Текст книги "На суше и на море. 1961. Выпуск 02"
Автор книги: Александр Казанцев
Соавторы: Теодор Гамильтон Старджон,Джек Холбрук Вэнс,Игорь Акимушкин,Владимир Успенский,Виктор Сапарин,Виталий Волович,Жак Бержье,Сергей Соловьев,Игорь Забелин,Всеволод Сысоев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 21 (всего у книги 40 страниц)
Меня постигла неудача: утонул ледоруб. Это тем более неприятно, что случилось в тот момент, когда посреди потока я горделиво огляделся по сторонам и даже в порыве бурного самоуважения сплюнул в воду. И без того на пятерых было всего три ледоруба, теперь их осталось два.
– Бывает, – добродушно утешает Юрий, заметив мой убитый вид. – В походе прощается все, кроме аморальных поступков.
Сергей смотрит так, что поневоле хочется извиниться. У него светло-серые глаза с колючими точечными зрачками.
– Горы требуют к себе вдумчивого отношения, – говорит он.
Горы… Они наклоняются к нам снежными вершинами, приглядываются и точно спрашивают:
– Ну как вам показалась первая наша встреча?
ПЕРЕВАЛ ХАНАКА
Отсюда, с развилки рек, в горы ведут два пути – вверх по Ханаке и вверх по Ходжа-Мафрачу.
– На перевале Ханака нам делать нечего, – хмуро заключает Сергей. – Там сейчас топографы.
Еще на первом ночлеге была коллективно придумана песня, с которой мы рассчитывали гордо ступить на перевал:
Мы пройдем маршрут, и короткий след пунктира
Останется на карте на века.
Осторожней, друг, труден путь в горах Памира,
В таинственных верховьях Ханака.
Пролетят года, станет путь на перевале
Доступным для любого ишака.
Все в порядке, друг, мы недаром побывали
В таинственных верховьях Ханака.
Сейчас эти достойные слова воспринимаются нами как сплошная издевка.
Мы решаем пройтись на перевал без рюкзаков и сегодня же возвратиться обратно. Просто прогулочка. Визит вежливости.
Идти налегке – одно удовольствие. Можно думать еще о чем-либо, кроме собственной спины.
Вершины гор выдвинуты одна из-за другой, точно карты в колоде. Сползающие с них снежные языки, как змеиные, раздваиваются серебряными ручьями. Река вскипает между камней.
С торчащей плоской скалы вода свешивается сплошным пологом в стремительных узорах пены. Радужная арка из брызг, соединяющая здесь оба берега, оформляет этот эффектный спектакль, названный Липским «водопадом Ирины».
Поддавшись общему лирическому настроению, Саше хочется назвать водопад как-нибудь иначе. Среди его знакомых, видите ли, нет ни одной Ирины. Но, перебрав несколько тоже очень милых имен, он так и не может решить, на каком остановиться, и авторитет Липского в данном вопросе остался непоколебленным.
Зато он пошатнулся в другом, более существенном.
Липский правильно определил направление перевала, но считал, что он ведет через Гиссарский хребет непосредственно к озеру Искандеркуль. И на своей карте он заставил хребет проделать неожиданный зигзаг для подтверждения этой гипотезы.
Но природе нет дела до наших гипотез. Она безразлична к ним, как портновский манекен к платьям, которые на нем примеривают. Пока платье кроится, можно считать его верхом совершенства. На манекене оно обнаруживает скрытые изъяны. В философии это называется, кажется, объективным фактом.
Перевал действительно располагается к западу, а не прямо по долине Ханаки, но Гиссарский хребет и озеро Искандеркуль здесь ни при чем. Сверившись с компасом, мы могли убедиться, что озеро лежит далеко в стороне, а открывшийся нам с перевала мрачного вида кряж впереди – это и есть сам хребет. Перевал ведет лишь через один из его отрогов. Следовательно, внизу река Пайрон, никакого отношения к Искандеркулю не имеющая, и единственный путь к озеру – по реке Ходжа-Мафрач, если в ее верховьях отыщется перевал.
Все это приятно щекочет наше исследовательское самолюбие.
– Смотрите, – закричала вдруг Нина, в нетерпении поднимаясь на носках и размахивая руками, – наши топографы!..
Они далеко внизу, по другую сторону перевала, и, разумеется, на их карте уже отмечен тот объективный факт, что Гиссарский хребет никуда не сворачивает, даже в угоду почтеннейшим из своих исследователей.
Мы почувствовали себя обворованными. Открытие буквально «увели» из-под носа.
– Пора возвращаться, – предложил Сергей и первым повернул обратно.
Вниз, вниз, вдоль Ханаки, до слияния ее с Ходжа-Мафрачем… Длинен обратный путь.
РЕКА ХОДЖА-МАФРАЧ
Вверх по Ходжа-Мафрачу ни тропы, ни людей. Природа и мы – нос к носу. Это тягостно. В конечном счете мы, как и все люди, привыкли жить среди небольших, удобных в обращении вещей. Горы – это как-то громоздко. Гнетущее ощущение одиночества, заброшенности на миллион лет и километров от уютного уклада жизни усиливается тем, что вслед за нами в ущелье вползают тучи. Мы движемся – движутся и они. Это напоминает преследование, причем мы в худшем положении. Тучи, хоть и вровень с нами, движутся все-таки по воздуху, тогда как нам приходится карабкаться по скалам, зачастую на четвереньках. Тучи движутся безостановочно, а мы вынуждены время от времени отдыхать. Мы давно бы остановились переждать непогоду, если бы нашли относительно ровное местечко для палатки.
Но вот белесые щупальца тумана дотягиваются до нас. Тогда мы выбираем крохотный «пятачок» возле самой реки. Дальше уже начинается ледник с гротом, откуда вытекает река.
Разбить палатку на площадке величиной с обеденный стол, не свалившись при этом в воду, – конечно, чудо, случающееся только однажды. Но мы уже в таком состоянии, что способны вершить чудеса.
Итак, спереди – ледник, сзади – каменная осыпь, слева склон ущелья, справа – река. Но вскоре мы перестаем соображать, где что находится – все скрыто тяжелым свинцовым туманом. Желаем друг другу «спокойной ночи», и это кажется большим, чем обычная вежливость.
Просыпаемся от удара грома возле самого уха. Ситуация вмиг проясняется. Гроза, да еще горная, и мы в самом центре грозовой тучи. Электрические разряды возникают совсем рядом, и за каждой вспышкой молнии мы тотчас же слышим гром, не отстающий ни на мгновение. Ущелье тесное, и видно, где молнии вонзаются в ого стены. Утром в этих местах можно будет найти черные сосульки оплавившегося камня.
Некоторое время спустя мы начинаем замечать такие подробности, как мокрые одеяла, палатка, одежда. Мы – в туче. И ливень не падает на нас, а образуется тут же. Мы, как и все прочие предметы, аккумулируем на себе влагу.
Одиночные удары переходят в сплошную канонаду. Молнии точно догоняют одна другую – каждое мгновение их можно насчитать несколько, и ущелье озарено мертвенно трепетным светом, как сварочный цех. Со стороны подобный фейерверк, вероятно, увлекателен. Вблизи же все это кажется слишком помпезным: не стоит расходовать столько энергетической мощи, чтобы испепелить пятерых человек. В старину боги были экономнее.
Наши лица выглядят призрачно-бледными, чему причиной, видимо, не только освещение. Мы стараемся распознать в этом хаосе шум реки. Каждый отлично помнит, что достаточно потоку чуть-чуть спрямить свое русло, и приютивший нас ровный «пятачок» перестанет существовать.
– Юра, ты там с края, пошарь, далеко ли вода?
– Далеко, – слышится ленивый, как бы с полусна голос. – Едва рукой достаю.
Время от времени что-то с грохотом прокатывается по руслу. Это камни, сорванные вздувшимся потоком. Один скатывается с раскисшего склона, под которым разбита наша палатка, и гулко ухает в реку. Мы определяем, где он упал, ниже палатки. Следующий… Выше. Еще один… Опять мимо. Мы инстинктивно поджимаем ноги, чтобы представлять как можно меньшую мишень.
У Саши с Юрием серьезный научный спор. Хладнокровный Юрий утверждает, что сель – грязевая лавина – движется со скоростью черепахи. Саша настаивает на скорости курьерского поезда. Оба ссылаются на солидные источники. Меня не устраивает ни то, ни другое. Я предлагаю перебраться из этой ловушки повыше, на ледник.
– Ночью? По мокрому льду? – едко спрашивает Сергей. – Мы непременно не досчитаемся там кого-нибудь.
– Может, проголосуем? – настаиваю я. – Чем бездействовать…
– Решаю я, – твердо заявляет Сергей. – В Москве обсудите, прав я или неправ.
– Ничего, мальчики, – примирительно говорит Нина. – Главное, что не мокро…
– И не холодно…
– И камни не валятся…
– И небо ясное…
– И сель не предвидится…
Тут-то и раздается такой грохот, точно целый хребет стал извиваться в корчах. Мы вмиг принимаем сидячее положение, насколько позволяет низкая палатка, готовые ежесекундно вскочить и снести ее головами. Но грохот смолкает, и мы вновь как спасение, как сладчайшие звуки, слышим небесную перепалку и шум потока.
– Не сель, – облегченно вздыхает Сергей. – Это рухнул ледниковый грот. Тот самый… – Он толкает меня в бок. – Спим.
Мы, конечно, не спим – дремлем…
– Мальчики, – тихо расталкивает нас Нина. – Огни Эльма.
Снаружи все тихо. Зубцы скал увенчаны крохотными светящимися кисточками.
– Страшно красиво, правда? Как цветы…
Ее чисто женский восторг не находит сочувствия. Но он убеждает нас в том, что мир не изменился.
Утром я вижу у Саши торчащий из нагрудного кармана нож.
– Это зачем?
– А вдруг завалило бы и палатку пришлось резать, – смущенно объясняет он.
НЕИЗВЕСТНЫЙ ПЕРЕВАЛ
Глубокая ледяная котловина, окруженная сплошной скальной стеной. Острые грани, венчающие ее, ощерены в фиолетовые небеса. Странное бессолнечное небо. Не сразу сообразишь, что оно скрыто плотными тучами, принявшими такой оттенок. Вокруг пусто, как на Луне. Такими я представлял себе космические пейзажи, на фоне которых репортеры будущего пишут корреспонденции в «Межпланетную жизнь». Может быть, только и отличает нас от астронавтов то, что мы находимся на Земле. И цепочка вырубленных ступеней, идущая зигзагом в обход зеленоватых трещин, напоминает, что мы попали сюда не из космоса.
Мы сидим на рюкзаках посреди котловины и обсуждаем положение. Четыре часа дня. Впереди – ничего похожего на перевал. На карте это место девственно бело. Потеряв еще часа два на поиски перевала, мы вынуждены будем заночевать здесь на льду. Для нас – без спальных мешков, без дров да еще вымокших при переходе вброд ледяного желоба – это наглый эксперимент.
Если же тотчас начать возвращение, может быть, мы успели бы еще до темноты по своим следам к развилке Ханака – Ходжа-Мафрач, к дровам, к костру. Но оттуда нам одна дорога обратно в Сталинабад. Искать обход у нас не хватит ни продуктов, ни времени: существуют контрольные сроки, после которых начинаются розыски затерявшейся группы.
Помимо того что в ряду общих судеб решается и моя судьба, вопрос, рискнем ли мы идти вперед, занимает меня и другой своей стороной. Представляется редкий случай: не разговоры, не привычные поступки, а одно рискованное действие – определит главное в этих людях.
Вокруг осыпаются лавины. Белый откос внезапно окутывается снежной пылью, слышится змеиное шуршание, затем грохот – и поднятый лавиной ветер бьет нам в лицо, спирает дыхание. Когда мгла оседает, открывается нагая черная стена, точно под шумок сменили декорации. Очень неуютно быть актером на такой сцене.
Сергей несколько минут сидит отвернувшись, молча, спрятав лицо в ладонях. Сейчас он определяет силы каждого и решает за всех. Мы стараемся не глядеть в его сторону. Затем он решительно поднимается, берет веревку, бросает другой ее конец Юрию.
Они обвязываются, чтобы идти на разведку. У них ледорубы и ботинки. Остальные экипированы явно не для таких переделок.
– В пять ждите нас.
В пять – последняя надежда на возвращение. Не к дровам, туда уже не успеть, – к месту вчерашней грозной ночевки. Там под нами был все-таки камень – не лед. Разведчики уходят в связке.
Четыре часа тридцать минут. Начинает идти снег. Саша, ежась, рассказывает, как прошлым летом в Армении он ел холодный виноград. Загорали на песке, а виноград положили в воду и отщипывали по ягодке. Надо было поехать в Армению. Там тоже есть горы…
– Саша, – перебивает его Нина. – Ты не помнишь, на какой улице жил Шерлок Холмс?
– Кто? На Бейкер-стрит.
– А номер дома?
– Не помню.
– Жаль, – вздохнув, говорит Нина. – Кстати, почему ты никогда не бреешься?
Я курю папиросу за папиросой. Предлагаю закурить остальным. Нина закашливается от первой же затяжки, но докуривает до конца.
– Думаешь, стоит терять время на розыски перевала? – спрашиваю я.
– Да. Сережка найдет перевал, хотя б его здесь и не было. Это – единственно разумное в нашем положении. В сумерках мы вряд ли прошли бы до Ханаки, и опять камнепады, вода, сель… Я горжусь Сережкой, – вдруг застенчиво добавляет она. – Можно еще папиросу?
Пять часов. Их нет. Решено выждать еще час, а затем идти на розыски. Мы безостановочно ходим вокруг полузасыпанных снегом рюкзаков и по-извозчичьи охлопываем себя руками. Оттираем мерзнущее лицо ладонями.
Как назло, когда я стараюсь ни о чем не думать, привязались какие-то назойливые строчки. Я несколько раз непроизвольно повторяю их, прежде чем доходит смысл:
Тогда я встал; и этим проявил
Я больше сил, чем их имел на деле.
И молвил так: «Идем, я бодр и смел».
С трудом вспоминаю: Данте… Затем цепью ассоциаций возвращаюсь в комнату с веселыми безделушками и объемистыми книгами, к чайным чашкам на разбросанных рукописях – в милую семью искусствоведов, заботящихся о моем эстетическом воспитании. «Перечитай это место из „Ада“, – настаивают они. – „Больше сил, чем их имел на деле“… Прочувствуй… Бери еще печенье».
– Дай еще папиросу, – просит Нина. – Они не могли провалиться в трещину?
Два шага – секунда. Еще секунда, еще… Темнеет. Темнеет, черт побери!
Позднее Юрий рассказал нам, как было дело. В половине пятого они не видели еще ни малейшей возможности перевалить. Разведчики посмотрели друг на друга.
Вероятно, в эту минуту они вспомнили злополучный «пятачок», где опять пришлось бы заночевать, и, не сговариваясь, пошли дальше.
В одном месте им показалось, что можно подняться. Они отсчитывали минуту за минутой, пока восходили на гребень, но надо было уже проверить все до конца, не оставляя сомнений. Наконец гребень…
За ним – долина, ясное небо, даже трава… Сергей спустился по крутому склону на длину веревки – Юрий страховал его, – попрыгал на снежном откосе. Нет, лавины быть не должно. Лишь тогда они повернули к нам.
…Все это мы узнали позднее. В первые минуты их возвращения понимаем одно – перевалить можно. Быстро связываемся, надеваем рюкзаки. Разведчики глотают сахар горстями. Второй день мы едим только сахар.
Шаг в шаг, след в след… Я так и запомнил этот путь – темные углубления следов, затем вырубленные на крутизне ступени, натянутая веревка, уходящая в снежную мглу… Затем скалы, возникшие перед самым лицом – значит, мы уже на краю ледника.
Над обрывом заснеженная полочка шириной в ступню, по ней пробираемся боком, цепляясь руками за выступы. Вниз лучше не глядеть – все равно идти надо. Никогда мы так не доверяли друг другу, и натянутая веревка – точно нерв, бегущий от сердца к сердцу.
Воздух разрежен – высота не менее четырех с половиной тысяч метров. Я всасываю его в легкие до отказа. А может, это не от высоты, а от страха?..
– Послушай, – кричу тогда я Нине, – все ли у тебя в порядке?
И голос мой вполне тверд и внятен, с обычной картавостью, не более.
Полочка заканчивается.
Так вот где мы перевалим!.. Узкая, еле намеченная седловина. На нее можно сесть верхом, свесив ноги по обе стороны гребня.
– Только Сережка мог найти такой перевал, – ласково говорит Нина.
Внизу в самом деле темнеет трава, поблескивает в сумерках ниточка реки. И алая полоска заката. Первое понятие об аде и рае должно было возникнуть именно здесь – при взгляде в обе стороны.
Наспех складывается каменный тур, пишется записка. Эта затея кажется мне бессмысленной: здесь никогда никто не был и вряд ли когда-нибудь будет.
– А если будет? – говорит Сергей. – Если бы мы нашли записку, разве нам не стало бы теплее? Кстати, как мы назовем этот перевал?
Я снова оглядываюсь: черное кольцо гор, точно кратер потухшего вулкана, темно-фиолетовое космическое небо…
– Перевал «Лунного цирка».
– Просто «Колизей», – предлагает Саша. – В память о гладиаторах.
– Значит, перевал «Цирк», – записывает Сергей. Спускается Нина. Зарывшись ногами в снег, я попускаю ей веревку. Затем меня страхует Саша. Вторая связка движется следом, стараясь не потерять нас в темноте. Белый снег еще хорошо виден. Соскользнув по склону, нагребаешь целые сугробы, пока натянувшаяся веревка не останавливает скольжение. Карманы, одежда, обувь набиты снегом. Нина, я, Саша… Бегущая веревка согревает ладони. Вторая связка поминутно перекликается с нами.
В кромешной тьме мы соединяемся на каменной морене.
– Раздеться догола, – приказывает Сергей. – Выкрутить одежду. Снова одеться. Надеть все, что возможно. Сахар в неограниченном количестве. Накроемся палаткой и сядем теснее. Ноги в рюкзаки. Через пять часов рассветет.
С одежды, растрескиваясь, осыпаются ледяные струпья.
КАЗНОК И ОЗЕРО ТЕМИР-ДАРА
На пути в рай, который открылся нам вчера с перевала, лежит скучное чистилище. Это расщелина в горах, до краев забитая скалами, между которыми продырявила себе путь река. Куда она ведет и имеет ли вообще название, мы пока не знаем. Здесь ни пастбищ, ни деревца, и вполне возможно, что мы еще не вышли из белого пятна.
Но вот запертая скалой река разлилась крохотным, как пуп, озерком. На топографический план оно нанесено. Таким образом, выясняется название реки – Казнок – «Узкое место» в переводе с таджикского. Название общее для нескольких гиблых перевалов и горных ловушек подобного типа.
Между тем наше снаряжение и одежда начинают оттаивать, затем и высыхать. А едва появляется солнце, становится жарко. Даже слишком.
Климатологи насчитывают в Кухистане семь климатических поясов: от «особо теплого» до полярного. Спустившись всего на тысячу метров, то есть пройдя вниз по долине Казнока километров десять, мы очутились в таких зарослях, которые я, никогда не бывавший в тропиках, охотно назову тропическими. Во всяком случае нам приходится прорубать зеленый туннель. Это тяжело, но нескучно. В награду на головы нам сыплются незрелые грецкие орехи. После снега чувствуется известное разнообразие.
Последний взмах топориком – и мы на берегу озера Темир-Дара. Горы столпились вокруг него, и серебристые отражения их вершин сходятся в неясной малахитовой глубине. Прибрежные ивы и орех наклоняют к воде гибкие ветви, образуя сводчатые тенистые коридоры. Ни движения, ни шороха, ни ветерка. Точно нас подслушивает кто-то. Здесь все словно пребывает в оцепенении с первого дня творения.
Но это не так. Вот правдивая история сравнительно недавних времен, уже на памяти человечества: землетрясение стряхнуло в долину несколько горных макушек и незаметный ручей разлился озером Темир-Дара, на берегу которого мы стоим.
А вот и совершенно свежее происшествие, хоть пиши его в вечернюю газету. Ожидаемый нами в позавчерашнюю грозовую ночь сель сошел-таки. Но не в долину Ходжа-Мафрача – нам на головы, а по эту сторону хребта – к озеру. Он лежит темной, уже подсохшей на поверхности полосой ила и песка, похожий на издыхающую змею. О глубине потока можно судить по изломанным, измочаленным верхушкам деревьев, торчащим из него, как руки утопленников.
Передний край грязевой лавины далеко полуостровом вдвинулся в озеро, и вода затопила прибрежные террасы. Нам придется перебираться на противоположный берег либо по воде, либо через селевую грязь. Она покрыта ломкой коркой. Ноги проваливаются, пока не упрутся в засосанный камень или корневище. Иной раз, провалившись по пояс, хватаешься за ветви, торчащие над топью, и с усилием (за спиной рюкзак) подтягиваешься, медленно высвобождаясь для нового шага, и снова проваливаешься…
Потом мы долго отмываемся в озере, нарушая его холодное спокойствие, и у всех на устах странное слово: «экзотика».
Разобраться в ощущениях мы так и не успеваем. Поесть тоже. Угли костра подергиваются пеплом, булькает в ведре каша. Я – дежурный – сонно тычу в нее ложкой. А вокруг спят товарищи, повалившись на траву, не поставив палатку, не подложив под головы рюкзаки, так, как застиг их сон. Хороводы звезд гудят у самого уха, луна сваливается в озеро и, шипя, гаснет там, на небе остается круглая дырка, – и я начинаю понимать, что сплю тоже.
ДОЛИНА КАРА-ТАГА
«Долина то сжимается, то расширяется, оставаясь зеленой до самых верхних скал. Тропа идет то у воды, то поверху, откуда видны снежные вершины. Воздух чист и свеж, как поцелуй ребенка». Так записывает в дневнике Юрий, впервые не прибегая к цифрам и тем озадачивая будущих историков. Сравнение он заимствует у Лермонтова, но историки в этом разберутся.
Саша беспрерывно щелкает фотоаппаратом. Нина беспричинно смеется. Сергей торжествен, как пророк.
Мы проходим фруктовые леса долины Кара-Тага. Я видел много красивых мест на земле – главным образом в кино, – но таких, убежден, раз-два и обчелся. Здесь могли бок о бок сотрудничать десять киностудий, и ни один кадр не повторил бы другой. Наш Кухистан, говорят старики, аллах создал в последнюю минуту из всего, что было под рукой. Индиговое небо, серебряные с чернением пики, интенсивно красные скалы, живая зелень деревьев и от них густо-черные бархатные тени, так что в двух шагах не разглядишь человека, если ты на припеке, а он зашел под сень. Природа здесь, подобно героическому эпосу, не терпит полутонов.
Вода в Кара-Таге шоколадного цвета, но выше впадения мутного Пайрона становится ясно-голубой, а еще дальше – слепяще белой от пены. Продольные галечные косы отделяют спокойные глубокие заводи. Дно их выложено разноцветной мозаикой. Зеленые, красные, белые камешки соединены в причудливые узоры.
– Как кафельный пол, – восторженно определил Юрий.
Нина после этого часа два не разговаривала с ним.
Она подобрала камешек нежно-бирюзового оттенка и спрятала в рюкзак. Бирюза на всем Востоке – цвет счастья, удачи, сбывающихся надежд. Купола гробниц непременно бирюзовые. Очевидно, погребенные под ними беспечально проводят время на том свете. Я скромно рассчитываю, что с приобретением этого камешка нам не придется больше замерзать на перевалах.
Шум воды, оглушивший нас на Ханаке, здесь скрадывается сплошной растительностью по берегам. Каждая глыба обвита корнями. Иногда дерево раскалывает скалу, прорастая сквозь нее и поднимая обломки на своих ветвях.
Не знал, что «барбарис» – это не только конфеты, но и ягоды. Тоже кисленькие. Запускаю в гроздья пятерню и обсасываю ягоды до косточек. Несколько таких широких движений от куста ко рту – и зубы начинают ныть от оскомины.
Вокруг изобилие: ежевика, смородина, дикая яблоня, алыча – подобие сливы, огненная облепиха с резким запахом спирта и вагныч – ягода помельче вишни, но такая же сочная. Принесенное домой с базара, все это поедалось бы вмиг без разбора. Но здесь мы тягостно раздумываем над каждым новым «фруктом», разжевываем на пробу, меланхолично щупаем животы и лишь затем обворовываем весь куст. Даже издревле знакомую смородину мы долго не решаемся узнавать. А пурпурные крупные ягоды, похожие на рябину, но пахнущие почему-то яблочным компотом, никто из нас так и не рискнул попробовать.
Красота природы – первое богатство этой долины. Провести бы сюда дорогу, возить туристов, выстроить дома отдыха – опустело бы озеро Рица, вздохнуло бы с облечением Черное море…
Но, кстати сказать, на всем пути мы не встретили ни одного человеческого жилища. Поэтические красоты воспринимаются лишь на сытый желудок, и люди предпочитают селиться в прозаичнейших местах, где может развернуться плуг.
ПЕРЕВАЛ МУРА
Мура – перевал известный. О нем упоминают почти все, путешествовавшие по Кухистану. Причем одни утверждают, что перевал почти непроходим, другие – что он доступен даже для вьючного транспорта.
Оба мнения справедливы. Все дело в том, в какой из летних месяцев побывал здесь путешественник. Зимой перевал непроходим вообще.
И все же он был некогда основным путем с севера, из русских владений, в Гиссарское бекство, подвассальное Бухарскому эмирату. Первыми сюда проторили дорогу санкт-петербургские подпоручики и штабс-капитаны. Русские чиновники, путешественники, купцы…
«Для науки этот край также представляет интерес чрезвычайный», – пишет в донесении офицер Лилиенталь.
Вслед за русскими экспедициями спустя год-другой движутся войска Ак-Падишаха – «Белого царя». Здесь, на Муре, под снежной лавиной погиб целый отряд – шестьдесят человек.
Горные таджики еще пашут сохой, платят налоги и беку и эмиру. Они кормят правительственных чиновников, потому что бухарская служба не предусматривает зарплаты. Кормись как хочешь. Сколько сдерешь – все твое. Отсюда и поговорка: «Грабителя встретишь даже у входа в рай».
Но с русскими появились уже такие полезные вещи, как спички, мыло, дешевые заводские гвозди. Трехгорная мануфактура оперативно специализировалась на выпуске тканей восточных расцветок. Тульские заводчики наводнили Среднюю Азию самоварами. Фарфоровые черепки «Гарднер и К°» с фальшивыми китайскими знаками археологи уже привыкли считать «верхним культурным слоем» над керамикой времен Тимура и древнего Согда.
Кладется конец вечным кровавым склокам между феодалами-беками. Прекращаются ежегодные летние наезды эмира – одного из гнуснейших правителей на земле, когда публично рубили головы не только людям, но даже ишакам, если они осмеливались реветь возле эмирской резиденции.
«Хотя но национальности и религии русские отличаются от нас, но в дружбе, искренности и человечности они выше нас», – заявляет горячий последователь русских просветителей Ахмад Дониш, оставаясь тем не менее правоверным мусульманином. А жители Фальгарского бекства сами шлют в царскую ставку в Самарканде своих гонцов, чтобы ускорить приход русских войск…
Вот так, выйдя позавчера из белого пятна, мы оказались в местах, известных как Ленинские горы.
Но… кажется, я поспешил с выводами. Известность – понятие относительное.
Все источники описывают перевал Мура как двойной. Однако мы не видим ни седловины, ни второго перевала. Впереди покрытый фирном спуск в долину, а далеко на горизонте – розовый с белым пик Красных Зорь, аппетитно прослоенный горизонтальными облаками, как торт на блюде.
Это уже Фанские горы, куда лежит наш путь.
Сергей с удовольствием наносит на план истинные очертания перевала. Саша щелкает фотоаппаратом, фиксируя и перевал и лицо Сергея.
ДОЛИНА МУРЫ И РЕКА САРЫТАГ
Горные пастбища, лед, фруктовые леса, снова лед… Словно мы движемся семимильными шагами по земному меридиану. Теперь нашему вниманию предлагается степь. Совершенно половецкого разгульного типа, но поменьше – километров семь-восемь на полтора.
Долина реки Муры трогового происхождения. Это значит, что во времена оно спустился сюда ледник и выпахал широченный желоб с отлогими склонами. Затем ледник постепенно стаял, и осталось аккуратно обтесанное корыто, по дну которого тихохонько течет река, совершенно не подозревая, что она горная.
На берегах трава по колено, но уже пожелтевшая и привядшая. Лишь в котловине, где Мура вбирает в себя многочисленные притоки, трава такая густая и сочная, что мы в два счета перепачкались зеленью. Овцы пасутся без присмотра. Они теснятся по обеим сторонам нашего пути, как городские зеваки во время проезда именитых гостей.
Овцы невежественны, иначе они глазели бы не на нас, а себе под ноги. Покрытые вкусной травой чуть заметные всхолмления, которые мы даже не даем себе труда обходить, – это рухнувшие глинобитные стены; выступ на склоне, еле отличимый от прочих скал, – остатки Калай-Сангина, «Каменной крепости». Остатки незавидные, однако ж пережившие славу десятков своих завоевателей, от которых не осталось даже имени.
А дважды это затерянное междуречье, едва нанесенное на карту, включалось в орбиту большой истории.
Две личности, две эпохи, разделенные тысячелетиями, миры, навечно обозначенные как Запад и Восток, – Александр Македонский и Бабур. Они проходили здесь: один – преследуя врага, другой – уходя от погони.
Любой ясно выраженный характер интернационален в том смысле, что в каждом народе найдется подобный ему. Разделенные материками и эпохами, они принадлежат единому беспокойному человечеству.
Бабур совершил оплошку, сам написав о себе. Он мог бы, как и Александр, вызвать к жизни целую литературу. Потомок Тимура, изгнанный в юности предводителем кочевых узбеков Шейбани-ханом из родной Ферганы, он с горстью дружинников завоевал себе новое царство.
Желанной цели должен ты добиться, человек,
Иль ничего пускай тебе не снится, человек.
А если этих двух задач не сможешь ты решить, —
Уйди куда-нибудь, живи, как птица, человек!
Так пишет Бабур, не уточняя здесь «желанную цель». Но в своих записках мимоходом замечает: «Ходжент – незначительное место; человек с сотней или двумя нукеров прокормится там с трудом. Как же может муж с большими притязаниями спокойно сидеть там?»
«Большие притязания» Бабура привели его в Индию, где он основал для себя и своих потомков трехсотлетнюю империю «Великих Моголов», павшую лишь от британских пушек.
Этот человек удивительно сочетал в себе свойства основных человеческих типов: созерцательного и деятельного, неистовый в жизни, он пытлив и объективен в написанном. Подобное сочетание не столь редко. Редко проявляется оно с такой брызжущей полнотой.
Мы идем по долине, где отступал Бабур, потные, тихие и смирные. Никто нас не преследует и мы не завоевываем себе царство. Мы можем только дать волю воображению, платонически ощутить горечь бегства и предчувствие новой славы.
Далее по реке Сарытаг пошло уж и вовсе привычное: березы, тополя, ивы, волнуется вполне шишкинская рожь, желтые стога наметаны в два человеческих роста. Березы здесь огромные, раскидистые, со свернувшейся лохматой корой бронзового цвета. Поэты, которым это дерево издавна дает хлеб насущный, несколько растерялись бы в поисках новых сравнений. Недостает разве лишь поселян песенного вида с есенинской голубизной в глазах.
А вот и они. Не на лошадках, правда, – на ишаках, не в лаптях – в сапогах сыромятной кожи, в халатах вместо зипунов. Но в глазах под стать березам всамделишная северная голубизна. Чтобы навсегда закрепить за собой эти земли, дальновидный завоеватель македонец оставил здесь, на зыбком рубеже свеженаграбленных владений, несколько тысяч своих воинов, «тех, – пишет историк Александра Помпей Трог, – кто в его войске обнаруживал беспокойный дух».
Восток, Запад – навечно разделенные половинки мира… Чистая мистика. Земля круглая и, главное, сплошная. И живет на ней единое человечество
Греческие колонисты давно позабыли и язык предков и своих богов. А цвет глаз, форма носа – существенно ли это?
– Салям алейкум! – приветствуют нас потомки эллинов, проезжая мимо на ишаках, и по-восточному низко кланяются, прижимая руку к сердцу.
ОЗЕРО ИСКАНДЕРКУЛЬ
Приятно думать, что наша палатка раскинута на том лужке, где, возможно, пасся доблестный конь Александра Македонского. Мы чувствуем себя приобщенными к большой истории.
