Текст книги "На суше и на море. 1961. Выпуск 02"
Автор книги: Александр Казанцев
Соавторы: Теодор Гамильтон Старджон,Джек Холбрук Вэнс,Игорь Акимушкин,Владимир Успенский,Виктор Сапарин,Виталий Волович,Жак Бержье,Сергей Соловьев,Игорь Забелин,Всеволод Сысоев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 22 (всего у книги 40 страниц)
Правда, великий грек попал в Кухистан случайно. Он даже не подозревал о существовании этого края. Горцы, жившие здесь, были равны и в свободе и в бедности. «Они соревнуются и том, чтобы ничего не иметь, – замечает историк, – ибо считают, что беднейший свободнее грабителя. Лук и стрелы – все их имущество, все, чего они добиваются в жизни и что оставляют по наследству. У охотника есть стрела – и у всех в изобилии мясо и достаточно шкур для одежды».
Но рядом простиралась богатая Согдиана с устоявшимся государственным строем, с одной из самых разработанных и естественных религий – поклонением огню, с торговлей, ремеслами и уважением к женщине, в то время, когда македонцы в звериных шкурах еще гоняли на обмен к эгейцам тощие стада, не догадываясь о своей исторической миссии. «Я – человек из благородных Согда, история которых прекрасна» – с достоинством говорит о себе поэт Аль-Хурейми.
Согдийский военачальник Спитамен собрал в горной теснине, удобной для засады, воинов, «не пускающих стрелы наудачу». «На лошадях сидят по два всадника, и быстрота коней равняется коварству людей». Спитамен велел им окружить македонский отряд и ударить со всех сторон. В битве полегло две тысячи пехотинцев, триста всадников.
«Ты мне назначаешь Согдиану, столь мятежную, – заявляет приближенный Клит Александру, – которая не только не приведена в покорность, но и вообще не может быть покорена».
Александр с основными силами бросается на Спитамена – тот отступает в родные горы. «Земля там так покрыта снегом, что только с трудом можно было проходить по ней». И берега озера, носящего доныне имя завоевателя – Искандеркуль, наблюдали финал событий; Александр велел сломать плотину и обрушить на головы мятежным кишлакам потоки воды. И теперь в сотне метров выше по склону видны зеленые линии арчи, отмечающие прежний уровень озера.
Популярность Александра распространяется даже на Буцефала, его коня. Утверждают, например, что Буцефал утонул в озере Искандеркуль.
Необузданным натурам везет в памяти потомков. Им прощается многое за это качество, без которого не был бы добыт огонь, изобретено мыло и открыта Америка. Им тесно и, расправляя плечи, они расширяют границы мира.
Мы предаемся этим размышлениям, валяясь в траве на берегу Искандеркуля, обессиленные десятидневным переходом. А ночью мне снится пенно-белый лобастый конь, похожий на быка. Он медленно, раздвигая черную воду тяжелыми бабками, выходит из озера и принимается щипать траву. Я протянул руку, чтобы погладить его, – Сергей только выругался и повернулся на другой бок.
ПО ОЗЕРУ И ВОКРУГ НЕГО
Искандеркулю пророчат блестящее будущее.
– Это огромный природный резервуар. Весной здесь можно накопить воды вон до тех отметин (мы смотрим на линии арчи высоко над берегом) и в продолжение всего лета отпускать ее понемногу лежащим ниже богарным посевам. Вы знаете, что естественный сток Искандеркуля равен шестистам миллионам кубометров воды в год? (Мы не знали этого.) Представьте только – в двадцать шесть раз больше, чем у Севана! (Мы попытались представить.) Плюс электростанции! Плюс туризм, всесоюзный, не меньше!
Восторженность пророчицы с местной метеостанции объясняется не только ее юностью, но и любовью к своей профессии. В комнате, куда она пригласила нас, над девичьей постелькой – ружье, у изголовья – массивный сейф. Валяется нагайка, и в стакане на окне стоят лютики.
Одноэтажное здание станции почти полностью занято огромным центральным «холлом», куда выходят двери маленьких комнат. В двадцатые годы здесь помещался особый отряд по борьбе с басмачеством. В «холле» стояли лошади, а в комнатах жили бойцы. В мгновение ока здесь седлали коней, чтобы мчаться вдогонку за страшными всадниками в чалмах с новенькими английскими винтовками.
Из путешествовавших по Кухистану этого озера не минул никто. И говоря о красоте прочих мест, неизменно сравнивают их с Искандеркулем. Чтобы самим осмотреть его, мы решаем воспользоваться лодкой.
Озеро тремя заливами далеко вдается в берега. В этих местах в него впадают реки Сарытаг, Хозор-Меч и Серима. Вытекает же одна – Искандер-Дарья. Мы с трудом выгребли из засасывающей стремнины. В дельтах рек уютные тополевые рощи библейского вида с густой прохладной травой. Прочие участки берега заросли апельсиново-оранжевой облепихой, настолько вяжущей, что, наевшись ее, мы не можем раскрыть рты, и шиповником с великим разнообразием ягод – от желтых, кувшинчиками, до абсолютно круглых и черных.
Замок на берегу – башенки, сужающиеся кверху, и стены, уходящие в склон. Но к истории он отношения не имеет. Просто причуда ветра, который в разных землях нагляделся на подобные сооружения и вздумал их повторить. Карстовый источник, вытекающий прямо из скалы. В воде его растворены соли, и она вкуснее ледниковой. Но об источнике писали все и воду пили тоже.
Что еще?.. Дикая утка проносится над самой водой, задевая ее крыльями и роняя капли. Горы стоят по пояс в облаках, вершины их кажутся повисшими в воздухе. Утка, горы и т. п.
И между прочим, над нами летит самолет. Через полчаса он будет в Сталинабаде. Он кажется стремительной космической машиной, а ведь это всего лишь почтовый бипланчик. Мы, пешеходы, отстали от него на целую эпоху. Завтра с рассветом снова рюкзаки на плечи… Гиссарский перевал еще ожидает своих первооткрывателей.
Возвратясь в лагерь, мы зло пинаем рюкзаки. Мы устали.
РЕКА АРГ
Утром уходит из группы Саша. Говорит, что болен.
– И потом, вам же легче, – произносит он с деланной улыбкой. – Продукты на исходе.
Он выйдет тропой на Джиджик, а оттуда на попутной машине в Самарканд.
После перевала «Цирк» неожиданная близость цивилизации волнует и меня.
– Кто хочет, может уходить, – заявляет Сергей и обводит всех недобрым взглядом. – Продукты выделим. Даже если придется голодать.
– Брось эти бонапартистские штучки, – медленно говорит Нина. – Человек болен, а мы здоровы.
Саша уходит, наклонив голову, забыв попрощаться. Потом оборачивается и с дороги машет нам рукой.
Мы вскидываем на спины рюкзаки и отправляемся в сторону, противоположную Джиджику. Но пока мы движемся вверх – опять вверх! – вдоль реки Apг, мысли мои бегут вслед Саше, обгоняют его на полпути к Джиджику и, не задерживаясь там, приводят меня прямехонько в Москву. И тогда горы вокруг соответственно уменьшаются до привычной высоты зданий. Я вхожу в знакомое парадное, учащенно дыша, поднимаюсь по лестнице, – потому что нет лифта и потому еще, что как раз в эту минуту мы взбираемся на каменную осыпь, – стучу в знакомую дверь…
Осыпь кончается, тропа недолго вьется в арчовых зарослях и опять исчезает среди измельченных камней, где след затягивается, как на болоте. Осыпи начинаются у гребня и, раскрываясь веером, сбегают к самому берегу. Широкие, ровные, чуть изогнутые, они как бы ввинчиваются в небо, и сужение их кверху производит впечатление бесконечной перспективы. Склоны ущелья выложены четкими треугольниками: зелеными, вершиной к реке, – леса; лиловыми, голубыми, сиреневыми – осыпи. Вблизи они оказываются обыкновенными – серыми. Оттенки их меняются в зависимости от положения солнца, а когда оно начинает клониться к закату, осыпи становятся пурпурными, как раскаленные на очаге камни.
Облачка к вечеру собираются над каждой вершиной, точно осеняя ее, и лишь одно, овальное, с пушистыми легкими плавниками, неслышно плывет над долиной навстречу заходящему солнцу. Едва прозрачные края касаются его, как вспыхивают и сгорают, но облачко храбро продолжает путь, заслоняет солнце розовой детской ладонью, и прямые радиальные стрелы лучей направляются вверх. Мы стоим, пораженные этой величавой коронацией. Вот так из реальных наблюдений возникала, вероятно, легенда о небесном престоле, вознесении к небу, а может быть, и сама идея коронования владыки. Затем лучи гаснут один за другим, и небо на несколько минут наполняется глубокой предзвездной синью, а серебристые облачка точно источают собственный свет. Предельно просто: синее и белое, море и крылатый парусник, волна и пена на гребне…
На привале, делясь впечатлениями, мы, как Полоний в «Гамлете», единодушно решаем, что «облака похожи на паруса», и сами смеемся бедности своего воображения.
Меня одолевают воспоминания и мечты. Сердце мое нежно пульсирует. И пока длится ночь с ее удивительными звездами, я сочиняю стихи – впервые в жизни. Я чувствую себя влюбленным. Не конкретно в кого-нибудь – в очень многое: в горы, звезды, в эту юную луну, посеребрившую гребни скал, точно покрыв их снегом. Свет ее осторожно пробирается между ветвями, касается листьев, как клавишей, и я слушаю тихое начало фортепьянной сонаты, лучше которой ничего не знаю.
Мне кажется странным, что друзья спят, отдают время сну. Я полон кротости и умиления. Мне хочется немедленно творить добрые дела. Я непременно влюблюсь, приехав в Москву. И даже знаю в кого.
УРОЧИЩЕ АХБА-СОЙ
Колхозные угодья здесь разбросаны на площади, равной примерно небольшому европейскому государству. Но сами поля крохотные – лесенкой по склону горы. Иногда уступ расширен искусственной террасой на столбах с насыпанной землей: наверху растет рожь, а под навесом сложен очаг из камней, где можно переждать непогоду и заночевать. Отверстие над таким очагом открывается прямо среди поля, и в одном месте при виде дымка мне почудилось, что горит рожь. Сергей попытался незаметно свернуть с троны, чтобы не задерживаться, но обитатель летовки уже заметил нас.
Пока он здоровается с каждым обеими руками, Нина скромно стоит в стороне. Она не уверена, принято ли на Востоке здороваться с женщинами. Но ей оказывается тот же почет, что и остальным. Горянке всегда приходилось нести тяготы наравне с мужчиной, и унизительной паранджи здесь не знают.
Далее, вверх по Ахба-Сою, притоку Арга, наши рюкзаки тащит на себе мышиной масти ишак. Если б не великодушие хозяина, мы так и не узнали бы, что по такой тропе можно пройти с вьюками. Ишака тянут за узду, поворачивают на виражах за хвост, даже подкладывают иногда под копыто камень. У ишака жертвенные сумрачные глаза. Человек с такими глазами кончает обычно графоманией или запоем.
Нас сдают с рук на руки чабану в урочище Ахба-Сой. Владелец ишака тут же прощается и поворачивает обратно, чтобы пройти опасную тропу до темноты.
Гостеприимство, как и прочие этические устои, которые нам хотелось бы считать извечными душевными свойствами, имеет свои глубокие корни. Думается, оно – своеобразное отражение натурального обмена. В глухих местах слишком мало людей и еще меньше дорог, чтобы не встретиться однажды снова и в свою очередь не воспользоваться радушием бывшего гостя. Кроме того, с гостем проникают сюда, за перевалы, новости большого мира. Так возникает традиция – привычка народа. И вот уже мы пьем чай и едим лепешки человека, которого впервые увидели и никогда больше не встретим. Пиала неспешно ходит по кругу; мы, чтобы не обидеть хозяина, не достаем своих кружек.
У него совершенно несвойственное индоевропейцам-таджикам непроницаемое тюркское лицо с чингисхановскими вислыми усами. У пояса нож в ножнах, украшенных цветной бахромой, в руках длинная ореховая палка. Он величаво опирается на нее, держа наискосок вдоль тела. За спиной у него домбра – долбленый обрубок дерева с двумя жилами. Мы просим сыграть что-нибудь.
– Нет настроения, – отказывается он. – Плохо получится.
Над нами – небо. За спинами – валун величиной с избу. С подветренной стороны – невысокая, по колено, изгородь из камней. Очаг, связка дров, принесенных снизу, с границы леса.
Поздно вечером лохматые псы сгоняют сюда овец. Овцы стоят покорные, тупо вперившись в одну точку. Псы молчаливо лежат по сторонам с выражением сурового долга на мордах.
По примеру чабана мы расположились ночевать на горячих камнях очага. Камни остались теплыми до утра, но сверху всю ночь лил дождь. Мы кряхтели и ворочались, стесняясь перейти в палатку, и мешали спать хозяину.
ПЕРЕВАЛ ПУШНОВАТ
Нам предоставляются на выбор три перевала – Двойной, Ахба-Сой и Пушноват, ведущие примерно в одном направлении. Мы решаем следовать тропе – куда выведет.
В отличие от дороги, сделанной человеческими руками, тропа естественна, как и сами горы. Кто-то первый прошел здесь, путаясь и сомневаясь. Не раз пытался он подняться на гребень и отступал. Но с возвышения успевал высмотреть место для новой попытки и снова шел вперед, ведомый единственно инстинктом направления. Он был оптимистом, иначе давно бы сдался и повернул вспять. Он был первооткрывателем. Достиг ли он цели? Кто знает…
Но следующий уже искал его следы, ободряясь надеждой, что они выведут правильно. Он видел, где след начинает потерянно блуждать, делать ненужные петли, и срезал их по прямой. Зачастую он повторял ошибки предшественника. Но уже не все.
Еще и еще шли люди, не зная друг друга, но чувствуя, что они не одиноки среди этих скал и фирновых полей. И тропа выпрямлялась, находила более удобный склон, минуя опасный, взбиралась все выше и выше, пока не достигала наконец места, где можно подняться на гребень и спуститься уже по другую его сторону. Тогда это место называли перевалом. И река, берущая поблизости свое начало, давала ему имя.
Один человек не торит тропу, поэтому доверьтесь ей. Следы могут ошибаться – тропа проверена поколениями. И если она вьется серпантином, где можно, казалось бы, пройти напрямик, идите по ней. Значит, так лучше сохраняются силы. Если она идет в обход камня, не ступайте на него – он неверен. Она избегает зеленого склона и избирает снежник – значит, перевал не там, где вы думаете. Она оборвалась на краю пропасти – не верьте этому. Ищите не обход, ищите тропу. У людей нет крыльев, они шли по земле. Примятая трава, камень, чуть стертый на поверхности, единственный сохранившийся след на фирне – все это приметы тропы. Случайных прохожих здесь не бывает. Если на этот камень ступала человеческая нога – значит, человек шел на перевал, либо спускался с него.
Так, следуя узкой полоске надежды, мы идем вверх по черной гнейсовой осыпи, круглой, как земной шар в миниатюре. Издалека мы видели ее край. Теперь же перед нами только бесконечная кривизна. За каждым десятком метров, которыми ограничен наш обзор, подъем может перейти в спуск, но наш путь уже исчисляется километрами. Вправо, влево, еще раз вправо, снова влево, меридианами, параллелями вьется едва приметный серпантин, и мы не уклоняемся от него ни на шаг.
Наконец в поле нашего зрения появляется гребень, отороченный поверху снежным карнизом, наклоненным в нашу сторону. Кажется, пройти сквозь него можно, лишь прокопав туннель. А тропа упрямо следует вверх, и тогда открывается острый скальный гребешок, рассекающий карниз на две половины. Возле него валяется брошенный кетмень, заржавленный, но совершенно целый.
Трудно, видать, пришлось путнику, если он решил с ним расстаться.
Да и нам последние метры даются нелегко. Ледоруб на скалах – лишь обуза, здесь должны быть свободными обе руки. «Путник, будь осторожен! Помни: ты здесь – как слеза на реснице. Возьми свечу и посмотри в глаза собственной смерти».
Но вот и широкий отлогий гребень. Кстати, слова таджикского поэта Джалолиддина Руми мы вспомнили, лишь миновав опасность. Тогда нам было не до поэзии. Несколько камней, положенных один на другой. Мы добавляем к ним свой камень. По направлению речной долины, что видна впереди, Сергей определяет – мы проходим перевал Пушноват, 4227 метров.
Навстречу из долины поднимаются синие набухшие тучи. Мгла заволакивает солнце, и оно, проглянув в разрыв одним глазком, исчезает. Ветер несет редкие хлопья снега. Чуть ниже обдуваемого гребня мы ставим на ледорубах палатку, не ожидая развития событий, заползаем в нее, застегиваем все петли входа и устраиваемся поудобнее.
Полдень. До вечера, видимо, не прояснится. Придется заночевать здесь. Но на нас сухая одежда, под головами мягкие и тоже сухие рюкзаки, от дыхания скоро становится тепло – вполне сносный уют, отделенный от неприветливого мира тонкой прорезиненной тканью. «Снежный человек» может лишь мечтать о таком.
Даже хорошо, что мы вместе, никуда не торопимся, лежим под одеялами, читаем стихи, беседуем… С самой Москвы, кажется, не предоставлялось такой возможности. Хуже, что осталась последняя папироса: я рассчитывал на две, но одна раскрошилась. Ничего, можно из нее слепить цигарку. Не мешало бы, конечно, сейчас костер, горячую еду… Но если забыть обо всем этом, получается не так уж плохо.
В нас, четверых, кроме сходства интересов и взглядов, есть нечто общее и в возрасте, и в манере держаться, в одежде, даже во внешности. Студенты, либо недавние студенты, мы еще не слишком закопались в своей профессии, чтобы утратить темпераментную студенческую эрудицию; в одних влюблены, другими любимы; и все, что с нами случается, происходит не впервые, но заведомо и не в последний раз. Мальчишеский нигилизм сменился сдержанностью, развязность – душевным равновесием.
Все мы в хорошем возрасте сбывающихся надежд и ощущаем свое здоровье, как счастливый монарх корону на голове.
Кружит за палаткой снег, заметает тропу, надолго закрывает пройденный нами перевал. А здесь безветренно, сухо и, если прижаться покрепче друг к другу, совсем не холодно. Я с наслаждением докуриваю последнюю папиросу.
ДОЛИНА АРЧА-МАЙДАНА
Ущелье реки Пушноват выводит нас в долину Арча-Майдана. Собственно, мы прошли напрямик. От Искандеркуля через вьючный перевал Дукдон сюда же ведет кружной торный путь, на который мы теперь вышли. Это не дорога в прямом смысле слова. Трону проходят редко, и она успевает почти полностью зарасти и исчезнуть от путника до путника. Здесь же с незапамятных времен каждый летний месяц гнали гурты овец, проезжали на ишаках и лошадях. И осталась широкая, в два ишака, битая лента стершихся камней и пыли, испещренная множеством следов.
У самой дороги, где в крутое боковое ущелье ответвляется охотничья тропка, лежит гладкая черно-зеленая гранитная глыба. На ней выбито тотемическое изображение киика – горного козла с тяжелыми крутыми рогами и меньшевистской бородкой клинышком.
Ислам запрещает какие-либо изображения людей или животных. Но люди верили в земного киика не меньше, чем в аллаха на небесах. Хлеба не хватало. Урожаи измерялись здесь тюбетейками. Единственная надежда голодного кишлака – кремневое ружье, мультык, настолько тяжелое, что стрелять приходилось с упора. «Киик был хитрый, а я – хитрей. Я выследил киика, я убил киика. Какой я счастливый!» – пел удачливый охотник, спускаясь с гор на дорогу с убитым козлом на плечах,
Голова и шкура достаются охотнику, но мясо непременно делится поровну на всех едоков, хоть по кулаку. Киик – кормилец, киик – спаситель. Не хуже аллаха, который только требует, ничего не давая взамен. Это давний культ, сохранившийся с первобытных времен почти до наших дней. И дорога хранит о нем память.
Иногда дорога сворачивает по мостику с крутого берега на более отлогий. А там, где долина становится отвесным каньоном, в скальную стену вбиты колья, застланные упругими ветвями. Такой шаткий без перил карниз называется «оврингом». Верхом, видимо, я не рискнул бы проехать, пешком пройти можно. По мусульманской религии, чистилище устроено примерно так же: дорога узкая, как лезвие ножа, пройти ее суждено лишь праведнику.
Возле одного из оврингов груда камней с воткнутым тестом. На шесте – белая тряпица. Остановись, значит, путник, воздай аллаху, сохранившему тебе жизнь!Шест покосился, тряпица почти истлела. Иные заботы у путников.
Пещеры вдоль дороги – своеобразные постоялые дворы. Некоторые расширены и углублены человеческими руками. Валяется примятое сено, сложен очаг из камней. Со стен свисает бахромой сажа. Дров здесь изобилие, склоны покрыты густым арчовым лесом. Завалы ободранных стволов забивают русло. «Арча-Майдан» – «Арчовая площадь», бор.
Но не по всему течению река носит одно это имя. Ниже впадения Сарымата она называется Вору по названию кишлака; ниже Артучи – Кштут-Дарья, опять по кишлаку. Слишком разобщены были люди, несмотря на дорогу; редко проходили ее из конца в конец.
И все же дорога – благо. Едет навстречу таджик, поет, глядя на небо, а Сергей переводит с грехом пополам его слова: «Лишь утром собрался я в путь, а уже дом скоро. Крепки ноги моего ишака, редко приходится помогать ему в пути. Дорога ведет куда мне надо. Это хорошая дорога».
УЩЕЛЬЕ САРЫМАТА И ПЕРЕВАЛ ТАВАСАНГ
В ущелье Сарымата из вертикального склона прямо на тропу открываются черные дыры – штреки древних выработок. С подобными местами связывают обычно легенды о драконах. Мы же, войдя в пещеру, имеем дело с прозаичными гадюками, вполне безопасными, после того, впрочем, как снесешь им головы ледорубом.
Мы жжем одну за другой спички. Затем злой участи подвергается предисловие к Гейне. Жестокая любознательность делает нас варварами. Коридор за коридором, на головы нам сыплется невидимый песок, мы спотыкаемся о полусгнившие крепления. В местах слияния коридоров наши огромные колеблющиеся тени блуждают по стенам сводчатых залов, и мы переговариваемся шепотом. Пытаемся расковырять заложенные камнями боковые проходы. Но ледорубы трещат, а камни не поддаются.
Наконец тупик, еще хранящий следы последних ударов кирки. Мы разочарованно возвращаемся к свету.
Судя по форме штреков, выработкам не менее пятисот лет.
Позднее, высоко на склоне, мы видели еще один рудник – европейские домики, груды вываленной серебристо-серой породы, содержащей сурьму. Пока этот вполне современный уголок соединен с внешним миром крутой тропкой, по которой впору взбираться лишь скалолазам. Одно время здесь бережно сводили ишаков, груженных рудой, – перевозка, которую может оправдать лишь добыча самородного золота или алмазов. Вскоре здесь ляжет асфальт.
Это – тоже история, но уже обращенная в будущее.
Нужны дороги. На ишаке можно проехать в соседний кишлак к родственникам, руду и уголь на нем не вывезешь. Дороги приучили рынок к дешевизне. Ждут деятельных человеческих рук залежи минералов, серы, огнеупоров, лёссовидных суглинков, мрамора и строительного камня.
У подножия обветренного пика Мунара, в верховьях Сарымата, разведаны месторождения каменного угля. Сейчас там пасется отара овец. Но мне кажется, что старый пик настороженно прислушивается к далеким взрывам, доносящимся из-за перевала Тавасанг. Оттуда идет дорога, настоящая, с покрытием.
Мы сворачиваем на перевал.
КИШЛАК МАРГУЗОР
Я пролетал над Маргузором в детстве на ковре-самолете. Стояла такая же тишина. Дрожали в знойном воздухе очертания гор. Дремало внизу в садах селение. В голубом сферическом озере медленно плавилось солнце. Когда по воде пробегал ветерок, возникали такие же синие тени, точно озеро отгоняло от себя сны. Очарованная страна, где природа и человек зевают в лицо друг другу!
На берегу озера мы нашли распечатанную бутылку. Возле нее валялся джинн. Он ничуть не удивился, когда мы растолкали его.
– А, геологи… – обрадовался он. – Купите ишака.
Мы объяснили, что мы не геологи и ишак нам не нужен.
– Так чего же вы голову морочите? – обиделся джинн и повалился снова на траву.
– Пустой человек, – сказали о нем колхозники. – Надо про него в районную газету написать.
Сказочный Восток мерк перед моими глазами. Упоминание о газете подействовало еще более ошеломляюще, чем джинн с его бутылкой. Тогда я оставил в покое ковер-самолет и огляделся пристальнее по сторонам.
Всего озер семь. Они располагаются цепочкой по течению реки Шинг и носят достаточно выразительные названия, чтобы их можно было не описывать: Хозор-Чашма – «Тысяча источников», Маргузор – «Переправа», Хурдак – «Маленькое», Нафин – «Пупок», то есть средина, Гушор – «Приятное место», Соя – «Тень» и самое нижнее Нежигон – «Недоступное».
Верхнее озеро Хозор-Чашма отделено от следующего – Маргузора – мореной, похожей на гигантскую железнодорожную насыпь, сквозь которую брызжет множество ключей. Словно пожарный шланг попытались прикрыть ладонью.
Повсюду на склонах гор лепятся посевы. Они желтые с зеленой оторочкой по краям, как праздничная скатерть – достархан. Вспахать, засеять и собрать урожай с такого поля нелегко: трактор не удержится на этой крутизне. Отгонные пастбища далеко – за перевалами. Плодовые посадки требуют орошения. Но и поля, и скот, и сады вместе обеспечивают безбедную жизнь немногочисленному населению Маргузора. В сладостные времена халифов, дэвов и странствующих дервишей здесь умирали от голода. Грамотных не было ни одного. Теперь в кишлаке школа. Там обычные ученические парты.
Я не склонен умиляться заурядными нормами жизни. Я просто помню, что кишлак лежит в горной чаше между двумя перевалами, каждый из которых выше трех с половиной тысяч метров. Зимой добраться сюда можно лишь на чудо-ковре; самолету приземлиться негде.
Почти изолированные от мира жители Маргузора сохранили внешний тип, отличный от таджикского. Вьющаяся бородка, окаймляющая лицо, полные семитские губы и миндалевидные глаза делают их похожими на багдадских купцов или на иудеев с картины Иванова «Явление Христа народу».
Здесь тысячелетие назад прошли арабы-завоеватели. Они несли с собой не цветистые сказки, а молодой жестокий ислам. Истребив прежних обитателей, они поселились в долине, не смешиваясь ни с кем.
В то шумное время воды озера розовели от пролитой крови. Теперь они прозрачны до дна. Все вокруг дышит миром и спокойствием.
…Из-за дальнего края озера доносятся взрывы. Оттуда идет дорога.
С ПЕРЕВАЛА КАМИЧОРРГА ПО БЕЗЫМЕННОМУ САЮ[14]14
Сай – долина.
[Закрыть]
«Камичоррга» в переводе с таджикского – «перевал четырех дорог». За перевалом тропы сливаются в одну, выбитую по колено, как колея в глине; ночью из нее не вывалишься. Места исхоженные, известные и потому скучные. Мы сворачиваем с тропы.
В получасе хода от нее открывается отвесный каньон такой глубины, что река внизу совершенно не слышна. Мы сталкиваем туда камни, они беспрепятственно летят до самого дна, но беззвучно, как если бы падали клочки бумаги. В Америке подобный каньон непременно объявили бы национальным чудом. Мы несколько ошеломлены и первые впечатления выражаем междометиями, окружая их восклицательными знаками. Затем подбираем сравнения, определяющие меру нашего восторга. Нина нашла, что каньон «симфоничен». Сергей, подумав, заметил, что при соответствующем освещении эффект должен создаваться «чисто рериховский». Юрий и я покопались в памяти и тоже что-то сказали.
Вертикальные стены пропасти расписаны дождем и ветром. Из хаотичного сумбура разводов, трещин и рельефов наше воображение составляет причудливые лица, фигуры и целые картины. Так однажды со словарем в руках я пытался постичь восточную мозаичную вязь, пока мне не объяснили, что это просто орнамент. И тогда, перестав искать несуществующий смысл, я увидел прелесть самой композиции.
Этим каньоном любовались еще питекантропы. Мы не можем надивиться изобретательности природы. Словно здесь потрудился фантастический скульптор. Морда сфинкса, бесстрастная и небритая – щеки заросли кудрявым арчовником. Спина чудища сливается со склоном, сфинкс выглядывает из него, как пес из конуры.
Мефистофель! Совершенный Мефистофель – крючковатый нос, почти достающий до подбородка, скептически искривленные губы. Мы подошли вплотную – Мефистофель подмигнул нам левым глазом: из гнезда в выбоине скалы вылетел воробей. Юрий щелкает фотокамерой, чтобы нас потом не заподозрили во лжи.
Огромный длинный камень тяжело выгибается подобием издыхающего кита. Единственное изображение кита в натуральную величину.
Поработали здесь и абстракционисты. Вымытые водой черепа из песчаника, белые тазовые кости, раковины со сферическими полостями… Придумывай к ним любое название и помещай в нью-йоркский музей. Разве что крышу придется поднимать.
Юрий записывает в дневнике: «Работа воды и ветра…»
– Жалкий прозаик! – говорит Нина. – Здесь побывали марсиане и подшутили над художниками всех направлений.
ВЕРХОВЬЯ КАРАСУ
На заре Сергей будит нас с видом серьезным и необычно торжественным; можно подумать, что он при галстуке. Сегодня нам предстоит найти Гиссарский перевал. Затем мы возвратимся боковым перевалом Мухбель к населенным местам. Идти, как предполагалось, через перевал Гава у нас не хватит продуктов.
С обувью совсем скверно. Мы печатаем следы всех десяти пальцев, окруженных изорванной полоской ранта. В дальнейшем их можно будет принять за следы «снежного человека».
– Если отыщем перевал, – говорит Нина, – назовем его «Смерть ботинкам».
– Это будет справедливо, – подтверждает Юрий и отрезает полу штормовки на портянки.
Первым узнал от горных таджиков о перевале в верховьях Карасу, на берегу которой мы стоим, путешественник прошлого века А. П. Федченко. Ему было в ту пору столько же лет, сколько Сергею сейчас – 26. Федченко пытался пробиться к перевалу кратчайшим путем – с севера, с низовий Карасу. В узкой теснине горной реки он пустил своего коня прямо по воде против течения, не найдя другой дороги. Поток опрокинул и коня и всадника. Федченко повернул обратно.
Мы же проделали долгий путь и вышли на Карасу с востока, выше опасной теснины. И теперь впереди нас обычное ущелье, похожее на многие другие, пройденные нами, с той лишь разницей, что на карте это место опять расплывается белым пятном, где перевал отмечен не точным крестиком, а неопределенной стрелкой.
В масштабе карты стрелка занимает целиком долину, а треугольный наконечник ее покрывает сразу все пять цирков, которыми долина заканчивается. Цирки соединены с ней ниточками ручьев, образующими основной стебель реки, как ягоды, повисшие на конце веточки. Сергей торжествующе стирает карандашную стрелку и набрасывает схему речных истоков.
Далее следует действие, во многом напоминающее гадание: Сергей колдует с компасом и в сомнении смотрит поочередно на каждый из цирков. Я предлагаю кинуть монетку: орел-решка – в какую сторону направиться? Но Сергей уже сделал выбор:
– Там перевал.
Пока мы поднимаемся по камням в левый цирк, нас презрительно освистывают рыжие сурки. Они стоят на карауле у своих нор и прячутся не раньше, чем рассмотрев нас вблизи. Когда мы забираемся на моренную гряду, впереди оказывается печально знакомое сплошное полукружье скал без единого разрыва. Опять извлекается компас, опять Сергей сосредоточенно почесывает карандашом за правым ухом. Потом коротко бросает Юрию:
– Пошли!
В то время, как они вдвоем бродят в разведке, мы выпекаем на благоразумно прихваченных по дороге дровах лепешки. На них идет последняя мука, остатки круп и раздробленные макароны. Туда же вытряхивается мешочек из-под сахара.
