Текст книги "Эдельвейсы — не только цветы"

Автор книги: Александр Лозневой

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 17 страниц)

Сухопарый, рослый унтер-офицер, с глазами навыкате, не замедлил явиться. Гауптман встретил его в коридоре и, не приняв доклада, таинственно заговорил вполголоса. Унтер покосился на пленного, сидевшего на полу, и, прыснув, засиял от удовольствия: идея капитана удивляла и в то же время подмывала к действию.

Щелкнув каблуками, дежурный скрылся за дверью. Вслед за ним вышли из штаба писарь и двое солдат.

– Можно и ты пошел, – сказал Хардер.

Горец поднялся, не понимая, что бы это значило.

Оживился: вот как повернулось – он свободен… Но правду ли говорит немец? А почему бы и нет? Немцы тоже бывают разные. Обрадовался: как задумал, так и вышло.

Ординарец вывел пленного за ворота, показал на дорогу: дескать, иди куда знаешь.

Горец быстро зашагал. Он теперь думал только о том, как скорее выбраться на тропу. Главное, на тропу, а там – дома!.. И не беда, что с собою ничего съестного – в горах он свой человек – на любом кошу поест! А то и на ягодах проживет. Август в горах не страшен.

Речка Зеленчук – мелкая, извилистая, узкий, деревянный мосток повис над нею. Хватаясь за перила, горец торопливо ступает по скрипучему настилу. На той стороне кусты – он так и пойдет кустами. Но едва спустился с мостка, как столкнулся с немцем.

– Хальт! – вскричал тот, щелкнув затвором.

– Гауптман… – начал объяснять горец. – Отпустил гауптман: иди, говорит, я и пошел…

Но солдат и слушать не хотел.

– Цурюк! – скомандовал он, показывая стволом винтовки на усадьбу МТС. Толкнул в спину: «Шнель! Шнель!»

– Гауптман… Гауптман, – твердил свое горец, полагая, что немец, наконец, поймет его.

Но тот только поторапливал, да еще резче подталкивал стволом в спину.

На усадьбе подошли двое в касках и, приняв горца под свою опеку, повели к навесу. Под навесом еще недавно стояли тракторы, комбайны. Теперь машин не было, остались лишь масляные пятна, да кое-где валялись никому не нужные болты, гайки, мелкие железки.

В конце навеса у привязи – несколько мулов. Рядом на разбросанном сене, собравшись в кружок, резались в карты четверо солдат. Увидя пленного, прекратили игру, но едва он прошел, зашумели, заспорили. Игра, видимо, была в такой стадии, когда кто-то вот-вот должен был загрести весь «банк».

Конвой остановился между рвом и сараем, появился унтер-офицер. Тот самый, с глазами навыкате, что приходил в штаб и смеялся в коридоре. На животе слева кобура, в руках – хлыст. Он подмигнул солдатам, те заухмылялись, косясь на пленного. А горец стоял, ничего не понимая, и лишь искал глазами гауптмана. Только гауптман, сказавший «иди домой», избавит его от унтера и этих солдат, которые, как видно, ничего не знали. А они меж тем поставили его спиной к забору и, не торопясь, заряжают винтовки.

Мысль о смерти затуманила сознание. Они не имеют права! Рванулся к унтеру, бессвязно умоляя отвести к гауптману. Но тот лишь скривил рот в усмешке. Солдаты поставили горца на прежнее место. Хлопнув хлыстом по голенищу, унтер уставился на пленного, как бы говоря: «Ну что ж, дальше оттягивать ни к чему. Сейчас мы покажем, что такое стрелки из дивизии «Эдельвейс».

Солдаты вскинули винтовки. Он смотрел на черные дула, на равнодушных солдат и мысленно отсчитывал последние секунды своей жизни. Но унтер почему-то мешкал. Курил. Затем, вынув из кармана платок, долго и громко сморкался… Солдаты ждали.

Наконец, отступив в сторону, унтер поднял хлыст и резанул им воздух. Тотчас раздались выстрелы. Земля заходила под ногами горца, повернулась боком… В глазах потемнело… Унтер снова занес хлыст над головой, но второго залпа горец не услышал. Ноги подкосились, и он упал, судорожно цепляясь за камни, которые почему-то стали мягкими, как вата. Камни легко отваливались и бесшумно падали вместе с ним в черную бездну.

Очнулся от крика и смеха солдат. Что они с ним сделали? Ощутил что-то липкое на шее. Дотянулся рукой: нет, не кровь – залило потом. Не знал он, да и не мог знать, что те, кто стрелял, были отменными стрелками и, выполняя приказ, аккуратно вгоняли пули в забор чуть повыше его головы. Куда стрелять – им все равно: вчера в голову, нынче – в забор. Раз приказали, значит, так надо. Сделав свое, они теперь курили, посмеиваясь. Больше всех заливался унтер: уж больно по душе ему эта выдумка гауптмана!

Неожиданно послышались ругательства. Кто-то, приближаясь, крыл по-русски. Кто бы это? Горец поднял голову и увидел… Хардера. Да, это был он! Тот самый, что отпустил его. Попробовал встать и не смог – ноги подламывались, не было сил. А тот, потрясая кулаками, надвигался на унтера, явно собираясь учинить над ним расправу.

– Свиньи! – орал он. – Могли невинного погубить!.. Мы идем на Кавказ не для того, чтобы убивать горцев. Мы несем им свободу… Молчать! – взревел он на унтера, который пытался что-то сказать.

Обалдевший унтер таращил глаза, ничего не понимая, лишь догадываясь, во что может вылиться нарастающий гнев шефа. Это никак не укладывалось в его голове: гауптман сам же придумал «психологический расстрел», а вдруг оказывается…

Приказав унтеру убираться ко всем чертям, Хардер подошел к пленному, помог ему встать:

– Они приняли тебя за юде. Какая несправедливость!

А еще через некоторое время приказал накормить горца, вымыть в бане, побрить.

Приказ есть приказ. Тот же унтер не посмел ослушаться.

И вот пленный в штабе. Его не узнать – молодой, красивый, сидит, курит даровые сигареты, которых насовали ему полные карманы. Ждет: вот сейчас гауптман оторвется от бумаг и скажет: «Все, иди домой к матке!»

Но тот поднимает голову и начинает разговор о Кавказе. Как же, он, Хардер, сам почти кавказец! Там, на южных склонах гор, невдалеке от Зугдиди, много лет жил и трудился его дядюшка. Может, горец слышал – колония «Зигфрид»… Дядюшка был лучшим виноградарем в этой колонии! Помолчав, переводит разговор на другое:

– Домой к матке – это хорошо. Но я боюсь, тебя снова примут за юде… Не здесь, так там, дальше. Теперь везде наши солдаты. Лучше со мной… Пока временно, а там – свобода…

Воля пленника была сломлена. Вскоре он рассказал, что зовут Алибеком, что живет в горах – его селение на пути в Сухуми. Рассказал и о том, что был связистом, не верил, что немцы могут дойти до Кавказа. Но когда остался один и увидел немецкие танки, бросил винтовку и пошел домой.

– Гут! – торжествовал Хардер.

Рано утром рота «А» потянулась в горы. Ее повел боевой лейтенант Пельцер, отличившийся еще в Греции. Хардер не сомневался в его способностях и поэтому пустил первым – пусть покажет большевикам, как умеют воевать немцы!

В хвосте колонны – тяжело навьюченные лошади, мулы. На спинах животных, в специальных седлах – короткие горные пушки, минометы.

Роте предстояло выйти на тропу и в самый короткий срок занять перевал.

Командир батальона с двумя ротами оставался пока на месте. Он был озабочен не только походом в горы, но и развернувшимся гешефтом. Запасы консервных банок иссякли, а масла оставалось много – требовалась тара. Солдаты кроили листы белой жести, которую обнаружили на складе. Война войной, а Хардер и мысли не допускал – прикрыть торговлю.

«Будь умна, моя крошка, – писал он жене. – Жди, война несет нам счастье!»

25

Матвей Митрич и сопровождавшие его солдаты вернулись на шестые сутки. К Орлиным скалам они вышли не с севера, а – с юга. Это крайне озадачило Головеню.

Еще недавно Митрич уверял его, что обойти Орлиные скалы невозможно. А, выходит, и немцы могут появиться здесь так же неожиданно.

Дед прищурил глаза:

– Куда им… Далеко куцему до зайца!

– Но вы-то прошли?

– Так то ж мы. Мы тут росли и все знаем…

Но лейтенанта трудно было разубедить: произошло такое, над чем нельзя не задуматься. Ломались его планы и замыслы. Что бы ни говорил дед Нечитайло, а если прошел он, могут пройти и враги, И Головеня задумался над тем, как срочно, не откладывая, перестроить оборону. Легко сказать – перестроить. А как? Нужны дополнительные силы, оружие, боеприпасы, а ничего этого нет.

Пытаясь успокоить командира, Вано принялся чертить на песке схему скрещения оврагов, тропок и троп, где они прошли. Уверял, что надо обладать особым чутьем, чтобы разобраться в этом природном лабиринте. Чтобы нащупать обходной путь, необходимо знать, где свернуть с главной тропы; уметь отличить тропу от тропки, найти спуск в нужный овраг. А оврагов столько, что сам черт голову сломит.

– Что же вас заставило идти в обход? – продолжал расспрашивать Головеня.

– Как – что, разведка ихняя, – ответил Митрич.

– Немцы, товарищ лейтенант, – подхватил Вано. – Мы только на поляну…

– А они – шасть в кусты! – вставил дед, будто выстрелил.

Пруидзе покосился на старика.

– Только на поляну, а их трое…

– Шут их поймет, может и пятеро? – опять вмешался дед.

– Не пятеро, а трое! – подчеркнул Пруидзе. – Просто беда с тобой, Митрич. То ты барана за целое стадо принял, а теперь вот… Очки тебе надо!

– Без очков оно, конечно, не так, чтобы очень… Но иной, скажу тебе, и в очках того не увидит…

– Ладно, помолчал бы.

– Отчего ж это молчать буду? – не поддавался старик. – Голосу лишен, что ли? У нас, скажу тебе, демократия, и каждый в своем понятии состоять может… Говорю – пятеро, так нет – трое… Пригнулись, говорю, и бегут.

– А может, ползут? – заухмылялся Вано.

– Что за смех, – вмешался Головеня. – Отец дело говорит.

Сообщение о вражеской разведке встревожило командира не на шутку. И вопрос вовсе не в том, сколько было разведчиков. Здравый смысл подсказывал: появилась разведка, значит, близко и основные силы. В горах разведка далеко не отрывается.

Головеня интересовался всем, что видели и слышали солдаты на территории, занятой врагом. Опросил всех, затем снова обратился к Митричу. Старик застегнул фуфайку, откашлялся, готовясь произнести целую речь. Егорка не сводил глаз с деда, ему казалось, старик скажет такое, что все ахнут. Для него дед был героем: не зря же за поясом большая граната!

– Ну, значит, выползли на опушку, – начал Митрич. – Кругом тишина мертвецкая. Светает. Что ж, говорю, подкрепиться надо. Заворачивай, говорю, хлопцы, на бахчу. Хлопцы, понятно, довольны, сутки, считай, маковой росинки во рту не держали. Прилегли в траве и, понятно, давай кавуны кроить. Лежим, значит, подкрепляемся… Глядь, а на дороге – фашисты конные. Наметом идут. Нас, понятно, не видят, а мы их – как на ладони. Дело-то, вишь, в чем – на машине в горы не проедешь, потому конь и есть решающая сила… Ну, а часть ихняя, немецкая то есть, в мэтэсэ под горой стоит. Оттуда тропа и начинается…

Пруидзе опять принялся чертить на земле палкой.

– Это – дом, дальше – липы, – пояснял он. – Тут, понимаешь, они…

Получалось, что вся усадьба МТС изрыта щелями, что там, по меньшей мере, триста-четыреста гитлеровцев.

Дед выкладывал из мешка пшено, хлеб, головки сыру. Все это перемешалось с брусками тола, которые сунули ему второпях хлопцы. Полные мешки и у солдат. Головеня дивился, как они донесли столько.

– Так мы ж на коне! – сказал Пруидзе.

– Именно, – подхватил дед. – Вышли на луг утречком, смотрим – стоит. В седле, честь по чести. А казак, бедолага, руки раскинул, вечным сном спит. И скажи ты, животное, а понимает: хозяина ему жалко, стоит – никуда от мертвого… Закопали, вечная ему память. А коня взяли. Присмотрелись, а он на глаза порченый. Слеза так и бьет: осколком, видать, задело.

– Дедусь, а куда ж коня дели? – не утерпел Егорка.

– Туда и дели… То есть как, значит, заметили разведку, так его по боку – иди, гуляй, с тобой не спрячешься. После оно тяжковато было, да что поделаешь, жалко добро выбрасывать.

Командир остался доволен первой вылазкой. В гарнизоне прибавилось продуктов, патронов. Появился тол, без которого не обойтись. Одно тревожило: на всем пути – туда и обратно – группа не встретила ни единого человека. Еще недавно по тропе тянулись беженцы, солдаты, вырвавшиеся из окружения. Теперь же – никого. Это наводило на мысль, что тропа, ведущая на перевал, занята немцами.

Гарнизон укреплялся. Солдаты выкладывали из камней ходы сообщения, улучшали маскировку. Минер Якимович подготавливался к взрыву нависшей над тропой скалы. По замыслу командира взрыв нужно будет произвести в самый последний момент, когда станет ясно, что придется отходить. Рухнув, скала перекроет тропу. Расчистить такой завал очень не просто. И пока немцы возятся с ним, пока сумеют восстановить тропу, можно многое успеть сделать.

В полдень, взяв с собой Донцова, лейтенант пошел в ту сторону, откуда ожидалось появление фашистов. Дойдя до рощи, остановился, повернулся лицом к Орлиным скалам. Ни дымка, ни звука. Ничто не говорило о присутствии там человека. Нагромождение камней, черные зияющие расщелины, утесы – все казалось мертвым, необитаемым.

– Обыкновенный пейзаж, – сказал Донцов.

Лейтенант прикинул расстояние до скал: метров триста-четыреста. Но глаз может подвести. Осторожно ступая, медленно пошел назад, считая шаги. Солдат вскоре обогнал хромающего командира и, когда тот приковылял к ущелью, сказал:

– Моих триста.

– Ничего себе шажки, – рассмеялся командир. – Верблюд и тот позавидует. У меня больше на сорок.

– Совсем по-воробьиному шагали…

– Нет, братка, давно выверил: шаг – метр. Ты не смотри, что нога забинтована… Во! – и он шагнул. – Хочешь, проверь!

Разница в шагах, впрочем, ничего не меняла. Было ясно – огонь по каменной площадке нужно вести с прицела два. Они постояли еще немного, поговорили о товарищах, ушедших за оружием (седьмой день на исходе, а их нет), и сошлись на том, что на тропе немцы.

Вернувшись на огневые позиции, лейтенант приостановился возле пулемета, у которого дежурил Зубов.

– Как настроение?

Зубов бодро ответил, что настроение у него боевое. На самом деле Зубов нервничал. «Настроение!.. Какое может быть настроение в этой дурацкой обстановке! Уходить надо! Но как? С кем?.. Одному в горах плохо: испытал уже. Напарника бы – да где его взять? Пробовал склонить Крупенкова, вроде ничего, поддается, но кто его знает – не притворяется ли? Да и не особенно подходит ему Крупенков. Гор не знает. К тому же хилый… Кой черт от него толку?»

Лейтенант вернулся в штаб, когда уже стемнело. Наталка спала, свернувшись калачиком и прикрывшись шалью. Прошел мимо на цыпочках – не разбудить бы. Рядом – Егорка. Чуть поодаль караульные… Обняв винтовку, лежа на спине, храпел Черняк. Лейтенант опустился на охапку травы возле деда и увидел, что он не спит.

– Бодрствуете, Митрич?

– Все думаю. Плохи наши дела, сынок.

– Да, дела…

– Хлеба выдались – давно таких не было. Убирать бы, да куда там, не дает, проклятый! А что и уберут колхозники, так опять же сжигают: каждую ночь скирды горят. Эх, да разве одни скирды – люди горят! Невинные гибнут. Ведь он малых детей не щадит, изверг! А за какую вину? Спроси его, так он и сам не знает. Поначалу думал, куда старому вакуироваться – останусь, поживу в Выселках, авось не съедят, ведь они, полагал, тоже люди. Да куда там. Звери они! Ворвались, как бесы из преисподней, хватают, бьют, вешают. Станицу Бережную, слышь, на второй день спалили. Ну, скажем, там коммунисты, а у нас на хуторе все ж беспартийные!.. Да вон и меня в подвал сажали. За что, спрашивается, за какую вину?.. Ох, коли б не наши летчики – там бы и сгнил. Ироды и только!

Черняк заворочался в своей «постели». Старик склонился к лицу лейтенанта так, что тот ощутил его мягкую, как лен, бороду, и вполголоса продолжал:

– Не может того быть, чтоб Гитлера не сдюжали. Вот как перед богом клянусь. Где ж это видано, чтобы он, кобель, нами командовал? Все равно сдюжаем! Иначе во веки веков нам прощения не будет!

Головеня слушал молча, понимая, что наболело у старика на сердце, надо отвести душу.

26

Приподняв край плащ-палатки, Зубов глянул на лежавшего рядом Донцова, прислушался: «Спит или притворяется?» Он знал: Донцов спит тихо, не храпит, как например Черняк. Тому стоит приземлиться, как сразу такой концерт задаст, что за версту слышно. Что ни делай, хоть из пушки пали, – не проснется… «А этот… – он снова посмотрел на Донцова. – Этот не такой: одним глазом спит, другим – мышей ловит».

– Товарищ командир расчета. А, товарищ командир?.. – негромко позвал Зубов. Донцов не отозвался. – «Дрыхнет».

Все эти дни Зубов не мог радировать Хардеру. То возился с пулеметом, то с маскировкой, а то просто не мог вырваться из расчета: и работы никакой, а все равно лежи и жди. Получалось так, что занимался чем угодно, только не тем, ради чего пришел в горы.

А радировать крайне необходимо. Там, наверное, уже нервничают. Особенно этот, Фохт. Перед таким не оправдаешься. Дотошный… Что ж, будьте спокойны, господин Фохт, Квако не подведет! Но нужно скорее выходить на связь… Гарнизон Орлиных скал – это новость. Такая новость!

Зубов встал и тихонько, на цыпочках пошел вверх по ущелью. Но едва сделал несколько шагов, как услышал сзади голос Крупенкова:

– Куда ты, Петька?

– Ну, что тебе, – мрачно отозвался Зубов. – До ветру я…

– Огоньку бы… Курить охота – уши попухли. Только хотел разбудить, – смотрю топаешь.

Зубов подал зажигалку, подождал, пока Иван уляжется, и быстро скрылся в темноте. Пройдя немного, свернул а сторону и сразу, боясь потерять время, начал настраивать заранее извлеченную из тайника рацию. Радиостанция фирмы «Телефункен» удобна: она смонтирована в небольшой коробке. Там же, внутри, питание. Стоит выбросить антенну, нажать кнопку и – работай.

Выстукав позывные, стал ждать. Время шло, а ответа не было. Может, волну перепутал? Натянув плащ-палатку на голову, чиркнул зажигалкой: «Фу, черт, так и есть! Хуже нет, когда волнуешься».

Прошла минута, другая, и вот наконец: 2-14-А, 2-14-А – звучит в ушах. Это его позывные. Немецкий радист готов к приему. В первую очередь передать о гарнизоне.

– В двадцати километрах… – начал заранее зашифрованное сообщение Зубов и вдруг услышал невдалеке покашливание. Крупенков! Что ему надо? В один миг сорвал наушники, сунул аппарат под плащ-палатку. А тот уже рядом:

– Табак, понимаешь, отсырел… Ты что так долго? Будто и не с чего, пища вон какая, а ты целый час…

– С животом у меня…

– Гы-ы, – смеется Крупенков. – По-нашему: швыдка Настя.

Крупенков выспался, и ему хочется поболтать. А с кем же, как не с Зубовым? Крупенков прикуривает и, не спеша, заводит баланду про старую бабу, которая, перепутав праведное с грешным, вместо церкви попала в кабак. На душе у Зубова скребут кошки: «Черт тебя принес!» – думает он. Вслух говорит:

– Спать бы шел. Ходишь, как приведение.

– А ты соли выпей, – не обращая внимания на его слова, советует Крупенков.

– Пил.

– Еще выпей… Пронесет, и вся музыка.

Зубов топчется на месте, охает. А Крупенков и не думает уходить. Держа в зубах цигарку, сворачивает для чего-то еще одну. Заводит разговор о краснодарских садах, хвалит крымскую зеленку, против которой, по его словам, вряд ли найдутся яблоки вкуснее. И вдруг с горечью произносит:

– Жрут наши яблоки фрицы!

– Ладно, пойдем.

– Пойдем, – соглашается Крупенков.

Они закуривают еще, Зубов подходит к своему месту и, шурша плащ-палаткой, укладывается. Видит, как поднимает голову Донцов:

– Живот, говоришь?

– А вы… не спите?

– Сквозь сон чую – калякаете. Кто, думаю, слать не дает? Живот – это плохо.

Зубов притворно стонет, накрывается с головой. Ему было не до сна. Не сегодня-завтра Хардер двинется в горы, для него сведения о гарнизоне – как блин к обеду. Это как раз то, на чем можно отличиться. И вдруг представил Фохта: тяжелый, мрачный сидит у стола, кобура расстегнута, и оттуда видна рукоятка парабеллума… «За невыполнение – расстрел», – всплыли в памяти слова подписки, и по спине будто мурашки…

Минут через пятнадцать Зубов поднялся и, охая, побрел в ущелье. Немецкий радист терпеливо ждал в эфире. Приняв сообщение, он тут же дал сверку: все – цифирка в цифирку. Здорово работает. Тут же радист передал новое задание: быстрее идти в Сухуми. Что ж, это прекрасно! Оставаться в Орлиных скалах теперь ни к чему. Не сегодня-завтра придут альпийские стрелки, начнется бой, и, чем черт не шутит, под немецкую пулю попасть можно… Надо уходить.

27

Солдаты, ходившие «отшукивать» свои винтовки, принесли и старый, как видно, брошенный из-за неисправности, немецкий автомат. Донцов долго возился с ним, стучал железкой, подтачивал камешком и добился своего – починил. Радовался: теперь у него личное оружие. Сосчитал патроны, втолкал их в рожок – порядок!

– Ну, что ж, поработавши, можно и песню спеть, – подмигнул он Черняку.

– Не поработавши, а поевши, – улыбнувшись, поправил тот.

– Кому как. Петух и не евши поет.

– Так и поет: кукареку – и все.

– Сколько пива, столько и песен, – поддел Донцов.

– Петь так петь! – весело сказал Черняк и затянул:

 
Среди-и доли-и-и-ны ровные-е
На гладкой вы-со-те-е…
 

Голос у Черняка мягкий, ласковый, но уж больно слабый, того и гляди оборвется.

Но, как говорится, калякать хорошо порознь, а песни петь вместе. Не утерпели солдаты, начали подтягивать: сперва Подгорный, затем Крупенков, Зубов. Донцов с минуту молчал, вслушивался, но вот подхватил новый куплет, да так, что песня сразу преобразилась, потекла будто река полноводная.

Митрич положил винтовку, поднял голову:

– Добре спиваете.

Песня, видать, растрогала старика, задела за живое, и он заговорил о том, что давно ушло.

– Помню, парубком был, эту самую спивали… Складная да певучая, тем и полюбилась.

– Э-э, когда это было! Ты сейчас подтяни, – подзадорил Пруидзе.

– Из меня песельник, как из тебя дышло! – обернулся к нему дед. – А вот был у меня друг, Игнатом звали, так тот действительно спивать любил: хлебом не корми, а песню ему подай. Придем, бывало, на вечерницы, а он и зачнеть:

 
Ни роду нет, ни племени…
 

И так спивает, аж плакать хочется. А потом – как гаркнет, так лампа сама по себе заморгает и погаснет, во какой голос был!

– Донцов не уступит. А ну, Степа, возьми нижнюю…

– Эх вы, хлопчики, – вздохнул дед. – Не те слова говорите. Нэма Игната: убили. Сторожем на бахче был. Так его, бедолагу, прямо в грудь…

Помолчали. Затем Черняк, подняв шомпол, как дирижерскую палочку, завел снова:

 
Ах, ску-учно-о о-одино-окому-у
И де-ре-еву расти-и…
 

Появился Виноградов и о чем-то тихо заговорил с Черняком. Солдаты принялись «дочищать» оружие. Митрич тоже взялся за свою винтовку. Он то и дело поворачивал ее к себе мушкой, заглядывал в ствол, прищуривая левый глаз. Подгорный заметил это, спросил:

– Разве так лучше?

– Стало быть, лучше.

– С казенки удобнее. Держать легче.

– Легче-то легче, да спать жестче…

– Опять философствует, – зачмыхал Подгорный.

– И никакого тут смеху! – сердито бросил дед. – Был у нас в ту войну фельдфебель. По-теперешнему – старшина, значит. Сам, помнится, из Рязани. Отчаянный такой парняга: четыре Егория имел. Стало быть полным егорьевским кавалером назывался. Так он, скажу вам, только так и учил. С казенки, говорит, как ни смотри – все чисто, гладко, потому как пуля оттуда летит и все, значит, приглаживает. А ты, говорит, поверни да от мушки глянь: тут тебе вся нечисть и окажется. Тогда у нас в полку даже песню сложили, – дед вытянул шею и хрипловатым голосом пропел:

 
Поверни, от мушки глянь, —
Налицо и грязь и дрянь…
 

– Ох, уморил, – схватился за живот Черняк. – Он, фельдфебель, видать, ученый… профессор!.. А не сказывал ли фельдфебель, какая разница между траекторией полета пули и задней частью комара?

– Нэма ни якой! – вырвался Убийвовк.

– То есть как? – поднялся Крупенков.

– Ни траектории, ни задней части, извиняюсь, не видно.

– У-у, поганцы!.. Им про жизню, а они про всякую нечисть, – сплюнул дед.

– В жизни не только ангелы, но и черти водятся, – подхватил Черняк.

– Ладно, давай, как он там дальше, фельдфебель… – вмешался Виноградов. – Женился, что ли, на красавице писаной?

– Ну, что зубы скалите?! – рассердился дед. – Слова не скажи – все на смех… Фельдфебель стало быть знал, не зря полным кавалером был!

– Стало быть знал, – в тон произнес Черняк. И, переиначивая слова дедовой песни, пустился в пляс, приговаривая:

 
Поверни-ка, ну-ка глянь,
Погляди-ка, эка дрянь!
 

Сделав круг, Черняк выхватил из кармана тряпочку, которой протирал винтовку, и, подняв ее в пальцах над головой, будто платочек, продолжал:

 
Вот приеду я домой,
Что-то будет, боже мой.
Что-то будет, барыня?..
Знаешь, чай, сударыня!
 

Не утерпел, рассмеялся и Митрич. Комик он, этот Черняк, да и только!

Многие бойцы, закончив чистку оружия, сидели и курили. Митрич еще раз посмотрел в ствол, смазал его и принялся за сборку затвора. Надев пружину на ударник, приставил боевую личинку, стебель-гребень с рукояткой – все хорошо, как следует быть. Но когда дело дошло до соединительной планки – растерялся. И так и этак повернет – не подходит планка, хоть возьми да выбрось ее. Дед хмурился, начал поносить мастеров, что, дескать, не винтовки, а ширпотреб выпускают.

– Дай-ка сюда, – подступил Донцов.

Митрич не стал возражать: что ж, пробуй, коли охота!

Степан слегка повернул планку, чуть нажал, и она, щелкнув, встала на место.

– Вот как надо. А ты – ширпотреб!..

– Вить она, та война, когда была… – оправдывался дед. – Сколько годов прошло. А память что решето: мука отсеялась, одни отруби остались.

Донцов подмигнул солдатам: все-таки интересно, как вычистил старый? Глянул в канал ствола через казенную часть – ничего, чисто. Посмотрел от мушки – то же самое. Вставил затвор, хотел уже возвратить винтовку, но увидел номер. Замигал глазами: что за оказия – 203720… И, меняясь в лице, повернулся к деду:

– Где ты взял ее?

– А тебе, извиняюсь, что за надобность? – усмехнулся дед. – Где бы ни взял – винтовка моя!

– Нет, все-таки… откуда она у тебя?

Думая, что его разыгрывают, Митрич насупился:

– Положь, говорю!

Но Донцов не мог успокоиться, не мог выпустить винтовку из рук.

– Слушай, Митрич, я ведь не из любопытства спрашиваю, – взволнованно заговорил он. – Понимаешь, моя это винтовка! Вот и номер на ней…

– Ты мне, хлопец, голову не дури! – потянулся к винтовке старик. – Чья была, того, брат, нет. Своими глазами видел!..

– Мало ли что видел.

Старик посмотрел на Донцова, подумал, что-то припоминая:

– Постой, да не ты ли тогда через Кубань плыл?

– Плыл… У переправы, где осока…

– Ну да! Так тебя, выходит, не того… Из плена, выходит, бежал?

– Вано да вот командир спасли.

– Скажи, история! – дивился старик. – Значит, ты и есть тот самый?

– Выходит, тот… Эх, Матвей Митрич, золотой ты человек! – и Донцов обнял его за плечи.

Дед растрогался, но тут же с укором произнес:

– Все-таки негоже ружжо бросать.

Донцов чувствовал себя виноватым, хотя и сам не помнил, как остался тогда без винтовки. Теперь он крепко держал отыскавшуюся винтовку и, как видно, не хотел с нею расставаться.

– Три года, как невесту, холил… Неужели не понимаешь? Хочешь, автомат за нее отдам. Вполне исправный. А что патронов мало, так не беспокойся, в первом же бою наберем!

Дед, наконец, сдался, взял автомат, повертел его в руках, но тут же замотал головою:

– Ни к чему все это. Винтовка – дело верное, а эта твоя трофея черт те что: ни штыка, ни приклада. Баловство одно!

– Ладно, бери… Что с тобой поделаешь, – согласился Донцов. – А мне и трофей послужит. Было б чем гадов бить!

28

Приставив бинокль к глазам, Подгорный вздрогнул: по тропе, в легкой утренней дымке, двигались немцы. Протер стекла, всмотрелся пристальнее: да, они! Серо-зеленые фигуры выплывали одна за другой из-за кустов, вытягивались в цепочку.

Заняв боевые места, солдаты замерли в ожидании. По тропе, как вихрь, промчался Егорка. За ним – Серко. Наталка догадалась – произошло что-то недоброе. Хотела спросить, что именно, но мальчик, бросив на ходу. «К бою!» – скрылся в расщелине. Наташа залила костер, вскинула через плечо сумку, в которой лежали бинты, побежала к штабу. Там никого не было. Найдя лейтенанта на огневых позициях, попыталась заговорить с ним, но он, не отнимая глаз от бинокля, махнул рукою: дескать, погоди, не до этого!

Немцы приближались. Лейтенант перевел взгляд на рощу и увидел еще одну группу. Посмотрел дальше, на седловину, – там тоже двигались немцы.

Лежа за пулеметом, Донцов терпеливо ждал команды «Огонь!» Рядом, не находя покоя, ворочался Зубов; он то барабанил пальцами по камню, то скрипел зубами… «Мандраже берет, – подумал Донцов. – В самом бою не так страшно, а вот когда ожидаешь его…»

Гитлеровцы, не спеша, один за другим, как бы выплывали на облюбованную Головеней площадку, сгрудились там. Слева от них каменная стена, справа – пропасть.

Офицер, показывая на скалы, начал что-то объяснять солдатам. Головеня взмахнул рукой:

– Огонь!

Удар был неожиданным. Немцы заметались из стороны в сторону, но уйти с заранее пристрелянного пятачка было не так просто. Пулемет хлестал по убегающим, преграждал путь тем, кто устремился вперед. И все же небольшая группа гитлеровцев проскочила к Орлиным скалам. Но тут сверху полетели гранаты, повалились камни…

Наталка не находила себе места: то спускалась вниз, на кухню, то возвращалась к штабу. Ее бросало в жар и в холод – так страшно было в первом бою. Готовясь переползти в пещеру, услышала крик Егорки:

– Дедусь ранен!..

Не помня себя, бросилась вслед за Егоркой и… увидела деда. Он лежал, схватившись за грудь, а между пальцами проступала кровь. Опустилась на колени, чтобы перевязать рану, и отшатнулась в ужасе. Голубые дедовы глаза закатились под лоб, остекленели…

Только теперь понял свершившееся Егорка: обхватил голову деда, припал к ней. А руки девушки потянулись к винтовке: старик не успел расстрелять патроны. Наталка прицеливалась, нажимала на спусковой крючок…

Сейчас она видела только их, убивших деда – бегущих, падающих…

– Прицел три! – послышался голос лейтенанта.

Донцов понял: переносить огонь за рощу, бить по отступающим. Потянулся к прицельной рамке и, откинув ее, уронил руку на камень: не повиновалась, упала рука, как неживая…

– Огонь! – требовал лейтенант.

Донцов оглянулся: Зубова рядом не было. Ушел за патронами и так долго не возвращается.

– Черт, и перевязать некому! – выругался он.

– Петька! Петро!

Но тот будто в воду канул. Оторвал зубами лоскут от рубахи и кое-как забинтовал рану.

Лейтенант нервничал: что случилось с пулеметчиками, почему замолчали? Враг дрогнул, и не вести огня – преступление. Решил сам проверить, что и как. Не могли же они погибнуть все сразу? Поднялся и перебежками – вперед. Увидев Донцова, кинулся к нему:

– Что с тобой?

– Зацепила, гадюка…

– На перевязку, вниз! – приказал командир. А сам, припав к «дегтярю» (некогда наводить справки об остальных), принялся с ожесточением косить гитлеровцев. Но вот глянул в окоп и увидел убитого Черняка. Где же Зубов? Неужели и он погиб?.. Хоть бы кто-нибудь набивал диски!