Текст книги "На суше и на море. 1961. Выпуск 02"
Автор книги: Александр Казанцев
Соавторы: Теодор Гамильтон Старджон,Джек Холбрук Вэнс,Игорь Акимушкин,Владимир Успенский,Виктор Сапарин,Виталий Волович,Жак Бержье,Сергей Соловьев,Игорь Забелин,Всеволод Сысоев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 40 страниц)
«На суше и на море»-1961
Повести, рассказы, очерки
Николай Тихонов
ЗЕЛЕНАЯ ТЬМА
Рассказ
КОГДА Отто Мюллер, пробравшись по узкому проходу среди теснившихся пассажиров, сел наконец на свое место у круглого, похожего на иллюминатор окна, он почувствовал, что действительно устал от сборов, от необычных переживаний, оттого, что выпил сегодня больше, чем надо.
Лицо его было кирпично-розового цвета. Казалось, что если он заговорит, то будет говорить одни дерзости. Даже глаза стали тусклыми. В тяжелом тесном кресле было неудобно сидеть. Белый пробковый колониальный шлем, который все время держал под мышкой, обращая всеобщее внимание, он небрежно положил вместе со шляпой на высокую полку над головой. Ему было душно, он не знал, что с собой делать, поэтому обрадовался, когда самолет, как ему полагалось, вышел на старт, как бы набрав духу, взревел всеми своими моторами и двинулся по гладкой дорожке, набирая скорость. Он оторвался от земли, как будто повис в воздухе, но сразу же деревья внизу побежали, как и огни на земле, в сторону – стало понятно, что он в полете. Отто Мюллер на вопрос аккуратной и такой свежей, точно она вышла из ванны, девушки в синем, с сияющими глазами и нарисованной улыбкой, сказал:
– Мне дайте коньяку!
Стюардесса принесла ему маленький стаканчик коньяку, и он пожалел, что она не может присесть напротив. И просить ее об этом не стоит. Он выпил коньяк, засунул стаканчик в широкий карман, который обнаружил на спинке кресла прямо перед собой, откуда торчали рекламные проспекты и угол подноса. Вдруг ему вспомнилось нечто смешное, и он пришел в веселое настроение.
Ну и дурак этот метрдотель, что подошел к ним с таким надменным видом, как индюк, когда он вместе с товарищами занял места за свободным столиком и снял с него какой-то флаг, полосатый, кто его знает! Фриц спросил, куда его девать. «Под стол», – сказал Отто и сунул его к ножке.
И тут подошел этот фрачный идол и сказал таким тоном, точно он проглотил нож: «Вы знаете, что это стол „КЛМ“!»
«Что это такое?» – спросил Отто. Он знал, но ему хотелось позлить этого рутинера. «Это голландская авиакомпания „КЛМ“. Это всем известно! А вы сняли голландский флаг!» – «Ну и что, – сказал, нахально глядя ему в переносицу, Отто: – Видели, братцы, подумаешь, голландский флаг! А мы немцы! И мы у себя дома. Где хотим – там сидим! Все!»
И они так заржали, что метрдотель, постояв в молчании, удалился в раздумье, но Отто видел: удалился чуть улыбаясь, вспоминая что-то, о чем он давно забыл. Вспомнил, каналья!
Неудобно просить еще коньяку. Наверное, эта девушка снова подойдет, потому что ее обязанность ухаживать за пассажирами первого класса. Так и есть. Он пьет, несмотря ни на кого. А что ему смотреть! Он летит в первый раз в жизни на Восток. Вот почему этот белый тропический шлем ему пригодится. Отто достал его в последний момент.
Мюллер закрывает глаза, и с невероятной быстротой, как будто он сидит перед телевизором, перед ним начинают беспорядочно проноситься картины недавних дней. Он видит дядю в старом мундире без погон, с сигарой в зубах, грозно потрясающего в воздухе кулаком, слышит его речь о том, что он, Отто Мюллер, должен отправиться на Восток, в далекую Бирму, куда дядя его устроил на работу. Там его друзья, старые военные специалисты, работают уже давно и они займутся его воспитанием. Нечего сидеть дома. Он – дядя – старый ветеран, вкусивший запах пороха в великой пустыне, он соратник Роммеля, он знает, что теперь другие времена. Надо все начинать сначала. Надо строить империю, строить новый райх по-другому. Смешной дядя, когда он становится похож на попугая, выкрикивая все эти давно известные Отто слова о великой миссии и о том, что надо с немецким терпением и твердостью приниматься за овладение Востоком мирным путем. Надо строить колониальную империю совсем по-другому!
Это уже нравится Отто. Боевые друзья дяди переменили профессию. Они, как он говорит, всюду. Они трудятся на всех материках, кроме Северной Америки. Там есть свои немцы. Но Отто, говорит дядя, должен не забывать, что он – носитель германского идеала, он должен всегда помнить, что немец выше всякого другого европейца. А азиаты созданы именно для того, чтобы он их учил высокой немецкой культуре и технике.
Вот почему Отто летит в неизвестную ему Бирму с чувством первых завоевателей. Он, конечно, читал об этой стране разные книги. Но он специалист по бетону, и там, где дороги и новые сооружения – мосты, плотины, он кое-что может сказать. Тем более, его ждут там большие специалисты. А уж что касается гордости, то за этим в карман мы не полезем.
Он читал недавно книгу, которая ему действительно пришлась по душе. Это книга о том, как плыли первые португальские моряки в Индию. Их вел Васко да Гама. Вот здорово они расправлялись с разными туземцами по дороге! Не стеснялись! И автор пишет, Васко да Гама был так жесток, что его все боялись. Так с ними и нужно. Тогда только и добьешься цели! А что же ему там на Востоке делать с этими цветнокожими? Помочь им, конечно, за их деньги он может, но за хорошие деньги.
У него ощущение, что он летит выполнять великую миссию, и поэтому чувство громадного превосходства над всеми владеет им. Он бросает быстрый взгляд на пассажиров огромного воздушного корабля, невесть где пробирающегося сейчас над облаками.
Вот он видит трех людей средних лет, чем-то неуловимо похожих друг на друга. Они тоже сели в Дюссельдорфе и тоже выпивали в компании в зале перед отлетом, но делают вид очень серьезных людей, не то что он; они даже не смотрят в его сторону, хотя он знает, что они немцы. Он тоже имеет глаза – у них вынуты из портфелей какие-то медицинские журналы, они углубились в них.
Сзади Отто сидят, рассматривая иллюстрированные журналы, муж с женой, потом сидит какой-то восточный тип. Спит, накрывшись газетой, смуглый старик. Дремлет еще несколько человек, откинув спинку своего кресла. Интересно, черт возьми, лететь первый раз в такие неведомые дали. Не надо было пить после коньяка пиво, а потом опять коньяк.
– Мир будет немецким, – это снова вспомнился дядя, у него умение так резко говорить, что невольно запоминаешь. Уж он последние дни старался изо всех сил. – В Европе американцы не могут ничего сделать без нас, а в Азии без нас они тоже никуда не сунутся. Народы Азии любят немцев, потому что боятся. Запомни это, Отто…
Он прислушивается к тихому говору немецких врачей. Они, оказывается, летят в Гонконг[1]1
Гонконг (Сянган) – территории и город, отторгнутые Великобританией у Китая по неравноправному договору 1842 года. – Прим. ред.
[Закрыть]. Зачем? Черт их знает! Они тоже старательно жрут все, что им подает стюардесса, и пьют виски, читают медицинские журналы, говорят, наверное, об эпидемиях.
Мюллер откидывается на спинку кресла. Ему, как и всем пассажирам, нет дела, что самолет, пронзая густую синь наступившего вечера, как по невидимому катку скатывается в разбегающиеся разноцветные дорожки женевского аэродрома. Некоторые пассажиры выходят в Женеве. Стоянка небольшая. Отто расхаживал неподалеку от самолета и дышал весенним, еще холодным, даже морозным воздухом. Над аэродромом ходил ветер с просвечивающих в тумане гор.
Когда самолет начал взлет, многие пассажиры уже спали. Было не так поздно, но многие устали за день, иные пассажиры начали полет еще с утра от Стокгольма. И одна за другой гасли лампы в первом классе и зажигались маленькие лампочки, чтобы пассажиры могли читать книги и газеты, не беспокоя соседа, уже желающего погрузиться в сон. Какой-то уют даже охватил длинную кабину, в которой так много разных людей устраивались поудобнее, чтобы скоротать время. Тут не вагон, где можно выйти в коридор и смотреть на пробегающие мимо вечерние пейзажи, видеть огоньки мирных домиков и фары машин, бегущих по дорогам на холмах. Тут не корабль, где можно ходить взад и вперед по палубе и смотреть на вздыбленную пустыню океана, на широкое небо с мерцающими в вышине звездами, названий которых никто не знает, и от этого они становится еще таинственней. И лучше, конечно, не думать о том, что этот длинный корабль висит в безмерном пространстве и под ним где-то замерла темная земля. И если следить хотя бы из окна за его полетом, то смотревший увидел бы с удивлением, что внизу несколько раз повернулась Женева квадратами разноцветных с жемчужными отливами огней. Это самолет делал круги, набирая высоту, и снова и снова падал, как бы проваливаюсь в бездну, чтобы опять дать новый скачок вверх, и наконец он одолел разорванные зубцы и снежные барьеры Альп и начал погружаться в бархатную тьму Ломбардской равнины.
И стало тихо в самолете, потому что почти все пассажиры, выпив и закусив, отведав всех бутылок воздушного погреба, начали дремать, так как предстоял длинный ночной перелет, и лучше не думать о нем, а жить как на земле. Пришла ночь – спать!
Отто оглядывался на самый дальний отсек, где в единственном месте не затихал веселый разговор и слышался даже звон стаканов.
Там помещались севшие в Женеве два американца и американка. Они, по-видимому, вовсе не хотели спать и вдоволь не наговорились на земле и не выпили еще всего того, что хотелось им выпить. Их разговор, отдельные возгласы проносились по всему первому классу, и девушка в синей форменной одежде бросала туда, в хвост самолета, грустные взгляды, но подойти к ним она не могла, потому что это были заокеанские пассажиры, которые, кто их знает, привыкли у себя дома к иным порядкам, чем в Европе, и делать им замечания неудобно.
До Отто тоже доносились эти возгласы и звон, но он решил не начинать такой длинный путь со скандала в воздухе. Наоборот, когда ему стало ясно, кто нарушает тишину самолета, он даже усмехнулся: «Когда-нибудь и мы будем так галдеть, и никто не посмеет сделать замечание. Были же такие времена! Спросите у дяди – он порасскажет кое-что о кабачках Рима или отелях Сицилии… Где этот Рим сейчас, далеко ли?.. А впрочем, черт с ним!»
Если бы он посмотрел в окно, то увидел, как самолет прошел огни Рима и они долго светились за крылом.
В римском аэропорту было холодно, пустынно и сыро. Вместе с толпой пассажиров Отто Мюллер вошел в пустой ночной аэровокзал.
При виде внезапно появившихся путешественников ожили неподвижные, как манекены, пожилые итальянки, дремавшие за прилавком. Быстрыми жестами снимали они с полок различные игрушки, заводили их, и перед усталыми, сонными иностранцами начинали танцевать маленькие дамы и кавалеры на крошечной гондоле, порхая под серебристый звон мелодии, звучащей рядом в домике типа шале, откуда раскланивались горцы в шляпах с петушиным пером. Отовсюду слышались тонкие звуки и легкий скрип кружащихся в танце кукол. Тут же на прилавке появились бумажники из коричневой кожи с видами Рима и Неаполя, кольца с геммами[2]2
Геммы – резные камни с разнообразными по сюжетам и мотивам изображениями, выполненные из различных пород камней (гематит, агат, халцедон, гранат и др.). – Прим. ред.
[Закрыть], длинные ожерелья из красновато-мутного коралла, много всякой блестящей, радужной мишуры, которую лениво рассматривали прилетевшие, приценялись, торговались, смеялись, шутили с продавщицами. В руках мелькали часы, чашки с античными сюжетами, пейзажами Священного Города, сумочки, брелоки, альбомы открыток. Пассажиры охотно рассматривали все это дешевое и дорогое, что предлагалось их вниманию, говорили между собой, подолгу стояли у прилавка и чаще всего не покупали.
Отто Мюллер невольно следил за своими земляками, врачами, едущими в Гонконг. Он видел, как к одному из них – высокому, широкоплечему – подошла бледная немка, они сразу заговорили, она взяла его под руку и увела на крайнюю скамейку. Там они сели рядом, она прижалась к нему, и они начали шептаться так быстро, что было странно видеть их в этом полночном, веющем скукой, тоской и сыростью аэровокзале. Их можно было рисовать, как символ неизбежных прощаний. Отто Мюллер невольно, проходя взад и вперед между колонн большого вокзального зала, следил за ними. Немка быстро вынула из сумочки какую-то цепочку. На ней висело что-то вроде медальона. Она передала эту вещь высокому доктору, и у него на лице появилось выражение растерянности, удивления и грусти. Но он взял медальон, и они опять начали шептаться.
Когда веселый, как бес, и неизвестно чему радующийся итальянец в ловко подогнанной форме объявил, что можно идти к самолету, у выхода на поле появилась такая красивая, свежая, молодая итальянка, отбиравшая транзитные карточки, что все оживились и старались как можно медленнее пройти этот контроль, сразу разогнавший ночную скуку и полусонную суету вокзала. Высокий врач почти нес на плече свою немку. Она уже плакала не стесняясь и утирала слезы большим платком.
Мюллер, стоя над прилавком, испытал странное чувство. Ему хотелось сломать заводную игрушку-куклу, изображавшую тонкую балерину с веером, которая танцевала на черепаховой гондоле, украшенной перламутровыми разводами. Почему не понравилась ему эта балерина, он бы не мог сказать, но он возненавидел и ее веер и музыку, сопровождавшую ее механические повороты. Он уже протянул руку, чтобы взять ее, но тут раздался голос развеселого итальянца, приглашавшего в самолет; продавщица привычным движением сняла куклу с прилавка, и она дотанцовывала свой танец на полке между бронзовой Дианой с колчаном за плечом и калабрийским пастухом с волынкой.
Но едва шумная процессия, растянувшаяся от лестницы с бравыми скучающими не то полицейскими, не то таможенниками до автоцистерны, остановившейся перед черным в сумраке крылом самолета, хотела приблизиться к высокому трапу, как кто-то невидимый задержал ее и остановил на полпути.
Тут же выяснилось, что по какой-то причине самолет может подняться только через пятнадцать минут, и всех попросили обратно в аэровокзал. Та же стройная, нимало не смущавшаяся пристальных взглядов красавица контролерша снова всем раздавала контрольные карточки. Опять предстали перед глазами пассажиров прилавки с игрушками и вещами, но на этот раз продавщицы не обратили внимания на вошедших. Только продавщица открыток прервала беседу с полицейским и вся обратилась в слух, потому что к ней снова обращался немолодой чилиец, говоривший на смеси испанского и итальянского языков, но уже успевший приобрести у нее двадцать открыток с видами Италии. И теперь она, пользуясь своим быстролетным успехом, спешно подбирала ему третий десяток открыток, отрывисто отвечая на его не совсем понятные любезности.
Прямо на Отто набежала та бледная немка, что встречала доктора. Она обозналась, отшатнулась от Отто, но он видел весь переход чувств на ее бледном лице: переход от отчаяния и слез к буйной радости. Женщина снова тащила врача в самый дальний угол и, сияющая, шептала что-то такое, что должен был слышать только он один; как будто бы за эти десять минут произошло нечто необычайно важное для них обоих. Он слушал серьезно, не останавливая потока ее беспорядочно быстрых слов.
Отто Мюллер испытывал в эти минуты, шагая по аэровокзалу, только чувство презрения. С высоты своего германского духа он презирал этих итальянцев, которые не умеют вовремя отправить самолет, продают какую-то старую дрянь, да еще ночью, когда обмануть сонных людей ничего не стоит, всучив этот танцующий и прочий хлам, презирал врача, который на глазах у иностранцев устраивает непристойный, расслабляющий сентиментальных дураков спектакль, изображая любовную драму, презирал женщину, притащившуюся к самолету с ребенком, презирал толстых, типичных колонизаторов, которые намеревались лететь с ним на одном самолете, презирал этот сырой, ночной воздух… Вон еще один толстяк, но это японец, богач, наверное; вот еще японская пара – молодые супруги с мальчиком и девочкой.
Самолет взлетел с опозданием на полчаса. Отто Мюллер выпил еще два стаканчика коньяку, чашку кофе и вдруг неожиданно для самого себя стал смотреть через круглое окно на мигающий где-то в пустыне неба огонек. Но это был фонарик на конце крыла, и, смотря на его то потухающий в тумане, то снова зажигающийся огонек, Отто, как бы загипнотизированный им, вдруг крепко и почти сразу уснул.
Самолет же продолжал держать свой путь через море, которое в невидимом провале ощущалось только искрами маяков, вспыхивавших в какой-то несусветной дальности, да тяжелым белым перегибом пены, сразу же исчезавшим за тонкими облачками, которые прорезал воздушный корабль.
В самолете все спали и тогда, когда потянуло с берега ветром утренней пустыни и начали проплывать внизу желтые, бледные куски пустынных песков и зеленые полосы посевов и полей. Метелки пальм над каналами уже говорили, что самолет идет над Египтом.
Стало совсем светло. Каирский аэродром встретил неожиданной прохладой, и снова толпа пассажиров потянулась в аэровокзал, где должен был быть сервирован очередной завтрак. Отто Мюллер стоял на африканской земле, на которой когда-то, судя по рассказам дяди, последний испытал столько удивительных боевых приключений. Он водил Отто даже смотреть фильм «Лис пустыни», где так расхвален его старый начальник – Роммель, человек таинственной судьбы, знавший, как надо воевать в пустыне.
Отто оглянулся в ту сторону, где остался его старый город Дюссельдорф. Он ощущал снова себя конкистадором, набирающим сил для прыжка дальше. Он смотрел несколько недоумевающе на борт самолета, на котором был изображен громадный, какой-то нахально жизнерадостный кенгуру.
– Это самолет из Австралии, – увидя его удивление, сказал один из врачей, летящих на Дальний Восток. В ресторане сидели и пассажиры австралийского самолета. Это были высокие, как эвкалипты, и не похожие ни на кого австралийцы. Их одетые без всяких претензий женщины, в простых блузах, держали на коленях маленьких детей, и те, укачанные долгим перелетом, спали вниз головой. Но родители не обращали на них никакого внимания.
Между столами ходили длинные, как столбы, официанты, похожие, как подумал Отто Мюллер, на безработных евнухов, в нечистых хламидах, подпоясанные широкими красными поясами. Они разносили кофе, воду, яичницу и поджаренные кусочки хлеба.
Отто наскоро поел, выпил свою чашку кофе и вышел на лестницу, ведущую к аэродромному полю. Тут же стояла с газетой девушка в синем, тонкая, стройная, подтянутая дочь Скандинавии, такая радостная, с розовыми фарфоровыми щеками, с чистыми, ясными глазами и тонкими, чуть тронутыми помадой губами. Она сразу посмотрела на Отто так, словно ожидала, что он обязательно ее о чем-то спросит. И тот спросил строго, точно он был командир, а она его подчиненная, телефонистка или секретарша:
– Сколько мы будем еще лететь?
– Вы летите до Карачи? – спросила она.
– Нет, до Рангуна!
– Хорошо ли вы отдохнули, – чудесно улыбнувшись, сказала она, – ведь нам предстоит длинный путь: десять часов перелета без посадки до Карачи и потом беспосадочный полет через всю Индию. Наш самолет в Индии не садится нигде…
Она ему определенно начинала нравиться, и он позвал ее, когда почти сразу после взлета начались каменистые груды пустыни.
– До сих пор не понимаю, как Моисей водил здесь своих евреев.
– Да, – сказала она, боясь сказать что-нибудь не так. – Это ужасно. Даже сверху смотреть страшно. Ад, посоленный и посыпанный перцем.
– И все-таки он их вывел в люди, – сказал Отто и засмеялся своим, как он говорил, спортивным смехом.
Девушка сделала вид, что ее зовут в конец самолета, где сидели американцы, вдоволь накричавшиеся с вечера. Теперь они дремали, закрыв колени одеялами.
Отто смотрел на дикие пространства Синайского полуострова. Как обглоданные скелеты, торчали изъеденные временем скалы, пространство было все исчерчено руслами мертвых рек и речек. Еще раньше прошла оранжево-синяя вода Красного моря, потом маслянисто-зеленая с желтыми разводами вода Акабского залива, и пошли бесконечные пески с мертвыми отливами самых безотрадных красок.
Позади остался Египет. Там живут некоторые боевые друзья дяди. Они стали даже мусульманами. Один зовется теперь, кажется, Сулейманом Али, другой каким-то Омаром Мухамедом. Говорят, Бирма – страна буддистов. Какая разница – Будда, Магомет! Все это сказки, как говорит дядя. Германские боги – это вещь. Старый Вотан[3]3
Вотан – мифологический бог ветра и бурь, позднее бог войны, покровитель торговли и мореплавания, верховное божество древнегерманских племен. – Прим. ред.
[Закрыть] способен на акции в новые времена, а эти существуют для туристов и простого люда. Тем и другим надо немного. Но с этим, говорит дядя, на Востоке не надо шутить. Значит, и немцы – магометане всерьез! Наполеон, говорят, тоже в Египте принял веру Магомета и отстрелил нос сфинксу, чтобы оставить память в истории.
В эту минуту, оторвавшись от лицезрения пустынных скал и безнадежно однообразных песков, он увидел, что девочка японка встала на своем кресле и, повернувшись лицом к сидящим, смотрела на пассажиров, как бы выбирая себе жертву. Она была хороша той непосредственной прелестью детства, которая здесь была усилена ее национальным костюмом. Если бы рядом с ней встала ее мать, маленькая изящная японская дама, то все бы увидели, что они повторяют друг друга во всех чертах. Девочка, совершенно куколка с наманикюренными ноготками, с накрашенными губами, с сережками в ушах, походила на маму, как миниатюрная копия. Девочка выбрала того немецкого доктора, который простился в Риме со своей бледной дамой.
Маленькая японочка еще на аэродроме нечаянно ушибла ногу, и он поспешил к ней на помощь. Теперь, отоспавшись и наведя полный блеск на свое сияющее лицо, пышущее естественным и искусственным румянцем, она начала игру с того, что, спрятавшись за подушку, внезапно появилась из-за нее, сжимая в маленькой ручке похожую на тощего дракона резиновую красную собачонку. Собачонка была удивительно неприятна: вся в черных пятнах, она пищала отвратительно и раздражающе. Намахавшись этим мрачным резиновым созданием, она начала бросать в немца-врача эту собачонку и снова прятаться. Потом она ловила с обворожительной улыбкой обратно собачонку, и спустя несколько минут собачонка снова летела в читавшего журнал немца. Эту игру видели многие пассажиры и при виде такого японского ангелочка снисходительно улыбались.
Так как в самолете все равно не было никакого развлечения, то эта примитивная забава маленькой японочки невольно развлекала и веселила. Но девочка как-то неожиданно просто зверела в пылу игры.
Она стала похожа на чертенка с нарисованными бровями, когда пустила собачонку с такой силой, что ее партнер получил осязательный удар по носу. Радость девочки была неподдельной, и, всхлипывая от восторга, она пряталась за подушку и спустя некоторое время снова бросала свою собачку, стараясь ударить побольнее. Девочка не уставала часами лупить своей собачкой немцев-врачей, одного за другим. Порой ее круглое румяное личико, излучавшее восторг, как бы лукаво спрашивало: «Как вам нравятся мои шуточки?»
Отец занимался сыном, мать не обращала внимания на дочку. Немцы начали принимать свои меры. Они погрузились в книги и в журналы и на каждую новую атаку отвечали молчанием, просто перебрасывая собачонку японочке. Тогда она, сделав умильные глазки, встав во весь свой семилетний рост, даже приподнявшись на цыпочки, сказала врачу, которого первого стукнула собачонкой по носу:
– Мне очень нравятся Соединенные Штаты Америки! А вам нравятся Соединенные Штаты?
Врач от неожиданности поднял на нее глаза, удивленно посмотрел и, подмигнув своим коллегам, пробормотал что-то неясное сквозь зубы. Тогда маленький чертенок в юбке снова воскликнул:
– А как вы относитесь к Советскому Союзу? Он вам нравится?
Ответа не последовало и на этот раз. Немец уткнулся в книжку и сделал вид, что не слышал вопроса. Тогда она, видя, что не будет ни от кого ответа, сказала громко: «Вы все дураки!» – и, засмеявшись серебристым смехом, спряталась за подушку. Все теперь сделали вид, что заняты своими делами и ничего не слышали.
А между тем самолет плыл в бледно-голубом небе и под ним проплывали одна пустыня за другой, одна другой нелепей и страшней. Даже с такой большой высоты, на которой шел самолет, было видно, что там, внизу, все задохлось от жара, все умерло, перегорело, все мертво. И так неожиданно было появление зеленого пятна – оазиса или селения, прилепившегося на дне каменистого черного ущелья. Прошли плоские, как блины, острова Бахрейнского архипелага. Туда ссылает шахское правительство политических осужденных. Там можно сгореть на солнце заживо. Кое-где торчали у берега нефтяные вышки. Море было так же пустынно, как и эта обгорелая земля.
Отто смотрел вниз и думал: «Как будто прошли многие дни, как он летит, и если бы самолет снизился бы на берег какого-нибудь Оманского или Маскатского султаната, то пассажиры нашли бы там те же порядки, что были и при Васко да Гаме, то же средневековье с верблюдами и рабами, гаремами и визирями, только рядом с этим были бы автомобили, телефоны, радио и… танки для усмирения непокорных».
День шел к концу. В самолете ели, как в ресторане, не задумываясь над тем, что чашка бульона, кусок курицы, вино и фрукты поглощаются над Индийским океаном, который казался для европейцев чудом, неизвестным сказочным путем только четыреста лет тому назад.
Самолет шел над узкой прибрежной полосой. День кончался. По сизой дымке, стелющейся по земле, можно было предположить, какая жара ждет путников в Пакистане. И действительно, только открылась дверь самолета в Карачи, как волна душного, пропитанного смесью толченого перца, смолы и бензина, влажного, тяжелого воздуха обрушилась, как девятый вал, на прибывших.
Вот теперь Отто почувствовал, как далеко он улетел от берегов Рейна, как чуждо над ним сверкают созвездия, как непонятно, чем дышат тут люди в этой раскаленной полутьме, освещаемой огнями нового аэровокзала, по коридорам которого сейчас ведут пассажиров, и они идут, точно участвуют в какой-то особой процессии, обходящей все здание, пока их не приводят к чиновникам, производящим разные просмотры и оформляющим документы.
Наконец короткая остановка окончена, пассажиры снова привязывают себя поясами к креслам, следят за горящей табличкой, запрещающей курить и отвязываться. Самолет подпрыгивая бежит по аэродромной дорожке, по коридору зеленых, красных, желтых и белых огней, отрывается мягко от темной земли и входит в ярко освещенное луной небо. Без посадки через всю Индию и Бенгальский залив.
Нет, пассажиры мало думают о ночных эффектах. Погруженные в свои мысли, в свои земные дела и воспоминания, они снова готовятся заснуть за облаками. И они один за другим гасят свои маленькие лампочки, не последним гасит свою и воинственный молодой немец Отто Мюллер, предпочитающий сон всяким мечтаниям и размышлениям.
А пока все население воздушного ковчега погружается в темноту, потому что в самолете гаснут все огни, и только голубые слабые фонарики горят у мест, где дремлют стюардессы, под самолетом внизу, как далекие светляки, блестят огни индийских городков и селений.
Через несколько часов самолет летит над спящей пустыней Кач, над горами Виндхья и Сатпура, через Нагпур, и если бы был хоть один пассажир, смотрящий в эту летящую бездну, он не мог бы оторваться от ее непрерывно сменявшегося чародейства. То самолет плыл в бархатной черноте, которую разрезал, как корабль, почти ощутимо, то несся, как на парусах, по голубому, зыбкому, светящемуся пространству, то шел точно под водой, озаряемой сильным зеленым светом, в котором меркли все другие оттенки, то впереди стояла на синем, струившемся, как водопад, блеске луна, медовая, ароматная, душная, властительная, как бы притягивавшая к себе летящий безмолвный воздушный корабль.
Звезды танцевали какой-то сумасшедший танец, то скрываясь парами в этой голубой зыбкости, то роились как золотые пчелы, то рассыпались на куски, и острые срезы этих кусков светились уже откуда-то из глубины. А на земле тоже творились чудеса. Вдруг ясно видимая сверкала белая полоса реки, черные леса закрывали все пространство земли, и потом долго шла темнота, прерывавшаяся какими-то вспышками, какими-то огнями, которые то взрывались, как фейерверк, ракетами, то принимали самые разные формы и даже формы огненных подков, и тогда казалось, что мчится не самолет, а конь, который время от времени прикасается к земле и, ударив ее, снова летит в пространство, и следы красных подков этого скакуна остаются в виде огненных отпечатков в темноте лесов.
То начинали блестеть непонятные огни: мигающие, пропадающие, снова ведущие перекличку. То ли сигналы аэромаяков, то ли это какие-то великие реки отсвечивали изгибами своих волн. Эта игра длилась часами. Потом земля стала сливаться с чем-то расплывчатым, зеленым, живым, обрамленным белыми, серебряными, огненно-белыми, вспыхивающими, изогнутыми линиями. Это кончалась индийская земля. Внизу начинался Бенгальский залив.
Теперь как будто одно небо сменили на другое. Звезды были внизу, и они же стояли над самолетом. Луна была высоко, и она же плавала в зеленом просторе залива, как будто ныряя в его глубины и снова подымаясь в свое небесное царство.
Под крыльями самолета начали стелиться какие-то пестрые ковры, переливающиеся всеми цветами, потом что-то другое совсем иной окраски властно вошло в эти переливы, поползли высокие тени и тоже стали тонуть в тумане, и только белые полосы рек, вдруг вырываясь, стали жить самостоятельно.
Наконец появилось в сумраке и постепенно образовалось в утреннем тумане то, что называется Рангуном.
Когда самолет пробежал по взлетному полю большого аэродрома Мингаладон, встал, как бы отдуваясь от долгого перелета, перестали вращаться его винты, всего несколько пассажиров заявили, что они выходят в Рангуне.
Поэтому, когда, втянув зябнущие от утреннего холодка плечи, пассажиры пошли к аэровокзалу, они разделились на две неравные группы. В одной, большой, транзитной, которую уводили в другую сторону, остались те, кому еще нужно было преодолевать нелегкий путь в Сингапур, Манилу, Сянган (Гонконг), Токио. Прямо же шагали всего четыре человека, и среди них высокий, невыспавшийся и хмурый Отто Мюллер. Рядом шли два человека неизвестной страны, молчаливые, сосредоточенные люди, и тот чилиец, который флиртовал ночью с продавщицей открыток в Риме.
Навстречу им в прохладном голубом воздухе вдруг заиграли флейты и забили барабаны, взвизгнули какие-то невиданные инструменты. Но это встречали не их, а кого-то, кто должен прибыть вот-вот. Отто же Мюллера встретил очень спокойный, в строгом легком костюме из дорогой китайской материи молодой человек, в очках, загорелый и очень словоохотливей. Он тут же объяснил, что он из представительства ФРГ и по просьбе уважаемого господина Ганса фон Шренке, друга дяди Отто Мюллера, готов все сделать для того, чтобы доставить прибывшего в то место, где находится со своим заместителем фон Шренке, а сейчас, благо у него свободный день, он познакомит Отто с городом и вообще введет его в интересы местной жизни.
