Текст книги "Венедикт Ерофеев: Человек нездешний"

Автор книги: Александр Сенкевич

сообщить о нарушении

Текущая страница: 20 (всего у книги 55 страниц) [доступный отрывок для чтения: 20 страниц]

Малышей Вену и Борю, если особенно не приглядываться, можно было принять за близнецов. Между собой они разговаривали на особом языке, который со временем научились понимать и взрослые. Венедикт, например, Борю называл Ботя, сестру Нину – Ниня, Тамару – Тимазя, Юрия – Зюзя, а самого себя – Венить. Не уступал ему и Борис. Венедикта он называл Века, Юрия – Ука, Тамару – Мка, Нину – Ника.

Нина Васильевна вспомнила один случай из их детской жизни. При всей его анекдотичности он важен для понимания отношения взрослого Венедикта Васильевича к окружающему миру.

В том, что я сейчас расскажу, несомненно, есть что-то похожее на другое событие, происшедшее более чем за два тысячелетия до наших дней с юным Сиддхартхой Гаутамой, впоследствии ставшим Буддой – сыном правителя индийского племени шакьев. О его детстве мало что известно.

Выделяется лишь один жизнеподобный эпизод, когда ему было лет пять или шесть, от силы – семь. Напомню, что это было за событие. И даже вкратце его опишу.

Проходила религиозная церемония по случаю первой пахоты. Праздник первой борозды. Первый весенний сев имел магическое значение, и отец Сиддхартхи проводил золочёным плугом первую борозду. К нему затем присоединились крестьяне – и работа закипела. Радостный настрой создавали музыканты и певцы. Флаги и знамёна развевались по ветру. Брахманы монотонно, занудно и долго читали мантры. Сиддхартха смотрел пристально на религиозную церемонию, но затем его внимание перешло с людей на волов, которые отмахивались хвостами от кусающих их ненасытных слепней и мух. Пикирующие на волов птицы азартно склёвывали опившихся воловьей кровью насекомых. Сиддхартху поразило это зрелище – пожирание одними живыми существами других. В более зрелом возрасте он задумался, почему одни живые существа живут только ценой смерти других. Именно эта мысль заставила его возмутиться несправедливым ходом жизни и искать ему какую-то альтернативу.

Вернусь в детство Венедикта Ерофеева.

Вот что рассказала мне Нина Васильевна Фролова: «Незадолго перед войной, в конце апреля 1941 года, почти вся семья, за исключением Тамары и Юрия, гостила у дедушки Василия Константиновича и бабушки Дарьи Афанасьевны в деревне Елшанка. В их доме на высокой и просторной русской печи разлеглась кошка и кормила котёнка. Вене тогда было два с половиной года. Кошку, кормящую малюсенького котёнка, он увидел впервые. В нашем доме на Кольском полуострове кошек и собак мы не держали. Вена по лесенке из деревянных дощечек осторожно поднялся поближе к кошке и во весь голос испуганно закричал, обращаясь к стоявшему внизу Боре: “Ботя, мамотя, маинта тиза базузу е”, что означало: “Боря, посмотри, маленькая киса большую ест!”».

Эта история развеселила взрослых. А надо было бы им зарыдать в голос. Ведь наивный вскрик малыша означал, что, если говорить о принципе справедливости и законе иерархии, ничего в мире людей и других живых существ не меняется. Разве что привычные вещи оказываются переставленными с ног на голову. На этот раз слабые гнобили сильных, а не сильные слабых.

Спустя 40 лет после этого случая поэтесса Муза Константиновна Павлова[235]235
  1917—2006.


[Закрыть], известная переводчица стихотворений турецкого поэта Назыма Хикмета, в поэтической форме выразила то, что устрашило и испугало двух малышей – Сидцхартху и Венедикта. Её шесть строк были опубликованы в сборнике «День поэзии» за 1981 год:

 
И говорит осина:
– Смотреть невыносимо,
как сильный душит слабого.
 
 
Ей отвечают грабы:
– А ты смотреть могла бы,
как слабый душит сильного?⁷
 

Вспоминаю на ту же тему стихотворение Владимира Высоцкого «Охота на волков».

Художник Михаил Шемякин упорно настаивает, что оно написано в защиту диссидентов. Согласиться с этой трактовкой, сужающей смысл стихотворения до сиюминутной ситуации, не могу. Представляя масштаб личности Владимира Семёновича, убеждён, что в своём поэтическом шедевре он сказал более мощно то же самое, о чём написала Муза Павлова.

Поэт Валерий Яковлевич Брюсов[236]236
  1873—1924.


[Закрыть] был наивен, когда в 1905 году в полемике с В. И. Лениным писал: «При господстве старого строя писатели, восставшие на его основы, ссылались, смотря по степени “радикализма” в их писаниях, в места отдалённые и не столь отдалённые. Новый строй грозит писателям-“радикалам” гораздо большим: изгнанием за пределы общества, ссылкой на Сахалин одиночества»⁸.

До чего же прекраснодушными идиотами были некоторые русские писатели дореволюционной поры в своих прогнозах о действиях архитекторов коммунистического будущего! Между «Сахалином одиночества» и Соловецким лагерем особого назначения (СЛОН) существовала «дистанция огромного размера».

Я думаю, что именно к этому эпизоду, запечатлённому в сознании четырёхлетнего малыша, восходит неприятие Венедиктом Ерофеевым системы, где слабый душит сильного и в которой забывают о доброте, милосердии и сострадании – душевных свойствах, присущих, как правило, сильным, уверенным в себе людям.

Глава третья
ИДЁТ ВОЙНА НАРОДНАЯ,
СВЯЩЕННАЯ ВОЙНА

Никто из старших Ерофеевых и Гущиных даже не мог предположить, что ожидает их семьи в ближайшем будущем. Казалось, всё худшее осталось позади.

Весной семья Ерофеевых почти в полном составе, за исключением Бориса и Тамары, в конце апреля 1941 года поехала к родным в Елшанку. Собирались, как обычно, провести там лето. По дороге на несколько дней задержались в Москве у тёти Дуни, доброй и улыбчивой Авдотьи Андреевны Карякиной. Там же, в Москве, детишек сфотографировали. Нина сидит, как барыня, на высоком стуле, а по бокам стоят с руками, вытянутыми по швам, и с испуганными лицами два карапуза – Вена и Боря. На их головах красуются бескозырки с лентами, модные тогда и купленные детям в Москве.

Через два месяца началась война, и в начале июля они спешно вернулись из Елшанки обратно на Кольский полуостров, на свою станцию Чупа. Навстречу им один за другим шли железнодорожные составы с первыми эвакуированными из городков и поселений, находившихся поблизости от советско-финляндской границы.

Обращусь в который раз к неизданным воспоминаниям Тамары Васильевны Гущиной: «Вопреки утверждениям, что война началась неожиданно, все в Чупе говорили о войне по крайней мере за месяц до её начала. Говорили, что на финской границе сосредоточено огромное количество войск. Но когда 14 июня в “Известиях” появилось опровержение ТАСС, где слухи о войне назывались провокацией, все немного успокоились. 22 июня Юра ходил на станцию и принёс новость: “Тамара, война началась. В 12 часов по радио выступит Молотов”. И он снова убежал. Начались тревожные дни и ночи. Наши окна выходили на железнодорожные пути. Потянулись мимо нас воинские составы. Везли укрытые берёзовыми ветками танки, пушки. В теплушках ехали солдаты с гармошками, с песнями. Юрик днём встречал все поезда. Солдаты выпрыгивали из вагонов весёлые, плясали около нас, просили продать молока или яиц. У нас было две козы и несколько кур. Юрий хватал молоко и несколько яиц и бежал к вагонам, а солдаты совали на ходу какие-то рубли (их у нас как раз не хватало) и, уезжая, махали нам, пока поезд не скрывался.

Неожиданно приехали наши. Оказывается, отцу дали телеграмму – срочно возвращаться. Приказом по Кандалакшской дистанции пути в июле 1941 года его перевели дежурным на станцию Хибины. Отец уехал. А между тем начали появляться немецкие самолёты. Как только в небе слышался тяжёлый гул, мама кричала нам, чтобы мы брали малышей и бежали в лес. Мы бежали как раз туда, куда летели самолёты, в сторону Керети. Железнодорожный мост через реку Кереть немцы упорно старались уничтожить, но зенитчики всякий раз отбивали атаки, и на наших глазах однажды начал падать подбитый горящий самолёт. Мужчины побежали в лес ловить лётчика. Мы были в восхищении.

Все тяготы войны ещё были впереди, а пока нам, подросткам, всё казалось интересным приключением. После одного из налётов мы отправились целой группой посмотреть на воронки от бомб. Одна из невзорвавшихся бомб лежала рядом с рельсами, из неё высыпалось что-то жёлтое. Этим жёлтым порошком мы набили себе карманы. Кто-то из смельчаков даже посидел верхом на бомбе. По дороге мы радостно рассуждали: “Это немецкие рабочие нарочно делают такие бомбы, чтобы они не взрывались”. Наш сосед, дядя Вася Шатилов, побледнел, увидев содержимое наших карманов, которым мы не замедлили похвастаться. Он заставил нас всё вытрясти из карманов и куда-то унёс, сказав, что это взрывчатка и она очень опасна. Ночью наш дом начал сотрясаться от взрывов. Это взрывались невзорвавшиеся бомбы»¹.

Станция Хибины, новое место назначения Василия Васильевича, его ошеломила. Такого умиротворяющего и величественного пейзажа он ещё не встречал. По сравнению с захолустной и болотистой Чупой с её лагерными вышками и лаем сторожевых собак Хибины предстали перед ним безупречным творением природы. Уже одно только похожее на море озеро Имандра, которое невозможно было объять взглядом, вызывало восторг. Настолько оно было беспредельно огромным. Завораживали горы, меняющие своё обличье под утренним, полуденным, вечерним и ночным небом. В самый разгар лета на их вершинах лежал снег. Хибины казались волшебным миражом посреди развороченной войной действительности.

В девяти километрах от Хибин, в городе Апатиты, находилась Полярная опытная станция Всесоюзного института растениеводства (ПОСВИР). Её бескрайние поля невозможно было не заметить. Они казались результатом труда каких-то неведомых существ. В небе не гудели самолёты со свастикой, не разрывались на земле бомбы, не разыскивали по ночам фашистских диверсантов-парашютистов. Разве что проходящие военные составы своим тревожным перестуком колёс нарушали этот обманчивый покой и напоминали, что идёт война.

Василий Васильевич вернулся за семьёй в Чупу. Уже по одному его возбуждённому виду и восторженным рассказам можно было понять, что он везёт жену и детей в заповедное место, в земной рай. Через несколько дней они погрузили в товарный вагон свои собранные в узлы пожитки, а также всю имеющуюся в наличии нехитрую живность – коз и кур и поехали в Хибины. Однако их благодушное настроение продержалось совсем недолго. В августе в Хибинах все, у кого были дети, в один голос заговорили об эвакуации.

Василий Васильевич Ерофеев принял решение отправить семью в полном составе в Елшанку².

Обращусь опять к воспоминаниям Тамары Васильевны: «Ещё в магазине можно было купить хлеб и кое-какие продукты без карточек. Мы потихоньку запасались на случай отъезда. 14 августа подали пассажирские вагоны. Нас погрузили со всеми узлами, постелями, корзинами и повезли в Кандалакшу. Целые сутки пришлось провести на пристани в ожидании парохода. Погода была солнечная. Все боялись появления самолётов. Ходили слухи, что в Белом море потоплен пароход с эвакуированными. Наконец, нас погрузили на большой грузовой пароход. На палубе всем места не хватало. Ехали в битком набитом трюме. Где-то высоко над головой светились тусклые электрические лампочки. Малыши наши не капризничали, были серьёзны, как будто понимая важность происходящего. Ночью я проснулась и увидела, что мама смотрит вверх и к чему-то напряжённо прислушивается. Наш пароход стоял, машины застопорились. Слышен был гул самолётов. Какая-то женщина сходила на палубу и сказала, вернувшись, что нас сопровождает военный корабль и над морем туман, так что, может быть, пронесёт. Минуты ожидания были страшными. Но вот гул самолёта затих, и наш пароход тронулся.

В Архангельск приплыли днём. В устье Северной Двины стояли речные пароходы. По трапу с одной палубы мы сходили на другую. Страхи оказались позади. Мы любовались живописными берегами Северной Двины. Это было самым лучшим впечатлением в нашем длительном путешествии. И, кроме того, мы ещё были сыты. Ночью мы прибыли в Нижнюю Тойму. На подводах нас довезли до посёлка и поселили в пустующей школе. А продукты катастрофически убывали. Мама поехала в Верхнюю Тойму, чтобы выхлопотать пропуск на родину. Так советовал папа. Вскоре мы снова плыли по Северной Двине – в Котлас. В Котласе остановились в пустующей школе, в огромном холодном зале. Веночка заболел. Лежал бледный и грустный. Ели холодную картошку с хлебом. От неё у всех разболелись животы»¹.

Наконец они всё-таки благополучно доплыли до Котласа. И сразу поспешили на железнодорожный вокзал, чтобы успеть к отходу поезда, следующего в Киров. До Кирова худо-бедно доехали. Венедикт и Борис держались молодцами, не хныкали и ничего не просили. Испуганные и притихшие, они тихо лежали на полке среди многочисленных узлов. Киров на их пути к дому отцовских родителей был последним городом, где ещё что-то продавалось из еды. В нём им удалось купить немного хлеба. В этом городе семья Ерофеевых задержалась на одну ночь в ожидании утреннего поезда на Горький. Переночевали прямо на перроне, подложив под себя кое-какие тряпки. Другого места для ночлега не нашлось. А Борю и Вену взяли в детскую комнату при вокзале. Утром нянечка из этой комнаты рассказала Анне Андреевне о странном поведении двух её сыновей: «Ваши дети какие-то особенные. Все давно спят, а они собрали обувь, выставили её в ряд и играют в поезда на железной дороге. – У нас папа, – говорят, – самый главный железнодорожник, – и он за нами приедет»⁴.

Горький встретил их огромными людскими толпами.

Продолжу воспоминания Тамары Васильевны: «Никогда мы не видели такого столпотворения. Тысячи людей сидели на тротуарах, спали на траве по всему берегу Волги. Вокзалы были забиты. Плакали голодные дети. По громкоговорителю власти обращались к этим несметным толпам с призывом помочь им разгрузить город. “Хлеба и продуктов для вас в городе нет”, – говорили нам. Затем предлагалось садиться на пароходы, дескать, там вам хлеб выдадут. На пароходы было попасть невозможно, их брали штурмом. Нас посадили на баржу из-под соли. Баржу взял на буксир пароход, и мы двинулись вниз по Волге. Ехали в трюме почти в полной темноте. Утром на палубе поднялся шум. Люди требовали обещанного хлеба. Капитан парохода обратился к нам с призывом не паниковать: “Хлеба для вас у нас нет. Мы оставляем вас здесь. Вас развезут по колхозам”. Пароход уплыл дальше, оставив нас посреди реки. Волга в этом месте была очень широка. Никаких селений по берегам не было видно. Впервые мы испытывали муки голода. Третьи сутки мы не видели ни крошки хлеба. Боря плакал: “Хлебца хочу! Хлебца хочу!” Веночка молчал, но видно было, что он очень ослаб. Какая-то женщина не выдержала и дала два сухаря. Боря сразу замолк»⁵.

Те, кто был побойчее и без малолетних детей, успели быстро перебраться на пароход, когда начали ночью отцеплять баржу. Оставшиеся на барже люди плыли два дня, пока их не заметили с берега. Это была Чувашия. Их встретили радушно. Пока то да сё, дети улеглись на пристани на куче канатов и сразу уснули. Проснулись они от запаха тёплого, только что испечённого хлеба. Это мама принесла им целый каравай, но дала только по кусочку. Боялась, чтобы им не стало плохо. Хлеб был совершенно несолёный, но детям он показался медовым.

Председатель колхоза принял беженцев с баржи как родных. А многодетной семье Ерофеевых выдал бесплатно хлеба и крупы, чтобы мать и дети восстановили силы и пришли в себя. Он же для жилья предоставил им отдельный дом и разрешил, пока ещё не выпал снег, запастись с колхозных полей неубранной картошкой.

Лето заканчивалось, время шло к осени. И люди оказались вокруг хорошие, и дом – не развалюха. Председатель колхоза предлагал остаться, но Анна Андреевна стремилась в Елшанку, в родные места. Впоследствии она сожалела о своём решении. Но кто знал, что её ожидает с детьми на родине?

Однажды утром Анну Андреевну с детьми посадили в повозку с дырявым верхом, в которую впрягли лошадь, и отвезли к ближайшей железнодорожной станции. Своим ходом они поехали дальше – Урмары, Канаш, где спали, как цыгане, прямо на перроне, затем Рузаевка. Последней станцией в их путешествии стала Сызрань. Оттуда два часа было до Елшанки.

В Елшанку они прибыли в конце сентября 1941 года. Ехали долго, почти целый месяц, изрядно изголодались. Сухариками подкармливали только малолетних детей. Венедикт в этом изнурительном путешествии держался мужественно, не хныкал. Нина Васильевна обращает внимание на одну черту характера Венедикта, которая проявилась в нём ещё в малолетстве и сохранялась до последних дней, – деликатность в манерах и общении с людьми: «...когда садились есть, хотя во время войны было голодно, всего было по норме, по кусочку – он всегда кушал медленно, интеллигентно, аккуратно и долго, безо всякой жадности»⁶.

Родители Василия Васильевича Ерофеева были предупреждены о приезде его семейства. Их невестка с внуками и внучками не свалилась неожиданно на голову пожилых людей. Но их пребывание в Елшанке оказалось не таким, как они себе его представляли, – в доме уже жила семья младшего сына Павла Васильевича, брата Василия Васильевича, и только что приехала семья другого брата, Ивана Васильевича, который работал в Карелии на железнодорожной станции Кереть. Проще говоря, им некуда было приткнуться. Пришлось поселиться в пустующем доме младшей маминой сестры Натальи. Этот дом должны были вот-вот снести, но с начавшейся войной снос отложили. Печь в нём дымила, тепло утекало через щели в стенах. Дети постоянно мёрзли. Но, как отмечает Нина Васильевна, «семья у нас была дружная, несмотря на тяжёлую жизнь, было и весело, и интересно»⁷. Дедушка Василий Константинович принёс мешок муки и ещё что-то из еды, но для такой оравы всего этого хватило ненадолго. Что им дали в колхозе, они съели по дороге, а для продажи из вещей у них не было ничего ценного.

Дети диктовали Тамаре письма отцу. Сообщали всё как есть, ничего не утаивали. Тамара письма старательно записывала, не изменяя ни слова. Одно из этих писем Нина Васильевна запомнила: «Папа, мы живём плохо. Печь дымит, лампа коптит, маму кусают клопы». Клопы кусали не только маму, но и всех живших в доме. Дети, однако, умолчали об этом – пощадили чувства отца.

Вечера заполнялись чтением. Старшая сестра при лампе читала вслух главы из «Войны и мира» – о гибели Пети Ростова, а младшая сестра Нина – рассказы Шолом-Алейхема. Керосин экономили. Читали они недолго. Дети лежали кто на полатях, кто на русской печи. На ней они также вповалку спали. А затем Анна Андреевна впотьмах пересказывала полюбившиеся ей романы. Из советских произведений особым успехом у детей пользовалась в её пересказе серия агитационно-приключенческих повестей Мариэтты Шагинян «Мисс Менд, или Янки в Петрограде» – о тайном пролетарском союзе, члены которого собирались построить в Америке социализм, использовав для достижения этой цели не марксизм, а некий «третий путь».

Тамара Васильевна вспоминала, как мать во время их двухлетнего проживания в этом доме талантливо приобщала детей к отечественной истории и русской литературной классике: «Она умела интересно рассказывать, что угодно. Даже рассказы Чехова. Чехова она перечитывала всю жизнь – он был одним из её любимых писателей. Рассказывала она Лажечникова “Ледяной дом”, что-то Боборыкина, кажется, Чарскую. Видимо, всё то, что прежде находила в библиотеке Архангельских. Особенно хорошо мама знала и интересно рассказывала русскую историю. В родословной Романовых уж она никогда не спутает, кто за кем и каким образом царствовал, сколько лет и кто был в это время фаворитом, – все подробности, которые в школе нам не рассказывали. Я больше русскую историю узнала от мамы, чем из учебников»⁸.

Самыми интересными, вспоминала Тамара Васильевна, были рассказы матери времён молодости. Рассказчицей она, по словам дочери, была замечательной. Лёжа на лежанке, хорошо прогретом месте печи, которое находится с обратной стороны дымоотвода, дети, не шелохнувшись, слушали о том, как «Сызрань переходила из рук в руки – то к белым, то к красным», как «елшанские мужики, вооружившись вилами, шли на помощь то к одним, то к другим». Особенно она умела рассказывать смешные истории из сельского быта. Да ещё настолько артистично, что дети от хохота чуть не сваливались с печки.

Духовную атмосферу в семье создавала именно Анна Андреевна, с раннего детства приобщавшая своих детей к широкому кругу чтения. Да и характер у неё до пришедших в их семью несчастий был покладистый и добродушно-иронический. Без всякой натяжки можно сказать, что эти черты личности их матери достались в какой-то степени им всем, однако в полной мере выразились в самом младшем из них – Венедикте Васильевиче. И ещё на одну важнейшую особенность характера Анны Андреевны обращу внимание. Она резко реагировала на проявления безразличия и недоброжелательства к людям. Не от неё ли также передалась младшему сыну жалость ко всем живым существам, не только к себе подобным? А уже из этого состояния души позднее появился у Венедикта Васильевича Ерофеева интерес к Библии, святоотеческим текстам и классическим произведениям мировой литературы.

Через некоторое время Анна Андреевна лишилась помощницы – дочь Тамара была мобилизована, хотя ей ещё не исполнилось восемнадцати лет, на рытье окопов. Немцы стояли под Москвой, а от Елшанки до Москвы не то чтобы было рукой подать, но и не очень далеко – 894 километра, если ехать по железной дороге, а напрямик – и того ближе. Одета Тамара была кое-как, не по-зимнему, в результате чего отморозила ноги.

Пока Тамара была на оборонных работах, в Елшанке случилась беда.

В конце ноября 1941 года арестовали дедушку Василия Константиновича. Следствие закончилось 16 января 1942 года. Василий Константинович Ерофеев 27 июля 1942 года был приговорён Пензенским областным судом к высшей мере наказания – расстрелу с конфискацией имущества в фонд государства. Впрочем, этот приговор был заменён 25 сентября того же года десятью годами лишения свободы.

В сентябре 1942 года он умер в тюрьме[237]237
  Реабилитация Василия Константиновича Ерофеева состоялась через 50 лет – 30 июля 1992 года. Приведу отрывок из «Справки о реабилитации»: «Изучением уголовного дела установлено, что оно возбуждено необоснованно. Поскольку действия Ерофеева Василия Константиновича общественной опасности не содержали, признаков состава преступления в них не имелось, в связи с чем он был арестован и репрессирован незаконно» (Личный архив семьи Ерофеевых).


[Закрыть]. Его внучка Тамара Васильевна Гущина в неизданных воспоминаниях пишет: «Причины были непонятны. Он работал конюхом и, говорят, с кем-то поссорился и что-то сказал не так. Когда его дочь Марина поехала в райцентр с передачей, ей сказали: “Ваш отец умер!” Мама считала, что, скорее всего, его расстреляли»[238]238
  Из выписки из Следственного дела Василия Константиновича Ерофеева от 3 декабря 1941 года, с которой я ознакомился благодаря Нине Васильевне Фроловой, можно узнать, почему он был арестован. Завхоз колхоза «Путь Ленина», в котором работал шорником Василий Константинович, передал следующие его слова, сказанные якобы в разговоре с ним: «Брось трепать языком, по всему Советскому Союзу одно блядство – довели народ до нищеты». В выписке из дела было отмечено, что арестованный похабно выражался по адресу руководителей ВКП(б) и советского правительства. В частности, он сказал: «Вот, ребята, какое правительство нам навязали. Везде хлеб гниёт, а крестьяне околевают с голоду. Разве это правители?»; «20 лет нас дураков морят»; «Всех коммунистов надо расстрелять, тогда будем есть хлеб».


[Закрыть]⁹.

Младший сын Василия Константиновича Ерофеева Павел рассказал свою версию об аресте отца. Я убеждён, что она ближе других к истинной причине ареста Василия Константиновича. Ведь в России испокон веку личные отношения между людьми в большей степени определяют судьбу человека, чем другие причины, относящиеся к социальной и политической жизни. Это и понятно. Когда закон применяется избирательно, для представителей власти появляется возможность отыграться на простых людях, невинных и беззащитных.

Вот что в феврале 1996 года об аресте отца рассказал Павел Васильевич Ерофеев корреспонденту газеты «Ульяновская правда» Евгению Щеулову: «Однажды к нему подошёл молодой офицер (потом выяснилось, что это был сын местного начальника райвоенкома) и потребовал, чтобы Ерофеев запряг лошадь в коляску (офицер спешил на вокзал). Василий Константинович отказал под тем предлогом, что он не конюх, и при этом сказал офицеру что-то резкое и насмешливое. На другой день Ерофеева-старшего арестовали по обвинению в саботаже, состоялся скорый и неправедный суд “тройки”, и Василия Константиновича “не знамо за что” упекли в тюрьму, где он спустя три месяца после ареста умер»¹⁰.

Так или иначе, но после ареста в 1937 году Николая Васильевича, брата их отца, это был второй ощутимый удар по семье Ерофеевых. Теперь дети Василия Константиновича воспринимались окружающими сельчанами и местной властью детьми «врага народа». Как вспоминает Нина Васильевна Фролова, повод для ареста деда по сегодняшним меркам был смехотворный. Кто-то из сельчан донёс, что Василий Константинович, глядя на постамент с Лениным, изображённым в полный рост и держащим в слегка вытянутой руке кепку, съязвил: «До чего вождь страну довёл. Вот теперь и сам милостыню просит!»

С арестом Василия Константиновича положение Анны Андреевны с детьми ещё более осложнилось. Они не считались эвакуированными, ведь приехали к родственникам в Елшанку самостийно, не так, как в Чувашию, куда их распределили жить. Потому-то им и не полагались хлебные карточки. Может быть, причина отказа в оформлении этих карточек была другая – арест дедушки. Так или иначе, но местные власти отказались считать их эвакуированными.

Весной 1942 года, чтобы как-то выжить, дети перекапывали огороды, чтобы найти оставшиеся в земле мёрзлые картофелины. Колхоз дал им полмешка ржи. Ближайшая мельница была от дома, где они поселились, за несколько километров. Из последних сил пришлось до неё добираться, ведь из муки с добавленной в неё картошкой Анна Андреевна напекла большое количество драников или, как ещё их называют, дерунов. Поколение детей, родившихся незадолго до войны, хорошо их помнит. Иногда бабушка Дарья Матвеевна Гущина приносила им немного еды. Анна Андреевна работала в колхозе, а Тамара устроилась на почту. Одиннадцатилетняя Нина и четырнадцатилетний Юра занимались огородами и заготовкой дров – корчевали пни. Это была самая тяжёлая работа, для которой использовались лопаты, топор, пила, лом и двухколёсная тачка. Вся тяжесть корчевания пней в основном легла на Юрия, Нина лишь помогала. Дрова, бережно уложенные в поленницу, хранились в сарае.

Нина Васильевна в разговоре со мной в связи с заготовкой дров вспомнила историю, рассказанную её матерью. В Елшанке овдовела Фрося, красивая и молодая женщина. К ней вскоре посватался тщедушный и невзрачный мужичонка. И Фрося, на удивление всего села, вышла за него замуж. И вышла не по любви, а, как она чистосердечно призналась подругам, из-за дров. В Елшанке проблема с дровами была из острейших. Ведь леса поблизости не было, кругом расстилалась степь.

Как-то в селе справляли свадьбу. Боря и Вена побежали смотреть на новобрачных. В избу детей не пустили, и они прильнули к окнам. Увидев заставленные едой столы, Боря, как старший брат, успокоил младшего Венедикта: «Не переживай, Венка, мы тоже будем жениться!» Вот такую незамысловатую и трогательную историю сохранила в своей памяти Нина Васильевна о военном детстве своих младших братьев.

Веночке, как самому маленькому, досталось больше всех. Взрослым было нестерпимо больно смотреть на его вытянувшуюся в вышину отощавшую фигурку и на бледное, обострившееся от голода лицо с запавшими глазами. Однако он держался как взрослый. Не канючил, не капризничал. Он рос, как вспоминала его сестра Тамара, «немного замкнутым, тихим».

В ноябре 1943 года наконец-то приехал отец. Причём совершенно неожиданно. Понимал, что ещё одну зиму его семья не переживёт. Пропуск на проезд до станции Хибины, места его службы, он выхлопотал на жену и почти на всех своих чад, кроме младшего сына. Проездные документы выдавали только на четверых детей. Ехали поездом с обычной пересадкой в Москве. Венедикта, которому шёл уже шестой год, везли зайцем на самой верхней, третьей полке, заставленной чемоданами и мешками.

По приезде в Хибины их жизнь более или менее стала налаживаться. Анна Андреевна работала в станционном магазине приёмщицей рыбы. Её старшая дочь Тамара уехала в Кировск. Там она устроилась на узел связи. По выходным часто наведывалась к родным. Венедикт уже не только читал, но и писал. К тому же неплохо рисовал. Рисунки его большей частью были на политические темы. Его любимая сестра Тамара вспоминала: «Он искренне удивлялся, когда я не узнавала, кто у него сидит за круглым столом, и объяснял мне, бестолковой: “Вот это Сталин, это – Молотов, это – Черчилль, это Иден” и т. д.»¹¹.

Расскажу одну забавную историю того времени, обратившись снова к «Воспоминаниям» Тамары Васильевны: «Когда я спросила его однажды: “Что ты, Веночка, всё пишешь и пишешь?” – он поднял на меня глаза и совершенно серьёзно сказал: “Записки сумасшедшего”. Этот случай стал у нас в семье как анекдот. А в общем-то всё объяснялось просто: откуда-то появился в нашем доме объёмистый том сочинений Гоголя. Вена любил его перелистовать. Вот и подобрал название, которое ему понравилось»¹².