесла"... А еще девушка рассказала, как не сумела приготовиться к экзамену, прежде чем идти в универ, зашла сюда и просто у наружной иконы попросила матушку Матронушку о помощи – и надо же, вытащила именно тот билет, который прочла, пока стояла в очереди на экзамен. В результате – "отлично"!