Текст книги "На суше и на море. 1961. Выпуск 02"
Автор книги: Александр Казанцев
Соавторы: Теодор Гамильтон Старджон,Джек Холбрук Вэнс,Игорь Акимушкин,Владимир Успенский,Виктор Сапарин,Виталий Волович,Жак Бержье,Сергей Соловьев,Игорь Забелин,Всеволод Сысоев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 12 (всего у книги 40 страниц)
Борис Зюков
АЛДЖЕЛ-ТОЙ
Рассказ
ПОЛНЫЙ сил трехгодовалый волк проснулся оттого, что его голову стало нестерпимо припекать солнце. Волк улегся вздремнуть еще в полдень в тени нависающего утеса; теперь тень ушла, солнце бросало уже косые лучи, – приближался вечер. Зверь поднялся, потянулся, зевнул и, лениво щелкнув зубами, поймал докучливую муху, затем с отвращенном выплюнул ее. И хотя муха была вещью несъедобной, волк как-то сразу ощутил приступ голода. Он окончательно проснулся, повел крупной лобастой головой и потянул воздух. Легкий предвечерний ветерок донес едва уловимый, но очень знакомый запах. Осторожно ступая, стараясь не упустить направления, откуда исходил запах, волк стал взбираться но крутому склону. Запах становился все явственнее, теперь четвероногий хищник уже не боялся потерять его и потрусил мелкой рысцой. Вскоре до его слуха донеслось блеяние овец. Тогда он остановился, лег на живот и пополз. У крупного камня на вершине склона волк остановился и выглянул из засады: внизу расстилался ярко-зеленый ковер джайлоо – высокогорного летнего пастбища, на нем мирно пощипывали траву овцы. Тонкая струйка дыма от костра виднелась на противоположном конце джайлоо – значит, люди были далеко. А совсем близко стоял молодой барашек, он немного отбился от стада и не щипал травы, очевидно насытившись. Теперь оставалось лишь точно рассчитать маневр; добежать до барашка и схватить его, прежде чем ему на помощь придут овчарки. Инстинкт подсказал волку, что его ноги резвее и он опередит ненавистных овчарок.
Собравшись в стальной ком, волк сделал огромный прыжок и помчался к намеченной жертве. Он не ошибся: пробежал больше половины расстояния, и только тогда овчарки учуяли его. Барашек теперь тоже заметил приближающуюся смерть; он жалобно заблеял, но, скованный страхом, даже не пытался бежать, а беспомощно кружился на месте. Это еще больше разжигало алчность волка, он несся как вихрь, гигантскими, упругими прыжками, и с каждым прыжком силы его удваивались, а радость хищника, предвкушавшего солоноватый вкус теплой, дымящейся крови, пьянила его звериный инстинкт…
Но внезапно какая-то тень мгновенно пересекла ему дорогу. Верный товарищ – инстинкт – сразу отрезвил и предупредил о приближении страшной опасности, он же подсказал и средство защиты: волк остановился на всем скаку и сел на задние лапы, проехав при этом несколько метров по скользкой сочной траве. И тотчас же над головой волка захлопали гигантские крылья, страшные и непонятные, они обвевали жарким ветром, накрывали всего хищника, доставляли мучительную боль, задевая по носу… Инстинкт верно приказывал волку: нужно сидеть, не подыматься! Но страх перед крылатым чудовищем оказался сильнее, он победил инстинкт самосохранения, и волк, поджав хвост, бросился в сторону. Это было началом его конца: в заднюю часть спины впились три огромных загнутых когтя. Волк взвыл и резко повернул голову, чтобы укусить врага, напавшего сзади, но другие три когтя сдавили его пасть, словно защелкнувшаяся пружина стального капкана. А потом все произошло в долю секунды: когти с непреодолимой силой сдвинулись, сжали спину волка в дугу, сухо треснул позвоночник, и гроза овечьих стад повалился бездыханным на влажную траву джайлоо…
Распростерши могучие крылья и все еще не выпуская из железных объятий мертвого врага, беркут раскрыл крючковатый клюв и издал хриплый клекот – крик победы. К беркуту быстро подъехал всадник с полевым биноклем на груди в островерхой шапке, отороченной темным бараньим мехом. Он ловко соскочил с седла и бросил победителю кусок сырого мяса. Только после этого птица отпустила свою жертву и стала рвать мясо.
Скоро к месту схватки подоспели чабаны. Охотник посадил беркута на руку, защищенную до локтя толстой кожаной рукавицей. Он с суровой нежностью погладил птицу по голове и сказал по-киргизски:
– Алджел-Той – много взял. Так ты будешь называться.
И могучая гордая птица как-то странно вытянула шею, склонила голову набок и осторожно потянула хозяина клювом за рукав, словно понимая, какого высокого звания она удостоилась…
Солнце еще освещает величественные пики хребта Кунгей-Алатау, далеко внизу бирюзой сверкает озеро Иссык-Куль, но в горных долинах наступили уже сумерки. Шестидесятисемилетний Чомокой Байчубаков возится у костра. С присущим киргизам гостеприимством он решил после удачной охоты угостить меня на славу и сейчас готовил замечательное блюдо «мастава» – густой рисовый суп с бараниной и всевозможными восточными специями. Пока в котелке булькает мастава, Байчубаков рассказывает мне об искусстве дрессировки беркутов.
Искусство это он унаследовал от своего отца – знаменитого охотника иссык-кульской долины. Отец охотился на зверей не только с беркутами. Хаживал он и на медведя еще с кремневым ружьем, а чаще с длинным кривым ножом. «В те поры это было более надежное оружие», – поясняет Чомокой. Сам Чомокой в семнадцатилетнем возрасте считался первым силачом на Иссык-Куле, не было ему равного в искусстве борьбы на поясах. Но вот приехал другой богатырь из Таласской долины, схватился с Чомокоем и бросил его на землю. С месяц проболел после этого Чомокой – видно, у него было какое-то серьезное повреждение внутренних органов. Правда, богатырское здоровье превозмогло болезнь без вмешательства врачей и шаманов, но бороться после этого Чомокой уже не мог и со всем пылом юности отдался охоте с беркутом.
Больше полутора десятков беркутов воспитал он за свою жизнь, и вот последний его питомец – Алджел-Той… Его удалось взять двухмесячным птенцом. Байчубаков выследил орлиное гнездо на неприступной скале и несколько недель наблюдал за ним, размышляя, как добыть орленка. Ему помог случай: в горах разразилась сильная гроза, порывом ураганного ветра птенец был выброшен из гнезда и упал вниз. Орленок уже умел немного летать, но дождь сильно намочил его, птенец отяжелел и не мог подняться в воздух. Правда, пришлось выдержать целый бой с орлицей, она яростно защищала своего детеныша, а бороться с разъяренной орлицей, пожалуй, не легче, чем с крупным четвероногим хищником. Но в конце концов ее удалось отпугнуть ружейными выстрелами.
Первые недели Байчубаков кормил орленка только из рук – приручал его. Но спустя месяц приступил к дрессировке. Беркуту сшили кожаный колпачок, закрывавший ему глаза, затем сделали чучело – к небольшому деревянному чурбану привязали лисий хвост. И вот два всадника – Байчубаков и его сын выезжают в степь. Сын скачет во весь опор и волочит за собой на длинной веревке чучело с лисьим хвостом. Чомокой снимает колпачок, закрывающий глаза беркута, которого несколько дней перед этим не кормили, и пускает его. Беркут действует по инстинкту, унаследованному им от предыдущих поколений: завидя движущийся лисий хвост, он бросается на него, хватает когтями чурбан и начинает клевать его. В это время подъезжает хозяин и награждает птицу куском мяса. Такие учебные «тренировки» повторяются не один десяток раз на протяжении трех-четырех месяцев.
И вот наступает экзамен на «аттестат зрелости». На этот раз уже в горах, а не в степи охотник, вооруженный биноклем, выслеживает настоящую живую лису. Спускают беркута, и тут наступает самый рискованный момент – плоды кропотливого труда нескольких месяцев могут пропасть зря: если молодой беркут не успеет настичь лису, если ей удастся уйти, беркут не вернется. Чтобы этого не случилось, охотник обязательно берет с собой чучело – оно заменяет спасшуюся лису, беркут бросается на него.
Алджел-Тою чучело не потребовалось – на первой же охоте он настиг лису. Но свое гордое имя беркут заработал много позже. По установившейся традиции охотников с беркутами, птице дают кличку после примерно годичного испытательного срока. За это время выясняется, на что способен беркут, и в зависимости от его повадок он получает кличку. Алджел-Той вполне оправдал свою кличку «Много взял»; хотя ему немногим больше года и он еще не достиг обычных размеров (размах крыльев у него всего два метра, а весит он 12 килограммов), на счету его 18 лисиц и два крупных волка. За волка государство выплачивает охотнику 500 рублей, а колхоз, со своей стороны, выдает барана и насчитывает 40 трудодней!
Несмотря на свою молодость, Алджел-Той уже опытный охотник, он прекрасно изучил повадки зверей. Волк, например, заметив беркута и не имея поблизости укрытия, садится на задние лапы – в таком положении беркут не может его схватить, потому что натыкается на зубастую волчью пасть. В таких случаях Алджел-Той начинает бить волка крыльями, спугивает с места, а дальше происходит то, о чем говорилось уже вначале. Своеобразно хитрит и лисица. Убегая от беркута, она отбрасывает в сторону хвост, словно предлагая его вместо себя. Но Алджел-Той не идет на этот обман, он безошибочно вцепляется в заднюю часть лисьей спины, а дальше поступает так же, как и с волком.
Байчубаков помешал дымящуюся, пряно пахнущую мастаду и попробовал ее:
– Сейчас будет готова. – Он посмотрел на сидящего рядом Алджел-Тоя и неопределенно покачал головой. – Но есть зверь, которого и беркут не может взять.
– Медведь? – наивно спросил я.
– Заяц, – вполне серьезно ответил мне охотник.
– Заяц? Волка берет, а зайца нет?! Невероятно!
– Очень просто. Когда беркут настигает зайца, заяц ложится на спину и начинает молотить по воздуху задними лапами. А сила удара задней лапы у зайца очень велика.
И вот Алджел-Той не может схватить зайца. Он поднимается вверх, так как быстро устает, если держится в воздухе над самой землей, а тем временем заяц вскакивает и бежит. Беркут снова бросается на него, и снова повторяется та же история. Так продолжается до тех пор, пока заяц не найдет укрытия в лесу или скалах.
Байчубаков долго смотрит в сторону ближайшего покрытого снегом пика, на котором закатный луч играет всеми красками солнечного спектра. Недаром Алатау значит Пестрые горы.
И, ни к кому не обращаясь, охотник подводит итог беседе:
– Ловкость и ум побеждают силу! Так говорит народная мудрость… Ну, пора и ужинать…
А. Белянинов
ГОД БОЛЬШОЙ ВОДЫ
Документальная повесть
НЕСКОЛЬКО СЛОВ ДЛЯ НАЧАЛА
МНОГО песка, мало воды… Очевидно, такое определение пустыни слишком общо и невыразительно. Но хочешь не хочешь, именно эти четыре слова приходят в голову, даже если ты самое короткое время проведешь в Каракумах. Много песка и мало воды… Но мне всегда представлялось, что в нашей стране в наше время у каждой горы, долины своя особая, неповторимая судьба. Достаточно вспомнить, например, гору Магнитную или залив Кара-Богаз-Гол на восточном побережье Каспия или целинные степи Сибири и Казахстана.
Такова в наше время и судьба Каракумов – третьей по величине пустыни мира, которая занимает почти восемьдесят процентов территории Туркменской республики.
Здесь немало было сделано за годы советской власти. И все же о событии, наиболее примечательном в истории этой щедрой, но исстрадавшейся от жажды земли, лучше всего говорила короткая строчка в памятных решениях XX съезда партии – ввести в действие первую очередь Каракумского канала. В январе 1959 года, в канун открытия XXI съезда КПСС, аму-дарьинская вода влилась в Мургаб, пройдя по пескам 409 километров.
И мне кажется, что этот рассказ о Каракумском канале надо начинать с отступления далеко в глубь песков. Но иногда кружной путь бывает короче прямого.
«ПУСТЬ БУДЕТ СЧАСТЛИВЫМ ИХ ПУТЬ»
В говорливой чайхане на старом базаре в Керки мы по самое горло наливались терпким зеленым чаем. И от плова никак нельзя было оторваться, от дымящегося, янтарного плова с тающими во рту кусочками баранины и оранжевой стружкой моркови. Когда исчезла горка рису и обнажилось темное резное дно деревянного блюда, колхозный шофер Джумадурды снова придвинул фарфоровые чайники и пузатые маленькие пиалы.
– Чай не пьешь – откуда силу возьмешь? – сказал он, похлопывая себя по животу. – Хорошо надо заправляться. Отсюда до наших колодцев четыреста километров. Ехать долго. Сильный ветер недавно был. Шофера говорят, дорога совсем плохая. Побуксуем… – пообещал он.
Видавший виды ЗИС-5 покорно ждал нас у базарных ворот. Тронувшись с места, он долго петлял по кривым, мощенным кирпичом улочкам старинного среднеазиатского городка и наконец вырвался на простор.
Джумадурды удобнее устроился на сиденье, как всадник в седле, когда ему предстоит долгий путь.
Мы спешили вслед за солнцем, ехали прямо на багровый шар, который повис над изломанной песчаными холмами линией горизонта.
Вскоре стало темно. Холодный порывистый ветер, дувший навстречу, наглухо укутывал тучами луну, чтобы неожиданно, рывком сдернуть с нее черное покрывало. И тогда на морщинистой груди древней пустоши загоралась широкая серебристая лента. От Керки и до самого Карамит-Нияз-Шора дорога шла вдоль канала. Иногда нам многозначительно подмигивал из темноты высвеченный фарами стеклянный глаз скрепера или бульдозера; словно шея какого-то допотопного ящера, пришедшего на водопой, нависала стрела экскаватора.
Возле одного из мостов Джумадурды затормозил и выключил свет, чтобы поберечь аккумулятор.
– Воду здесь будем брать, – сказал он, доставая из кузова чистое ведро и указывая на две бочки, привязанные у борта. – Вода по каналу на сто километров ушла – теперь только здесь берем. А раньше – в Керках…
Тучи снова закрыли луну. В непроглядной темноте нельзя было рассмотреть свою собственную руку.
Мы с Джумадурды поочередно спускались но крутому сыпучему откосу к невидимой воде. Прошло довольно много времени, прежде чем можно было плотно забить полные бочки деревянными пробками и двигаться дальше.
В кабине снова стало тепло, и, глядя на дорогу, хорошо было думать сразу обо всем: о строителях, прокладывающих путь воде, о чабанах, которые в эту декабрьскую ночь оберегают отары от волков, о нелегкой шоферской жизни, которую Джумадурды ни на какую другую поменять, конечно, не согласится.
Что касается дороги, то он, к сожалению, оказался совершенно прав. Местами ветер так перекопал ее, будто здесь поработал ковшом экскаватор. Начались бесконечные объезды. Я встал на подножку, прижимая к плечу нетолстое короткое бревно – «шалман». И как только задние колеса начинали беспомощно крутиться на месте, я спрыгивал и подсовывал шалман. Почувствовав опору, ЗИС начинал двигаться дальше, глубоко зарывая шалман в песок; нелегко было вытащить бревно оттуда.
Беспрестанно «шалманить» – быстро не поедешь. Мы оба окончательно выбились из сил. Глаза у Джумадурды закрывались сами собой, голова упрямо клонилась на руль. Пришлось заночевать в лощине, защищенной от ветра двумя крутобокими барханами. И только вечером следующего дня мы добрались наконец до колодца Тезе-Яраш на отгонных пастбищах, километрах в трехстах от канала.
На шум мотора из сборного дощатого домика вышел высокий плечистый старик сторож. Кроме него на колодце никого не оказалось. Чабаны с отарами находились на зимних пастбищах. Хидыр-ага – так звали старика – пригласил нас в комнату, где жарко топилась чугунная печка. Он расстелил на черной кошме пеструю ситцевую скатерть, достал тонкие ноздреватые лепешки и поставил перед нами эмалированную миску с коурмой[6]6
Коурма – вытопленная баранина, которая очень долго сохраняется.
[Закрыть]. А кипяток он почему-то вылил у порога.
– Сынок! Чай мы будем заново кипятить, – обратился он к Джумадурды. – Аму-дарьинская вода – самая сладкая вода, разве не так? – Он даже причмокнул языком. – А может быть, ты забыл наполнить свои бочки или расплескал их по дороге?
– Если бы расплескал, с полдороги вернулся бы, – отозвался Джумадурды. – Знаю я вас!..
Надо было видеть, как бережно, стараясь не расплескать ни капли, наливал старик привезенную воду в закопченные узкогорлые тунче – медные сосуды для чая.
Джумадурды подмигнул мне:
– Вах!.. На каждом коше мы с тобой услышим такой вопрос! И везде будем оставлять по два-три ведра – чабанам запас. В колодцах вода все же немного соленая. А эта как лакомство. Ты знаешь, как на меня обижаются те, кому не достанется!
Хидыр-ага поставил тунче на огонь и повернулся к нам:
– Хей, парень, ты говоришь – обижаются… А как же? Кто же еще может знать цену воды, если не мы, люди этих песков? Кто еще, скажи?
Пиалу он держал обеими руками и отхлебывал чай маленькими глотками – удовольствие всегда лучше продлить. Не забывая подливать себе еще и еще, Хидыр-ага о чем-то обстоятельно рассказывал шоферу по-туркменски.
Джумадурды слушал внимательно, время от времени вставляя вопрос. А когда старик кончил, сказал мне:
– Это тебе надо знать. Очень, очень давно было, тридцать лет прошло или больше. Хидыр-ага проводником был у ученых людей. Начальник – высокий мужчина, русский, а борода черная-черная, как у туркмена. Он и его товарищи искали для воды путь – где лучше пускать аму-дарьинскую воду в пески. Десять верблюдов у них было и пять ишаков. Хидыр-ага водил их от колодца к колодцу. Он, сын чабана, как дома в этих песках, каждый бархан знает, каждую тропу помнит…
Хидыр-ага кивнул, подтверждая его слова:
– Догры, правильно… В песках живу пятьдесят лет… Начальник был хороший человек – ягши адам. Хотел повернуть Аму-Дарью, привести сюда большую воду. Все туркмены уважали его, знали Сувгетирен[7]7
Сувгетирен – приводящий воду.
[Закрыть]. Ты живешь Ашхабад, не видел его, не знаешь, где он?
– Нет, – ответил я огорченно.
Мне очень хотелось порадовать старика, сказать, что я встречал Сувгетирена, одного из тех мужественных и стойких, закаленных каракумских пионеров, которые были просто одержимы мечтой досыта напоить эту землю.
Давным-давно прошли их караваны по пустыне, ветер замел их тропы, но следы изыскателей не затерялись. Может быть, Хидыр-ага был проводником у инженера Павликовского, чья партия работала в этих краях зимой 1924 и летом 1925 года. Перед Павликовским была поставлена важная и трудная задача – отыскать и исследовать Келифский Узбой, о котором в те годы имелось очень смутное представление.
Павликовский отыскал Узбой и убедился в том, что воду можно без особых затрат провести на добрые сто километров в глубь пустыни. Он исследовал все многочисленные лощины, стремясь найти наикратчайший путь от одной к другой, определил примерный объем земляных работ. Для Павликовского и его товарищей не было большей драгоценности, чем потрепанный измерительный журнал, где были записаны координаты, определяющие трассу; цифры эти представляли огромную ценность для будущих проектировщиков. Не менее бережно хранили изыскатели бутылки с водой, взятой для проб везде, где делались почвенные разрезы, пробивались шурфы. Изыскатели могли бы не пить трое суток, но никому и в голову бы не пришло откупорить одну из этих бутылок с этикетками.
В результате проведенных работ Павликовский пришел к выводу, что Келифский Узбой не старое русло Аму-Дарьи, как многие полагали. Больше того, он вообще никогда не был руслом какой-либо реки. Происхождение Келифа Павликовский объяснял паводками одной из многочисленных рек, берущих свое начало в Афганистане. По его предположению, это была река Балх. В наши дни она, как правило, не достигает Каракумов и прорывается сюда лишь изредка. Но, видимо, в далекие времена, когда Балх не растекался по бесчисленным оросительным каналам и арыкам, прорыв паводковых вод наблюдался гораздо чаще. Когда работала партия Павликовского, Келиф был почти совершенно сухим. Он наполнился водой позднее, года через полтора-два, уже после того, как был создан Бассага-Керкинский канал, первенец ирригационного строительства, начатого в Туркмении советской властью. Этот канал можно назвать младшим братом транскаракумского канала, который так ясно, в мельчайших подробностях представлялся мысленному взору первых изыскателей.
Недаром Павликовский в своей докладной записке убежденно говорил о том, что со временем в юго-восточных Каракумах пройдет мощный канал для орошения Мервского и Теджепского оазисов. Тогда это была еще только мечта.
Может быть, Хидыр-ага водил другой караван. Много изыскателей бродило в те годы по пустыне, а была ли у Павликовского черная-черная борода, мне не известно.
Но чья бы эта экспедиция ни была, эти люди делали героическое дело. Их не останавливало бездорожье, страшная жара, отсутствие воды. Не пугала опасность услышать пронзительный свист пуль – в песках в те годы скрывались басмаческие банды, и стволы винтовок могли показаться из-за любого бархана.
Думая обо всем этом, и не заметил, как в жилистых руках Хидыр-ага очутился дутар.
Мелодия звучала торжественно. В ней слышались порывы ветра, мерная поступь каравана.
Старик тихо подпевал дутару, но я смог разобрать только одну фразу, повторенную несколько раз:
– Скажи, какой туркмен не мечтал о большой воде, какой туркмен?..
Да, сколько лет древней пустыне, столько лет и этой мечте. Она звучала в таких же вот протяжных песнях или в поэтических легендах, – в них любой батыр непременно обладал такой силой, что мог менять русла рек, направлять воду туда, где она всего нужнее человеку.
Теперь таких батыров неизмеримо больше и называются они инженерами, экскаваторщиками, бульдозеристами, бригадирами землесосов, скреперистами, шоферами, механиками, бетонщиками, одним словом – гидростроителями.
Дутар умолк. В печке догорели скрюченные ветки саксаула, и золотистая россыпь углей подернулась серой пеленой пепла. Но мы долго еще сидели молча, думая об одном.
Через три дня, побывав на соседних колодцах Каялы, Юз-Кулач, Осман-Оюк, Оймаклы, объехав все чабанские коши, мы с Джумадурды стали собираться в обратный путь. Вместо с нами поехал и Хидыр-ага; он намеревался недели три погостить у старшего сына, учителя.
Не только лошадь, но и автомашина к дому бежит веселее. Когда солнце стало клониться к западу, мы уже подъезжали к каналу. Дорога привела нас на вершину высокого холма, поросшего прошлогодним селином – песчаной осокой. Впереди показалась колонна самосвалов и тракторов. Очевидно, на одном из участков земляные работы были закончены и теперь строители перебирались на новые пикеты.
Как только наш ЗИС поравнялся с колонной, Джумадурды затормозил. Хидыр-ага вылез из кабины и неторопливо зашагал навстречу головному самосвалу. Шофер – здоровенный парень с красным обветренным лицом – приоткрыл дверцу:
– В чем дело, яшули[8]8
Яшули – уважаемый, обращение к старшему по возрасту.
[Закрыть]?..
Старик подошел к машине и положил руку на крыло.
– Меня Хидыр зовут, – с достоинством сказал он. – Я родом из Халача. Пусть будет счастливым ваш путь, это и наш путь… За большую воду спасибо. Хош!
Хидыр-ага обеими руками прикоснулся к руке водителя, так только младший здоровается или прощается со старшим, а водитель годился в сыновья нашему спутнику.
– Вроде еще рановато благодарить! – отозвался шофер. – Вот до Мургаба ее доведем, тогда уж…
Колонна тронулась. Старик стоял неподвижно, пока мимо него не проскрежетал гусеницами последний трактор. И тогда он еще раз негромко повторил:
– Пусть будет счастливым их путь…
Не зря произнес свое доброе напутствие Хидыр-ага. Он знал пустыню: очень далекий и трудный путь предстояло пройти строителям. И его надо было пройти до конца!
НЕСНОСНЫЙ ХАРАКТЕР
Однажды утром в маленькой гостинице поселка строителей четвертого гидроузла на 284-м километре трассы при свете поминутно мигавшей лампочки я читал докладную записку о канале, подписанную Владимиром Ивановичем Курылевым, главным инженером треста «Туркменгидрострой», опытным ирригатором, поседевшим в боях с пустыней. А пустыня в тот вечер как раз показывала свой характер. Бушевал ветер. И не просто ветер, а настоящий ураган! Стены нашего фанерного домика скрипели и дрожали, и казалось, он вот-вот сорвется с места, как в шторм срывается с ненадежного якоря судно. Песок просачивался всюду, он противно хрустел на зубах, попадал в уши. Мои соседи, прежде чем улечься спать, долго ворчали, вытряхивая простыни, одеяла и наволочки.
Но я ни на что не обращал внимания, даже не заметил, когда утихла буря.
Докладная записка была написана сухим техническим языком, не признающим никаких проявлений чувств. Всего пятнадцать страниц текста, отпечатанного на машинке, но как много скрывалось за этими ровными строчками!
Курылев писал:
«Каракумский канал, сооружаемый в настоящее время в Туркменской ССР, позволит перебросить через юго-восточные Каракумы воды самой крупной в Средней Азии реки Аму-Дарьи в маловодные бассейны рек Мургаба и Теджена.
В истории мировой ирригации еще не было примера строительства такого крупного сооружения в условиях песчаной пустыни. Каракумский канал берет свое начало на левом берегу Аму-Дарьи, у селения Бассага, против станции Мукры Ашхабадской железной дороги. Первые 34 километра канал проходит по пойме Аму-Дарьи, используя русло существующего Бассага-Керкинского канала, расширенного для этой цели и частично спрямленного.
На 31-м километре канал почти под прямым углом сворачивает строго на запад и на 50-м километре вступает в Келифский Узбой, представляющий собой отдельные понижения, разделенные песчаными грядами – пересыпками. Для поддержания командных горизонтов этот участок канала обваловывается, и образуется цепь озер, местами достигающих ширины до четырех километров. Этот водоем, объемом 320 миллионов кубических метров, предназначен для аккумуляции наносов в головных отстойниках. Из озер в канал вода поступает полностью осветленная.
На 105-м километре канал отходит от озер и, следуя далее на запад, пересекает песчано-глинистую равнину (Обручевскую степь) с вертикальной разницей в отметках до четырех метров.
Со 180-го километра канал вступает в зону бугристых песков с характерным ямным рельефом и с разницей в отметках от 5 до 15 метров.
С 234-го километра бугристые пески переходят в грядовые с явно выраженными цепями параллельных между собой гряд и разностью вертикальных отметок до 25 метров.
С 302-го километра канал пролегает по землям Мургабского оазиса и на 391-м километре соединяется с руслом реки Мургаб. На 409-м километре, у существующей плотины Эгры-Гузер, заканчивается трасса первой очереди Каракумского канала».
«Строительной площадкой» для коллектива треста Туркменгидрострой была суровая пустыня. Механизаторы передвинули целую гору песка – около ста миллионов кубометров. Это превышает объем земляных работ на Беломоро-Балтийском и Большом Ферганском каналах, вместе взятых.
Наступали на Каракумы сразу с двух сторон. Часть строителей вела за собой воду от берегов Аму-Дарьи. Другие прокладывали сухое русло от Мургаба. Это позволило значительно сократить сроки строительства.
Во время разворота земляных работ здесь было сосредоточено до двухсот землеройных механизмов: бульдозеров, скреперов, грейдеров, более шестидесяти землесосов, сотни автомашин.
Пустыня сопротивлялась отчаянно. Она палила строителей раскаленным зноем, она громоздила на пути аму-дарьинской воды высоченные барханы «с разностью вертикальных отметок до 25 метров» (а это высота пятиэтажного дома!). Она пыталась засыпать песком уже проложенное русло.
Но вода шла все дальше и дальше, в самое сердце юго-восточных Каракумов. И номер каждого километра на трассе звучал для строителей, как звучит для солдата название взятого с боя населенного пункта. Канал строился, вода шла!
И в тот момент, когда я сидел в маленьком домике на 284-м километре, вода уже миновала самую трудную часть своего пути – пески и вышла на 302-й километр, возле станции Захмет, в зону культурных земель. Об этом мне взволнованно сообщил дежурный по тресту, когда я вечером звонил в Мары.
А утром я видел, как она надвигается – шоколадного цвета аму-дарьинская вода! Сперва набухал, становился рыжим светло-серый песок. Потом появлялось несколько язычков, как бы ощупывающих дальнейший путь. После такой разведки устремлялся вперед поток. Вода металась от берега к берегу и становилась все мутнее. Она уносила с собой поднятый со дна грунт.
И так – метр за метром, километр за километром. Когда стемнело, мне еще раз захотелось посмотреть на воду. Возле порога ноги сразу утонули в песке. Здесь, как и на Севере, двери открываются внутрь, иначе можно не выбраться из дому.
В домах поселка огней уже не было. Люди привыкли вставать с солнцем, а то и раньше, в рабочих комбинезонах встречая его восход.
По главной улице, мимо конторы, склада, я спускался вниз, к каналу. В темноте я не сразу разглядел человеческую фигуру.
– Решил полюбоваться? – спросил меня знакомый голос. Это был Володя Шумунов, старший прораб четвертого гидроузла.
– А все-таки она пришла, – сказал он немного погодя.
– Привели, – поправил я его.
Мы стояли рядом у самой воды и молчали. Прямо над нами накренился ковш Большой Медведицы.
Стояла полная тишина. Только в пустыне может быть так тихо поздней ночью. Время от времени эту тишину нарушали глухие всплески: поток по-хозяйски убирал лишние песчаные выступы на своем пути к Мургабу.
ИСПЫТАНИЕ НА ПРОЧНОСТЬ
Встреча с Шумуновым заставила меня вспомнить паше первое знакомство. Контора строительного участка на трассе канала всегда напоминает штаб воинской части, которая с боями продвигается вперед.
Кизылча-Баба… Это был самый обычный поселок строителей, возникший в глухом необжитом месте. Десятка три палаток и землянок между барханами. Электростанция. Небольшая ремонтная мастерская. Медпункт. Столовая. Красный уголок в полевом вагончике. Вот и все.
Десяти минут было вполне достаточно, чтобы пройти поселок из конца в конец.
Но хотя поселок появился совсем недавно, это не значит, что здесь нет своих старожилов. Есть!.. И они хорошо помнят, как перегоняли сюда первый бульдозер, как поставили первую палатку и рыли первую землянку, как открывали у костра первую банку консервов.
Первый, первая, первое, первые…
Эти одинаковые слова приходится часто употреблять, говоря о Кизылча-Баба.
Первым родился мальчик в семье рабочего Бахтыбая Джалтармаева. И не было такого человека в Кизылча-Баба, который не зашел бы в землянку к счастливым отцу и матери спросить о здоровье малыша и хоть раз качнуть подвешенную к потолку люльку.
Немного позднее маленький крикун появился и в палатке Володи и Люси Шумуновых. Сына в честь деда назвали Ильей.
В Кизылча-Баба говорили:
– Очень хорошо!.. Что же это за поселок, пусть далеко в песках, если в нем не рождаются дети, не слышно их смеха?
Контору участка вырыли в склоне большого бархана. Не контора – блиндаж. На столе рулоны прозрачной хрустящей кальки, голубая сетчатка миллиметровки, в углу ящики с теодолитами и нивелирами.
Я приехал в Кизылча-Баба, когда начальник участка Шумунов, прорабы Аман Чарлиев и Атабал Ковусов, геодезист из треста Вячеслав Поляков только что вернулись с трассы. Участку передавали новый отрезок – с 250-го до 244-го километра.
