Текст книги "Эдельвейсы — не только цветы"

Автор книги: Александр Лозневой

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 17 страниц)

– Шут его знает, – отозвался Донцов. – Может, гроза какая невиданная… По-моему, лучше идти.

Встав, он поднялся на гребень да так и застыл на месте. Внизу, утопая в зелени, лежал большой южный город… А за ним небо… Да нет же, какое там небо, это же море!..

– Товарищи, море! – закричал Донцов. – Мо-о-ор-е-е! Наше Черное море!

Взволнованный, восхищенный, не заметил, как подошла и оперлась на его руку Наталка. Уставшая, обессилевшая, но довольная, она смотрела на город, на море, которое видела впервые и сияла от радости.

В этот миг она показалась Степану той единственной, ради которой можно решиться на все: вернуться, например, и снова перейти горы. Он готов, пусть только скажет. Пусть пожелает…

А Наталка думала о Сергее. Ведь он где-то здесь, в Сухуми. И прежние мысли, что лейтенант мог не долететь, погибнуть в пути, больше не приходили ей в голову.

Узкая, кривая улочка, каких еще немало на окраинах, приняла их, пришедших с гор, ввела в город. Наконец-то все муки и лишения позади, осталось самое легкое – явиться к коменданту и определить солдат в госпиталь. Улочка неожиданно повернула влево, расширилась. В небольших чистых двориках – тишина, уют. По лицам людей видно – они пока спокойны: война хоть и близко, а в город не заходит.

На перекрестке показался патруль.

– О волке словечко, а волк недалечко, – выпалил Петькин.

На его слова никто не обратил внимания: Петькин часто говорил невпопад. Иной раз такое ляпнет, что, как говорится, уши вянут.

От ворот деревянного дома отделились еще двое с красными повязками на рукавах. Один в кителе, в начищенных до блеска сапогах, ремни наперекрест… Офицер? Да нет, старшина! «Вот вырядился – за генерала принять можно», – подумал Донцов. Не дойдя шагов десять, старшина остановился.

– Что за процессия? – начальственным тоном спросил он. – Кто старший?

– Все старшие, – выпалил Петькин.

– У вас в петлицах два треугольника, а ведете себя, как ребенок… Вы, что ли, старший?

– Никак нет! Старший – его рядовое величество генерал в перспективе Донцов! – отрубил Петькин и показал на Степана.

– Да, я старший, – спокойно ответил Донцов. – Что вам надо?

– Что нам надо, мы сами знаем!

От этих слов пахнуло грубостью, высокомерием. Чего хочет этот старшина? А тот, разглядывая уставших, запыленных солдат, не отставал:

– Откуда идете, спрашиваю?

– Были у тещи на блинах, да вот домой поспешаем, – снова вмешался Петькин.

– Что еще за шутки! – строго взглянул на него старшина. – Документы есть?

Донцов достал из кармана красноармейскую книжку. Старшина полистал ее, смотря то на солдата, то на записи в книжке, словно в чем-то подозревая его. Наконец вернул документ, приказал отойти в сторону.

Донцов присел на обочине, опустил ноги в кювет и стал ждать, когда закончится проверка. Рассматривая солдатские документы, старшина задавал вопросы, но ответы выслушивал не все, было видно: он чем-то озабочен, что-то очень беспокоило его.

– О, да тут девушка! – оживился, увидев Наталку. Подошел ближе. – Прошу документики.

– Я из Выселок… – девушка заметно волновалась. – Бежала я… Там немцы…

– Она с нами, – вмешался Донцов. – В скалах за ранеными ходила. Варила…

– Я вас не спрашиваю! – резко обернулся старшина. И опять к девушке: – Предъявите документы, гражданка.

– Нет у меня… Там, в Выселках, остались.

– Так-с. Бежала, значит, с территории, занятой врагом?

– Да… то есть они, немцы, только вошли…

– Товарищ старшина, – поднялся Донцов. – Девушка не хотела, чтобы ее увезли в Германию.

– Сядьте, рядовой.

– Товарищ старшина…

– Я сказал – сядьте и замолчите.

Девушка стояла ни живая, ни мертвая.

– По-немецки знаешь?

Наталка взглянула на Донцова, будто собираясь опросить совета, но тут же решила – говорить все, как есть. Да, знает… еще в школе… с самого детства… И заключила: если что нужно, готова перевести…

– Так-с, – сказал старшина. – Все раненые в госпиталь… Вон туда, вниз по улочке… Совсем близко. А вы, гражданка, с нами…

Аккуратно одетый солдат шагнул к девушке, снял винтовку с ремня. Молча, одними глазами, показал на дорогу. Побледневшая Наталка нерешительно шагнула и почему-то оглянулась. Донцов вскочил с места:

– Она многим спасла жизнь. Что вы хотите от нее?.. Это же…

– Отставить!

Но разве Степан мог успокоиться? Он стал доказывать, что Наташа Нечитайло – колхозница из хутора Выселки – настоящая героиня. Еще там, дома, обезоружила немецкого офицера… Она, если хотите, партизанка… Но все это лишь подливало масло в огонь, настораживало старшину. На него не действовали никакие доводы. Больше того, своей горячностью, упорством Донцов навлек подозрение на себя.

Двое с винтовками подступили к нему.

– Оружие есть?

– В горах оружие нужнее.

– Отвечайте, как положено! – сказал старшина.

– Я так и отвечаю.

Бросив озорной взгляд на Донцова, Петькин что-то сказал одному из патрульных. Тот в свою очередь потянулся к уху старшины. Лицо старшины помрачнело. Обшарив Степановы карманы, он извлек гранату-«лимонку».

– Так-с. А это что?

Донцов и сам дивился, как он мог забыть про эту никому не нужную гранату. Но теперь поздно. Сказал – нет оружия, а вышло – соврал. Ведь его поняли несомненно так.

– Почему скрывал? – хмуря брови, подступил старшина.

– Забыл… Да и какое это оружие.

– А что же это – яичко?

Старшина был неумолим: как можно обманывать патруль? Через горы в Сухуми прошло немало всяких людей, и надо быть бдительным.

Донцова повели по улице, словно задержанного шпиона. Шедшие навстречу сторонились, иные останавливались и злорадствовали: дескать, попался, хоть и вырядился в красноармейскую форму, а раскусили гада… Донцов пытался заговорить со старшиной, объяснить, что он перегибает палку и за это может поплатиться, но тот и слушать не хотел. И Степан подумал, что патруль, пожалуй, прав. Действует по инструкции, поступает так, как приказано. Идет война, и забывать о бдительности нельзя. Вызывает человек подозрение, значит, надо задержать, выяснить, кто он. Но с другой стороны, если каждого задерживать… Но ведь каждого и не задерживают.

Они подходили к центру, как откуда ни возьмись над городом появились самолеты. Пронзительно завыли сирены. Вокруг загромыхало. Спасаясь от бомбежки, люди скрывались во дворах и подъездах, жались к фундаментам домов, отползали в кюветы.

Старшина, увлекая за собой патрульных, бросился вниз, к перекрестку, оставив задержанного. А самолеты, сбросив первые бомбы, опять заходили из-под солнца. Донцов залег в ровике возле ограды сквера, припал к корням дерева. Пахнуло гарью, поднялась пыль. Степан видел, как, не добежав до перекрестка, старшина юркнул в подворотню. Снова раздались взрывы, но уже дальше, где-то на берегу моря.

Бомба, упавшая в сквере, не причинила вреда ни Донцову, ни женщинам с детьми, что оказались рядом. Взрывом только обломало ветки магнолии да повредило изгородь.

Бомбежка была недолгой. Вскоре самолеты развернулись и, провожаемые разрывами зенитных снарядов, скрылись из вида. Поднявшись, Степан осмотрел воронку. Поднял осколок величиной с ладонь: какой острый! Отбросил в сторону. Не торопясь, прошел до перекрестка. Постоял минуту-две и, не дождавшись ни старшины, ни солдат, побрел вниз по улице.

8

Его принесли в санчасть поздно вечером, уложили на топчан и, разжав зубы ложкой, стали поить чаем. Он слабо стонал, пытался что-то сказать и опять впадал в беспамятство. Засветив гильзу-коптилку, фельдшер Селедкин распустил ножницами рубаху солдата. У плеча и на груди запеклась кровь. Присмотрелся, нет, не пули это и не осколки. Почти все тело покрыто синяками и ссадинами.

– Контузия, – определил фельдшер.

Стараясь облегчить страдания солдата, фельдшер развел в кружке снотворное и насильно влил ему в рот. Контуженный вскоре уснул. Почти всю ночь сидел возле него фельдшер, щупал пульс, измерял температуру, опасаясь, что бедняга может не проснуться.

К утру солдату полегчало. Он все чаще открывал глаза, прислушивался к разговору, хотя по-прежнему не мог выговорить ни слова.

А фельдшеру не терпелось:

– Ты из какой части, а? – допытывался он. – Кто у вас командир?

На фельдшера смотрели большие черные глаза. Контуженный силился что-то сказать, но кроме хрипа у него ничего не получалось.

– Кто ты? Как фамилия? – не отставал Селедкин. – Понимаешь, фа-ми-ли-я, – нарочно растягивал он. – Откуда будешь? До-ку-мен-ты.

Солдат кусал губы и невнятно сипел.

Тогда фельдшер решил, что он может написать фамилию, объясниться, так сказать, в письменном виде. Вырвав из тетрадки листок, сунул карандаш в руку:

– Пиши.

Глаза больного закрылись, пальцы разжались, и карандаш упал на пол.

«Да не фриц ли это? – подумал фельдшер. – Мы его лечим, кормим, а он самый что ни на есть «шпрехен зи дойч». Вон сколько их в горах переловили и все под наших подделываются. В гимнастерочках, в кирзовых сапожках, сволочи…»

– Эй, ты, немчура! – не утерпел он.

Раненый повернул голову, открыл глаза:

– Почему не шпрехаешь? Шпрехай, говорю! – настаивал Селедкин, ни бум-бум не понимавший по-немецки.

Больной блеснул глазами. И фельдшеру вдруг показалось, что перед ним действительно немец. Выскочив из землянки, он пустился бегом в штаб, чтобы высказать свои соображения. В штабе никого не оказалось. Вернувшись в санчасть, Селедкин зарядил винтовку и теперь уже не переставал думать о том, как волки рядятся в овечьи шкуры. Увидев вошедшего Калашникова, ошарашил его новостью.

– Не спеши с выводами, – косо взглянул на него сержант.

Но фельдшер был неумолим.

– Еще в сорок первом, – продолжал он, – они целыми взводами переодевались в нашу форму. И, понимаешь, – Селедкин хлопнул сержанта по плечу, – идут этак, в ногу, сволочи, и еще «Катюшу» наяривают, да так, что аж самому подтянуть охота. Честное слово, с места не сойти!

– Постой, ты же весь сорок первый на «ташкентском фронте» был!..

– Ну и что?

– Где ж ты все это видел?

– Не обязательно видеть, – обиделся фельдшер. – Важно знать. Читал я!

– Г-мм, – прыснул Калашников. – Я вон сколько книг о Суворове перечитал, но это не значит, что я с ним пиво пил!

– Не веришь, спроси у замполита. Он с первых дней…

– Я сам с двадцать второго начал. От Бреста до Москвы драпал.

– Потому и не знаешь, что драпал.

– Все отступали.

– А ты бежал! – напирал фельдшер.

– Ладно, хватит. Сам-то ты кто? Тыловая вошь – не больше.

– Вши все одинаковые.

– Да иди ты кобелю под хвост! – рассердился Калашников. – Чирея залечить не может, а тоже мне доктора из себя корчит!

Фельдшер отошел к порогу, зазвенел какими-то склянками.

Калашников подсел к контуженному.

– В конце концов, я должен знать, кого спас, – заговорил он. – Что зенки вытаращил, я тебя километров семь на спине нес! Ты вообще, меня слышишь?

Солдат опустил глаза в знак согласия.

– Э-э, фельдшер! – обрадовался Калашников. – Он слышит!.. Ну, скажи что-нибудь, а? Да не бойся, я командир!..

Глаза солдата потеплели.

– Где командир? – еле слышно прохрипел он.

– Я командир.

– Что он сказал? – забыв о ссоре, подошел к сержанту фельдшер. – Заговорил?

– Командир!.. Понимаешь, командир! – тыкая себя в грудь пальцем, почти выкрикивал сержант. – Ко-ман-дир-ир!..

– Нет, – прохрипел солдат и закрыл глаза.

Грохнул ящик, заменявший дверь, и в землянку вошел капитан Колнобокий. Сержант и фельдшер встали. Комбат поздоровался с каждым за руку.

– Ну, показывайте, что тут у вас за икс-игрек?

– Думали, немец, – осклабился фельдшер. – А выходит…

– Это ты думал, – сердито бросил сержант. – Стал бы я немца в такую даль на горбу тащить! Свой он, русский, товарищ капитан.

Комбат посмотрел на раненого:

– Знатоки. Удивительно, как вы его за турка не приняли, – усмехнулся он. И вдруг произнес: – Гамарджо́ба, амхана́гу![5]5
  Здравствуй, товарищ! (Груз.)


[Закрыть]

Солдат вздрогнул, услышав родную речь, посмотрел на капитана и тихо ответил на приветствие.

– Вы из отряда Головени? – спросил комбат.

– Да.

– А кто этот Головеня? – удивился Калашников. – Что-то не слышал.

– Откуда ж ты мог слышать, – холодно взглянул на него комбат. – Газет не читаешь. На собрании тебя не было… А командир взвода должен все знать. И в первую очередь, то, что было здесь, в Орлиных скалах. Должен знать героев, ведь тебе людей воспитывать.

– Головеня – это тот, которого на самолете в госпиталь…

– Он самый.

– Так о нем же в газете написано! Постойте, куда же она девалась, газета? – фельдшер обшаривал карманы и никак не мог найти. – Вот черт, куда я ее сунул? Только была и словно сквозь землю провалилась!

– Многие шли через горы, – продолжал комбат. – Но никому и в голову не пришло остановиться, занять оборону. И только Головеня…

Контуженный схватил офицера за руку:

– Скажите ему, Зубов бежал…

– Зубов был в отряде Головени? – удивился капитан.

– Был… шакал!

Солдат хотел еще что-то сказать и не смог: побледнел, на лбу выступили капли пота, глаза закатились.

Сообщение о Зубове поразило комбата. «Так вот оно что! Зубов, выходит, обманул и Головеню? Значит, он давно…»

Бросив строгий взгляд на Калашникова, комбат упрекнул его в неразумном поступке: как можно было ставить Зубова на пост.

Сержант заморгал глазами, хотел было свалить вину на другого, но, опустив голову, признался, что лейтенант Иванников предупреждал его, но он не придал этому значения: уж очень опытным, бывалым солдатом показался ему Зубов.

Комбат негодовал:

– Почему нарушен приказ? Я приказал смотреть за Зубовым, а вы что сделали? Вы дали ему оружие, вывели на тропу… Вы создали ему условия для побега.

Комбат оттолкнул ящик, заменявший дверь, и вышел из землянки. Сержант хотел было броситься вслед, но не решился.

К вечеру контуженному стало лучше, и он рассказал о себе.

– Пруидзе?.. Это значит ты Пруидзе? – переспрашивал фельдшер. – Очень хорошо, а я было за немца тебя принял. Ей-богу! Кто ж тебя знает – молчишь, как камень. Так, значит, Вано Пруидзе. На самолете летал? Нет?.. Ничего, полетишь. Один час – и в госпитале.

Фельдшер отставил пузырек с микстурой в сторону, склонился над солдатом:

– Слушай, а что такое газават?

9

Наталка шла в сопровождении солдата, не зная, куда и зачем ее ведут. Нелегко было у нее на душе. Она ни в чем неповинна. Когда уходила из Выселок, было не до паспорта. Задержись на минуту, могла бы и совсем остаться. Что было бы с нею в оккупации? С такими фашисты не церемонятся: в вагон, за решетку и – в Германию, на каторгу. А могло быть хуже – принудили бы стать переводчицей, а заодно и… наложницей. Много об этом слышала.

И все же, идя под конвоем, рассматривала город, о котором читала в книгах. Привлекало все: и чистые, покрытые асфальтом улицы, и дома в несколько этажей, и скверы, где, раскинув огромные листья, росли пальмы, тянулись к небу островерхие кипарисы. Раньше она не видела ни пальм, ни кипарисов – разве что на картинках – и вот теперь рассматривала их, как диковинку.

Еще больше влекло море. Широкое, бескрайнее, плескалось оно рядом, нагоняя на берег мелкие волны. И цвет его был совсем не тот, которым любовались, глядя на него с гор. Море казалось то светлым, приветливым, то очень суровым, мрачным; менялось, как выражение человеческого лица.

У вокзала пыхтел паровоз. На стене у входа плакат: строгое мужское лицо – палец к губам; внизу надпись: «Болтун – находка для врага!»

В конце узкой улочки показалась ватага ребят.

– Шпионку ведут! – не услышала, а, скорее, поняла по глазам мальчишек.

– Немку поймали! Немку!.. – закричал один из них.

Слова эти будто ударили ножом в сердце. Наталка сжалась и заплакала.

– Ну чего ты, – буркнул солдат. – Там разберутся, – и пригрозил мальчишкам.

В помещении, куда они вошли, встретил лейтенант с медалью «За отвагу» на груди. Он пригласил девушку в тесную, продолговатую комнату, предложил стул. Записал фамилию, имя, отчество и попросил рассказать о том, как попала в Сухуми.

Наталке нечего было скрывать, и она рассказала о себе все. Не утаила, что, кончая десятилетку, часто бывала в доме немца-ветеринара, готовила уроки вместе с его дочерью Анной, училась с ее помощью правильно говорить по-немецки. Так хотелось поступить в институт иностранных языков.

Лейтенант внимательно слушал, изредка вставляя слова, уточнял названия, и ей показалось, что он тоже с Кубани. Девушка даже спросила – не земляк ли?

– Нет, – улыбнулся лейтенант, – но бывал в тех местах. Вот и запомнил… По делам службы бывал.

Видя его дружеское расположение, Наталка поведала и том, как обманула немецкого майора, как сбежала, прихватив его парабеллум. Лейтенант расхохотался. А Наталке показалось, что он не верит ей. Притихла.

– Что же вы? Продолжайте.

Девушка молчала. Нет, она больше ничего не может добавить. В комнате появился солдат. Не тот, что привел сюда, другой. Выслушав лейтенанта, козырнул, и они – Наталка и он – пошли по кривым улочкам в другой конец города.

Прошло, наверное, больше часа, прежде чем добрались до стоявшего на окраине красного кирпичного дома, обнесенного высоким забором. Наталка подняла глаза: «Тюрьма?»

– Пункт проверки, – сказал сопровождающий. – Не бойся, тут и накормят, и опять же в баню пошлют. А что подержат денек-два, так ведь война… Одним словом – бдительность.

На крыльце дома показался человек с красной повязкой на рукаве: дежурный.

– Прошу, – пригласил он девушку.

Прихрамывая, повел по коридору, а поравнявшись с дверью, на которой стоял номер 12, остановился, повернул ключ и велел заходить в «апартаменты».

Наталка, не торопясь, вошла. В большой комнате, на полу, сидели и лежали несколько женщин. Одни встретили ее коротким взглядом, другие стали пристально рассматривать. У окна поднялась стройная, элегантная на вид женщина лет двадцати семи.

– Привет! – произнесла она низким голосом.

У женщины – большие черные, как угли, глаза, тонкие дуги бровей. Во взгляде что-то теплое, подкупающее. Наталка потянулась к ней.

– Виолетта, – отрекомендовалась та и подала смуглую, с ярко накрашенными ногтями, унизанную кольцами руку.

– Виолетта из балета! – послышалось из угла.

Наталка повернула голову, ничего не понимая.

– Была и в балете, – отрезала Виолетта. – А ты кто такая? Ну, что замолчала? Рассказывай!

В углу поднялась копна овсяных волос, блеснули чуть раскосые зеленоватые глаза:

– Кто бы ни была, а собой не торговала!

– Не слушай ее, душенька, – брезгливо отвернулась Виолетта, увлекая за собой новенькую. – Это ненормальная!.. Солдаткой прикидывается, а где ее муж?

– Хочешь и ее совратить? – встала солдатка. – Ну, чего пристаешь к девахе! У-у-у, бесстыжая!

– Дура! – бросила через плечо Виолетта.

– А ты сучка!

Наталка смутилась и, освободившись из объятий Виолетты, опустила глаза. Стояла, не зная, как вести себя среди этих, на первый взгляд грубых, а главное, совершенно непонятных ей людей.

– Ох, дила наши тяжкие, – завздыхала баба в синей кофте, сидевшая на полу у самой двери. – Другу недилю дэржуть, а яка я валютчица? Видкиль я могла знать, шо вин, той моряк, настоящий турок? Ну, продала ему трошки золота. Так я ж кому угодно могла продать.

– Каждый день одно и то же, – отозвалась солдатка. – Надоело!

Она поднялась и, нарочно выпячивая тугие полные груди, принялась поправлять волосы. «Что она не поделила с Виолеттой?» – подумала Наталка.

– Хватит со своим турком! – сказала солдатка. – Поважнее дела и то молчим!

– А ты скажи, шо там у тэ́бэ, – ухватилась за слово украинка. – Вот и обмиркуемо. Повиданэ горе – наполовину легше.

Та фыркнула: еще этого недоставало!

– Садись, душенька, что ты, ей-богу, – улыбнулась Виолетта, беря Наталку за рукав.

– Зачем вы меня так называете?

– А что ж тут такого, – подняла брови Виолетта. – У меня в Курске подруга была. Точь-в-точь, как ты, тихая, застенчивая и, знаешь, даже лицом на тебя похожая. Имя у нее – Евдокия. А мы к ней – душенька, душенька!..

– Начитались Богдановича, вот и…

– Ты о чем?

– Был такой поэт. «Душеньку» написал…

– Я больше французские книжки люблю. Там про чувства в натуральном виде все описывается.

– А я думала Богдановича, – продолжала Наталка. – Земляк ведь, тоже курский.

– Я только родилась в Курске, – словно оправдываясь, сказала Виолетта. И, увлекая Наталку к окну, стала рассказывать: – Я жила в Киеве, в Москве. Перед самой войной, правда, когда с Артуром разошлась, переехала в Ленинград. Замечательно устроилась. Три комнаты, на стенах ковры… В зале вот такой трельяж, – она развела руками. – У дяди жила. Там и с летчиком познакомилась. Ух какой парень!.. Он меня больше чем жену любил.

Потом Наталка услышала, как этот летчик вывез Виолетту из осажденного Ленинграда, как она попала в Краснодар… Женщине, видимо, хотелось поговорить, пооткровенничать, и она обрадовалась новенькой, которая так покорно ее слушала.

В Краснодаре Виолетта сошлась с Витольдом. Он «сидел на броне», у него дача, сестра на продуктовой базе. Жила, как у Христа за пазухой. Но пришли немцы и вот… В первый же день оккупации Витольд исчез, а она оказалась в машине немецкого офицера, который довез ее до самой станицы Зеленчукской.

– Это близко от моего дома, – сказала Наталка.

– Дальше машина не пошла, – не обращая внимания на слова девушки, продолжала Виолетта. – Офицера убили. А меня вот сюда… Столько упреков, нареканий: ты, говорят, с ним жила! Это с офицером-то! Господи, как же я могла с ним жить в машине? Я – культурная женщина и не позволю…

– Хи-хи-хи! – едко рассмеялась солдатка. – Анекдот и только. Это ж баба хлопца встретила и говорит: хлопец, я тебя боюсь. Это почему же боишься? Ты меня целовать будешь. Вот дура, у тебя ж ребенок на руках!.. Так я его положу… Хи-хи-хи! – и, хотя ее никто не слушал, солдатка продолжала что-то говорить и хихикать.

– Ох, дила наши тяжкие, – заохала украинка и опять стала рассказывать про моряка, «який був чистым турком с корабля» и что-то выпытывал у нее, а что именно, она не помнит.

Начинало темнеть. Появился дежурный:

– Гражданка Нечитайло, на выход!

Наталка встрепенулась. Ей уже успели рассказать о допросах. О чем же еще будут спрашивать ее? Вдруг вспомнила о Зубове. Его, наверное, поймали и собираются судить. Только вряд ли. Такого, как Зубов, не скоро поймаешь… Ее вызывают, конечно, насчет паспорта. А что она может сказать еще?

– Не бойся, ты ведь хорошенькая, – зевнула Виолетта и, прильнув к ее уху, зашептала, улыбаясь.

Наталка резко оттолкнула ее и решительно направилась к выходу.

10

Город лежал безмолвный, дымящийся, он как будто выжидал, не вернутся ли стервятники, которые только что жгли, крошили его бомбами. Но вот со двора выскочили мальчишки, громко перекликаясь, побежали по улице. Женщина наклеила в витрину газету «Правда». Донцов остановился, припал к сводке Совинформбюро.

«В районе Матвеева кургана, – прочел он, – по-прежнему ожесточенные бои… Тридцать раз переходил из рук в руки вокзал…»

Не веря своим глазам, перечитал снова: тридцать раз!.. Горько было сознавать, что немцы в Сталинграде, что там идут уличные бои.

После сводки читать ничего не хотелось: мелким, незначительным казалось все остальное. Степан повернулся и пошел дальше в поисках госпиталя. Шагал и не мог избавиться от назойливых мыслей. Они то уводили в Сталинград, где он никогда не был, то возвращали в Орлиные скалы. А то вдруг воскрешали в памяти образ Наталки. Где она теперь? Куда увели?.. Представлял ее – гордую и вместе с тем напуганную, одинокую… У девушки никаких документов – это очень плохо!.. Нет, он попытается найти ее и как-то помочь. Сегодня же пойдет к коменданту. Да, конечно…

Не мог не вспомнить Донцов и разговора с Головеней. Тяжело раненный, лежа в носилках, тот просил позаботиться о Наташе. Степан заверил командира, что сделает все возможное. И вот привел в Сухуми…

И снова вставали в памяти минуты расставания с Головеней. Он был в полном сознании, но настолько слаб, что невольно думалось: «А выживет ли?»

Вспомнил Донцов и Крупенкова. Вот ведь как получается. Пока дружил с Зубовым, был безразличным, замкнутым, казалось, все его интересы там, где полнее котелок с кашей. Зубов, понятно, влиял на него. Но Зубов же своим побегом и открыл глаза Крупенкову, тот многое понял сразу.

Вот наконец и госпиталь. Молоденькая медсестра повела Степана к хирургу. Осмотрев рану, врач нахмурился. Загноение. Он начал отчитывать солдата – почему поздно явился. Но, узнав, что раненый только что прибыл с гор, извинился, свел все на шутку и сам взялся за обработку раны.

– Надо бы понаблюдать, – сказал врач, – да вот положить тебя некуда; не то что палаты – коридор полон. Да и, кажется, ничего опасного. Будете приходить или в медсанбате долечиваться. Часть далеко отсюда?

Донцов объяснил, что его часть разбита и он пока никуда не определился.

– В таком случае к коменданту, – заявил врач. – Непременно к коменданту!.. А на перевязку в субботу. Ничего, должно обойтись.

Комендатура, как сказал врач, находилась на горе Баграта. Чтобы попасть туда, надо пройти три-четыре улицы, а они вон какие – изогнутые, длинные!

У моста через овраг Донцов заметил знакомого старшину, того самого, что хотел его задержать. Объясняться снова не хотелось, и Степан свернул на тихую боковую улочку, она вывела на отлогий берег. Море теперь лежало у его ног – огромное, живое. Оно дышало, вздымая могучую грудь, наваливалось на прибрежный песок, лизало камни.

Вслушиваясь в шум моря, Донцов невольно вспоминал Вано Пруидзе. Детство друга прошло здесь, в Сухуми. Степан живо представил мальчишку-крепыша, лодку, на которой его унесло далеко в море. Утонул бы мальчишка – благо рыбаки заметили.

Прошли годы. Вырос мальчишка, стал солдатом. Встретились они в Орле. Оттуда вместе попали на фронт. Вместе обливались кровавым потом, отступая по Украине, Прикубанью… Несли в горы раненого командира. Стояли насмерть в Орлиных скалах…

Степан смотрел на море и видел не волны, а скалы. Видел Вано, бегущего по гребню с гранатой в руках… Потом, когда бой затих, среди живых его не оказалось. Не нашли и среди мертвых. И тогда кто-то впервые произнес слово – пропасть. Да, слишком глубока была пропасть, из нее не смог выбраться даже Вано Пруидзе!..

Он жил на этой улице. Донцов решил повидаться с матерью друга, которая давно ничего не знала о судьбе сына. Решил рассказать ей все, хотя и боялся, что она может упасть от его страшных слов, рыдать и звать своего мальчика, которого давно нет на этом свете, как нет старшего, сгоревшего в огне войны под Ленинградом. «Так или иначе, я должен сказать ей правду», – настраивал себя Степан.

Встретив белобородого старика, Донцов обратился к нему:

– Где тут дом Пруидзе?

Старик пожал плечами:

– Много здесь Пруидзе.

– Его зовут Вано. Солдат он, на войне…

– Многие на войне.

– Послушай, старик, а Калистрат Пруидзе… его отец… Понимаешь?

– Калистрат? – старик опустил глаза. – Умер Калистрат. Давно умер… А дом его – видишь, крыша в дырах – это его дом.

Донцов подошел к низкому глинобитному домику, глянул в окно – пусто. Постучал пальцем о стекло – никто не откликнулся. Открыл калитку и увидел старуху. Седая, сгорбленная, она стояла возле изгороди, отделяющей садик от жилья.

– Здравствуйте!

Старуха поставила ведро на землю, молча посмотрела на солдата, не понимая, что он хочет.

– Я друг вашего сына…

Она по-прежнему разглядывала Степана, не говоря ни слова.

– Служили вместе. Вот я и пришел.

Старуха молчала.

– Пришел сказать… Вано погиб…

Но и это не произвело на старуху никакого впечатления. Поджимая тонкие синие губы, она молчала, и в глазах у нее было полное равнодушие. Вдруг повернулась, пошла в сени и вынесла кружку воды. Молча подала солдату – пей. Пить не хотелось, однако, взяв кружку из ее дрожащих рук, Степан отхлебнул немного:

– Спасибо!

И опять дивился: хоть бы слово сказала; глухонемая, что ли? Собрался было уйти, как на дворе появилась девушка. Черненькая, стройная и, как показалась, давно знакомая. Чутьем поняла она, что перед ней друг Вано, и очень обрадовалась нежданному гостю. Обняла старуху, сказала ей что-то по-грузински, и та сразу преобразилась. Солдата повели в дом.

– А Вано не может приехать? Мы так ждем его, – заговорила девушка. – На один день хотя бы…

Степан догадался – Лейла. Это ее письма Вано перечитывал вслух на фронте!

Бровастая, стройная, стояла она посреди комнаты и ждала от Степана каких-то особенных слов, привезенных для нее оттуда, из огня войны, от любимого человека.

Донцов мялся, не зная как быть, и уже жалел, что пришел сюда. Хорошо, что старуха не поняла его, теперь он лучше промолчит. Сказать о смерти Вано сейчас он не в силах, этим можно убить и мать и девушку, которая так искренне улыбается ему.

Старуха поставила на стол чайник в синих горошках, принесла горсть изюма. Хлеба не было.

Выпив чашку чая, Степан поднялся из-за стола. Спасибо. Ему надо идти. Он человек военный и не может распоряжаться своим временем.

– Немцы в районе Сху, – подняла глаза Лейла. – Страшно подумать. – И спросила: – Значит, вы там?..

Степан неопределенно кивнул, направляясь к выходу. Задержаться хоть на минуту – значит сказать о гибели друга. Нет. Пусть мать и Лейла считают Вано живым. Пусть ждут. Пройдет время, и Донцов напишет им.

Выйдя на улицу, Степан прошел метров триста, остановился и повернул назад. Все-таки так нельзя! Кто же расскажет матери о сыне, как не он? Пусть и мать и эта девушка знают, что герой Орлиных скал Вано Пруидзе лежит в горах и уже никогда не придет домой. Но тут будто кто-то схватил Донцова за руку: что ты делаешь, зачем торопишься? И Степан снова заколебался.

Раздумывая, медленно брел вдоль берега, сам не понимая, что с ним творится. Хотелось выполнить последний долг перед другом и было страшно за убитую горем мать, за еще не видевшую жизни девчонку. Степан то вышагивал, то стоял молча. Наконец, снова повернул к глинобитному домику. Ни старуха, ни девушка не удивились его возвращению: передумал солдат, решил побыть еще немного в семье друга. А он, переступив порог, остановился, снял пилотку и вдруг заговорил о гибели Вано.

Вскрикнула, хватаясь за голову, Лейла. Замерла в мучительной позе мать.

11

Степан оглянулся, посмотрел на домик, в котором оставил неизбывное горе, и, волоча ноги, пошел вверх по узкой улочке. Тяжелые мысли терзали его душу: там, в домике, надеялись, ждали, а он явился и сразу разрушил все.

Пошатываясь, будто пьяный, спустился к морю. Седое, пенистое, наваливалось оно на берег, неистово бросалось галькой и, словно одумавшись, подхватывало ее, уносило обратно.

К берегу неуклюже, как-то боком двигалось небольшое судно. Откуда оно прибилось? Мачта сломлена, надстройки исковерканы. Вырвалось из боя? Может, на его борту раненые?.. По палубе пробежали какие-то люди. Что они там делают?

Над городом снова появились вражеские самолеты. Два из них, отделившись, пронеслись над судном, послышались хлопки выстрелов из автоматических пушек. Самолеты зашли снова. Затем еще и еще… Судно задымило, начало оседать, крениться. А «мессеры», сделав новый заход, закружили над самой водой, над головами пытавшихся спастись матросов…