Текст книги "Эдельвейсы — не только цветы"

Автор книги: Александр Лозневой

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 17 страниц)

– Отставить.

– Это ж по приказанию командира взвода…

– Я командир взвода и знаю, что делаю, – строго, с достоинством ответил сержант.

– Вы? – опешил солдат. – Не знал… А товарищ младший лейтенант?

– Эх ты, салага, ничего ты не знаешь, – тоном начальника заговорил Калашников. – Правее высоты тридцать ноль пять – фашистский десант… Младший лейтенант Иванников ранен. – Сержант шагнул ближе к солдату. – Разведка донесла: подошла рота «эдельвейсов». Скоро опять каша заварится.

– Да ну? – удивился Зубов.

– Вот тебе и ну. Тут, брат, не до учебы…

– А у нас как? – заинтересовался Зубов. – Будет пополнение, аль может там, в тылу, и солдат больше не осталось?

Сержант приглушил голос:

– Батальон на подходе. С минометами… Только об этом ни слова. Понял?

– Как не понять: военная тайна.

– То-то, – сержант прошелся, хрустя ремнями офицерского снаряжения. – Собирайтесь.

– Слушаю, товарищ командир взвода!

Сержант заулыбался. По душе это – «командир взвода». Хотя Калашников и временно в должности, но кто знает, что будет дальше с Иванниковым. Когда вернется… А может статься, что и совсем?.. Нет, нет, он ничего плохого Иванникову не желает! Достойный офицер. И было бы хорошо, если бы его повысили. Сам же Калашников на взводе временно. Ну и что ж, что временно, все равно приятно. Сержантов в батальоне вон сколько, а кинься, кого на взвод поставить – ей-богу, некого!

Зубов понимал – обстановка складывалась в его пользу. Больше и словом не обмолвился о занятиях. Какие там занятия! Свернул шинель в скатку, надел через плечо. Не было пока винтовки, Иванников обещал выписать и почему-то не выписал. Тут одно из двух: либо в батальоне не хватает оружия, либо взводный пока не решился… Калашников поступил проще: подал Зубову свой карабин и сказал:

– Бери, а с меня и этого хватит, – и с гордостью хлопнул по кобуре с пистолетом ТТ.

Набив подсумок патронами, Зубов начал расталкивать их по карманам:

– Обстановка вон какая. Когда потребуется – сюда не добежишь.

– Для дела не жалко, – отозвался сержант.

Зубов однако не уходил, терся возле входа в расщелину, где хранились боеприпасы. Наконец осмелился:

– Гранаток бы…

– Так бы и сказал, а то мнешься, – сержант подал ему две «лимонки».

Получив запалы, Зубов аккуратно поставил их в карман гимнастерки, прищемил зажимами, как самописки.

Сержант сам вывел его на южную окраину Орлиных скал и с минуту инструктировал, как новичка. А тот слушал, разинув рот, поддакивал, но мысли у него были иные. Здесь, на южной окраине, он стрелял в Крупенкова. Уложил Серка. Бежал отсюда. И вот на тебе – опять…

– За той скалой – минометчики, – продолжал Калашников. – Стрелки ближе. А там, чуть в стороне, видишь каменный шпиль, – там четыре станковых… Понимаешь?

– Так точно!

Сержант ушел, и часовой остался один.

Черной сажей спускалась на горы ночь. Что ж, это хорошо, это ему на руку. Зубов не переставал думать об иной, вольной жизни, о той, которая через недельку-две начнется для него в Сухуми. Эта жизнь заиграет молодым вином. Ради нее, пока неведомой, но уже близкой, он готов на все.

4

То ли от солнца, то ли от старости глаза пастуха слезились, он не мог рассмотреть, кто там, у рощи.

– Хухут, а Хухут! Погляди, внучек, у тебя глаз острее.

Шустрый черноглазый мальчонка лет тринадцати вскочил на камень и, всматриваясь по направлению руки деда, сказал:

– Люди!

– Сам вижу – люди. А кто они? Как одеты? Уж не те ли разбойники, что вчера барана унесли?

– Вижу, вижу! – закричал мальчик. – В чем одеты, вижу!.. Солдаты они! А один в тюрбане, как турецкий паша.

– Какой паша?

– Как в «Истории» на картинке.

– Ох ты, горе мое, – завздыхал дед. – Слазь, Хухут. Слазь, говорю, да беги, заворачивай отару к селению. Там хоть бабы на помощь придут. Беги, а я их тут повстречаю. Придержу маленько. Увидишь, палку подниму – гони, не останавливайся… Ох, эта война!

Мальчишка помчался к отаре, засвистал, загикал. Но овцы не очень-то слушались: уткнувшись мордами в траву, все так же медленно двигались вслед за козлом, который увлекал их совсем в другую сторону. Мальчик, наконец, догнал упрямого козла, щелкнул кнутом:

– Домой, говорю. Ну, домой!

А старый пастух, прихрамывая и поминутно оглядываясь, шел навстречу неизвестным и, как казалось, опасным для него людям. Они уже близко, а отара, у которой хлопочет Хухут, топчется на месте. Всмотрелся пристальнее: военные. Да и кто теперь не военный! Зашагал быстрее и от этого еще более захромал. «Всякие бывают военные, – размышлял старик. – Вчера один на кош заходил, тоже солдат, а вон куда гнул – войну проиграли…» Пастух заторопился, норовя остановить незваных гостей подальше от отары. Он знает, как это сделать. Сперва табаку предложит. Табаку полный кисет – пусть курят. Потом заговорит о дороге. Да они и сами, наверное, станут спрашивать. Пока то да се, глядишь, и отара за бугром.

Люди приближались. Уже видны лица. Взгляд старика остановился на белом тюрбане. Правду говорил Хухут. Но какой же это паша – обыкновенный солдат! От жары голову замотал… «О, господи, – вздрогнул пастух. – Белый тюрбан в крови… Раненый!» Глянул на другого, на третьего – все они раненые. Понял без слов – с перевала. Значит, бои не затихли? Значит, тот, гостивший вчера на кошу, врал?..

– Здравствуй, отец, – кивнул худой солдат с забинтованным глазом.

– Гамарджоба. Салям, – сам не зная почему, отозвался пастух на двух языках.

А увидя, что перед ним русские, заулыбался:

– Драсти, драсти.

Подходя, совал каждому сухую, в синих прожилках руку. Вдруг как бы осекся, застыл с протянутой рукой: у бойца, стоявшего перед ним, свисали пустые рукава.

– Плохо, ай плохо, – покачал головою старик.

Шагнувший к нему смуглый широкоплечий боец подал левую руку (правая на подвязке), доложил, будто начальнику:

– Донцов. Старший команды!

– Старший?.. Понимаю – командир.

Степан чуть склонил голову: да, командир.

Пастух смотрел на него, не зная, что сказать, а может, просто выжидал. Командир тоже молчал. У него, как заметил пастух, страшно усталый вид, словно он не спал несколько ночей подряд. Однако в мощных плечах, в ладной его фигуре чувствовалась недюжинная сила.

Пастух перевел взгляд на девушку: босая, с сумкой через плечо, на коленках штанов – заплаты. Она стояла, держа в руках сапоги, и казалась девчонкой.

– Гого́. Савсэм гого.

– Это что же по-вашему – гого? – оживился Донцов, видя, что разговор, наконец, завязался.

– Девошка. Маленький девошка.

– Я вовсе не маленькая, – сказала Наталка.

Донцов взглянул на нее сверху: да, очень похудела, переменилась, только глаза блестят.

А старик продолжал:

– Такой девошка – шыкола учись. Дома сиди… Плохо, фашист не давал… На Волга фашист пришел. На Эльбрус пришел… Очень плохо.

Мальчик не дождался сигнала деда, бросил отару – ничего с ней не станется, – и вот он уже рядом, слушает, что говорят солдаты. На войне, должно быть, очень страшно.

Пастух раскинул бурку на траве:

– Садысь, командир.

Вместо командира на бурку повалился другой, лупоглазый, с забинтованным пальцем на травой руке. За ним опустились еще двое. Петькин выхватил кисет из рук пастуха: все трое стали закуривать. Старик подивился их развязности.

Донцов взглянул на Петькина – у того самодовольный вид. И снова вспыхнуло чувство презрения к этому человеку: надо бы осадить его, но делать это сейчас не хотелось.

Еще там, в Орлиных скалах, собираясь в путь, Степан уловил недружелюбный взгляд Петькина. У него в петлицах два треугольника, он младший командир. Но комбат почему-то назначил старшим команды не его, а Донцова. Может, поэтому и обиделся Петькин? Ранение у него пустяковое – пуля оторвала полпальца. Правда, это была как раз та половина пальца, которая при стрельбе всегда ложится на спусковой крючок. Несколько дней лечился в санчасти. Все шло, как и должно быть. Потом погиб врач, а оставшийся молодой фельдшер не смог довести лечение до конца. Палец гноился, кровоточил… Не раздумывая, фельдшер включил его в список отправляемых в госпиталь.

Оказавшись под командой младшего по званию, Петькин, видимо, счел это зазорным для себя. Как же можно нарушать субординацию! В пути склонил на свою сторону несколько солдат; они вступали в пререкания со старшим команды, отказывались нести караульную службу во время ночевок, уверяя, что это не нужно, что их и так никто не тронет.

Сегодня Петькин совсем обнаглел.

– Старый хрен! Сколько до Сухуми, не знаешь? – набросился он на пастуха. – Тут живешь и не знаешь!..

Пастух пожимал плечами:

– Километры не знаю.

– А что ты вообще знаешь?

– Знаю – день идешь… Еще идешь.

– Двое суток, значит?

– День идешь… Еще два идешь.

– Глупый! – оборвал его Петькин.

– Глупый овца, – не вытерпел старик. – Овца, куда ходил, не знает. Козел овцу водит.

– Сам ты овца. Ишь разблеялся!

– Баран блеет, овца отвечает, – тотчас отозвался старик.

Раздался смех.

– Ну что, схватил пилюльку? – повернулся к Петькину однорукий солдат.

– Хороша пилюлька. Молодец, батя!..

Петькин ерзал на бурке, не находя слов.

Донцов, наблюдавший эту сцену, прыснул: «Каков старик, а? Еж – не старик! Такого голыми руками не возьмешь». Но именно этим и понравился он Донцову. Подсев к старику, Степан заговорил о том, о сем: важно было сменить тему разговора.

– Ты лучше, батя, про Кавказ расскажи.

– Про царицу Тамару, – подхватил кто-то.

– Про шашлык! – вставил Петькин.

– Шашлык – это бы неплохо.

Скудный паек, полученный в Орлиных скалах, солдаты давно съели. Последние два дня держались на чем «бог послал», больше на ягодах. А вот сегодня и ягод не видели. Бойцы поглядывали на старшого, словно говоря: «Ну, что резину тянешь, проси барана!»

Донцов понимал, чего ждут солдаты, но как об этом сказать пастуху? Разговаривая, надеялся, что тот догадается и сам предложит поесть. Быть гостем куда приятнее, чем вымогателем. Но старик не догадывался, а может и не хотел дать.

Повременив, Донцов поинтересовался:

– Сколько голов в отаре?

– Мало, совсем мало, – вздохнул пастух.

– Тысяча будет?

Пастух замотал головой:

– Что ты, командир, какой тысяча? Совсем мало барашка. И барашка плохой. Худой барашка… Другой пастух есть. Туда, в горы, пошел. Там барашка хорош.

– Так, говоришь, тыщи не будет?

– Никак не будет, командир. Недавно сам считал. Семьсот пятьдесят и еще один барашка.

– Семьсот пятьдесят да еще… о-ди-ин, – нарочито растянул Донцов. – По-моему, один – это лишний. Понимаешь?

Старик поморщился:

– Как не понимал. Если б мой барашка – пожалуйста. Колхозный барашка. Мясо даем, шерсть даем. Барашка мало – солдат много… На фронт даем!

– Мы тоже фронтовики, – поднялся Петькин. – По-твоему, нам есть не надо?

– Надо, ай, как надо!

– Так в чем же дело?

– Председатель сказал: нет барашка – пастуха судить буду… Не могу. Никак не могу.

– Сами сможем! – подступил Петькин.

– Ну-ну, полегче, – оборвал его Донцов.

– Если б мой барашка – пожалуйста, – извиняясь, продолжал пастух. – Иди, председатель спрашивай. Скажет председатель пять барашка – бери пять. Скажет десять – бери десять.

– Где он, твой председатель?

– Наплевать на председателя! – выкрикнул Петькин. – Не поймет он… тыловик!

Рядом с Петькиным встали двое – приземистый рыжий и тощий быстроглазый солдат, раненный в руку. Поднялся и Донцов. Чувствуя неладное, старик подобрал бурку, накинул ее на плечи, собираясь удалиться.

– Постой, – схватил его за полу Петькин. – Барана тебе жалко!

– Бараны считанные, – строго произнес старший команды. – Не понимаешь, что ли?

– Мы тоже считанные.

Донцов не ответил, повернулся к нему спиной, заговорил с пастухом. У старика сын на фронте, и что с ним – неизвестно. Вот та нитка, за которую надо ухватиться.

– Так и не слышно, говоришь? – переспросил Степан.

– Совсем не слышно, – вздохнул старик. – Письма нет, сына нет. Ничего нет.

– Может, в госпитале?

– Не знаю… Давно не знаю.

– А может, как и мы, в горах… – Донцов подступил ближе. – Вот так же голодает твой Омар, – и, помолчав, добавил: – Но мы не помрем. Выдержим. Напьемся из ручья и пойдем. Все равно дойдем до Сухуми!

– Да что с ним говорить. За мной! – скомандовал Петькин. – Одного не дал – двух возьмем!

За Петькиным потянулись двое. Рыжий выхватил из-за голенища нож.

– Назад! – окликнул Донцов.

Солдаты не подчинились.

– Назад, говорю! Они будто оглохли.

Ворвавшись в отару, Петькин схватил за рога валуха. Животное забилось в его руках. Отара шарахнулась в сторону. Вскидывая руки, пастух принялся уговаривать солдат не трогать барана. Но они и слушать не хотели. Хухут в испуге прижался к деду и вдруг заплакал.

Что-то кольнуло Донцова в самое сердце. Позеленевший, страшный, метнулся он к Петькину:

– Я приказываю!..

– Ух ты, – оттопырив губу, уставился на него Петькин. – Да ты кто такой? Какое у тебя звание? Приказываю… Скажи пожалуйста, генерал нашелся.

– Приказываю – отставить! – снова скомандовал Донцов.

Петькин прищурил глаза:

– Пошел ты к…!

Донцов, бледнея, выхватил из кармана гранату, занес ее над головой:

– Считаю до трех… Раз! – и еще выше поднял руку.

Солдаты, что увязались за Петькиным, насторожились, отошли в сторону.

– Степа, не надо, – с дрожью в голосе стала упрашивать Наталка. – Не надо.

Донцов будто не видел и не слышал ее. Зло смотрел на Петькина, ждал, пока тот подчинится.

– Два!..

Петькин заколебался. Пальцы его рук разжались, и баран побежал в отару.

Степан сунул гранату в карман и подал команду строиться. Солдаты неохотно потянулись в шеренги: думали о еде, а, выходит, еды не будет. По взгляду Наталки Донцов понял, что она тоже не одобряет его. «Ну и пусть не одобряет!» Подождал, пока подойдет Петькин, и, как ни в чем не бывало, сказал:

– На пути селение… Не пропадем.

А между тем не знал – есть ли там селение, удастся ли где-то накормить людей. Важно другое – увести солдат, не допустить мародерства, сохранить дисциплину…

– Извыны, пожалста, не мой барашка, – бубнил пастух. – Был бы мой – лучший кунак будешь… Колхозный барашка. Что делать, командир? Не знаю… Совсем не знаю! – он возбужденно заходил взад-вперед, посматривая на солдат. Они стояли – худые, голодные, готовые по приказу старшего идти дальше. Вдруг остановился. – Ничего не делать! Адын барашка – колхоз не пропадет… Садысь, гостем будешь!

Донцов только этого и ждал.

Запылал костер. Старик сам жарил барана на вертеле, поворачивая его над пламенем и посыпая солью. Так готовят на Кавказе для самых дорогих гостей.

Отправляться в дорогу на ночь не было смысла. Решили ночевать рядом с отарой. Проста солдатская постель: шинель под себя и на себя – и только храп слышится. Заснула и Наталка. Только Петькин долго не мог заснуть. Ворочался с боку на бок, точно собирался что-то сказать и не решался. Поерзав на траве, подвинулся к Донцову.

– Спишь, старшой?

– А что? – отозвался Степан.

– Сам не знаю, как получилось. Конечно, я понимаю – мародерство. Но…

– Понимаешь, а сам туда же.

– Не для себя ведь. Солдат жалко.

– А мне, думаешь, не жалко?

Петькин затих.

Немного погодя, поднял голову, заговорил опять:

– Я понимаю, ты прав. Но вот с гранаткой зря. Невзначай дернул бы за колечко – и нет Петькина. А на кой все это? Разве я враг аль предатель? У меня два ранения. Женка, пацан дома…

– Дура! Колечка-то как раз и не было, – отозвался Донцов. – Гранату в лесу подобрал: порченая, – и уже после паузы другим, но еще взволнованным голосом: – Но если бы ослушался, честное слово, так и влепил бы этой «лимонкой» тебе в морду! Ведь что получается? Парень ты вроде герой, и ранения у тебя, и жениться успел, а вот, поди, чуть было в историю не влип. Да еще в какую – грабить вздумал! Да ты разумеешь, что это в политическом смысле обозначает? Это же – нож в спину Красной Армии!

– Разумею, – гудел Петькин. – Я ведь, можно сказать, передовик – стахановцем в колхозе был…

– Ладно, спи. Завтра поговорим.

5

– Как на бога надеялся, а он – на тебе – свинью подложил, – приостанавливаясь, сказал Калашников.

– Может найдется, – неуверенно отозвался рядовой Макейчик.

И тут же низкий, с хрипотцой, голос Холмогорова:

– Непонятно что-то…

– Может и найдется, а мне от этого не легче, – с грустью продолжал сержант. – Все равно перед начальством отвечать.

Потянул ветерок, и туман начал рассеиваться. Всматриваясь в поредевшую мглу, воины прислушивались: казалось, сейчас послышатся шаги, раздастся окрик часового и на этом их поиски будут закончены. Но время шло, а часового не было.

Начинало светать. На фоне неба все явственнее проявлялись горы – величественные, сказочные. Но ни величия, ни сказочности их не замечал сержант Калашников. Он был мрачен и раздражен. Тут пахло не мелким проступком, не наказанием командира, а военным трибуналом.

– Только взвод принял и на тебе! – вздыхал он.

– При чем тут взвод? – удивился Макейчик.

– При том, что ЧП!.. – обернулся сержант. – Чрезвычайное происшествие. А это значит все. Крышка… Понимаешь?

– Пройдоха он, этот Зубов. Шушваль какая-то, – заключил Макейчик.

– А ты откуда его знаешь?

– Как – откуда? Да я его, товарищ сержант, еще там, в каменной долине, вместе с прочими фашистами ловил. Ведь его сперва судить хотели да потом отставили.

– Отставили, значит, не за что было.

– Вроде так, – пискнул Макейчик.

– Не вроде, а истинно так, – оживился Холмогоров. – Человек, стало быть, не виновен, за что же его судить-то? Где такая статья закона?.. Я хоть и мало знал Зубова, а скажу – пулеметчик высшего класса! Такими нельзя разбрасываться. А что где-то задержали его, так что тут такого! Окажись вне части, и тебя задержат. Это ж не дома с бабой, а на войне!.. А у него, вишь, ситуация какая: полк, в котором служил, разбит. Командиров не осталось. Кругом немцы… Да будь он трусом – сразу бы лапки вверх, сдаюсь. А он – к своим пришел. Понимать надо…

– Я понимаю, – отозвался Макейчик. – Но…

– Что – но?.. Глубже смотреть надо! Привыкли все наспех, с кондачка. А чтоб подумать. Может, конечно, у него и есть какой грешок, да кто не без греха. А пулеметчик – лучшего не найти. Одним словом – артист! Да вот и товарищ сержант скажет.

– Пулеметчик, что надо. На все сто.

– А я так думаю, – сунул палку в колесо разговора Макейчик. – Мы с ним в бою не были, откуда нам знать, какой он вояка.

– По занятиям видно.

– А что занятия? Иной на занятиях что тебе профессор: и наставления и эту самую тактику – все назубок, а как в бой идти – тык-мык – ничего у него не получается, и вся его выучка – к чертовой матери!..

– Ну-ну, не очень-то, – промычал Холмогоров.

У пропасти остановились. Сержант подошел к обрыву: внизу, будто молоко, белел туман, где-то под ним журчала вода. Здесь, у обрыва, третий пост, на котором стоял Зубов. Вот так он прохаживался – туда и обратно. Сержант медленно пошел по тропке, повторяя путь часового. Надо было все выяснить на месте и доложить комбату. «Зубов мог свалиться в пропасть. Но могла и вражеская разведка прихватить», – раздумывал Калашников. И он живо представил, как, скрываясь в темноте, к часовому подползли фашисты. И едва тот повернулся, чтобы идти назад, навалились на него, зажали рот… В эти дни как раз затишье – время разведки. Разведка воюет между боями.

Сержант остановился, вглядываясь: что это там? Пилотка! Откуда она? Пилотка лежала на самой кромке обрыва, держась на волоске: дохни – и свалится. Осторожно дотянулся, взял в руки. Совсем новая. Внутри на подкладке пометка – ПЗ.

– Его пилотка! – сказал сержант.

– Глядите, след, – показал рукою Макейчик. – Там, правее…

Да, с обрыва в пропасть вел след: потревоженные комья земли, сломанный куст боярышника…

– Так вот оно что, – соображал Калашников. – Зубов, значит, ухватился за куст, потом за выступ… Умирать не хотел… Вот ведь судьба какая!

– Оступился и… все, – с грустью заключил Макейчик.

– Именно так, – подтвердил Холмогоров. – Ночью-то темень. Туман…

Через некоторое время в штабе на ящике из-под мин уже лежало письменное донесение сержанта Калашникова. Прочитав его, комбат стал ходить из угла в угол, покусывая усы.

– Иванникова ко мне! – приказал он, но тут же вспомнил, что сам посылал его в Кривое ущелье и что тот, раненый, лежит в санчасти. – Отставить! Сержанта Калашникова! – поправился Колнобокий и зло чертыхнулся.

Калашников, аккуратный, подтянутый, в ладно подогнанном офицерском обмундировании, которое не было ему положено, щелкнул каблуками и, взяв под козырек, начал докладывать.

– Отставить! – оборвал его комбат. – Что вы еще можете сказать о Зубове?

– Я все изложил там, – он показал на донесение.

– Изложить-то изложил, да что толку.

Сержант побледнел.

– Как же… Все, как положено, на месте расследовал.

– Вы пишете: упал в пропасть. А где доказательства?

– Там след, товарищ капитан. Пилотка.

– Обождите, не торопитесь, – капитан положил руку на донесение, поднял голову. – След, о котором вы пишете, от… камня. Да, да, не удивляйтесь. Там, у третьего поста, лежал камень. Улететь в небо он не мог. Свалиться без помощи человека – тоже. Значит, кто-то столкнул его…

– Камня действительно нет, – согласился сержант. – Но как могло случиться?

– Вам лучше знать. Вы – дежурный.

– Так точно, – не находя что сказать, отделался казенной фразой сержант. Затем вынул из кармана пилотку, подал комбату. – Вот она.

– Уверены, что его?

– Надпись внутри. Да и старшина скажет… Ведь Зубов почти голый к нам пришел. Всю обмундировку здесь получил.

– На самом краю, говорите, лежала?

– Именно… Как, значит, падал, она слетела с головы и осталась лежать.

Капитан повертел пилотку в руках, положил на ящик: «Черт его знает, может и в самом деле свалился?»

– Если бы он бежать вздумал, – продолжал сержант, – или еще что такое, так зачем без пилотки? Солдат, он скорее другое что бросит. Противогаз, например, а чтоб пилотку – нет! Потому без нее, без пилотки то есть, каски не наденешь. Я полагаю…

Сержант умолк, не досказав, что он полагает. А капитан думал: если Зубов погиб, то тут ничего не поделаешь. В сто раз хуже, если его взяли как «языка». Но и то и это казалось сомнительным. Было еще что-то третье.

– Надо искать Зубова, – сказал он. – Может, там, в ущелье…

Сержант молча выпрямился.

– Доставить живого или мертвого, – строже повторил комбат и склонился над картой.

6

Был уже полдень, когда, спустившись в ущелье, Калашников и Макейчик подошли к речке. Быстрая, шумная, билась она о камни, и не так просто было ее перейти. Кто бывал в горах, знает, как это порой рискованно. Кажется, совсем неказистая речка и воды-то в ней по колено, а вдруг набрасывается на тебя, как зверь, ломает, обдает брызгами, того и гляди с ног свалит; а если уж свалит – не подняться.

Переправляясь, крепко держались друг за друга. А когда вышли на берег, Макейчик вдруг остановился:

– Смотрите, товарищ сержант, какие они, наши Орлиные скалы! Отсюда еще красивее.

Сержант нахмурился. Ничего не ответив, согнулся и стал рассматривать следы, оставшиеся на мягкой почве.

– На пузе, что ли, полз? – удивился Макейчик.

Сержант опустился на корточки:

– Непонятно. Впрочем, кажется, каблук…

– Какой же это каблук? Скорее, копыто.

Человек или зверь прошел, сказать было трудно: следы размыло дождем. На крутой стене скалистого обрыва, ниспадающей к речке, кое-где желтели одуванчики, торчали пучки травы. Вверху, у самой кромки, – отсюда хорошо видно – повис на черных корнях сломанный куст боярышника.

– Значит, Зубов оттуда в воду?..

– А куда ж еще?.. Впрочем, черт его знает, – сердился сержант. – Я сам виноват… И надо же было ставить его на пост!.. Теперь вот расхлебывайся. Ищи его…

– Товарищ сержант, смотрите! – позвал Макейчик.

Калашников подошел и сразу увидел довольно ясные отпечатки – след сапог. Он тянулся в сторону леса. Человек, видать, с трудом передвигал ноги, волочил их, двигался из последних сил.

– Так это же он! – воскликнул сержант. – Жив пулеметчик!.. Только бы со следа не сбиться… Пошли!

Солдат еле поспевал за сержантом. Но мягкая почва вскоре кончилась, и следа как не бывало. Стали звать, может, откликнется? Все напрасно. Что же делать?

Решение пришло быстро: если это был Зубов, то он, конечно, ушел на юг. На север идти незачем – там немцы.

– Может, выстрелить? – сказал Макейчик.

– Сдурел, что ли, – возмутился сержант. – Откуда ему знать, что здесь свои? Примет за немцев, и тогда все пропало.

Шли по косогору, делая зигзаги, чтобы лучше осмотреть местность; так ходят заядлые грибники, боясь пропустить хотя бы один боровик или подгруздок. Шли усталые, проголодавшиеся, но полные желания сделать все, что от них зависело.

Хватаясь за тонкий сухой хмызняк, сержант медленно поднимался на взгорок. Солнце клонилось к закату, и задерживаться здесь не было смысла. Да и не могли они, не имели права: комбат отпустил до вечера. Что ж, придется так и доложить: поиск ничего не дал. С этой мыслью у Калашникова связалась другая – придется расстаться с должностью. Он понимал: комбат не простит разиню-взводного, у которого пропал солдат…

Сержант повернул голову: послышалось, будто в кустах кто-то стонет. Макейчик повел плечами:

– Ничего не слышно.

– Вот только сейчас…

– Почудилось. Когда все время об одном думаешь, всегда так бывает.

– Тихо, – сержант поднял палец. – Вроде там…

– Да, – насторожился Макейчик. – Только не там, а здесь, в лесочке.

Прочесали лесок – никого. Обман какой-то. Пошли правее и на опушке увидели человека. Он лежал вниз лицом, выкинув вперед руки. Это был солдат – молодой, обросший густой черной щетиной, вовсе не похожий на Зубова. Он не отзывался, лишь тихо стонал: видать, мучила боль. Гимнастерка во многих местах разорвана, на теле видны кровоподтеки, ссадины…

Метнувшись к речке, Макейчик принес в пилотке воды. Поднес к губам солдата. Тот сделал глоток, открыл полные страха и ненависти глаза и вдруг двинул рукой:

– Газават!

Вода расплескалась, полилась ему на грудь.

– Что… Что ты сказал? – склонился над ним сержант. – Ты сам откуда, а?

Веки солдата сомкнулись. Больше он не проронил ни слова. Сжал зубы, затих, будто заснул.

7

Поеживаясь от утренней прохлады, Донцов поднял голову: вокруг, лежа на траве, спали солдаты. Даже Наталка, обычно чуткая, беспокойная, и та, поджав под себя ноги, витала в сновидениях. Не спал только пастух. Он сидел у костра и аккуратно, не спеша, подкладывал хворост в огонь.

– Раненько встал, папаша, – подойдя к нему, сказал Донцов.

– Не ложился я, командир.

– Совсем?

– Такой наше дело… На кого барашка оставишь? На бога? А что он, бог…

– Это как же понимать, выходит, и бог доверие потерял?

– Понимай как хочешь. Но скажу: сперва привяжи осла, а потом доверяй его богу.

– Точно, – улыбнулся Донцов.

– Не мы придумали… Народ говорит.

Старик склонился над черным казаном, поддел шампуром янтарную лепешку, подождал, пока стечет жир, и положил ее на свежесорванный лист лопуха.

– Без отдыха плохо, – опять заговорил Степан.

– Понимаю, но как иначе? Мал-мал посплю днем – всю ночь потом песни пою. Старому ничего. Надо Хухут больше отдыхай. Встанет солнце – Хухут молодец, а теперь спи Хухут. – Старик потянулся к мальчику, поправил на нем бурку. – Спи, отдыхай, Хухут.

Стопка лепешек все увеличивалась. Зацепив шампуром еще одну, румяную, жаркую, чуть пахнущую дымком, старик поднес Донцову:

– Кушай, командир.

– Спасибо.

– Сперва кушай, потом спасибо.

Считая неудобным объедать старика, Степан начал отказываться:

– Спасибо. Сейчас уйдем.

– Куда? – насторожился пастух. – Никуда не уйдем. Сперва кушай, потом уйдем.

Донцов дивился его характеру. Еще вчера старик искоса поглядывал на солдат, а сегодня готов отдать все, что у него есть. Что с ним стало? Мало того, что угостил бараниной, так еще и весь запас муки израсходовал. Про сына вспомнил? А может, просто о людях соскучился – все лето в горах.

– Кушай, кушай, – настаивал пастух.

Трогательным было прощание. Старик сам вывел солдат на тропу и уже там, сняв с плеча бурдюк, передал Донцову: мацони – как лекарство! Пожелал раненым избежать опасностей, которых немало в горах, и счастливо добраться до Сухуми.

Он стоял на бугре и молча смотрел на удалявшихся воинов. О чем он думал в эти минуты? Одно ясно – не мог не думать о сыне. Затерялся где-то сын на войне, давно не пишет. И старик, конечно же, представлял его живым, здоровым, таким, каким желают видеть своих детей все отцы на свете. А может, думал о внуке? Остался Хухут сиротой: отец погиб на фронте, мать умерла… Да мало ли о чем размышлял старик!

– Спасибо! – махали ему солдаты. – Прощай, отец!

К вечеру команда пришла в селение, что лежало на склоне горы, утопая в садах и виноградниках. Далеко не первыми были здесь солдаты, но разве село могло отказать им в гостеприимстве? Напоило, накормило, поделилось, чем могло.

А наутро опять шли с одной мыслью – скорее добраться до госпиталя. У многих гноились раны, а Наталка была бессильна помочь. Ни знаний у нее, ни лекарств, и все же, находясь среди раненых, облегчала их участь: слово, улыбка, теплый взгляд – как все это необходимо солдату, когда надо крепиться, терпеть, жить надеждой.

Чем ниже спускались с гор, тем сильнее ощущалось тепло. «Под Белгородом в эти дни тоже погода жаркая, – думал Донцов. – Но там все же прохладнее, а здесь хоть рубаху выжимай». Расстегнув воротник, смахнул ладонью пот с лица:

– Кавказ!

– Дышать нечем, – пожаловалась Наталка.

Степан взглянул на нее: умаялась, бедная. Она все так же – босиком. На ногах – ссадины. И захотелось сказать ей что-то хорошее, ласковое. Только не обидится ли? Не любит она этого: у меня, говорит, есть к кому сердцем прислониться! Это – о лейтенанте. А где он, лейтенант? Донцов готов был сделать для Наталки все, что она потребует. Но дивчина ничего не требовала и лишь улыбалась порой. Степан смотрел на нее влюбленными глазами, и ему становилось грустно.

Все эти дни Наталка держалась поблизости от Донцова. Он был для нее в пути самым верным другом и товарищем. Но она не допускала, чтобы он коснулся ее плеча или взял за руку. Когда Степан, будто нечаянно, задевал ее, она, вспыхнув, отстранялась.

Все устали и уже присматривались, где бы поудобнее расположиться на отдых.

– Пожалуй, вон там, на гребне, – предложил Донцов. – Там ветерок, и виднее оттуда…

Солдаты потянулись за ним на гребень. Не дойдя шагов пять до намеченной точки, Степан выдохся, вскинул руки и устало повалился на землю:

– Привал!

Усталость сковала языки. Приятно было закрыть глаза и помолчать. И все же кто-то заговорил о небе, которое и впрямь было необыкновенным: иссиня-темным, в одну краску. Сгущенная до предела синева, и ни тучки, ни облачка…

– Почему оно такое, Степ? – пододвинулась ближе Наталка. – Вон на краю аж фиолетовое.

– Как чернила, – уточнил Петькин.