Текст книги "Венедикт Ерофеев: Человек нездешний"

Автор книги: Александр Сенкевич

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 55 страниц) [доступный отрывок для чтения: 20 страниц]

Обращусь к его аргументации. В 1970-е годы усилившееся идеологическое давление на писателей и художников перекрывает систему культурного кровообращения. В результате этого «художественная жизнь приобретает очаговый характер, распадается на мелкие, не связанные друг с другом участки». То, что рядом, выглядит непропорционально громадным, а то, что не поблизости, – почти невидимым. Отсюда следует: «Естественный акт вкусового отбора осуществляется не по модели “Иванов мне нравится больше Сидорова” или даже “Иванов мне нравится, а Сидоров – нет”, но по формуле “Иванов гений, а Сидорова не существует”. Обратной стороной этой групповой зацикленное™ становится фатальная неуверенность, ибо только общественное одобрение, негодование, безразличие могут служить почвой, из которой произрастает любое суждение. Вне их оно как бы висит в воздухе, становясь, независимо от своей обоснованности, слишком лёгким и произвольным делом. Всякое творческое усилие вызывает здесь непомерный резонанс в ближайшей среде, а затем поглощается вакуумом»³⁸.

Причисление Венедикта Ерофеева к признанным классикам русской литературы объясняется, по мысли профессора, тем, что поэме «Москва – Петушки» суждено было «стать точкой отсчёта для нового этапа художественного, или, по крайней мере, литературного процесса. Более того, по слабому намёку, по едва заметной цитате из поэмы в незнакомом человеке можно было узнать своего»³⁹. Конечно же, роли Александра Солженицына и Венедикта Ерофеева в пробуждении общественного сознания моих соотечественников несоизмеримы. Да и поведение каждого из них неодинаково. Один мужественно вышел на передний край борьбы с монстром тоталитаризма, а другой повёл себя как Фрэнк Абигнейл из фильма Стивена Спилберга «Поймай меня, если сможешь» (2002). Андрей Зорин осознает эти нестыковки жизненных путей двух писателей, как и то, что Венедикт Ерофеев отважно нырнул в самую гущу жизни обычных работяг, своих современников, и находился в ней почти десять лет, написав свой шедевр – поэму «Москва – Петушки». В этом произведении мудрость, почерпнутая писателем из многочисленных философских, религиозных и литературных источников, слилась воедино с его непосредственным жизненным опытом. Оценивая масштаб дарования автора поэмы и художественную необычность его творения, Андрей Зорин находит точный ответ, в чём конкретно сказалось воздействие творчества Александра Солженицына и Венедикта Ерофеева на умы их современников: «Я не раз слышал, а в последнее время и читал, что значило для людей начала 60-х годов появление “Одного дня Ивана Денисовича”. Огромный пласт бытия, тяжко ворочавшийся в подсознании, о котором у общества не было ни слов, ни сил не только говорить, но и думать, был неожиданно возведён, как любил выражаться Гегель, “в перл создания” и обнародован. Целое поколение, а то и два сумели благодаря этой маленькой повести осознать себя и своё место в жизни. На следующем этапе другой книге Солженицына “Архипелаг ГУЛаг” суждено было выполнить куда более грандиозную задачу. Но “поколение образующая” роль перешла на этот раз к поэме Венедикта Ерофеева»⁴⁰.

Новое поколение свободных людей, использующее успехи цивилизации и обладающее чувством достоинства, с трудом, но всё-таки выходит на авансцену современной российской жизни. За ним будущее России.

Веничка, герой поэмы Венедикта Ерофеева «Москва – Петушки», приближающийся по ходу повествования к неминуемой смерти, предощущает с точки зрения вечности такое общество свободных и полноправных граждан, чьё сознание не ущербно и не замусорено всякой ерундой.

Андрей Зорин в качестве резюме к своей статье высказывает следующую мысль: «Демократизм и элитарность, грубость и утончённость, форс и трагедия, капустник и мистериальное действо встретились на страницах поэмы, чтобы в ценящую парадоксы эпоху оттенить главный парадокс: всеми фибрами души не терпевший учительства, Веничка таки стал пророком. И когда нас позовут на любой суд, мы будем свидетельствовать о времени, в котором жили, держа руку на “Москве – Петушки”»⁴¹.

Время нетерпимости, преследований и массовых репрессий закончилось. Думаю, навсегда. В наши дни уже не скажешь: «Была правда когда-то, да извелась». Правды стало много, а вот справедливости, о которой говорят: «справедливость – залог процветания», ощутимо мало. Большей частью мы любим, как и прежде, справедливость за счёт нашего ближнего. Официально, но не общенародно признали свет за свет, тьму за тьму. И храмов в Москве стало, как прежде, сорок сороков, а может быть, и того больше. Вместе с тем всё ещё многие из моих соотечественников не прочувствовали недавнюю историю родной страны, не осознали её уроков, высокомерно отодвинув в тень её трагические события, не догадываясь, до какой степени опасно для будущего России удерживать себя в таком межеумочном состоянии.

И ещё скажу о полезном совете от Венедикта Ерофеева. Пора нам отвыкнуть от принципа «только так и никак иначе», из-за которого на нашей планете происходили и происходят многие беды.

Посмертная судьба Венедикта Ерофеева определилась. Он признан классиком русской литературы. Этот очевидный факт, подтверждённый его многочисленными читателями и авторитетными писателями во многих странах, вряд ли возможно аргументированно оспорить или, наведя хрестоматийный глянец, подвергнуть его изоляции за стеклом музейной витрины. Критик Марк Наумович Липовецкий в 1992 году на страницах журнала «Знамя» с полным правом объявил, что «процесс возведения Венедикта Ерофеева в священный сан КЛАССИКА русской словесности завершён окончательно и бесповоротно»⁴².

Глава шестая
ВЕНЕДИКТ ЕРОФЕЕВ КАК ТЕРРА ИНКОГНИТА

Венедикт Ерофеев со временем превратился в персонаж легенды, рождённой среди российских выпивох, склонных порассуждать о всяком разном. Легенда эта о том, как с помощью средств, опасных для здоровья, утоляется жажда свободы и появляется, пусть и на короткое время, развесёлое состояние души, когда море по колено. А уже как следствие этого – уверенность в себе, в своих творческих возможностях и самоуважение. Подобные ощущения и воспоминания о них греют душу сильно пьющих людей, а также успокаивают их совесть во время неотвратимых конфликтов со своими близкими. Венедикт Ерофеев в создании этой легенды принимал посильное участие и даже в определённых ситуациях (например, в общении с журналистами) испытывал удовольствие, когда фонтанировал придуманными историями из своей жизни и жизни своего окружения. Они были настолько шокирующими, что у собеседника от удивления округлялись глаза. Энергии и времени на дуракаваляние у него хватало с избытком.

Анатолий Иванов, приятель Венедикта Ерофеева, в своей статье «Как стёклышко: Венедикт Ерофеев вблизи и издалече» нисколько не преувеличивает, когда говорит, что «Веня наплодил уйму легенд, “дез”, апокрифов о себе, пестовал их и множил»¹. Эти импровизации его ума, часто становившегося игривым под воздействием винных паров, со временем широко распространились в виде устных рассказов среди его поклонников и получили название «Евангелие от Ерофеева». Именно они и создали ему репутацию интеллектуала-юродивого, постоянно находящегося «под мухой»[92]92
  «Мухой» называли крошечную рюмку, которую в стародавние времена подавали бесплатно посетителям во многих трактирах.


[Закрыть].

Я на самом себе ощутил правоту рассуждений Анатолия Иванова на тему «Ерофеев и его два облика – настоящий и фольклорный». Он предупреждает будущих биографов писателя: «Не завидую тем, кто возьмётся за подлинное немифологизированное жизнеописание Венедикта Васильевича Ерофеева. Отделить истинность от театрализации жизни непросто. Каков он настоящий, видимо, до конца не знает никто»².

Теперь понятно, почему даже такой многократно общавшийся с Венедиктом Ерофеевым инакомыслящий и здравомыслящий поэт и прозаик, как Владимир Дмитриевич Алейников, обозначил его сочинения «алкогольной прозой». Он заявил буквально следующее: «На одном Вене Ерофееве свет клином не сошёлся. Веня со своей алкогольной прозой появился, кстати говоря, вовсе не на заре, а где-то поближе к середине всеобщей выпивонной эпопеи. Бывали авторы, выразившие в слове спиртовую тему и получше его, Ерофеева, посильнее и убедительнее. Немало ещё есть неизданных текстов»³. А восхищаются ерофеевской прозой, как утверждает Владимир Алейников в своём мемуаре «Пир», «официальные писатели, особенно либеральные, с широкими взглядами...»⁴. Такие, например, как Андрей Битов.

Меня не удивило подобное скептическое отношение к творчеству Венедикта Ерофеева со стороны писателя амбициозного, однако живущего вдали от шумных городов. Ситуация для писательской среды вполне обычная. Один писатель в своём произведении в целях саморекламы (не по причине же зависти!) наезжает на другого, в литературном мире более известного.

Венедикт Ерофеев свыкся с подобной атмосферой недоброжелательства и, находясь среди своих коллег, больше помалкивал, чем говорил, чтобы не раздражать собеседников. Впрочем, он не всегда сдерживался. Бывало, что и срывался. Особенно во время затяжных попоек в компании молодых писателей из ленинградской «второй литературы».

А вот другой поэт и прозаик, широко известный в публичном пространстве Дмитрий Львович Быков, в разговоре о популярности поэмы Венедикта Ерофеева «Москва – Петушки» также не забыл об «алкогольной прозе», но придал своим рассуждениям о ней, в отличие от прямолинейного Владимира Алейникова, совершенно иной, более широкий смысл.

Вести дискуссии вокруг Венедикта Ерофеева действительно сомнительное удовольствие. Ведь вся его биография окутана туманом неопределённости.

Андрей Зорин в связи с этим обстоятельством предупреждает авторов вроде меня, самонадеянно решивших составить жизнеописание Венедикта Ерофеева: «Что до биографов, то их задача окажется и вовсе не посильной, ибо проследить перемещения писателя по городам, весям, службам и учебным заведениям, выявить помещения для установления на них мемориальных досок, датировать замыслы и свершения, – дело почти немыслимое. “Написать его биографию было бы делом его друзей, – говорил Пушкин о Грибоедове, – но замечательные люди исчезают у нас, не оставляя по себе следов”»⁵.

Что же касается творчества Венедикта Ерофеева, то, несмотря на небольшой объём им написанного, оно напоминает равнину, уходящую далеко за горизонт. Есть где разгуляться фантазии человека, говорящего или пишущего о нём. Но чем больше я всматривался в его жизнь и размышлял о том, чем он оглушил читателей, тем большие сомнения иногда овладевали мною. А стоит ли так жить, как жил автор поэмы «Москва – Петушки», и писать настолько откровенно? В самом начале XIX века Эрнст Теодор Амадей Гофман[93]93
  1776—1822.


[Закрыть] также сокрушался по тому же поводу: «Не противно ли всем правилам и приличиям показывать в обществе свою душу со всеми скрытыми в ней скорбями, печалями и восторгами, если тщательно не прикроешь её косынкой благоприличия и конвенансов[94]94
  Французское слово «конвенанс», означающее «условность», «приличия», в современном русском языке практически не употребляется.


[Закрыть]»⁶.

Дмитрий Быков избавил меня от этих сомнений и вернул в XXI век. Он усмотрел в Венедикте Ерофееве важную психологическую черту, роднящую его с русским религиозным философом, литературным критиком и публицистом Василием Васильевичем Розановым[95]95
  1856—1919.


[Закрыть]. Больше того, автор поэмы «Москва – Петушки» представился ему реинкарнацией этого писателя: «Розанов всё время подставляется, он юродствует. И это трагическое юродство делает его для нас невероятно обаятельным. Ерофеев – это тоже гениальный юродивый, который на наших глазах действительно тратит собственную жизнь, на наших глазах уничтожает её. Но он наделён чувством трагического, чувством сострадания. Как ни странно, он по-розановски относится к народу, сочетая глубочайшее отвращение с глубочайшей же любовью. А по большому счёту, мне кажется, что интонации Розанова как-то предугадывают ерофеевские. Не случайно в своём замечательном эссе “Василий Розанов глазами эксцентрика” Ерофеев именно его интонациям уделяет наибольшее внимание»⁷.

Добавлю от себя, что двух писателей, живших в разные эпохи, сближает, если рассуждать глобально, общее представление, что человеческий микрокосм проявляет макрокосм Вселенной. А если обращать внимание на частности – тому и другому присуши простая манера письма и желание понять, какие раздражители и импульсы побуждают человека себе во благо или в ущерб совершать те или иные поступки. Глобальное и частное объединяет вечный вопрос человека разумного: «Зачем мы здесь?» И там, и здесь проглядывает в новой, нарочито сниженной, иронической манере письма одна тема: человеческое желание достойной жизни, её утверждение и охранение.

Дмитрий Быков ищет приемлемое объяснение широкой популярности поэмы «Москва – Петушки» в горбачёвском СССР и в России – в первые 15 лет после августа 1991 года. Вот оно: «Главный парадокс Венедикта Ерофеева заключается в том, что произведение авангардное, на порядок более сложное, чем дилогия о Бендере, или даже роман о Мастере, полное цитат, аллюзий и вдобавок лишённое сюжета, – сделалось сначала абсолютным хитом самиздата, а потом источником паролей для всей читающей России. Ерофеев объединяет пролетариев, гуманитариев, военных, пацифистов, западников, славянофилов – примерно как водка. Но водка устроена значительно проще, чем ерофеевская поэма»⁸.

Ильфа и Петрова в совокупности с Булгаковым Дмитрий Быков привёл для большей убедительности его вывода об уникальности Венедикта Ерофеева как писателя, увидевшего и распознавшего причину пьянства как основного национального бедствия России. Он объяснил существование этого порока особенностями русского национального характера, словно в других странах проживают одни трезвенники.

Венедикт Ерофеев в одной из своих «Записных книжек» называет конкретные цифры потребления алкогольных напитков в современном мире: «Для справки: в пересчёте на абсолютный алкоголь в 1960 г. на земном шаре было выпито 65 миллионов гектолитров чистого спирта. В 1968-м – уже 85 миллионов»⁹. На этом он не останавливается и приводит статистику России 1920-х годов. Итак, рост алкоголизма в СССР:

«В 1924 г. выпито 850 000 вёдер чистого алкоголя.

В 1925 г. – 4 100 000 вёдер.

В 1926 г. – 20 000 000 вёдер.

В 1927 г. – 31 000 000 вёдер»¹⁰.

А дальше, в последующие годы, – пошло-поехало с нарастающей силой!

Возвращусь к Дмитрию Быкову. Он полагает, что Венедикт Ерофеев воплотил в своей поэме «Москва – Петушки» миф о русском пьянстве как «довольно наивную, не всегда срабатывающую, но всё же маскировку мифа о других пороках»: «Пьянство – это ещё, кроме того, преодоление вечной розни, потому что все в России, как мы знаем, очень сильно друг от друга отличаются и, более того, очень сильно друг друга не любят. Ну, так кажется иногда. Климат такой, не хватает всего. Вот чтобы эту злобу временно пригасить и перевести её хотя бы ненадолго в формат братания, существует водка как смазочный материал, как коллективный, если угодно, наркотик. Ну, наркотик – конечно, это совсем другое, потому что коллективный кайф при наркотике невозможен, а при водке возможен»¹¹.

Подобное определение русского менталитета я оставлю на совести Дмитрия Быкова. Тем более что свои рассуждения он ограничивает рамками мифа. И всё-таки до чего же неуклюжи его доводы о психопатичности русского народа, то есть его бессердечности по отношению к другим людям, неспособности к сопереживанию и раскаянию. Ведь русский народ, как и любой другой народ на нашей планете, – это не пожирающие друг друга пауки в банке. Человеческая популяция, несмотря на войны и другие беды, всё-таки до сих пор существует. Обращу лишь внимание, что глаголы «знать» и «кажется», употребляемые Дмитрием Быковым, не синонимичны. Тут приходит на ум банальная реплика: «Когда кажется – креститься надо». Но это будет по принципу «сам дурак»! В данном случае, я думаю, больше подойдёт бенгальская пословица: «Кто много говорит, начинает врать»¹².

Прибегну к музыковедческой терминологии. Дмитрий Быков этим неожиданным пассажем дезавуирует свою же мысль о розановском отношении Венедикта Ерофеева к русскому народу: сочетание глубочайшего отвращения к нему с глубочайшей любовью. Мог он в сердцах написать: «Они мне вот: Россия погибает. Ну и пускай. Ей вроде бы к лицу. Никому бы так не пошло умереть, как Ей. Причём самым недостойным образом. Это входит, по-моему, в расчёты Господа Бога»¹³. Читатель, конечно, обратил внимание, что личное местоимение «Ей» написано у Ерофеева не со строчной, а с прописной буквы. Россию он хранил в своём сознании и чувствах как имя священное. Душой болел за своих соотечественников.

Куда беспощаднее и непримиримее относился к славянским народам, например, один из основоположников марксизма атеист Фридрих Энгельс. В блокноте у Венедикта Ерофеева есть по этому поводу запись: «Фридрих Энгельс почти на столетие опередил Гитлера: “Кровавой местью отплатит славянским народам всеобщая война, которая вспыхнет, рассеет этот славянский зондербунд[96]96
  Объединение семи католических кантонов Швейцарии, возникшее осенью 1843 года. Причиной возникновения недовольства клерикалов стали проводимые в Швейцарии либеральные реформы: подчинение церкви государству, введение свободы преподавания, конфискация монастырского имущества для благотворительных целей.


[Закрыть] (нем. Sonderbund – особый союз. – А. С.) и сотрёт с лица земли даже имя этих упрямых наций!”»¹⁴.

Пушкин в стихотворении «Свободы сеятель пустынный...» о любых народах также был не лучшего мнения, но смерти их не жаждал. Поэт озвучил свои сетования на бесплодность попыток Иисуса Христа изменить рабскую природу простолюдинов:

 
Паситесь, мирные народы!
Вас не разбудит чести клич.
К чему стадам дары свободы?
Их должно резать или стричь.
Наследство им из рода в роды
Ярмо с гремушками да бич¹⁵.
 

В том, что сказали Дмитрий Быков и Александр Пушкин, нет точек соприкосновения. Можно подумать, что говорят об одном и том же, да вот смысл в сказанное вкладывают разный.

Народы у Александра Пушкина представлены в самом что ни на есть жалком и унизительном виде – рабами, ещё не познавшими дух свободы. Однако пренебрежение к ним у поэта отсутствует. Его стихотворение пропитано горечью. Неведомо народам чувство самоуважения, то есть чести. Они живут по инерции, как жили их предки, и вечная их доля – быть марионетками в руках кукловодов. При всём понимании Пушкиным рабского положения народов и нежелания с их стороны что-либо изменить в своей злосчастной судьбе в этом стихотворении чувствуется сострадание к ним. И горечь оттого, что природу человека с ходу не переделаешь и праведники земной мир в одночасье не преобразят. Разве что надорвутся и сами погибнут.

Да и что тут рассуждать! Венедикт Ерофеев в поэме «Москва – Петушки» настолько саркастически высказывался о русском народе, что хоть стой, хоть падай. Но всё же не в духе беспросветной и озлобленной мизантропии. Его филиппики при всей их обличительности ближе к пушкинскому, сострадательному, христианскому ходу мысли: «Зато у моего народа какие глаза! Они постоянно навыкате, но никакого напряжения в них. Полное отсутствие всякого смысла – но зато какая мощь! Какая духовная мощь! Эти глаза не предадут и ничего не купят. Что бы ни случилось с моей страной, во дни тягостных раздумий, в годину любых испытаний и бедствий, – эти глаза не сморгнут. Им всё божья роса»¹⁶.

Или приведу совсем уж беспощадное его высказывание. На этот раз не из поэмы «Москва – Петушки», а из «Записных книжек»: «Русская нация – просто невыспавшаяся, потому бестолковая, невезучая, противная, нервическая. У всех же было время поспать, много лет добротного мещанского искусства и бытия»¹⁷. Так и слышишь в этой филиппике неприязнь к сильным мира сего: «Перестаньте взваливать на свой народ “планов громадье” и обманывать его райской жизнью в будущем, дайте ему, наконец, сегодня пожить по-человечески». Для большей убедительности своего взгляда на народ он приводит ироническое замечание русского писателя из XIX века: «Прекрасно у Тургенева: “Русский человек тем прежде всего хорош, что он о себе предурного мнения”»¹⁸.

В его блокнотах существует немало уничижительных, не всегда справедливых характеристик русского народа, которые принадлежат его приятелям или вычитаны им из книг. Например: «Пресловутый Амальрик[97]97
  Андрей Алексеевич Амальрик (1938—1980) – советский диссидент, публицист, писатель.


[Закрыть]: “Россия страна без веры, без традиции, без культуры и умения работать”»¹⁹; «Розанов: “Русь молчалива и застенчива, и говорить почти что не умеет. Вот на этом просторе и разгулялся русский болтун”»; «Симпатичный шалопай – да это почти господствующий тип у русских»²⁰.

Чтобы подвести черту под высказываниями Венедикта Ерофеева и его знакомых и друзей о русском народе, обращусь к ещё одной записи из его блокнота. По крайней мере она даёт надежду на какой-то просвет в будущем и впечатляет своей ироничной конкретикой: «Я оптимистично гляжу на мой народ. Количество подбитых женских глаз всё-таки больше, чем доносов женских»²¹.

В защиту так называемых цивилизованных народов Венедикт Ерофеев в одной из своих записей 1980 года приводит мудрые слова Максима Горького: «Основной и чудовищный факт: жизнью народов управляют люди совершенно обезумевшие»²².

Пролетарского писателя больше привлекала отдельная человеческая личность (вожак, вождь), которую он возвысил и воспел: «Человек – это звучит гордо!» Подобная хвала человеку, возвышающемуся над остальными людьми, была воспринята моим героем без всякого энтузиазма. Венедикт Ерофеев в пику классику переиначил его знаменитое и широко известное утверждение. Он без всяких обиняков объявил, что собой представляет венец творения в образе вожака и вождя: «Человек – это звучит горько»²³. И тут же в скобках уточнил: «просто сорвалось»²⁴. На кого он, знать бы, намекал? Не на самого ли Алексея Максимовича? Увы, не устоял Горький перед соблазном жить богато и своё свободомыслие спрятал подальше от зорких глаз соглядатаев!

И, надо сказать, это был не просто ёрнический выпад и сторону основоположника социалистического реализма. 11есомненно, «перевёртыш» известной цитаты из горьковской пьесы «На дне» родился у него в голове как протест против очевидного вранья. Ведь из гордецов с течением времени и при благоприятных для них обстоятельствах вырастают тираны. А плетью, как говорят, хомута не перешибёшь, как и насилием вряд ли изменишь человека.

Возможен в этом высказывании Венедикта Ерофеева и другой смысл. Горько смотреть на нравственный облик современного человека в его нынешнем плачевном состоянии.

Не буду кружить вокруг да около в попытке отыскать ту истину, которую Венедикт Ерофеев сердцем чувствовал, а своей жизнью не всегда подтверждал. Обращусь к Евангелию и прежде всего найду в нём ответ на вопрос «Что есть Истина?». «Фома сказал: Господи! не знаем, куда идёшь; и как можем знать путь? (Ин. 14:5). Иисус сказал ему: Я есмь путь и истина и жизнь; никто не приходил к Отцу, как только через Меня (Ин. 14:6)».

Николай Бердяев, христианский философ и мыслитель, в книге «Истина и откровение» пишет об этом высказывании Иисуса: «Что это значит? Это значит, что Истина не носит интеллектуального и исключительно познавательного характера, что её нужно понимать целостно, она экзистенциальна. Это значит также, что Истина не даётся человеку в готовом виде, как вещная, предметная реальность, что она приобретается путём и жизнью. Истина предполагает движение, устремлённость в бесконечность. Истина есть полнота, которая не даётся завершённой. <...> Истина не есть реальность и не есть соответствие реальности, а есть смысл реальности, есть верховное качество и ценность реальности. В человеке должно происходить духовное пробуждение к Истине, иначе она не достигается или достигается омертвевшей, окостеневшей. Истина может судить Бога, но потому только, что Истина и есть Бог в чистоте и высоте, в отличие от Бога, приниженного и искажённого человеческими понятиями»²⁵.

К вопросу «Что есть Истина?» непосредственно примыкает другой, более заземлённый и ему созвучный: «В чём состоит смысл жизни?» Может, мы, люди, ошибка природы? Да и то сказать: посмотреть на нас со стороны, из космоса, например, – будет одно расстройство ума и мельтешение в глазах.

Высланный из России в 1926 году русский философ и религиозный мыслитель Семён Людвигович Франк[98]98
  1877—1950.


[Закрыть] писал: «Имеет ли жизнь вообще смысл, и если да – то какой именно? В чём смысл жизни? Или жизнь есть просто бессмыслица, бессмысленный, никчёмный процесс естественного рождения, расцветания, созревания, увядания и смерти без дела и толка, без родины и родного очага, в нужде и лишениях слоняющиеся по чужим землям – или живущие на родине, как на чужбине, сознавая всю “ненормальность” с точки зрения обычных внешних форм жизни, нашего нынешнего существования, вместе с тем вправе и обязаны сказать, что именно на этом ненормальном образе жизни мы впервые познали истинное вечное существо жизни. Мы бездомные и бесприютные странники – но разве человек на земле не есть, в более глубоком смысле, всегда бездомный и бесприютный странник?»²⁶

Рассуждения Семена Франка о бездомных и бесприютных изгнанниках применимы к личности и писательской судьбе Венедикта Ерофеева. Автор поэмы «Москва – Петушки», как можно подумать, жил без царя в голове, но с осознанным Богом в душе. Многие события своей жизни он соотносил с Ним и благодаря Ему сберёг в себе чувство целомудренного простодушия и совестливое отношение к живым существам и природе. При всём разнообразии выпавших на его долю несчастий Венедикт Ерофеев не задушил в себе чувство сострадания и с детских лет сумел противиться наваждениям, от кого бы они ни исходили. Он понимал, что жизнь, проходящая перед глазами, имеет косвенное отношение к её изображению в медиапространстве.

К той жизни, которую он повидал и образно воспроизвёл в поэме «Москва – Петушки», подошёл бы известный эпиграф к опубликованной в мае 1790 года повести Александра Николаевича Радищева[99]99
  1749—1802.


[Закрыть] «Путешествие из Петербурга в Москву», взятый из эпической поэмы Василия Кирилловича Тредиаковского[100]100
  1703—1769.


[Закрыть] «Тилемахида, или Странствие Тилемаха, сына Одисеева»: «Чудище обло, озорно, огромно, стозевно и лаяй». Вспоминается ещё одна цитата из того же произведения: «Я взглянул вокруг меня – и душа моя страданиями человечества уязвлена стала».

Андрей Зорин в рецензии «Пригородный поезд дальнего следования» в «Новом мире» (№ 5 за 1989 год) предположил, что действие ерофеевской поэмы развёртывается в смысловом поле этих двух классических радищевских цитат²⁷.

Свой сострадающий взгляд на обычного человека Венедикт Ерофеев противопоставил взгляду распространённому, умозрительному. Его образ человека был бесконечно далёк от того внедряемого в массовое сознание плакатного образа советского труженика с его чувством круговой поруки, необходимой для строительства коммунистического общества. Не забудем, что после отстранения от власти Никиты Сергеевича Хрущева[101]101
  1894—1971.


[Закрыть] появление земного рая постоянно отодвигалось на неопределённый срок. Нетрудно представить, как на эту демагогию реагировали люди, у которых в сознании оставалась хотя бы капля здравого смысла. По поводу коммунистического общества в блокноте Венедикта Ерофеева есть запись: «Всё будет у всех. У каждого мёртвого будет припарка. У каждой козы – баян, у каждой свиньи по апельсину, у барана – новые ворота»²⁸.

Как ни печально осознавать, но исстари ценимый в России общинный коллективизм, который был, как замечает философ Игорь Борисович Чубайс, «социальным ответом на неустойчивый климат Восточно-Европейской равнины», и в повседневном ходе жизни рождённая этим «чувством локтя» взаимопомощь, представлявшая основу существования крестьянской общины, перестали существовать при последующем закабалении крестьянства новой властью»²⁹.

Критики Пётр Вайль и Александр Генис определяют творчество Венедикта Ерофеева как эпохальное явление, в котором суммируются внешние признаки явлений исключительно для того, чтобы отобразить и понять внутренние, глубинные: «Ни он, ни его герои не беспокоят себя мелочами. Их волнуют только вопросы крайние, роковые, то есть философские. Этот экономный подход к творчеству позволяет небольшим вещам Ерофеева становиться энциклопедиями сегодняшнего дня»³⁰.

Мой герой не искажал в своих сочинениях действительность в угоду чьих-то интересов и амбиций. Другое дело, что она напоминала ему посекундно меняющиеся узоры в калейдоскопе, которые практически повторялись редко и большей частью устрашали. Теперь понятен эмоциональный возглас Василия Розанова, который Венедикт Ерофеев записал в блокноте 1979 года, настолько он пришёлся ему по душе: «О, как хочется не понимать мира!»³¹

Разобраться в логике чередования реалий и примет повседневной жизни, мельтешащих перед глазами и отражаемых в прозе Венедикта Ерофеева, было бы невозможно, не поняв одного его полусерьёзного признания, на которое обратил внимание Александр Генис: «Мне как феномену присущ самовозрастающий логос»³². Критик расшифровывает это высказывание писателя: «Логос – в исконном смысле это одновременно слово и смысл слова. Философы определяют этот термин и как органическое, цельное знание, включающее в себя анализ и интуицию, разум и чувство. У Венички логос “самовозрастает”, то есть Ерофеев сеет слова, из которых, как из зерна, произрастают смыслы. Он только сеятель, собирать жатву нам – читателям. И каков будет урожай, зависит только от нас, толкователей, послушников, адептов, переводящих существующую в потенциальном поле поэму на обычный язык. Этот перевод неизбежно обедняет, а значит, и перевирает текст. <...> В момент перехода-перевода теряются чудесные свойства ерофеевской речи, способной преображать трезвый мир в пьяный. Толкуя поэму в терминах ерофеевского мифа, мы убиваем в ней главное – игру. Обнаруживая в “Петушках” трагедию, мы теряем комедию, наряжая Ерофеева мучеником, мы губим в нём поэта, делая его святым, мы хороним мудреца, желая принимать его всерьёз, мы забываем о принципиально несерьёзном характере его творчества и жизни»³³.

Этот взгляд Александра Гениса на жизнь и творчество Венедикта Ерофеева я принимаю полностью, без всяких оговорок.

Импульсивным человеком был автор поэмы «Москва – Петушки», порывистым и в страстях своих неугомонным. А через какое-то время он перевоплощался в человека совершенно противоположного склада. Противоречивая натура Венедикта Ерофеева проявилась и в его творчестве. К поэме «Москва – Петушки» и трагедии «Вальпургиева ночь, или Шаги Командора» вполне подходят последние две строки из посвящения, предваряющего роман в стихах Александра Сергеевича Пушкина «Евгений Онегин»: «Ума холодных наблюдений / И сердца горестных замет»³⁴. Поэма «Москва – Петушки», несомненно, лучшее из всего, что было создано Венедиктом Ерофеевым. Но и его трагедия также не уступает шедеврам драматургии. Чтобы понять, о чём она, собственно, повествует, следует снять со своих глаз шоры и преодолеть в себе хотя бы такое мерзкое чувство, как юдофобия. На избавление от ксенофобии и отказ от стереотипов и шаблонов в сознании я и не рассчитываю – это процесс долгий и болезненный.