Текст книги "Венедикт Ерофеев: Человек нездешний"

Автор книги: Александр Сенкевич

Неужели совсем перевелись в сегодняшней России умные поэты, драматурги и прозаики, а остались только мудрые чиновники?

Венедикт Ерофеев не был Иваном, не помнящим родства. В письме сестре Тамаре Гущиной он признавался: «Я никогда бы не уехал из своей страны навсегда»³⁰. Он согласился бы с проницательным предупреждением филолога и философа Сергея Сергеевича Аверинцева[167]167
  1937—2004.


[Закрыть], высказанным в адрес безвозвратно уезжающим из России: «Не нужно думать, что за пределами отечества ты автоматически становишься пророком»³¹.

У талантливых и умных людей много общего в их осознании мира и людей. Не вина Венедикта Ерофеева, что долгое время он оставался для своей страны пасынком. Такое к нему отношение, как говорят дипломаты, входит в зону ответственности всех нас, его современников.

На Госдеп Венедикт Ерофеев не работал и на КГБ тоже. Ни в прямом, ни в переносном смысле. Вместе с тем он был убеждён, что народ и партия объединяются в чувстве взаимопомощи либо при природных катаклизмах и других бедствиях, либо при грозящей обоим внешней опасности. То есть – по необходимости. Таким образом, в повседневной жизни и в мирное время никакого душевного и естественного единства у них не получалось. Власть занималась через СМИ демагогией и, как всегда, тянула одеяло на себя. У советских граждан опять возникал извечный вопрос: «Кому на Руси жить хорошо?»

В своём творчестве Венедикту Ерофееву не надо было проходить эволюцию наоборот, то есть процесс деволюции, как многим писателям Страны Советов – от сложного к примитивному. Не пришлось ему менять и палитру – от многоцветья к однообразно серому.

Глава одиннадцатая
МЕЖДУ СЦИЛЛОЙ И ХАРИБДОЙ

Венедикт Ерофеев неплохо знал две древнегреческие эпические поэмы «Илиада» и «Одиссея», согласно традиции принадлежавшие жившему в VIII веке до н. э. древнегреческому поэту Гомеру. «Одиссея» повлияла на концепцию поэмы «Москва – Петушки», о чём пойдёт речь в дальнейших главах. В «Одиссее» существуют два страшных чудовища. Одно из них по имени Сцилла когда-то было красивой девушкой, которая полюбила рыбака Главка. Надо сказать, что он тоже не был к ней равнодушен. Всё шло к счастливой развязке, но вдруг волшебница Кирка, которая положила на Главка глаз, с помощью ядовитого зелья превратила Сциллу в нечто невообразимое – в существо с шестью длинными шеями. На каждой из них торчало по голове, а на челюстях сверкали расположенные в три ряда острые зубы. Местом своего проживания это страшилище выбрало пещеру на высокой скале, выглядывая из которой, выслеживало своих жертв. Эта скала была расположена на одной стороне тесного пролива, а по другую сторону на расстоянии полёта стрелы под более низкой скалой кипел морской водоворот – это чудовище по имени Харибда поглощало солёную воду и всё плывущее по ней. Представляете, каково было Одиссею преодолеть этот опасный пролив между скалами и выплыть на большую воду? Он избрал Сциллу, пожертвовав ей шестерых своих спутников.

Я подумал, что Сциллу можно соотнести с диссидентством, учитывая благородное прошлое и не совсем достойное настоящее некоторых представителей этого направления, а Харибда больше соответствует олицетворению тоталитаризма, – в крутящуюся воронку новой жизни лучше было не попадать. Не угадаешь, где в конце концов окажешься: на вершине горы, на том свете или в ГУЛаге.

Стихотворение Константина Николаевича Батюшкова[168]168
  1787—1855.


[Закрыть] «Судьба Одиссея» (1814) соответствует ситуации, в которой оказался автор поэмы «Москва – Петушки» после того, как ушёл из последнего высшего учебного заведения в городе Коломне.

 
Средь ужасов земли и ужасов морей
Блуждая, бедствуя, искал своей Итаки
Богобоязненный страдалец Одиссей;
Стопой бестрепетной сходил Аида в мраки;
Харибды яростной, подводной Сциллы стон
Не потрясли души высокой.
Казалось, победил терпеньем рок жестокой
И чашу горести до капли выпил он;
Казалось, небеса карать его устали
И тихо сонного домчали
До милых родины давно желанных скал.
Проснулся он: и что ж? Отчизны не познал¹.
 

Вся жизнь Венедикта Ерофеева свидетельствует, что он по своему поведению был лёгким в общении человеком с серьёзными мыслями в голове. К тому же он обладал добрым нравом. В крутой оборот его взяла и приучила к одиночеству советская действительность. Не случайно ведь его интересовала статистика самоубийств среди русских писателей за последние три столетия. Он справедливо полагал, что она убедительно показывает, как изменилась к худшему духовная жизнь русских правдолюбцев за этот небольшой исторический срок. Говоря по существу, с течением времени самоубийц в России становилось всё больше и больше. Полученные результаты наводили Венедикта Васильевича на грустные мысли, отчего ему самому хотелось напиться до чёртиков.

В XVIII веке счёты с жизнью свёл Иван Семёнович Барков[169]169
  1732—1768.


[Закрыть], автор эротических «срамных од», и с некоторой натяжкой можно к нему было приписать Александра Радищева, который ушёл из жизни в самом начале века девятнадцатого – в 1802 году. К тому же надо иметь в виду, что не все историки литературы согласны с фактом самоубийства этих двух писателей. В XIX веке наложили на себя руки Николай Васильевич Успенский[170]170
  1837—1889.


[Закрыть] и Всеволод Михайлович Гаршин[171]171
  1855—1888.


[Закрыть]. Обратимся к поэме «Москва – Петушки»: «Социал-демократ – не читает и пьёт, пьёт, не читая. Тогда Успенский встаёт – и вешается, а Помяловский ложится под лавку в трактире – и подыхает, а Гаршин встаёт – и с перепою бросается через перила»².

В XX веке счёт самоубийц пошёл на десятки, а при власти большевиков их стало и того больше. А если заглянуть в художественную литературу, то картина предстанет совершенно иная.

От внимательного взгляда Венедикта Ерофеева этот контраст не ускользнул и был зафиксирован в его блокноте: «Сколько среди персонажей русской беллетристики XIX самоубийц – больше, чем было в действительности. Ср. в XX – повальные самоубийства, а не один почти персонаж не покончил с собой»³.

При избрании Леонида Брежнева генеральным секретарём ЦК КПСС тяга к здравому смыслу и ориентация на доктрину мирного сосуществования и соревнование двух общественно-политических систем в какой-то мере уравновесили чувство номенклатурной и утробной ненависти к писателям, известным и безызвестным, которые воссоздавали образ СССР как мира далеко не лучшего из всех миров во Вселенной. Расстрелы таких писателей после смерти Сталина прекратились. Однако предложенные через какое-то время Юрием Андроповым высылки инакомыслящих творческих людей за границу ещё не практиковались. Время подобных уступок Западу ещё не наступило.

В середине 1970-х годов каждый здравомыслящий советский человек мог на телеэкране собственными глазами видеть, что у его вождей поехала крыша. Что они не совсем здоровые люди. Некоторые из них были близки к состоянию деменции, а по-простому – старческому слабоумию. При существующей залихватски задорной и дебильно оптимистической идеологии такой контраст не мог быть не замечен наблюдательным писательским оком. Естественно, за рубежом, в самиздате и в городском фольклоре появлялись соответствующие отклики, представленные разными литературными жанрами – от повести и до анекдота. Они были даже не об этих небожителях, а большей частью о тех, кто возносил их на облака, и о тех зрителях, кому не в радость было смотреть на эти мизансцены с участием престарелых и больных людей.

Вот ещё одна запись из блокнота на ту же самую тему, написанная в размере амфибрахия:

«– Куда ты ведёшь нас, безумный старик?

– А (ф)уй его знает, я сам заблудился»⁴.

В так называемую эпоху застоя издевательские словесные эскапады в адрес существующей власти относили уже не к террористической деятельности, а к идеологической диверсии, в которой иногда проявлялись, как полагали эксперты от психиатрии, признаки шизофрении. В лучшем случае писатели отделывались попаданием в чёрный список, или ссылкой в места не столь отдалённые, или коротким тюремным заключением за злостное хулиганство. В худшем – их помещали в психушку или в колонию.

За публикацию в Израиле поэмы «Москва – Петушки» Венедикт Ерофеев мог быть привлечён по статье 190-1 УК РСФСР как за сочинение, полное «клеветнических измышлений, порочащих советский государственный и общественный строй». Эта формулировка была введена в Уголовный кодекс РСФСР 1960 года в сентябре 1966 года по инициативе председателя КЕБ Юрия Андропова и предполагала пребывание от одного года до трёх в лагере общего режима.

Альтернативой могло быть принудительное помещение в психиатрическую больницу, в так называемый дурдом, где с помощью интенсивных инъекций галоперидола человека делали недееспособным.

Приведу соответствующую статью из Уголовно-процессуального кодекса того времени: «Агитация и пропаганда, проводимая в целях подрыва или ослабления советской власти, распространение клеветнических измышлений, порочащих советский государственный строй, а также литературы того же содержания наказывались лишением свободы на срок от шести месяцев до семи лет или ссылкой на срок от двух до пяти лет».

Например, писателям Андрею Синявскому по этой статье дали семь лет, а участнику Великой Отечественной войны Юлию Даниэлю пять лет.

Событие это произошло осенью 1965 года, на следующий год после освобождения Хрущева от должности первого секретаря ЦК КПСС. Никита Сергеевич был человеком малообразованным, но смекалистым и напористым. От соратников по политбюро его отличали показное простодушие и детская непосредственность в восприятии чего-то ему незнакомого, но для страны полезного, вроде кукурузы. Вообще его поведение на трибуне часто напоминало немного выпившего и не в меру разошедшегося паренька с Заречной улицы. Словно Хрущев не прошёл до того огонь, воду и медные трубы.

Его личный переводчик Виктор Михайлович Суходрев[172]172
  1932—2014.


[Закрыть] уже в брежневские времена в доме легендарного кинооператора и замечательного человека Вилия Петровича Горемыкина[173]173
  1931—1989.


[Закрыть] вспоминал о триумфальной поездке Хрущева по США в сентябре 1959 года. Особенно в его рассказе меня поразил и запомнился один эпизод. Взглянув на Нью-Йорк с обзорной площадки в Эмпайр-стейт-билдинг, чья высота составляет 320 метров, Никита Сергеевич, повернувшись к Суходреву, выдохнул, задыхаясь от восторга: «Витя, завтра у них социалистическая революция – и коммунизм, погляди, уже построен!»

Так и вижу в этом эпизоде одного из уважаемых мною артистов. Физиономия исторического персонажа уже стёрлась из памяти, а вместо Никиты Сергеевича явственно возникает в сознании смотрящий с высоты на Нью-Йорк чем-то на него похожий своей импульсивностью Виктор Иванович Сухоруков.

Для советской интеллигенции принудительный уход Хрущева на пенсию был воспринят как знак возвращения к формам подавления инакомыслия при Сталине.

Вот как вспоминает писатель Игорь Волгин неожиданное устранение Хрущева от власти: «Мы были в литературной поездке в Куйбышеве, и вдруг поздним вечером Булат Окуджава в гостинице стучится ко мне в номер. До него каким-то образом дошли вести о том, что Хрущева сняли. Мы переживали и не расходились полночи, всё обсуждая: “Что будет со страной? Не начнётся ли возрождение сталинизма?” На следующий день во время выступления Окуджава запел свою знаменитую “Молитву Франсуа Вийона”: “Дай рвущемуся к власти навластвоваться всласть...” И зал замер! Слава богу, сталинизм всё же не возродился»⁵.

Да, сталинизм не возродился, но сталинисты воспрянули духом. Гордо подняли поникшие было головы. Поэт Феликс Иванович Чуев[174]174
  1941—1999.


[Закрыть] пафосно требовал: «Верните Сталина на пьедестал, / Нам, молодёжи, нужен идеал». Пришло время щедрых гонораров для одних и закручивания до упора идеологических гаек для других.

Но кто помнит сегодня Феликса Чуева? Мелькнул на мгновение, и не стало его. Словно вообще в русской поэзии не существовал. Остался в памяти коллег как мальчик для битья. И то благодаря одиозной книге «Сто сорок бесед с Молотовым», которую Алесь Адамович справедливо переназвал: «Сто сорок бесед с людоедом».

Не сошёлся свет клином на Феликсе Чуеве. Существовали тогда в СССР и другие русские писатели, для которых глас Божий не был пустым звуком. С детских лет помнили они строки Александра Сергеевича Пушкина:

 
Восстань, пророк, и виждь, и внемли,
Исполнись волею моей,
И, обходя моря и земли.
Глаголом жги сердца людей⁶.
 

К таким писателям относится Виктор Петрович Астафьев[175]175
  1924—2001.


[Закрыть]. В повести «Последний поклон» (1968) он писал: «Нет на свете ничего подлее русского тупого терпения, разгильдяйства и беспечности. Тогда, в начале тридцатых годов, сморкнись каждый русский крестьянин в сторону ретивых властей – и соплями смыло бы всю эту нечисть вместе с наседающим на народ обезьяноподобным грузином и его приспешниками. Кинь по крошке кирпича – и Кремль наш древний со вшивотой, в нём засевшей, задавило бы, захоронило бы вместе со зверующей бандой по самые звёзды. Нет, сидели, украдкой крестились и негромко, с шипом воняли в валенки. И дождались! Окрепла кремлёвская клика, подкормилась пробной кровью красная шпана и начала расправу над безропотным народом размашисто, вольно, безнаказанно»⁷.

Среди студенческой молодёжи конца 1950-х и 1960-х годов изначально криминальный характер власти большевиков не осознавался. Ещё у очень многих из нас душа летела к свету ленинской мысли. Единицы, и то из числа старших товарищей, понимали, что планы партии и правительства по поводу счастливого будущего страны победившего социализма успехом не увенчаются.

Писатель Михаил Иосифович Веллер вспоминает: «...молодая убеждённость в торжество коммунизма рассеивалась в смутную неясность перспектив. Жизнь становилась сытнее, государство лживее, а цели всё неопределённее». И затем в скобках добавляет: «И Солженицын уже писал ГУЛаг»⁸.

Судебный процесс над Андреем Синявским и Юлием Даниэлем длился с осени 1965 года по февраль 1966-го и разделил советскую общественность, в том числе и писателей, на два лагеря. На тех, кто всецело одобрял действия партии и правительства и жаждал крови арестованных писателей, и кто призывал к благоразумию, полагая, что возвращение к сталинским методам подавления инакомыслия приведёт страну к катастрофе. Первая за многие годы политическая демонстрация в СССР в защиту Синявского и Даниэля произошла в Москве на Пушкинской площади.

Владимир Войнович в книге «Автопортрет: Роман моей жизни» выразил отношение к судебному процессу над своими двумя коллегами как противоправный: «Арест двух писателей и его последствия стали для Советского Союза таким ударом, который, если сравнивать с боксом, можно назвать нокдауном»⁹.

В Политбюро ЦК КПСС так не думали. Для его членов цинизм был привычен, а презрение к общепринятым нормам человеческого и международного поведения повседневной практикой. Этим процессом, как полагали, была эффективно решена основная задача – восстановление у большей части творческой интеллигенции рефлекса страха.

Александр Ильич Гинзбург[176]176
  1936—2002.


[Закрыть] составил из стенограмм судебных заседаний «Белую книгу», которая была выпущена в свет в 1967 году во Франкфурте-на-Майне издательством «Посев». В том же году Александр Гинзбург был арестован и осуждён по той же 70-й статье УК РСФСР.

Обращусь к поэту Алёне Басиловой[177]177
  Елена Николаевна Басилова; 1943—2018.


[Закрыть]. Приведу её рассказ из моей брошюры «Показания свидетелей защиты», главы из которой впервые вышли в альманахе «Поэзия», издаваемом «Молодой гвардией». Она была свидетелем защиты Александра Гинзбурга вместе с выдающимся филологом и мыслителем Леонидом Пинским, историком искусства Игорем Наумовичем Голомштоком[178]178
  1929—2017.


[Закрыть], поэтом Аидой Хмелёвой-Сычевой (литературный псевдоним Любовь Молоденкова). Остальные свидетели в количестве 90 человек дали на него такие показания, какие им предложил следователь. Во время описываемых событий Алёна Басилова была женой поэта Леонида Губанова и принадлежала к «смогистам»[179]179
  СМОГ – «Самое молодое общество гениев», или «Смелость, мысль, образ, глубина» – одно из первых в СССР творческих объединений, объявившее о своём существовании в январе 1965 года и отказавшееся подчиниться контролю государственных и партийных инстанций. В него вошли несколько десятков молодых писателей. Среди них Леонид Губанов, Алёна Басилова, Юрий Кублановский, Владимир Алейников, Аркадий Пахомов, Владимир Батшев, Саша Соколов, Александр Величанский, Татьяна Реброва, Вадим Делоне и многие другие.


[Закрыть].

Вот что она вспоминала: «Алик Гинзбург занимался литературной критикой и часто печатал рецензии в “Вопросах литературы”. Он присутствовал на суде над Синявским и Даниэлем. Я вспоминаю, как он рассказывал, что, прежде чем начать работу над этой книгой, он пришёл в Госбезопасность и поставил их в известность о своём намерении, попросил у них разрешения на издание материалов судебного процесса над Синявским и Даниэлем. Разумеется, никакого разрешения ему не дали, но сказали: “Вы пишите, мы не против, пишите”. На его взгляд, он действовал очень осторожно и, как ему представлялось, грамотно в правовом отношении. И всё-таки его в конце концов арестовали»¹⁰.

Несмотря на противоречивое отношение к диссидентам, Венедикт Ерофеев подписал в 1977 году коллективное письмо в защиту Александра Гинзбурга, который был приговорён уже на другом процессе к восьми годам лишения свободы в колонии особого режима за участие в Хельсинкском движении в СССР. Это письмо с подписью писателя хранится в архиве «Мемориала».

В его биографии такого рода документ был не единственным. Некоторое время провёл в психоневрологическом диспансере помещённый туда насильно литератор Анатолий Францевич Гланц.

Обращусь к книге Натальи Шмельковой «Последние дни Венедикта Ерофеева», к дневниковой записи от 26 марта 1988 года: «Несмотря на плохое самочувствие Ерофеева, прошу его подписать письмо талантливого поэта и переводчика Анатолия Гланца главному врачу 13-го психоневрологического диспансера. Подписали его всего 10 человек, хотя Гланца в Москве очень многие знали. Наверное, испугались. Вот отдельные строчки письма: “...Как можно на четвёртом году гласности и демократии, когда все газеты переполнены статьями, за которые ещё пять лет назад давали минимум пять лет тюрьмы, – как можно в эти дни травить человека за его убеждения? Как могут врачи, представители самой гуманной профессии, подвергать травле поэта, т. е. человека, тонкого и ранимого во всех отношениях? К чему это ведёт? Как известно, общество, убивающее своих поэтов, обречено на гибель (Овидий, Пушкин, Лорка, Мандельштам и др.). Как можно, осуждая злоупотребления периода культа личности, повторять преступления 37-го года, в наглом циничном варианте 87-го?” И т. д. и т. д. Веничка, практически не прочитав письма, сразу внизу написал: Ерофеев (пенсионер). Но я попросила, чтобы он подписался как литератор. Забегая вперёд: 14 июля 88 года меня вызвали по поводу этого письма и моей подписи на нём на Петровку, 38. Веничку, слава тебе, Господи, вызовом не потревожили»".

Венедикт Ерофеев не был политически ангажированным писателем, хотя с некоторыми правозащитниками общался и даже дружил. Как отмечает Елена Игнатова, Венедикт Васильевич даже иногда посещал и с интересом наблюдал сходки «диссидентов», в различной степени недовольных советской властью. С некоторыми из них его познакомила известная правозащитница Надежда Яковлевна Шатуновская[180]180
  1921—1982.


[Закрыть]. Она в то время работала во Всесоюзной библиотеке иностранной литературы и плотно общалась с Владимиром Муравьёвым, который участвовал в диссидентских кружках 1950—1960-х годов. Судя по всему, именно он и познакомил с ней Венедикта Ерофеева.

Елена Игнатова достаточно подробно описывает одно из таких собраний в середине 1970-х годов в книге «Обернувшись», в эссе «Венедикт». На нём оппозиционно настроенные молодые люди должны были составить открытое письмо о положении культуры в СССР. После чего они надеялись собрать под ним подписи видных, либерально настроенных писателей. Детали я в этом пересказе опущу. Для меня важен разговор, происшедший на улице после окончания собрания, между Венедиктом Ерофеевым и Еленой Игнатовой.

Его начал Венедикт Ерофеев:

«– Представляешь, вот они придут к власти и будут распоряжаться всем, кстати, и твоей судьбой тоже. Как тебе такой вариант?

Представить себе это было совершенно немыслимо, власть казалась прочной, как надгробие.

– Нет, ну почему, вот такие новые большевики?

– Не очень, Венедикт, мне такой вариант, не очень...»¹²

В «Записных книжках 1974 года» Венедиктом Васильевичем сделана запись в несколько художественном и ёрническом стиле, проясняющая его отношение к некоторым диссидентам: «Вся его диссидентщина заключалась в том, что он под окном партийного учреждения пел:

 
Всю-то я вселенную проехал.
Нигде я пива не нашёл»¹³.
 

Или ещё одна запись в блокноте от 29 января 1980 года: «Какой-то мелкий диссидент-художник сказал: “Какая огромная страна Россия, и несчастий навалено на неё по размеру. Видно, такой её жребий в мире – не жить самой и мешать другим”»¹⁴.

В одном из своих поздних интервью 1989 года о диссидентах Венедикт Ерофеев высказался довольно прохладно, упирая на причину с первого взгляда просто смехотворную: «Нет, с этими я дел не имел. Был в стороне. Меня отпугивала полная антимузыкальность их. Это важная примета, чтобы выделять не совсем хороших людей, не стоящих внимания. <...> Голоса их не создают гармонии»¹⁵. Ту же мысль он сформулировал короче и жёстче в блокноте: «Диссидентов терпеть не могу. Они все до единого – антимузыкальны. А стало быть, ни в чём не правы»¹⁶.

Впрочем, случались исключения. Наиболее уважаемым диссидентом для Венедикта Ерофеева, как уже говорилось, был Вадим Делоне, участник легендарной демонстрации на Красной площади 25 августа 1968 года в знак протеста введению в Чехословакию войск СССР и других стран Варшавского договора.

Среди окружения Венедикта Ерофеева также находились активисты советского «национал-патриотического» движения. О «скептическом отношении к советским диссидентам, которое с годами только усиливалось», также пишет литературовед и публицист Павел Матвеев в статье «Венедикт Ерофеев и КГБ»: «На протяжении лета – осени 1973 года Ерофеев обретался у своих знакомых и приятелей в разных деревнях и сёлах ближнего и дальнего Подмосковья: в Царицыне, в Пущине, быстро перемещаясь по округе и нигде подолгу не задерживаясь. Он явно опасался возможного ареста».

В то время он написал эссе о Василии Розанове.

Обращусь опять к статье Павла Матвеева: «Позднее Венедикт неоднократно утверждал, что написал это эссе в качестве платы за предоставление ему крыши над головой – дачного домика в селе Царицыно. Домик принадлежал его знакомой Светлане Мельниковой, являвшейся одной из активисток зарождавшегося в те годы советского “национал-патриотического” (то есть антисемитского) движения. Под названием “Василий Розанов глазами эксцентрика” текст был включён в восьмой номер самиздатовского журнала “Вече”, издававшегося одним из самых известных в ту пору советских диссидентов-националистов – Владимиром Осиповым; название принадлежало издателю журнала»¹⁷.

Владимир Николаевич Осипов поступил в тот же год, что и Венедикт Ерофеев, в Московский государственный университет, только не на филологический, а на исторический факультет. Познакомились они в студенческом общежитии на Стромынке. Они были ровесниками.

Приведу некоторые факты из биографии Владимира Осипова. Впервые его арестовали в 1961 году за участие в организации встреч и дискуссий у памятника Маяковскому. 9 февраля 1962 года он был приговорён по 70-й статье к семи годам лишения свободы. Все семь лет отбыл в лагерях Мордовской АССР. После освобождения издавал машинописный журнал христианского, славянофильского направления «Вече». За 1971—1974 годы издано девять номеров. В предпоследнем было напечатано эссе Венедикта Ерофеева о Розанове. В марте 1974 года журнал закрылся по причине начавшегося следствия по делу об издании журнала «Вече». Владимир Осипов стал совместно с Р. Родионовым издавать машинописный журнал «Земля». При подготовке второго номера «Земли» 28 ноября 1974 года Владимир Осипов был вновь арестован и 26 сентября 1975 года приговорён Владимирским областным судом к восьми годам лишения свободы по 70-й статье, часть вторая УК РСФСР. Осуждён за издание журналов «Вече» и «Земля» и за выступления в защиту гонимых и репрессированных лиц. В 1977 году вместе с группой других политзаключённых провёл стодневную забастовку и серию голодовок, требуя признания статуса политзаключённых. В ноябре 1982 года освобождён и поставлен под жёсткий административный надзор в городе Тарусе Калужской области. С приходом к власти Михаила Горбачева ситуация смягчилась, надзор с Владимира Осипова был снят. В 1991 году он полностью реабилитирован, с 1994 года – член Союза писателей России.

О столкновении между сторонниками Юлия Даниэля и Владимира Осипова рассказывает письмо Венедикта Ерофеева сестре Тамаре Гущиной от 5 ноября 1978 года, написанное вскоре после его дня рождения: «День рождения был так многолюден, что без эксцессов не обошлось. Схлестнулись крайне правые диссиденты и экстремисты – левые. Мордобой длился не больше двух минут, но всё равно за полночь, это всё несколько омрачило. Если вся эта шушера-диссидентщина будет и впрямь вести себя так суетно-злобно и невеликодушно, я, чего доброго, вступлю в Партию. По свидетельству всех, кто был, я, грешник, был самым уравновешенным и расторопным (да ещё самым трезвым – Галина в конце письма подтвердит – да ещё в парижском новом костюме)»¹⁸.

В одной из своих «Записных книжек» того времени Венедикт Ерофеев спародировал известную басню Крылова «Квартет». Скорее всего, побудительной причиной к этому экспромту стала потасовка на его дне рождения: «А вы, друзья, как ни садитесь, / Всё в диссиденты не годитесь»¹⁹.

Надежда Яковлевна Мандельштам, как отмечает в своих воспоминаниях Елена Мурина, также замечала советскость в приёмах диссидентов. «Посмотрим, кто кого переупрямит...»²⁰

Одним из известных диссидентов был Андрей Амальрик, предвидевший распад СССР в книге-эссе «Просуществует ли Советский Союз до 1984 года?». По сделанному им краткому изложению поэмы «Москва – Петушки», которое приведено мною на предыдущих страницах, можно судить, что Андрей Алексеевич мало что в ней понял, как и бывший мой коллега по Институту мировой литературы профессор Дмитрий Михайлович Урнов. В своей книге «Записки диссидента» он разделил советских инакомыслящих людей на две группы. На тех, кого он отнёс к «субкультуре диссидентов», и на тех, кого причислил к «субкультуре референтов». Творчество Венедикта Ерофеева он причислил к «субкультуре диссидентов».

Обращусь непосредственно к тексту книги Андрея Амальрика: «Деление это условно, особенно в области искусства, но можно сказать, что “диссидент” как личность складывался в сопротивлении советской системе, а “референт” – в служении ей, хотя внутренне систему не принимал; если он был человек честный – он рассчитывал систему улучшить изнутри, если чистый карьерист – улучшить только своё положение. Как только “наверху” повернули к сталинизму, а “внизу” заупрямились, наиболее независимые по духу “референты” один за другим начали выпадать из системы, становясь “диссидентами поневоле”, да и новый был шанс – отъезд. На Западе разница между “диссидентами” и “референтами” прослеживается хорошо: диссиденты подчёркивают своё противостояние власти для того, чтобы Запад выслушивал их поучения, референты ссылаются на близость к власти как на основание, чтобы Запад следовал их советам. В общем, профессионализм “референтов” выше, но их моральный напор слабее»²¹.

Сопоставление диссидентов с большевиками сделано Венедиктом Ерофеевым не ради красного словца. Для такого сближения у него были убедительные аргументы. Прежде всего к этому умозаключению привело его творчество писателей, считавшихся оппозиционными и предпринявших переоценку по существу устоявшихся представлений об исторических деятелях и их достижениях.

Не понят был диссидентами, уже находящимися за рубежом, и Александр Александрович Зиновьев, о чём вспоминает его вдова Ольга Мироновна: «Он сразу из небытия, минуя регулируемые “самиздат” и “тамиздат”, находившиеся в основном в руках эмигрантов, мощно, суверенно шагнул в мировую литературу, а не в локально-эмигрантскую». И самое важное: «Он появился неожиданно, вопреки всем канонам литературы, независимо от диссидентства и наперекор эмиграции, не задумываясь ни на секунду, каким торнадо он разметал их теплившиеся надежды на литературный Олимп. Ярчайшим своим появлением он сразу же занял и на Западе положение исключительного одиночки, абсолютно независимого в своём литературном творчестве ни от каких подачек, фондов, стипендий»²².

Всё, что сказала Ольга Зиновьева о своём муже, от первого и до последнего слова можно отнести к Венедикту Ерофееву. Их всего-то было несколько писателей, разных по судьбам и по политическим взглядам, но именно с них началась совершенно новая русская литература.

Взаимоотношения Венедикта Ерофеева с Александром Зиновьевым были уважительными, а полемические беседы друг для друга полезными. Александр Зиновьев, по словам жены, ценил талант Венедикта Ерофеева «как ярчайшее явление в российской словесности». Ольга Зиновьева вспоминает: «Пришёл к нам, прижимая к себе “Зияющие высоты”. Так и шёл по улице. Правда, он сразу напряг и обеспокоил нас фразой: “Давайте скорее разговаривать, пока я не напился”. Вскоре мы узнали, что Веничка регулярно уходит в запои. К сожалению, окружавшие его люди шли на поводу его желания так уходить от действительности, ещё и подначивали. А с Александром Александровичем они периодически встречались. Разговаривали взахлёб, с невероятной любовью друг к другу. Зиновьев относился к нему с безумной жадностью и нежностью. Думаю, что эта встреча была предписана судьбой»²³.

Максим Кантор прозорливо заметил в статье «Общее дело»: «Историческая судьба у русских людей есть, а вот собственной судьбы нет». Прибавив к Венедикту Ерофееву и Александру Зиновьеву ещё Георгия Владимова с его романом «Три минуты молчания» и поэта Владимира Высоцкого, он продолжил свои рассуждения о том, как воссоздаётся история России в произведениях этих четырёх писателей, обладавших чувством собственного достоинства: «“Я не боюсь вас. Смотрите, я иду в полный рост”, – такую фразу, достойную Сирано, говорит герой зиновьевских “Зияющих высот”, персонаж по прозвищу Крикун. И такую же фразу мог бы сказать герой Владимова, матрос Сеня Шалай. И алкоголик Веничка, идущий с прямой спиной от Москвы к Петушкам, говорит то же самое. Так говорит любой из героев Высоцкого: “спины не гнул, прямой ходил”. Эти люди похожи прямотой на статуи Джакометти (швейцарский скульптор, живописец и график; годы жизни: 1901—1966. – А. С.), вот так и стоят, проглотив аршин; и не кланяются, потому что не умеют. Это все люди, живущие навылет, живущие наотмашь; они идут в полный рост и не боятся быть вровень с историей. У них иначе не получается»²⁴.

Подведу некоторую черту в рассуждениях о диссидентах вопросом: «Что значит быть антисоветски настроенным человеком?» На него ответил с подкупающей прямотой Дмитрий Александрович Пригов[181]181
  1940—2007.


[Закрыть], поэт, художник, один из основоположников московского концептуализма.