Текст книги "Венедикт Ерофеев: Человек нездешний"

Автор книги: Александр Сенкевич

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 55 страниц) [доступный отрывок для чтения: 20 страниц]

– Так вы говорите: тайный советник Гёте не пил ни грамма? – Я повернулся к декабристу. – А почему он не пил, вы знаете? Что его заставляло не пить? Все честные умы пили, а он – не пил? Почему? Вот мы сейчас едем в Петушки, а почему-то везде остановки, кроме Есина. Почему бы им не остановиться и в Есине? Так вот нет же, пропёрли без остановки. А всё потому, что в Есине нет пассажиров, они все садятся или в Храпунове, или во Фрязеве. Да. Идут от самого Есина до самого Храпунова или до самого Фрязева – и там садятся. Потому что всё равно ведь поезд прочешет без остановки. Вот так поступал и Иоганн фон Гёте, старый дурак. Думаете, ему не хотелось выпить? Конечно, хотелось. Так он, чтобы самому не скопытиться, вместо себя заставлял пить всех своих персонажей. Возьмите хоть “Фауста”, Мефистофель только и делает, что пьёт и угощает буршей и поёт им “Блоху”. Вы спросите: для чего это нужно было тайному советнику Гёте? Так я вам скажу: а для чего он заставил Вертера пустить себе пулю в лоб? Потому что – есть свидетельство – он сам был на грани самоубийства, но чтоб отделаться от искушения, заставил Вертера сделать это вместо себя. Вы понимаете? Он остался жить, но к а к бы покончил с собой. И был удовлетворён. Это даже хуже прямого самоубийства, в этом больше трусости и эгоизма, и творческой низости...

Вот так же он и пил, как стрелялся, ваш тайный советник. Мефистофель выпьет – а ему хорошо, старому псу. Фауст добавит – и он, старый хрен, уже лыка не вяжет. Со мною на трассе дядя Коля работал – тот тоже: сам не пьёт, боится, что чуть выпьет – и сорвётся, загудит на неделю, на месяц. А нас – так прямо чуть не принуждал. Разливает нам, крякает за нас, блаженствует, гад, ходит, как обалделый...

Вот так и ваш хвалёный Иоганн фон Гёте! Шиллер ему подносит, а он отказывается – ещё бы! Алкоголик он был, алкаш он был, ваш тайный советник Иоганн фон Гёте! И руки у него как бы тряслись!..

– Вот это да-а-а... – восторженно разглядывали меня и декабрист, и черноусый. Стройная система была восстановлена, и вместе с ней восстановилось веселье. Декабрист – широким жестом – вытащил из коверкотового пальто бутылку перцовой и поставил её у ног черноусого. Черноусый вынул свою столичную. Все потирали руки – до странности возбуждённо...»²⁶

Итак, декабрист предлагает участникам вагонного застолья брать пример с непьющего тайного советника Иоганна фон Гёте.

В одном из своих блокнотов в связи с вопросом о знаменателе авторской скромности и Льве Толстом Венедикт Ерофеев записывает: «В дневнике (возраст 37 лет) Л. Т. уже имел наглость причислить все свои произведения и даже те, которые он ещё только задумал, к прославленнейшим произведениям мировой литературы» и «то же у Гёте: “Только нищие духом всегда скромны”»²⁷.

У Венедикта Ерофеева этот великий немецкий поэт, говоря на языке спецслужб, был в разработке с 1961 года. В одном из его блокнотов приводится невропатологический перечень гениев, начиная с Александра Македонского. Не обошёл Венедикт Васильевич вниманием и Гёте: «Ясно выраженный психопат с хорошей компенсацией. Лёгкая циклофрения. Лёгкие маниакально-депрессивные фазы эндогенного характера. Субманиакальные состояния. По Фрейду, сифилис. Ранк (Отто Ранк (1884—1939), австрийский психоаналитик, ученик и последователь Фрейда): “либидинозная фиксация на сестру, а также на мать”. По Якоби (Карл Виганд Максимиллиан Якоби (1775—1858), немецкий психиатр): “все признаки тяжёлой психопатии и приступы депрессии”»²⁸.

После такого диагноза трёх медицинских светил задумаешься, кем лучше быть: великим и больным или обычным и здоровым. Судя по приведённым в тетради автора поэмы «Москва – Петушки» диагнозам остальных гениев, они мало чем отличались от Иоганна фон Гёте.

Автор поэмы «Москва – Петушки» проштудировал большое количество медицинских книг и сделал из них сенсационные выписки. Оказалось, что огромное количество исторических лиц страдали различными психическими заболеваниями.

Чтобы понять, насколько неадекватны были эти люди с точки зрения известных психиатров, читателю моей книги для понимания поставленного врачом диагноза по симптомам заболевания необходимо запастись «Медицинской энциклопедией».

Предупредив читателя, продолжу выписки из ерофеевских неизданных блокнотов. Ограничусь пересказом только о знаменитых писателях.

Байрон – психопатия вследствие задержки развития, истерия, депрессивен, невоздержан, злоупотребление наркотиками;

Бальзак – мегаломан, психопатическое «беспокойство, гипоманиакальный психопат»;

Бодлер – психопатия, наркомания. По Дюпону, психастения. По Бирнбауму, тяжёлая психопатия. Умер от прогрессирующего паралича;

Уильям Блейк – парафрения, маниакально депрессивен;

Верлен – циркулярный психоз, вырождение, алкоголизм;

Вольтер – астеник. Определённая выраженная психопатия с гипохондрией. Гипохондрический неврастеник;

Гаршин – перечень психозов и неврозов;

Гейне – с 1832 года заболевание центральной нервной системы. К концу жизни – тяжёлая психопатия, морфинист и опиофаг. Расстройство сознания личности. Бульбарный паралич;

Гоголь – психопатия, по Кауссу. Шизофрения, по Геземанну;

Гюго – всего-навсего «чрезмерно повышенная потребность проявления своей личности»;

Данте – «по-видимому, в сильной степени шизондальный психопат» (Ломброзо);

Дидро – тяжёлая психопатия;

Достоевский – эпилепсия. «Истерическое страдание с псевдоэпилептическими припадками» (по Ранку);

Дюма – шизоидия. Шизофренические приступы;

Золя – психопатический невроз с навязчивыми состояниями;

Мольер – ослабленный организм, чувствителен, депрессивен. Подвержен гипохондрии и меланхолии. Конвульсии. Психопатия с невротическими и истерическими припадками;

Мюссе – алкогольная психопатия с галлюцинациями. Злоупотребление наркотиками. Сексуальный цинизм;

Петрарка – «определённо выраженная типическая психопатия» (Ломброзо);

Свифт – резко выраженная психопатическая личность. Маниакально-депрессивный психоз. Но: «творчество его – в здравом состоянии».

Стринберг – меланхолия. Паранойя. Атипическая шизофрения. Или парафрения, протекавшая в различных фазисах;

Толстой – дисгармоническая психопатия. Депрессивная шизоидия. Невроз страха, меланхолия, склонность к суицидальности и мазохизм.

Флобер – истерия, истероневрастения. Эпилептик или истероэпилептик, во всяком случае психоневротик. Настоящая эпилепсия маловероятна, скорее отдельные припадки аффективной эпилепсии²⁹.

Что потянуло Венедикта Ерофеева на подобные разыскания? Любопытство? Вряд ли. Я предполагаю, что его интересовал вопрос, далёкий от медицины. Вопрос сугубо деликатный и достаточно каверзный. Не будут ли эти люди, узнай об их странностях широкая публика, безоговорочно отнесены не к гениям человечества, а к обычным выродкам? То есть получалось, что каждый из гениев уязвим, как никто другой. О чём они сами догадываются и делают всё возможное, чтобы не стать жертвенными баранами. Вот отчего большинство из них приспосабливаются к сильным мира сего и молча или вполголоса соглашаются с существующим социальным порядком.

То, что у Венедикта Ерофеева Иоганн Вольфганг Гёте венценосных особ принимает в домашнем халате и тапочках, вовсе не означает, что он таким образом демонстрирует пренебрежение сильным мира сего или возвеличивает себя. Не забудем о присутствии великого немецкого поэта на Эрфуртском конгрессе, который проходил с 25 сентября по 14 октября 1808 года в Тюрингии по желанию Наполеона Бонапарта и при участии Александра I, и его общении с двумя императорами. Там-то он предстал перед ними «при полном параде».

При всём скептическом отношении Венедикта Ерофеева к большинству декабристов он оценил предсмертное письмо одного из них – Кондратия Фёдоровича Рылеева[201]201
  1795—1826.


[Закрыть], адресованное жене. Это письмо, приведённое в книге Михаила Константиновича Лемке[202]202
  1872—1923.


[Закрыть] «Николаевские жандармы и литература 1826—1855 годов», цитировали почти наизусть многие из его ближайшего окружения. Как-никак при достаточно скептическом отношении Венедикта Ерофеева к декабристам он вряд ли отнёсся безразлично к искреннему раскаянию человека перед казнью. Тем более что этот человек был поэтом. В «Записных книжках 1966 года», как убедился читатель, содержится немало рассуждений о декабристах. Есть в них и запись о предсмертном письме Кондратия Рылеева: «Предсмертное письмо Рылеева жене Наташе начинается так: “Я нахожусь в таком утешительном спокойствии, что не могу выразить. О, милый друг, как спасительно быть христианином!”»³⁰. Позволю себе сделать небольшую поправку: «Письмо Кондратия Рылеева начинается не с этих процитированных Венедиктом Ерофеевым строк».

Вернусь в первую четверть XIX века и обращусь к тексту этого письма. Может быть, оно поможет читателю лучше понять, почему Венедикт Ерофеев не стал диссидентом. Он знал, что любые революционные социально-политические пертурбации, сопровождаемые сломом всего и вся, попранием моральных принципов, ничего хорошего людям не приносили и не принесут.

Итак, письмо Кондратия Рылеева жене:

«Бог и Государь решили участь мою: я должен умереть и умереть смертию позорною. Да будет Его святая воля! Мой милый друг, предайся и ты воле Всемогущего, и Он утешит тебя. За душу мою молись Богу. Он услышит твои молитвы. Не ропщи ни на него, ни на Государя: ето будет и безрассудно и грешно. Нам ли постигнуть неисповедимые суды Непостижимого? Я ни разу ни взроптал во время моего заключения, и за то Дух Святой дивно утешал меня. Подивись, мой друг, и в сию самую минуту, когда я занят только тобою и нашею малюткою, я нахожусь в таком утешительном спокойствии, что не могу выразить тебе. О, милый друг, как спасительно быть христианином, благодарю моего Создателя, что Он меня просветил и что я умираю во Христе. Ето дивное спокойствие порукою, что Творец не оставит ни тебя, ни нашей малютки. Ради Бога не предавайся отчаянью: ищи утешения в религии. Я просил нашего священника посещать тебя. Слушай советов его и поручи ему молиться о душе моей... Ты не оставайся здесь долго, а старайся кончить скорее дела свои и отправиться к почтеннейшей матушке, проси её, чтобы она простила меня; равно всех своих родных проси о том же. Катерине Ивановне и детям её кланяйся и скажи, чтобы они не роптали на меня за М[ихаила] Щ[етровича]: не я его вовлёк в общую беду: он сам ето засвидетельствует. Я хотел было просить свидания с тобою; но раздумал, что б не расстроить себя. Молю за тебя и Настиньку и за бедную сестру Бога, и буду всю ночь молиться. С рассветом будет у меня священник, мой друг и благодетель и опять причастит. Настиньку благословляю мысленно Нерукотворным образом Спасителя и поручаю тебе более всего заботиться о воспитании её. Я желал бы, чтобы она была воспитана при тебе. Старайся перелить в неё свои христианские чувства – и она будет щастлива, несмотря ни на какие превратности в жизни, и когда будет иметь мужа, то ощастливит меня в продолжение восьми лет. Могу ль благодарить тебя словами: они не могут выразить чувств моих. Бог тебя наградит за всё. Почтеннейшей Прасковье Васильевне моя душевная искренняя предсмертная благодарность. Прощай! Велят одеваться. Да будет Его святая воля. У меня осталось здесь 530 р. Может быть, отдадут тебе.

Твой истинный друг К. Рылеев»³¹.

После цитирования Венедиктом Ерофеевым фрагмента этого письма он делает следующую запись: «Члены Верховного Суда архиереи отказались подписать смертный приговор декабристам: “Поелику мы духовного сана, то к подписанию оной приступить не можем”. Остальные члены В. Суда – подписали»³².

Не по прочтении ли таких исторических документов крепла в Венедикте Ерофееве убеждённость в простой истине, о которой говорил Иосиф Бродский в своей «Нобелевской лекции»: «Всякая новая эстетическая реальность уточняет для человека реальность этическую. Ибо эстетика – мать этики; понятия “хорошо и плохо” – понятия прежде всего эстетические, предваряющие понятия “добра и зла”»³³.

Венедикт Ерофеев не был ни борцом, ни просветителем. Он представлял собой писателя-одиночку. А каким ещё может быть писатель? Я не знаю, в чём, кроме чтения книг и узнавания людей, он был по-настоящему заинтересован. При всей демократичности своего языка и стиля жизни он никогда не был на «вась-вась» со своими товарищами-работягами. Не ставил себя выше их, не заносился перед ними, но и не пытался опроститься в их компании даже во время совместных попоек.

Само писательство для Венедикта Ерофеева возникло как следствие его желания знать о жизни как можно больше. Ему захотелось разобраться самому, что в ней хорошо, а что невообразимо плохо. Как в стихотворении Владимира Маяковского: «Кроха сын к отцу пришёл / и спросила кроха...»

Вопросы, надо отметить, у Венедикта Ерофеева были более чем каверзные, и прямые на них ответы попадали под статьи Уголовного кодекса. А отвечающий на них его мыслящий и честный отец, который к этому времени уже умер, вовлёк бы сына в преступный сговор и получил бы вместе с ним новый срок. Вот и всё различие между вопросами сына и нравоучениями отца из стихотворения Владимира Маяковского. Недаром пришлось ему обратиться к опыту многих классиков мировой литературы, чтобы описать и понять общество, в котором он живёт и от которого по мере своих сил и возможностей духовно спасается. Именно в этом, а не в чём-либо ином было его отличие от многих русских писателей-правдолюбцев, его современников.

Глава тринадцатая
ПРОТИВОСТОЯНИЕ ОКОСНЕНИЮ
И ЗАТМЕНИЮ ДУШИ

Термин постмодернизм, или поставангард, вряд ли пришёлся бы по вкусу Венедикту Ерофееву. Не любил он современной литературоведческой схоластики. Другое дело, что его заинтересовал структуралистский анализ художественного текста, предложенный Юрием Михайловичем Лотманом[203]203
  1922—1993.


[Закрыть], известным филологом, культурологом, основоположником тартуско-семиотической школы. Сказалось, по-видимому, пристрастие Венедикта Ерофеева к систематизации. Однако в истинный восторг его приводили работы Юрия Лотмана по русской литературе и культуре. Да и кто тогда из любознательных людей не смотрел по телевизору его «Беседы о русской культуре».

Известна реакция Венедикта Ерофеева на непочтительное высказывание одного из его приятелей о Лотмане: «Молчи! В одном его усе больше ума и печали (курсив мой. – Л. С.), чем во всём, что ты сказал и подумал за всю твою жизнь»¹. Юрий Михайлович также не давал в обиду Венедикта Васильевича. На заявление выдающегося литературоведа, стиховеда, историка античной литературы Михаила Леоновича Гаспарова[204]204
  1935—2005.


[Закрыть], что неприлично восторгаться автором поэмы «Москва – Петушки», ведь тот жуткий антисемит, он мгновенно отреагировал: «Личная жизнь писателей меня не интересует»².

С умными людьми всегда приятно общаться. Ну, кто мне на это возразит?

Известный искусствовед и историк культуры Виль Борисович Мириманов[205]205
  1929—2004.


[Закрыть] в давнем со мной разговоре был убеждён, что новые направления в искусстве рождаются из искусства, а не из жизни: «Таким образом, то, что называется авангардом, рождается не из чего иного, как от соприкосновения с другим искусством, а не с тем, что в данное время заполняет всё официальное пространство культуры. Вот так и течёт небольшой ручеёк, который “вытекает” из искусства, а не только из свободы духа, которая, конечно, присутствует и воздействует, но всё-таки этот ручеёк своим истоком восходит к определённой поэтической традиции. Когда в отношении изобразительного искусства были чуть-чуть ослаблены идеологические путы, я пришёл в “Манеж” на очередную выставку и всё понял. Я увидел, что возродилась традиция, которая стыкуется с тем периодом, когда развитие нашего искусства было с помощью насилия остановлено, а именно с концом 20-х годов. Я думаю, что это справедливо и по отношению к поэзии. Для нас, живших в запертом мире конца 40-х и начала 50-х годов, всегда существовал необыкновенно прекрасный материк культуры, который находился за запретной чертой. Эту черту даже мысленно было запрещено пересекать. Но мир этот был по-настоящему прекрасен, и он-то был миром человеческой культуры. Насыщенным, заполненным, живым миром. Иными словами, появилось полное осознание того, что мы живём в мире эрзаца. Думаю, что это ощущение в той или иной мере было знакомо каждому советскому человеку. И тому, кто создавал эту эрзац-культуру, и тому, кто её потреблял, потому что человек не может даже по велению самой мощной тоталитарной власти превратиться в свою противоположность. Он всё равно остаётся человеком, хотя глубоко спрятавшимся в свою раковину. Точкой опоры, которую я обрёл, была русская поэзия начала века»³.

В СССР появились «другая литература» и «другое искусство». Квартирные литературные посиделки сменились выступлениями поэтов у памятника Владимиру Маяковскому в Москве. Вот что вспоминала об этом поэт Алёна Басилова: «Я любила кормить голубей на площади Маяковского, ведь я жила неподалёку на Садово-Каретной улице. Я кормила голубей у памятника Маяковскому, и то ли толпа меня увлекла, то ли сама заинтересовалась, но я оказалась в самом центре происходящих событий. Вокруг памятника кишмя кишели люди, постоянно что-то читали. И я вдруг увидела Юрия Галанскова (1939—1972). Он читал “Человеческий манифест”, это было в духе Маяковского. У него была политическая поэзия, немножко наивная. Когда он прочитал “Человеческий манифест”, начались какие-то странные вещи. Его схватили люди в штатском и вытащили из толпы. Потом передали в руки милиционеров. А потом какие-то дружинники его куда-то повели. Если бы я не слышала стихов, я не обратила бы никакого внимания. Но поскольку я увидела, что руки выкручивают поэту, я, естественно, стала возмущаться. И тогда мне также стали выкручивать руки. Вот так вместе с Юрой Галансковым я попала в какой-то тайный штаб оперативного отряда. И тут на моих глазах его стали избивать, били головой о стену, ногами в живот, кричали: “Сволочь! Ты будешь писать стихи?” И он кричал им в ответ: “Буду!” На меня его избиение произвело страшное впечатление. Я долгое время не могла прийти в себя. На Маяковке я ещё познакомилась с Толей Щукиным (1940—2012), стихи которого мне очень понравились. Потом познакомилась с Володей Ковшиным, Мишей Капланом (1943—1988). Всех этих людей всегда сопровождал Коля Котрелёв, самый образованный из всех, кого я там встречала»⁴.

Несанкционированной была и так называемая Бульдозерная выставка, организованная 15 сентября 1974 года художниками-нонконформистами на московской окраине в Беляеве, на пересечении улиц Островитянова и Профсоюзной. Её организатором считается Оскар Яковлевич Рабин. Власть не придумала ничего глупее, как в то же самое время на пустыре, где художники предполагали разместить на подрамниках свои картины, устроить посадку саженцев деревьев, в связи с чем была подтянута тяжёлая техника. Кто-то из художников повис на ковше бульдозера, и его протащили почти через весь пустырь. Смех и слёзы! Событие это заняло несколько минут, но прогремело на весь мир. Это был впечатляющий вызов художников репрессивному режиму.

Через две недели, 29 сентября 1974 года, власть пошла на уступки и разрешила проведение четырёхчасовой выставки на открытом воздухе в Измайловском парке. Здравый смысл впервые победил идиотизм советской идеологии и взял под сомнение взгляд на советскую культуру как на идеологическое оружие. Ведь она должна была соответствовать идеалам партийности, то есть неукоснительно следовать загадочному методу социалистического реализма и от него ни на йоту не отступать.

Предлагаю считать 29 сентября 1974 года датой восстановления в законных правах советского авангардного искусства и отмечать этот день как общенациональный праздник, сделав все музеи современного искусства в России бесплатными для посещения.

Венедикт Ерофеев хорошо знал Оскара Яковлевича. Их познакомил поэт Генрих Сапгир. Он не раз встречался с этим выдающимся художником и замечательным человеком, одним из лидеров неофициального искусства в СССР, дома у Леонида Ефимовича Пинского, а также неоднократно посещал его в Лианозове.

У Оскара Яковлевича Рабина и Венедикта Васильевича Ерофеева много общего в манере письма. Тут не важно, что один был живописец, а другой – писатель. Эта близость объясняется тем, что им обоим импонировал духовный опыт восточных мудрецов. Он был созвучен их восприятию жизни: научиться доверять собственным глазам, то есть увидеть суть изображаемого объекта (самое сложное есть самое простое) и именно её перевести на тот художественный язык, который каждый из них использовал.

Подкреплю своё утверждение углублёнными рассуждениями на эту тему Аркадия Неделя. Он изложил их в монографии «Оскар Рабин. Нарисованная жизнь»: «Рабин остаётся с повседневностью. Он рисует, что видит, как ребёнок. Дома, улицы, помойки, людей, кошек и т. п. Это его устраивает, но чем дальше, тем меньше. Он чувствует, что повторяется. Одинаковые мотивы, похожие ощущения, цвета и эмоции. Его глаз требует перемен, но какого рода? Он понимает, что начать надо с себя, с собственной техники письма. Объект не важен. Как и философия, искусство может взять мир в скобки, оставив для себя самое главное – essential mundi. (лат. сущность мира. – А. С.). Об этом размышляли все: и Леонардо да Винчи, и Ши-тао (настоящее имя Жу Жоцзи; 1642 – 1707 – китайский художник династии Цин, каллиграф, садовый мастер, теоретик живописи. Его псевдоним буквально значит «Окаменевшая волна». Глубоко воспринял принципы дзен-буддизма и даосизма. – А. С.), и многие другие. Так, в Китае танский поэт Ван Вэй своим трактатом “Тайна живописи” кладёт начало философской рефлексии о том, как рисовать очевидное – то, что находится у тебя перед глазами. В даосской теории живописи/каллиграфии (ти ба), идущей от самого “Дао дэ цзина”, именно сие очевидное предстаёт самой большой загадкой. “Есть” (дао) – путь, охватывающий собой всё, включая видимое и видящего; “есть” (миао) – трудноуловимая сущность пути, без схватывания которой художник и картина не сбываются. Чтобы это произошло, взгляд должен стать непредвзятым, незаинтересованным или, проще, детским. Любопытно, что иероглиф (зи) означает и мудреца, и ребёнка. В “Дао дэ цзине” описывается такое состояние “ребячества”, детского отношения к миру как совершенная мудрость, как мастерство. <...> Художник живёт и не живёт в этом мире; он не отвлекается на мирские дрязги, не растрачивает силы на проходящее, не мутит воду – художник учится у природы. Он даёт своему духу сойтись с ней, набраться от неё естественности. <...> Но искусство – это не слепое подражание (ещё цзиньские мастера соединили его с мистикой и мудростью, – с иероглифом, – дабы одно помогало другому постичь тайну вечного), а содействие природе. Художник ей не раб, а ученик; помимо прочего, он учится у неё точности»⁵.

Возвращаясь к предыстории гонений в СССР на так называемую авангардную культуру, восстановлю точную дату, когда эта инициатива отдельных критиков превратилась в партийную и, соответственно, общегосударственную доктрину, – 28 января 1936 года. Именно в этот день газета «Правда» опубликовала статью под впечатляющим заголовком «Сумбур вместо музыки» с подзаголовком «Об опере “Леди Макбет Мценского уезда”». Напомню, что это опера Дмитрия Шостаковича.

Процитирую небольшой отрывок из этой статьи: «Это музыка, умышленно сделанная “шиворот-навыворот”, – так, чтобы ничего не напоминало классическую оперную музыку, ничего не было общего с симфоническими звучаниями, с простой, общедоступной музыкальной речью. Это музыка, которая построена по тому же принципу отрицания оперы, по какому левацкое искусство вообще отрицает в театре простоту, реализм, понятность образа, естественное звучание слова. Это – перенесение в оперу, в музыку наиболее отрицательных черт “мейерхольдовщины” в умноженном виде. Это левацкий сумбур вместо естественной, человеческой музыки. Способность хорошей музыки захватывать массы приносится в жертву мелкобуржуазным формалистическим потугам, претензиям создать оригинальность приёмами дешёвых оригинальничаний. Это игра в заумные вещи, которая может кончиться очень плохо»⁶.

В то время даже идиот из идиотов понимал, что́ означает это предупреждение с использованием наречия меры и степени очень. И действительно, кончалось очень плохо для тех, кто либо по недомыслию своему, либо по простоте душевной чего-то в этом предостережении недопонял.

Венедикт Ерофеев в одном из блокнотов 1975 года вспоминает мантру поэта Александра Ильича Безыменского[206]206
  1898—1973.


[Закрыть] на ту же тему:

 
Лишь был бы зорким наш партийный взгляд,
Лишь был бы ясным наш партийный разум⁷.
 

Было чего просить у высших сил. У первых лиц государства к этому времени взгляд был уже слегка мутноватым, а разум вообще превращался в куриный и склеротический. Я был знаком с Александром Безыменским. В РСДРП(б) он вступил до октябрьского переворота, был участником восстания в Петрограде. Помню, как в дружеской компании он с гордостью рассказывал, что ему пришлось пережить на своём веку многое: от рукоплесканий делегатов XVI съезда ВКП(б), на котором он выступил с речью в стихах, и до исключения из партии. Так и жил – как на качелях. Человеком он был сообразительным, всё происходящее понимал и знал, как себя вести на крутых поворотах истории. Вот потому-то и делился накопленным опытом с молодым поколением поэтов и художников. Кого-то из них даже воспитал в своём духе, и эти люди, мои одногодки, были ему благодарны вплоть до коренных изменений в России после августа 1991 года.

Известная в кругах московских нонконформистов талантливая писательница Зана Николаевна Плавинская[207]207
  1940—2010.


[Закрыть], говоря о художниках-шестидесятниках Владимире Павловиче Пятницком[208]208
  1938—1978.


[Закрыть], Анатолии Тимофеевиче Звереве[209]209
  1931—1986.


[Закрыть], Александре Васильевиче Харитонове[210]210
  1932—1993.


[Закрыть], Дмитрии Петровиче Плавинском[211]211
  1937—2012.


[Закрыть], Вячеславе Васильевиче Калинине, приписывала их «к разновидности русских романтиков, парящих на крыльях зелёного змия»⁸.

Зана Николаевна с пониманием обрисовывала создавшуюся ситуацию несвободы: этих художников душил в своих объятиях, словно спрут, «“социалистический реализм”, – не существующий в жизни, но ловко управляющий всеми девятью музами громадной утопической страны». Свою веру в победу свободного искусства она вкладывала в почти священную мантру: «В искусстве достигает цели тот, кто идёт по канату через пропасть, а те, кто выбирает бульвар, – ломают себе шею»⁹. И ещё на одну важную особенность психологии нескольких своих друзей-художников обратила внимание Зана Плавинская: «Ни Зверев, ни Харитонов, ни Плавинский, ни Калинин не понесли свои холсты на “Бульдозерную выставку”. Их можно было бы заподозрить в трусости, в лучшем случае в осторожности, но главная причина – проста: они были свободны от политики»¹⁰.

Все они были, как и Венедикт Ерофеев, одинокими волками, избегающими опять оказаться в волчьей стае. К счастью для себя, в такую стаю Венедикт Ерофеев не входил и даже не стремился плотно общаться, как увидим, со сплотившимися в группу политически настроенными художниками, вскоре уехавшими из СССР. Спорадические с ними контакты его вполне устраивали.

Он познакомился с помощью Натальи Шмельковой с теми из этих художников, кого он ещё не знал.

Наталья Шмелькова вспоминает одну из таких встреч с Венедиктом Ерофеевым в июне 1987 года в квартирном салоне Наташи Бабасян по случаю чтения «Вальпургиевой ночи» профессиональным артистом из Театра им. К. С. Станиславского: «Являемся. Квартира набита народом. Из знакомых мне – художники Таня Киселёва, Саша Москаленко и с букетом роз для Венички филолог Зана Плавинская. Она уже как-то встречалась с Ерофеевым на квартире Славы Льна (Вячеслав Константинович Епишин, поэт, друг и сотрапезник В. В. Ерофеева. – А. С.), где часто собирались литераторы и художники, читались по кругу стихи и проза. Зана рассказывала, что, когда очередь дошла до неё, она прочла оду “Бог” Державина. Сидевший особняком и тихо попивавший свой персональный коньяк Ерофеев вдруг произнёс: “Какие девушки в Москве бывают. Державина читают наизусть”, – и почтительно поцеловал ей руку. Больше она его не видела и в этот вечер так и не поняла, вспомнил ли он её»".

Игорь Авдиев, близкий друг и единомышленник Венедикта Ерофеева, не считает это «почтительное целование руки» соблюдением только правил этикета. Оно означало нечто большее – проявление глубокого уважения к Зане Плавинской: «О, как много говорит этот жест тем, кто хорошо знал Веничку! Такое искреннее проявление чувств – при всех! (Я думаю, что Веничка и в церковь-то ходил так редко, чтобы при всех священнику руку не целовать)»¹².

Позднее Зана Плавинская написала и на собственные средства издала книгу-альбом «Венедикт Ерофеев. Владимир Пятницкий».

Венедикт Ерофеев предпочитал одиночество. Оно было ему не в тягость. В этом состоянии он отвечал только за одного себя. Одиночество Венедикта Ерофеева не было отчаянным или угнетающим, как, например, у Иосифа Сталина. Оно всегда приносило ему вдохновение. Поэтому для его одиночества вполне уместно определение «вдохновляющее». К несчастью, судьба редко отличается щедростью к писателям и не всегда одаривает их вдохновляющим одиночеством. Чаще всего она преподносит им одиночество унылое, сопровождаемое творческими муками, а также обильными возлияниями. Стоит вспомнить Сергея Довлатова, сказавшего о своей жизни: «Чего другого, а вот одиночества хватает. Деньги, скажем, у меня быстро кончаются, одиночество – никогда...»¹³

Одиночество и свобода для Венедикта Ерофеева были понятиями синонимичными. Унылое одиночество со свободой не сопрягается. Оно при всей своей удручающей тоске всегда алчет лучшего – вдохновляющих импульсов извне.

В те ещё недавние годы доверительные, «тёплые» отношения между умными и образованными людьми из преподавательской или академической среды устанавливались чрезвычайно редко. Неформально общались друг с другом преимущественно те, кто был знаком чуть ли не с малых лет, живя в одной коммуналке, или те, кто вместе учился, или те, кто ходил в какой-то один кружок в Доме пионеров или сызмальства занимался спортом.

Особенно отличались церемониальной чопорностью, кастовой холодностью, дефицитом доброжелательства литературоведы и критики, занимавшиеся современной советской литературой. Недаром Осип Мандельштам ещё в 1930-е годы отозвался об этой академической интеллигенции с обезоруживающей откровенностью: «Все они продажные...»¹⁴

Большевики, как известно, были людьми дела и превратили мечту утопистов в быль. При воспоминании о том, какой ценой эта быль создавалась, некоторые впечатлительные люди умирали от инсультов и инфарктов.