Текст книги "Эдельвейсы — не только цветы"
Автор книги: Александр Лозневой
Жанр:
Военная проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 16 (всего у книги 17 страниц)
Санитарка собрала белье с койки, связала в узел и, уходя, пообещала привести новичка, который двое суток в коридоре лежит, очереди дожидается.
Вано ушел, и его не было около часа. Вернулся в стареньком тесном обмундировании, рукава гимнастерки чуть ли не до локтей, брюки в заплатах, но веселый, довольный. Что брюки, на передовой новые дадут. Радовался, что едет в полк, что снова увидит Головеню, Донцова. Что сегодня может побывать у матери.
В скверах несмотря на осень – цветы, зеленая трава. Кавказ есть Кавказ. Поспешая домой, Вано торжествовал: наконец-то! Выздоровел, руки, ноги целы, голова на плечах… Чего ж еще! Кинул взгляд по сторонам: война войной, а радуют родные места! Свернул на дорогу, обсаженную кипарисами, и запел:
Спохватился и, как в детстве, побежал по знакомой тропке с горочки. Остановился у самой воды, снял пилотку:
– Здравствуй, море!
Опустил руки в набежавшую волну: сколько тепла и ласки!
Снова он у этих синих волн. В жизни, наверное, нет ничего более трогательного, чем возвращение к берегам своего детства!
Постояв у моря, Вано пошел к базару. Не мог же он явиться к матери без подарка. Базар-миллионка все там же, на старом месте.
– Носки! Носки! – еще издали услышал Вано. – Покупайте носки! – выкрикивал низким голосом человек на костылях.
Немного в стороне звучал хриплый голос, расхваливавший зажигалки, которые «и красивы, и безотказны, а не станет бензина, заправь керосином – зажгутся!»
Вано подошел к стойке, за которой стояла молодая чернявая женщина. Перед ней белье, платья, костюмы – ну, конечно же, перекупщица.
– Платок для матери? – спросила она. – У нас все есть! – и, нагнувшись, достала из-под стойки большой цветастый платок.
Солдат потянулся « нему:
– Сколько стоит?
– Сколько бы ни стоил – мать дороже! – ошарашила торговка и, улыбнувшись, добавила: – Тыщу рублей!
Вано отодвинул платок: хорош, но уж больно дорог. Повернулся, чтобы уйти, но тут же услышал:
– Восемьсот.
Солдат опустил голову: откуда у него такие деньги?
– А сколько у тебя – пятьсот?.. И того нет? – развязно продолжала перекупщица. – Такой красивый и без денег! – и вдруг дернула его за рукав. – Ладно, четыреста!.. Себе в убыток. Бери, порадуй мамашу!
Сосчитав деньги, сунула их за пазуху, обнажив на мгновение полную грудь, и тут же, забыв о солдате, затянула:
– Платки! Покупай платки! Красивые, теплые, чистая довоенная шерсть!..
– Салют, Виола! – вынырнув из толпы, подошел к торговке нарядно одетый мужчина.
– О, Мишель!.. Ну, как там?
– Как часы, – ответил тот, растягивая в улыбке черный шнурок аккуратно подбритых усиков. И, приглушив голос, почти зашептал: – Комиссионные, мадмазель. Без этого, сами понимаете…
– У-у, какой нетерпеливый. Я же сказала!..
Противно было видеть молодого человека не в военной форме. Вот уж действительно: «Кому война, а кому – мать родна», – вспомнил Вано фронтовую поговорку.
Завернув покупку в газету, Вано поспешил на окраину. Вот и школа, в которой когда-то учился. Осмотрелся: вроде все на месте, но что-то не так, чего-то не хватает. Ах, вот что, тут же стоял дом! И как он сразу этого не заметил? Деревянный, большой, в нем девочка-скрипачка жила… Даже фундамента не осталось. Поразило безлюдье.
Свернув в знакомую узкую улочку, Вано пошел быстрее: еще немного – и за углом встанет каштан, покажется дощатая крыша с ржавым железом у трубы. Шагнул за угол и, ничего не понимая, остановился. Ни каштана, ни дома… Только земля да пепел… Кинулся к соседям – никого. Обошел наполненную водой воронку, присел на камне. Не заметил, как подошла женщина.
– Вано?! – всплеснула она руками.
Солдат вскочил на ноги:
– Тетя Мари! Тетя…
Вскрикнув, женщина бросилась к нему, припала к груди. Ее плечи судорожно вздрагивали.
– Что с вами, тетя Мари?.. Ну, говорите же!
Потом сидел у пепелища и смотрел куда-то вдаль невидящими глазами.
Больше не стал никого расспрашивать. Что толку? Ни соседи, ни самые лучшие друзья, никто не сможет помочь ему. Тяжелое, двойное горе свалилось на него – мать и Лейла…
К ночи налетел ветер, зашумел кипарисами, с моря дохнуло холодом и еще тяжелее стало на душе солдата.
Ни к чему было оставаться здесь.
Вскинул за плечи вещмешок и побрел в верхнюю часть города. Остановился лишь на горе Баграта и минут пять смотрел на море, на притихшие темные улицы, скверы. Как тесно была связана его жизнь с этим городом!
Повернулся и быстро пошел вверх по тропке, как умеют ходить только люди, выросшие в горах.
29
О том, что генерал Леселидзе прибыл в 76-й полк и «заглянул» в некоторые его подразделения на переднем крае, знали многие. Но посетит ли он батальон Колнобокого, который, ведя бои, потеснил противника и вырвался вперед, – сказать трудно. В этом сомневался и командир батальона: мало ли у генерала всяких дел!
Раздумывая, Колнобокий не подозревал, что командующий армией уже находился в квадрате боевых действий батальона, а точнее, на приданной ему батарее.
С юных лет артиллерия стала для Константина Николаевича Леселидзе главным увлечением. Окончив в двадцатых годах училище имени ВЦИК, он оставался «при пушках» на протяжении более двадцати лет: прошел путь от наводчика и командира взвода до генерала. До тонкостей познав это оружие, его боевые возможности, он придавал «богу войны» особое значение.
– Ну, пушкари, – просто сказал он, – хвалитесь успехами: как с питанием, боеприпасами?.. – И услышав, что «стало лучше», мысленно похвалил летчиков, занимавшихся переброской грузов к переднему краю. «Молодцы авиаторы, – подумал он. – Герои».
Взглянув на телефонный аппарат, попросил связать его с находившимся на НП командиром батареи. Старший на батарее лейтенант Сахнин сам припал к телефонной трубке, но она молчала. Он бешено крутил ручку, ел глазами телефониста: стыд и позор – в такой момент связь отказала!
– Обрыв, – буркнул связист и побежал по линии, но вскоре вернулся: провод перебило как раз над ущельем. Спуститься в ущелье здесь невозможно, надо обходить, а это займет минут сорок.
– Двадцать! – строго взглянул лейтенант. – Бегом!
– Связи нет и возможно долго не будет. Ваше решение? – сказал генерал.
– Исправить связь. А не удастся – выкатить орудия на прямую наводку.
На склоне горы опять заработал немецкий пулемет.
– Правильно. Но это можно было сделать раньше. Действуйте.
…Зацепив орудия веревками, первый расчет потянул его вперед на возвышенность.
– Левее! – вскричал Сахнин. – Не видите, камень! – Расчет потянул влево, но орудие угодило колесом в воронку. Солдаты дергали за веревки, хватались за колеса – орудие не двигалось. А лейтенант командовал:
– Взяли!.. Еще раз!..
Поднатужились и вырвали колесо из проклятой воронки.
Вернулся связист: обрыв линии ликвидирован. Генерал взял трубку и потребовал доложить, какие цели поражены, каков расход боеприпасов. Услышав, кто находится на проводе, командир батареи опешил: нечем было ему похвалиться; снарядов израсходовали много, а какой урон нанесли врагу, установить наблюдением не удалось: то туман, то дождь.
– Почему медлили с выводом батареи на стрельбу прямой наводкой? – спросил генерал. И подумал, что придется еще раз устроить неприятность командующему артиллерией: плохо учит подчиненных маневренности, более эффективному использованию орудий.
…Ночью у генерала ныли ноги, он ворочался на жесткой постели, не мог уснуть. Достав из кармана газету и прибавив огня в коптилке, начал читать. Но разыгравшаяся болезнь не унималась.
Адъютант, казалось, спал, но стоило пошуршать газетой, как вскочил на ноги, начал рыться в сумке, искать таблетки, которые всегда возил для генерала по рекомендации врача.
– В горах слякоть, беречься надо, а вы…
– Что же, по-твоему, погоды выжидать?
– Нам бы сразу в землянку комбата… там и печка, и одеяло нашлось бы… Колнобокий мужик запасливый… А по правде сказать, на батарею и заезжать не надо бы…
– Ты меня с кем-то путаешь, – приподнялся генерал. – Я командую войсками и обязан знать, что делается на переднем крае. Вспомни старую пословицу: где солдат, там и генерал. Только за такими генералами идут солдаты.
– Константин Николаевич, но у вас ноги…
– А что, ноги? Поболят да и перестанут.
– Вы же сами говорили – надо беречься. Начнется обострение и тогда…
– Э-э, дорогой! Если думать только о себе, то зачем вообще жить на свете?
Адъютант не унимался: кто же, как не он, позаботится о командующем. Не стесняясь, советовал то одно, то другое. Генерал хмурился, наконец сердито сказал:
– Будем спать, – и погасил свет.
Рано утром генералу доложили: погиб командир батальона Колнобокий.
30
Головеня въехал в ущелье на низкорослой мохнатой лошади, похожей на ишака, и пошел не в штаб батальона, а на огневые позиции третьей роты. Почти неделю не был здесь. Еще в пути, покачиваясь в седле, тщательно обдумывал, с чего и как начать в новой должности. Думал-гадал, куда его пошлют, а вышло – никуда: своим же батальоном командовать будет. Лучшего и желать не надо: многих солдат и офицеров он хорошо знает, а это очень важно. И опять думал о гибели Колнобокого. Человек не имел военной подготовки, а все-таки неплохо командовал. Вечная ему память.
Осмотрев передний край противника, капитан опустил бинокль:
– Вымерли, что ли, фрицы?
– Сам удивляюсь, – отозвался Ковтун, остававшийся за командира роты.
За последнее время в роте ничего существенного не произошло, если не считать перестрелки, в которой легко ранен сержант Калашников. Притихли что-то «эдельвейсы».
– Однако, – добавил он, – по ночам у них вроде возня какая…
– Почему – вроде?
– А потому, товарищ капитан, что разведка наша спит и что там, у врага делается, не знает. Откуда ж нам знать?.. А то еще слухи пошли, будто немцы выдохлись и наступать не могут.
– Откуда такие сведения? – дивился Головеня. – Наоборот. Они все более проявляют активность. На днях в горы подошла новая немецкая часть… Выдохлись!.. Как можно так безответственно! – и, посмотрев в лица солдат, продолжал: – Силы у них есть. Правда, уже не те, что были в сорок первом, но это вовсе не значит, что они выдохлись и мы их шапками закидаем. Если волк даже станет траву есть, все равно смотри на него, как на волка.
Солдаты, привыкшие видеть Головеню на огневых позициях, как всегда окружили его, наперебой угощали только что поступившим кавказским табаком. Они не прочь были послушать, как и что там – ведь он, говорят, в штабе армии был.
Да, был! У самого командующего! И вот какую новость привез: в горах начался разгром противника. Недалек тот день, когда здесь не останется ни одного фашиста.
Потолковав с бойцами, капитан прошел по траншее к Скворцову, лежавшему за пулеметом.
– Как думаете, сегодня не пойдут? – показал он в сторону гитлеровцев.
– Кто ж их знает, – пожал плечами солдат. – Если бы разведка туда сходила, да «языка» бы… Вот тогда… А так гадать – одно и то же, что бабка погоду предсказывала: либо дождик, либо снег. Одним словом, как кутята…
– Как-как? – переспросил Головеня и рассмеялся. – Истинно, как кутята! Вслепую… – А про себя подумал: «Вот с разведки и надо начинать».
– Сергей Иванович, а почему – ни писем, ни газет… – пожаловался пулеметчик.
– Что там на фронтах – ничего не знаем, – загудел другой голос. – Говорят – Грозный сдали.
– Врут.
– Позвать Шмакова, – приказал капитан.
– Шмаков уже не почтальон. Новенький за него.
– Зовите новенького.
Один из солдат побежал по траншее, выполняя приказание. А через каких-нибудь, пару минут новенький письмоносец уже стоял перед командиром. Козырнув, он расставил руки и запросто бросился к Головене.
– Вано! Дорогой! – обрадовался капитан, сжимая солдата в своих объятиях.
Но вот оттолкнул его:
– Дай-ка со стороны гляну… На том свете побывал… А вдруг там тебя подменили? – и перевел разговор. – Постой, как же так? Как же я тебя на тропе не увидел? Ты, выходит, пешком?
– Можно бы ехать, да я спешил.
– Так это ж замечательно! Герой Орлиных скал Вано Пруидзе выздоровел! – капитан положил руку на плечо и уже другим тоном сказал: – Ну, а теперь рассказывай, как дела, письмоносец? Люди жалуются: ни писем, ни газет…
– Газеты принес, – пояснил Пруидзе. Он посмотрел себе под ноги и с грустью добавил: – Вам-то будут письма…
Капитан понял: нелегко солдату говорить о письмах, а тем более вручать их другим: у Вано не осталось ни родных, ни близких и ему, пожалуй, никто не пришлет весточки. Хотелось сердечно поговорить с ним, поддержать словом, а сказал так:
– Письма – это пусть кто другой… А вам, товарищ Пруидзе, принять взвод. Сегодня же принять.
Вано казалось, что на него все смотрят; повернулся, начал разглаживать складки на гимнастерке: что ж, если надо, он готов. Вот только военной школы не кончал… Трудно, наверное, будет. Но глаза говорили другое: он прошел эту школу – и котлы, и отступления, и с бутылкой в руках на фашистские танки ходил. Наконец, падал в пропасть… Все испытал!
Головеня подошел к штабу.
Рыжеусый боец, сидевший у штабной землянки, посмотрел на него, однако не поднялся, продолжал строгать ножом суковатую палку. Другой, рядом, бренчал на балалайке. Остальные, собравшись в кружок под деревом, скучали.
– Чем занимаетесь? – спросил капитан.
– Солдат спит, а служба идет, – ответил за всех рыжеусый.
– Тяжело служить?
– Вроде ничего, да спать надоело.
– О, да вы, ребята, веселые! – улыбнулся Головеня. – С такими не пропадешь.
Узнав, что рыжеусый был разведчиком-наблюдателем, подсел к нему:
– Так вот, товарищ Трембач, так, кажется, ваша фамилия? Хочу вам настоящую работенку предложить. Тем более, что вам спать надоело.
Кто-то чмыхнул.
– А я что – с удовольствием, – отозвался Трембач. – Меня хоть полковником назначьте – согласен.
– Сколько тебе, говоришь, двадцать? У тебя все впереди. В полковники ты сам можешь выйти, а вот разведчиком назначу я, командир батальона.
Солдаты потянулись к капитану: вот, оказывается, кто новый комбат! Тихая, или как выразился Трембач, «швейцарная служба» тяготила многих. Хотелось туда, где погорячее.
31
Немцы отступили. Но можно было не сомневаться: хотя фашистская машина изрядно подпортилась, они еще попытаются атаковать. Враги отступили, но, уходя, они всячески избегали стычек, увертывались и, что самое главное, несли незначительные потери. Это заставляло думать, коротать ночи без сна, быть начеку.
Все эти дни батальон Головени шел в авангарде: то настигал фашистов, навязывая им бои, то вынужден был выпускать их из виду, отставать – кончались боеприпасы, продукты. Густая низкая облачность не давала возможности использовать самолеты. Патроны, мины, сухари – все это доставлялось на ишаках, на лошадях, а то и на солдатском горбу.
Все выше поднимался батальон, все медленнее продвигался вперед. Налетали резкие, порывистые ветры, обдавая бойцов ледяным дыханием. Вчера несколько раз за день срывался снег, а сегодня ни снег, ни дождь – сырость, и негде укрыться от промозглой слякоти, которая, казалось, проникала в самую душу.
На высоте три тысячи метров неожиданно разыгралась метель. С ревом и свистом набрасывалась она на людей, слепила, сбивала с ног. А надо было идти, взбираться на кручи, пересекать впадины, где порой не разглядишь, куда поставить ногу, где легко оступиться, шагнуть в пустоту.
Выбившись из сил, солдаты, наконец, остановились у разбросанных по снежному полю камней. Камни-валуны – неплохое укрытие от пуль, но как спастись от холода? И опять думалось, что хорошо бы оказаться в лесу, у костра, забраться в шалаш из еловых лап и хоть немного, пусть даже сидя, вздремнуть.
Два-три дня назад еще попадались на пути лески, а сегодня даже кустика не увидать – котелок воды согреть и то не на чем.
К утру метель улеглась и впереди открылся угрюмый ступенчатый ландшафт. И тут и там, напялив снежные башлыки, молчаливо теснились сонные горы.
– Узнаешь? – беря Пруидзе за плечи, спросил командир.
– Как же. Ледник!
Вано не один раз бывал здесь. По его словам, ледник все такой же, как и много лет назад, – не постарел, не помолодел – те же глыбы льда, трещины, через которые не перепрыгнуть. Рядом, выпирая из-под снега, поднимались камни-валуны, которым не было числа.
– Морена, – оказал начальник штаба Мацко, в прошлом учитель географии.
Вторая и третья роты заняли огневые позиции на обратном скате, не дойдя до морены. Первая – под командой теперь уже старшего лейтенанта Иванникова пробралась дальше, вперед, затаилась среди камней. Сзади, в овраге, минометчики…
Поздно ночью в штабную палатку вошел Донцов. Капитан ждал его и очень обрадовался, увидев старого друга, на плечи которого легла теперь нелегкая ноша забот и ответственности. Проведший более суток в непосредственной близости от немцев, Донцов валился от усталости. Отказавшись от еды, он ткнулся головою в угол палатки и сразу заснул. Но не прошло и часа, как командир разбудил его. Они склонились над картой и долго уточняли передний край противника.
Гитлеровцы засели в скалах и, как видно, не собирались оттуда уходить. В их руках оказались главенствующие высоты и очень выгодный рубеж обороны. Альпийские стрелки имели за плечами богатый опыт войны в горах. И если здесь, в районе ледника, находится только батальон, то это не что иное, как уловка. Где-то сзади, а может быть, слева или справа, наверняка стоят два-три таких же батальона, готовые ринуться в бой.
Но как бы там ни было, а воевать с ними все равно надо; надо идти вперед, создавать им нетерпимые условия, гнать, громить…
Головеня тронул за плечо сидевшего рядом телефониста:
– Свяжитесь с «Волгой».
Солдат потянулся к ручке телефона, повернул ее несколько раз:
– «Кама»! «Кама»! Мне – «Волгу»!
«Волга» не отзывалась.
Солдат хватался за ручку, крутил снова, дул в трубку. Аппарат шипел, будто внутри у него поджаривалось сало. Головеня ждал: может, опять повреждение? Нет, на этот раз нет. «Сало дожарилось», и «Волга» заговорила. Солдат передал трубку командиру, улыбнулся: видите, связь как часы!..
В трубке послышался низкий знакомый голос: говорил начальник штаба. Он заявил, что первый (командир полка) отсутствует и будет нескоро. Что же касается его приказаний, то Головеня должен знать, они остаются в силе, надо выполнять.
– Высоту брать! – подчеркнул он. – Брать любой ценой!.. Понятно?
Все это было понятно, но как быть с минами, которых в батальоне маловато, с патронами? Головеня так и сказал, разница была лишь в том, что мины назвал «дынями», а патроны – «орехами».
– Ни дынь, ни орехов нет! – отрезал начальник штаба. Но тут же смягчился. – Ладно уж, ради высоты… Ждите самолеты…
Не успел Головеня положить трубку, как поблизости начали рваться немецкие мины. А немного погодя, в противоположном конце морены показались альпийские стрелки. Они бежали, подгоняемые холодом, в каскетках, на которых нашита эмблема – белый цветок эдельвейс.
Иванников понял, что основные силы гитлеровцы бросили на его роту. Приказал взводу Пруидзе отойти правее, в обход, чтобы ударить с фланга. Взвод успешно оправился с этой задачей, но сам оказался в тяжелом положении. Иванников бросил ему на помощь группу автоматчиков. Замысел врага был сорван. Все, казалось, идет хорошо, но вот и с Горбатой горы хлынула волна гитлеровцев. От взрывов качнулся воздух. Задымился снег. Поднялись, пошли навстречу врагу вторая и третья роты батальона.
Бой то затихал, то вспыхивал, будто костер, в который время от времени подбрасывали хворост. Треск и грохот разрывавшихся мин, клекот захлебывавшихся пулеметов, мольба о помощи – все сливалось в один адский гул, катившийся в горах и откликавшийся эхом.
К исходу дня усеянное рыжими камнями поле покрылось темными пятнами: тут и там лежали убитые, раненые. В вечерней мгле трудно было разгадать, где свои, где чужие.
Вторая и третья роты общими усилиями прорвались к подножию горы Горбатой. Но главная трудность – овладеть высотой – была еще впереди.
Бой затих. Капитан Головеня, перебирая в памяти пройденный путь, вспомнил Наташу.
Неделю назад она писала, что скоро кончает курсы и будет проситься на фронт. Он разделял устремления жены, но, как муж, боялся за нее: так молода, так неопытна… Впрочем, пусть делает, как хочет. Подсев ближе к коптилке, принялся писать письмо.
«Дверца» блиндажа приподнялась, и в него вполз Донцов. Он доложил командиру батальона о результатах наблюдения за противником, которое вел вместе с Трембачом. По его мнению, гитлеровцы замышляли что-то серьезное. Может, собираются отбить морену? За это время – он не преувеличивает – к переднему краю прошло не менее роты солдат. Видать, пополнение. А у горы, что с левого фланга, установлены орудия…
Донцов страшно устал. Капитан задал ему еще два-три вопроса и отправил отдыхать. Минут десять спустя вызвал Пруидзе.
– Пойдешь в тыл врага, – сказал комбат. – Поведешь взвод…
Вано стоял притихший, понимающий, готовый выполнить задание, а потребуется – и отдать жизнь за Родину.
32
Взвод выступил раньше, чем намечалось: началась метель и упустить такой момент Вано не хотел. Для хорошо знающего дорогу метель – не зло, а надежная спутница: и следы заметет, и от вражьего глаза укроет. Кроме того, метели в это время года бывают короткими: выдаст заряд, поиграет, и опять тихо. Значит, надо успеть!
Едва добрались до гряды, как метель и вправду кончилась. Стало светлеть. Впереди проявились силуэты скал. Бойцы залегли в расщелине: придется ждать. Кто-то заикнулся насчет курева, но тут же умолк: рядом немцы и самая малая искра может обернуться большой бедой.
Дальше предстояло идти по гребню.
Требовалось преодолеть хаотическое нагромождение камней, достичь высоты Горбатой и оттуда внезапно обрушиться на немцев. Все просто и вместе с тем чрезвычайно сложно. На гребне ни троп, ни тропок – лишь скользкие, присыпанные снегом камни. Рядом немцы, а внизу – пропасть.
Пруидзе понимал – путь не для всех. Кто-то не сможет. Окинув взглядом товарищей, сказал:
– Сорвешься – умирай молча. В горах бывают обвалы и враги не всегда поймут. Подашь голос – погибнем все…
Солдаты молчали.
Переход длился всю ночь. Всю ночь не спал капитан Головеня, ждал: вот-вот вспыхнет ракета, сигнал, что Пруидзе с бойцами на высоте Горбатой.
Серел рассвет, а ракеты все не было. Капитан думал: фашисты могли подстеречь продвижение взвода, истребить его и в таком случае оттуда уже не придут никакие вести. Думал так, а настраивал себя на иное: «Ничего со взводом не случится. Пруидзе знает, что делает!»
И вдруг увидел вбежавшего в блиндаж наблюдателя. Понял – там ракета!.. И не сказал, а бросил в телефонную трубку:
– К бою!
С Горбатой донеслись выстрелы, разрывы гранат. А немного погодя, с ее откосов покатились вниз гитлеровцы. Взвод наделал-таки переполоху. Скатываясь, немцы пытались закрепиться у подножия горы, оказать сопротивление, но и сами того не заметили, как оказались в плену у паники. А панику нелегко остановить. Не находя выхода, некоторые из них подняли руки, другие поспешили к ущелью, надеясь укрыться. Но оттуда в упор хлестнули русские пулеметы…
Бой снова переместился на морену. Зацокали пули о камни, дико взревел смерч атаки. Опять бежали и падали бойцы Головени – одни, подкошенные пулей, – на рыжий снег, другие – живые, здоровые – в трещины, из которых не выбраться.
А на Горбатой горе алел флаг. Как горный орел взлетел на высоту Пруидзе. Ринулись вслед за ним солдаты. Эти парни в ватниках под стать своему командиру: не занимать им отваги и мужества!
– Молодцы! Герои! – радовался Вано. – Высота взята!..
И вдруг осекся, умолк… Мало осталось солдат во взводе. Только сейчас понял – остальные в пропасти… Сколько же не дошло… Сорвалось… Даже Квиридзе?.. Не может быть! И, боясь, что оставшиеся в живых могут уловить его душевное смятение, заговорил о куреве, принялся свертывать цигарку, просыпая табак.
Сорвавшихся в пропасть было семеро… Ни один из них не дрогнул перед смертью. Не смалодушничал. Ни один, падая в бездну, не подал голоса. Железные это были солдаты!
Бой затих, но вскоре разыгрался снова. На взгорке замельтешили серо-зеленые шинели. Фашисты бежали без выстрела. Еще немного – и заухают, загремят их карабины, зальются мелкой дробью автоматы…
Подбежавший к комбату солдат сказал, что убит ротный Ковтун. Не мог не появиться в эти минуты Головеня в своей третьей роте. Поднял солдат в контратаку: лучше встретить врага на полпути, чем дать ему приблизиться, развернуться.
– Смерть им, выродкам! – вскрикнул капитан и побежал впереди роты, лавируя среди камней.
Алибек бросился вслед за ним: став ординарцем комбата, он не отставал от него ни на шаг. Рассыпалась, потекла рота, Громовым «ура!» откликнулись горы.
Бойцы бежали, врывались во вражьи укрытия, настигали убегающих, крошили, летели вперед, не оглядываясь на упавших.
На правом фланге уже не осталось ни одного немца. Но левее, среди камней, их еще много. Солдаты бегут туда, с ними командир батальона. Это вдохновляет, придает силы. Комбат взмахнул рукой, и рота повернула за ним к гранитной глыбе, стала обволакивать засевших там немцев. Показалось, солдаты медлят.
– За мной! Вперед!
Рядом Алибек и несколько солдат.
– Слева!.. Заходи слева!.. – и умолк, роняя автомат… Ординарец подхватил его, но тут же опустил на истоптанный, рыжий снег.
– Капитан… Товарищ капитан!..
А тот, хватая ртом воздух, не отзывался, молчал. Алибек тормошит его, называет по имени и отчеству, наконец, расстегивает шинель и, увидев на груди кровь, принимается бинтовать рану.
В овраге, куда Алибек перенес капитана, тот пришел в сознание. Открыл глаза и еле слышно прохрипел: «Как, что там?» Ординарец понял: «там» – значит, в бою.
– Рота за Горбатой горой… Пошла рота… – пояснил он.
Головеня заворочался, собираясь встать, увидеть самому, но силы оставили его. Закрыл глаза и снова впал в беспамятство.
Его перенесли в санчасть, уложили на парусиновую койку. Появился суетливый фельдшер, а минуту спустя спокойно и уверенно вошел врач. Медики тотчас принялись за дело, почти не замечая Алибека. А тот стоял в углу и ждал: вот сейчас они осмотрят рану, дадут лекарства и командиру станет легче. Хотел услышать Алибек, что скажет врач, а он, закончив осмотр, буркнул что-то непонятное и вышел.
Еще раз пришел в сознание Головеня вечером. Посмотрел на ординарца и, напрягаясь, прошептал:
– Не сдавать высоту… Не сдавать.
Алибек подсел к нему: да, да, не будем сдавать… Прикоснулся к холодной руке, прикрыл одеялом. Капитан успокоился, затих.
Немного погодя, открыл глаза и опять остановил взгляд на ординарце. Но уже не лучистый, как прежде, а слабый, потухающий. Порывался что-то сказать, но ни Алибек, ни фельдшер, которые не отходили от него, ничего не поняли, кроме слова «написать». Закивали в ответ: напишем, обязательно напишем. Хотя ни тот, ни другой вовсе не представляли, куда и кому надо писать.
В палате появился врач. Взяв руку Головени, подержал ее и, не обнаружив пульса, опустил на одеяло.
Алибек посмотрел на врача, на бескровное лицо капитана, выпрямился, прижав винтовку к ноге, замер, будто на посту.
На его глазах не стало человека, которого понял, полюбил, как брата. Не мог не вспоминать, что было между ними. Этот человек должен был расстрелять Алибека и не расстрелял, рискнул помиловать.
Не мог не вспомнить Алибек и того, как опять встретился с этим человеком и тот не отверг его, принял снова, направил на путь истинный.
Молча стоял Алибек и беззвучно повторял слова клятвы. Нет, он не забудет этого человека, пока будет двигаться по земле, пока будет слышать звук его имени, видеть солнце и эти синие горы, за которые Головеня шел в бой и сложил голову.
33
Медсестра вышла из Сухуми вместе с караваном, доставлявшим боеприпасы и продукты на передовую. Пять долгих дней и ночей плелся караван по извилистым тропам. Ночевали, где придется, мерзли, грелись у костров и вот, наконец, подошли к цели: до батальона – два-три километра… Медсестра полагала – к вечеру будет на месте, встретится с мужем, за которого столько переволновалась.
Караван двигался медленно: тощие, измотанные ослики едва передвигали ноги, а идти на подъем с грузом да еще по снегу становилось все труднее и труднее. И животные, и люди выбивались из сил, все чаще останавливались, отдыхали.
Медсестра, как и солдаты, в шинели, в сапогах, с винтовкой за спиной. Отличить ее можно разве только по сумке с красным крестом. В кармане у нее предписание, в котором сказано, что Наталья Нечитайло окончила курсы и направляется в действующую армию. Она почти ничего не взяла с собой – все, чем обзавелась в Сухуми, оставила новым жильцам (беженцы, где им взять); прихватила на ее взгляд самое нужное: письма Сергея да забытые им тогда часы. На фронте командиру без часов не обойтись: вот обрадуется Сергей!
Наталке предлагали остаться в медсанбате, но она пожелала на передовую. О муже – никому ни слова: считала – так лучше. А в мыслях только и жила им. Думала: раз повстречались на военных дорогах, пусть и впредь эти дороги ведут их куда угодно – только бы вместе. Раньше как-то не понимала поступка Анны Фурмановой. Дивилась, как это она бросила все и пошла вслед за мужем на фронт. А теперь сама повторяла судьбу Анны.
Наталка шла, не отставая от солдат. Порой ноги отказывались двигаться, хотелось упасть на снег и заснуть, позабыв про все на свете. Но разве могла она поддаться минутной слабости! На то и шинель надела, чтобы по-солдатски преодолевать трудности. И это, и ее размышления о Сергее, о женщине из Чапаевской дивизии, о войне, охватившей всю страну, – все восставало против слабости, отметало усталость, придавало мужества.
С переднего края доносились отзвуки разрывов, но это ничуть не пугало, а еще более укрепляло в ней решимость – идти в бой, стоять за Родину, добиваться победы над врагом.
Караван добрался бы засветло, да вот беда – одно из животных, навьюченное минами, оступилось и вместе с грузом рухнуло в ущелье. Люди окаменели, ожидая взрыва, но свершилось чудо – ослик не попал на камни, плюхнулся в снег, будто в перину: и с ним, и с минами ничего не случилось. Единственно, о чем пришлось пожалеть, это – о времени: чтобы вывести животное из ущелья, потребовалось более двух часов.
Караван прибыл в расположение батальона на рассвете. Бойцы сразу принялись развьючивать животных, а медсестра, не чуя под собой ног, поспешила к штабу. С трепетом в сердце подошла к палатке, прилепившейся к каменной глыбе, и почему-то с минуту не могла решиться войти в нее. Остановилась, горячо дыша и собираясь с мыслями: «Интересно, здесь ли Сергей или там, впереди, где изредка слышны выстрелы»? Приоткрыла дверцу и увидела солдата. Он сидел у телефона, опустив голову, дремал. «Устал», – подумала Наталка. Но едва ступила в палатку, как солдат заворочался, не открывая глаз, забормотал:
