Текст книги "Эдельвейсы — не только цветы"

Автор книги: Александр Лозневой

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 17 страниц)

Донцов с тревогой вглядывался в побледневшее лицо лейтенанта: «Худо ему, тяжело. Много крови потерял, – размышлял он. – Хотя бы в руку, а то идти человеку нельзя. И куда мог деваться Пруидзе? В самом деле, прошло уже часа два, а его все нет и нет».

В роще быстро темнело. От реки тянуло прохладой. Холодно становилось и на душе солдата. А лейтенант молчал. Сквозь листву над головой кое-где просвечивали звезды. Со стороны гор, заволакивая небо, медленно наползали тяжелые черные тучи.

7

Спрятав винтовку, Матвей Митрич вскинул на плечо грабли и пошел домой. Он беспокоился за внучку: как она там одна? Дома хозяйство – полно работы: для коровы травы накосить, свинье корм задать… А тут еще эта напасть – оккупантов черт принес! «Ох, чует душа недоброе, – раздумывал он. – Дивчина хоть и ростом не взяла, а красавица первая. Пристанет какой гад – не отбиться: им, чужакам, закон не писан».

Дед ускорял шаги. В стороне от дороги показались верхушки тополей. Выселок пока не видно, они там, в садах, где в самую пору поспевают груши, яблоки, наливается соком слива мирабель. Повернул было в овраг, что тянется к хутору, как увидел машину, в кузове которой сидело и стояло десятка два солдат. «Так вот они, фашисты», – приостановился старик, разглядывая незваных гостей. Машина резко затормозила. Из кабины выскочил поджарый офицер в фуражке с высокой тульей – петух и только! У него острые серые глаза, тонкие губы. Махнул старику рукой – подойди ближе.

Подойти можно, а чего ж не подойти: он казак, не из трусливых.

Из кузова выпрыгнули двое солдат с автоматами. Обступили старика.

– Какой станица будьет? – коверкая русские слова, спросил офицер.

Дед объяснил, что он не из станицы, а с хутора, и показал на балку, в ту сторону, где виднелись верхушки тополей.

– Называйца хутор Выселки?

– Так, – подтвердил Митрич.

– Гут. Горы знайт?

– Как не знать. С малолетства тут проживаем.

– О, старый хрен! – повеселел офицер и похлопал деда по плечу.

Потом вынул сигарету, прикурил и полез в кабину. Митрич хотел было идти, но солдаты преградили дорогу, показали на кузов: дескать, залезай, поедем.

– Никак не по пути, – начал отговариваться дед.

– Шнель! Шнель! – зашипел один из солдат.

Старик просил, утирался, но солдаты подтолкнули его к борту автомашины, подхватили на руки и со словами «айн, цвай» легко забросили деда в кузов. Дед и опомниться не успел, как машина тронулась, понеслась, взвивая пыль. Слева промелькнули верхушки тополей, соломенные крыши мазанок, а позади, на дороге, остались лежать никому не нужные грабли.

Проскочив мостик, машина свернула вправо, помчалась к районному центру. Митрич смотрел на некошеные луга, на молодые лески, не понимая, что немцы хотят с ним сделать. «Может, отвезут подальше и расстреляют?» И тут же успокаивал себя: а кой им толк от этого, что он, председатель колхоза или генерал?

На окраине станицы машина остановилась, и солдаты соскочили на землю. Став ногою на колесо, спустился и Митрич. Те же двое подхватили за локти, словно боясь, что он убежит, потянули в крайнюю хату, куда отправился тонкогубый фашист.

Старый пастух долго сидел в передней. Мимо него то и дело сновали гитлеровцы. Потом из комнаты выглянул тонкогубый и поманил к себе:

– Садись, – показал он на стул и потребовал назвать фамилию.

Дед ответил. Немец раскрыл желтую коробочку и предложил сигарету. Митрич замотал головою: дескать, не в коня корм. Достал из кармана трубку и принялся набивать ее табаком.

– О, понимайт. Русски дюбек. Махорка, – заулыбался офицер, обнажая золотой зуб.

– Так, махорка, – оживился дед. – Супротив махорки, ежели сказать, крепче табаков вряд ли… Махорка, она…

Но фашист уже не слушал его. Заговорил грубым, будто лающим голосом:

– Пойдешь в горы, Нечитайль!

«Ах, вот оно что, – подумал дед, – им нужен проводник». И мысленно выругался: «Черт сунул проговориться – знаю горы… Вот напасть!»

– Отвечай, Нечитайль! – оборвал его мысли офицер. – Сколько дней пойдет до Сухумэ?

Митрич пожал плечами:

– Не знаю.

– Как – не знайт? Ты врешь. Нечитайль!

– Зачем врать. В Сухуми не ходил.

– Пойдешь Сухумэ!

Митрич поднялся, комкая в руках шапку:

– Горы, они что море – конца не видно. Как пойду… Известно, пастух…

Офицер нахмурился, постучал костяшками пальцев по столу:

– Хитрость? Не позволяйт!

– Что вы, господин, без всякого такого умысла… Кабы знал дорогу да помоложе был, отчего ж не пойти. С удовольствием. А то…

– Надо знайт! – перебил немец. – Кто обманывай немецки армия, быстро капут.

Офицер подозвал солдата, и тот повел старика по узкой улочке к площади. Райцентр был пуст, люди словно вымерли. Проходя мимо углового дома, Митрич глянул в просторный двор – полное запустение. В этом доме три зимы подряд квартировала внучка: школу кончала. Хозяин – казак, дальний родственник Митрича – бросил все, что у него было, и уехал. Пустовал и дом Тышлера – немца-ветеринара. Казалось, чего ему – пришли свои – ан нет, скрылся. Семьдесят два года стукнуло ветеринару, а все работал… Прибился Тышлер в станицу еще в ту войну, да так и остался. Женился, дочь вырастил. Девчонка с Наталкой не расставалась. Приедет, бывало, на лето в Выселки, ничем от других не отличить, но вдруг как залопочет по-своему, по-немецки, значит… От нее и Наталка научилась.

«Вакуировался Тышлер. Хитер, будто все наперед знал», – думал Митрич, шагая под конвоем.

Дойдя до магазина, солдат толкнул старика стволом винтовки и показал направо. Дед понял, что его посадят в подвал, и послушно направился к железной двери.

Подождав, пока он спустится вниз по ступенькам, солдат громыхнул засовом.

В подвале пахло сыростью. Сквозь узкую отдушину едва пробивался тусклый свет. На цементном полу – гнилой картофель, остатки капусты, клепки от разбитой бочки…

Отыскал местечко посуше, сел. Считал: подержат час-два и выпустят. Но вот и день кончился… Пробовал стучать в дверь – никакого ответа. В подвале стало совсем темно.

О чем только не передумал старик в эту ночь. До утра глаз не сомкнул. Совсем недавно ходил он за стадом. И неплохо жилось: выгонит, бывало, скотину в степь – сам себе хозяин. А понадобится что – Егорка-подпасок всегда под рукой, куда угодно сбегает… И откуда она взялась, эта война? Зачем, кому она нужна? Жили люди, не зная беды, а она вот – нежданная…

Припомнилась и та, другая война, что давно минула. Повозки, брички… Кавалерия. Но больше пехоты. В небе черный немецкий аэроплан. И вдруг:

– Долой войну!..

Он, молодой казак, бежит к товарищам в соседний окоп, а там уже чтец: и каждый, кто грамотный, норовит заглянуть в газету – так ли написано? Правда ли, что земля без выкупа?..

Фронт распадался… Революция… И он, Матвей Нечитайло, опять взял винтовку. Сам взял, никто ему не приказывал: в Сальских степях это было. Там и с Буденным повстречался. Против Каледина воевал. Деникина бил… Сколько их, разных врагов, на Россию шло! А где они, злодеи-недруги? Всех повышвырнули! А как же с Гитлером? Неужели он, Гитлер, сильнее всех? Неужели не сдюжим?

Утром загремел засов. Солдат с крючковатым носом повел Митрича в штаб.

– Полагаю, Нечитайль, все продумал? – сказал офицер, поджимая губы.

– Ясно, что тут думать.

– Значит, решил?

Митрич переступил с ноги на ногу и, подняв на гитлеровца по-детски наивные глаза, одним духом выпалил:

– Все решил, господин оккупатель!

Офицер поморщился:

– Ты сказал – оккупатель?.. Какой оккупатель? – глаза его сузились. – Надо знать, мы есть освободитель!

– Извиняйте. Прошу…

– Что просийт?

– Прошу, значит, освободить. Потому, как хозяйство дома… Скотина, она, известно, без человека не может.

Офицер нахмурился:

– Плохо думал. Еще подумайт!

В дверях появился тот же солдат, снова повел старика в подвал. Дед, шагая, мысленно посмеивался: «А что – выкусили? Не на того напали, сучьи уши!»

Солдат открыл тяжелую дверь, показал взглядом: иди! Митрич надел очки, боясь оступиться, и вдруг, вскрикнув от боли, покатился по бетонным ступенькам вниз. Приподняв голову, увидел над собой солдата. Тот пустил в ход каблуки.

Когда старик затих, немец громыхнул дверью и дважды повернул ключ.

8

Выйдя на опушку рощи, Вано Пруидзе прислушался: близко, в темноте, урчали автомашины, лязгали гусеницами тягачи, танки. Вано свернул правее. Впереди на светлой полоске неба смутно вырисовывались гребни тор. Там, за горами – Сухуми.

Как давно он не был в родных краях! В мирное время не пришлось, а война отпусками не балует…

Каким он стал, его город?

На берегу моря, в глинобитном доме, живет мать. Нелегко ей одной. Старший сын погиб под Ленинградом. А младший – вот он – шагает, прячась от гитлеровцев, у самых гор…

Прикрыв глаза рукою, Вано живо представил, как он подходит к родному дому. Из калитки навстречу выходит мать. Все такая же тихая, спокойная, лишь прибавилось морщинок на лице да совсем побелели волосы.

Всплеснула руками:

– Сынок!

Дальше все, как в детстве: он сидит на любимом месте, за окном – море. Мать подает чай с лимоном. Тот же чайник с синими горошками по бокам. Чашка с отбитой ручкой. И даже ложечка та, которой много лет назад любил помешивать чай покойный отец.

Вздрогнув, Вано поднял голову.

Осторожно, задами, подошел к селению: ни огонька, ни звука. Обогнул белую мазанку, пополз в садик. Отсюда видна короткая улочка, на ней – ни часовых, ни машин… Значит, фашистов нет. Хотел зайти в одну из хат – передумал. Зачем? Поднялся, пошел мимо высоких тополей. Впереди снова горы – родные, близкие, но вместе с тем далекие, страшные.

В горы хорошо бы вместе с Донцовым: силен, смел. Но командир… Куда его, раненого? Не оставлять же на верную гибель? Случалось, и спал вместе с командиром под одной шинелью, и ел из одного котелка… Первое слово у него – братка. Белорус… Вспомнились и нелады. Всякое было. Очень уж строг, даже на войне не переменился. Но опять же – как без строгости? На то и командир, чтобы требовать. Армия без дисциплины – не армия. И все же кончится война и разойдутся они в разные стороны. А мать… Мать – это вечно – и радость, и боль на всю жизнь. Не зря говорится: «Изжарь яичницу для матери на ладони, все равно останешься у нее в долгу».

…Светало.

Лейтенант лежал под деревом и с грустью смотрел на плывущие облака. Тревожно было у него на душе, а тут еще Пруидзе куда-то подевался. «Неужели сбежал? Ночь прошла, а его нет. Может, погиб?.. Не надо бы отпускать».

Донцов не отходил от лейтенанта: вокруг фашисты, может быть всякое. В руке у Донцова – граната. В кармане еще одна. Но о гранатах у него свое мнение – непостоянное это оружие – бросил и опять ничего в руках… Вот если бы автомат…

Наплывали разные мысли. Виделась родная деревня Червона Ди́бровка, и становилось до боли жалко жизни, которая была до войны. Конечно, и тогда не все было гладко: недостатки, трудности… Но теперь все это казалось мелочным, пустяшным. И Степан снова ловил себя на том, что не умел по-настоящему ценить мирной жизни.

Сзади послышался треск сучьев. Донцов насторожился: фашисты?

Из-за кустов ольшаника появился Пруидзе. Он торопливо подошел к командиру, опустился на траву, заговорил сбивчиво, горячо:

– Роща совсем маленький… Там хутор… В саду – груш, яблок… Настоящий Кавказ, товарищ командир!.. И фашистов там нет. По дороге идут, а там нет…

– Так и знал, – облегченно выдохнул лейтенант.

Пруидзе не понял, к чему относилось это – «так и знал», – подсел ближе к лейтенанту и, как всегда, запальчиво стал объяснять, как пройти к хутору.

– Главное – к хутору, а там пристроитесь, – убежденно заключил он.

– Кто пристроится? – не понял Донцов.

– Как кто? Известно, командир.

– Я командира не брошу!

– А разве я бросать собираюсь? – широко раскрыл глаза Пруидзе. – Совсем у тебя дурной голова, Степан! Лечить командира надо! А где лечить? На хуторе!

Со стороны гор донеслись артиллерийские выстрелы. Все притихли. Огонь нарастал, усиливался. Выстрелы сливались с разрывами: били, как видно, на близкое расстояние.

Трудно было сказать, кто там «бил». Может, свои, уходя в горы, отбивались из последних сил? А может, стремясь оседлать тропу, что вела на перевал, наступали фашисты?

– Товарищ Пруидзе, вы осмотрели хутор? – нарушил тишину лейтенант.

Вано вскочил на ноги:

– В дома не заходил, людей не видел. Но фашистов там нет. Это точно, товарищ командир. Ни одного шакала фашистского нет.

– Откуда знаешь, если в дома не заходил? – подхватил Степан.

– Молчи, пожалуйста! Говорю, молчи! – отмахнулся от него Пруидзе. – Надо быстро! Понимаешь? – и, взяв раненого на спину, понес его к опушке рощи.

9

Остановились на краю хутора в садочке. Степан тотчас поспешил во двор – разузнать что и как – обстановка быстро менялась, и, кто знает, не заявились ли фрицы?

На него с лаем набросилась большая серая собака. Отбиваясь, солдат попятился к сараю. Уперся спиною в дверь, да так, что она отворилась, и Донцов застыл на месте – перед ним с лопатой в руках стояла девушка. Белая кофточка, полные загорелые руки. На лице испуг. Видно, услышала лай собаки и поторопилась вылезть из ямы, которую зачем-то копала здесь, в сарае.

– Доброе утро, – совсем некстати буркнул солдат.

Девушка растерянно ответила, дивясь: с виду вроде военный, но почему-то без шапки и ремня. Босой…

– Не пугайтесь, гражданочка, – улыбнулся Донцов и попытался пригладить растрепанные, давно не видевшие ножниц, волосы.

Он уже успел осмотреть тесный сарай. В углу, на подставках, чтоб не прели полозья, – сани-розвальни. На санях нечто вроде постели: рядно, подушка. У дверей – скомканное белье, цветные девичьи платья, пальто с рыжим лисьим воротником. Понял: прячет вещи от гитлеровцев.

– Что ж это вы сами копаете? – как можно ласковее спросил Степан. – Аль мужиков нет?

Дивчина взглянула на его большие, запыленные, в ссадинах ноги, на вьющийся, как у многих казаков, чуб, ответила чуть смелее:

– Есть, конечно… С дедом проживаем.

И вдруг сама спросила:

– А вы из какой станицы?

Донцов чуть было не назвал первую пришедшую на память, но спохватился:

– Тут, недалечко…

– Та я чую. По говору чую – казак. А як же вас звать?

– Степаном. По фамилии Донцов.

– Донцовых тут богато. Вы, часом, не родня Кузьмы Донцова? В Бережной проживает.

Никакого Кузьмы солдат не знал, но виду не подал. Спросил, закрепляя знакомство:

– А как же вас величать будем?

– Та на шо величать, – повеселела дивчина. – Як батько с матерью назвали, так и вы называйте.

– А як же воны назвалы?

– Просто… Наталкою.

– Хорошо, – улыбнулся Степан. И, согнав улыбку с лица, добавил: – Тут, Наташа, в садочке раненый… В бою… Можно его сюда?..

Девушка бросила лопату в сторону:

– Шо ж вы мовчалы. Несить! Тут холодок, гарно, – и поспешила к выходу. – Минуточку, Серка на цепь возьму.

Когда Донцов вернулся в сад, Пруидзе встретил его сердито:

– На шашлык попал, что ли? Целый час ждем!

– Кому что, а тебе шашлык.

– Не нужен мне твой шашлык. Время нужно! Понимаешь, время!

– Тихо, не шуми. Не все сразу делается, – заговорил успокаивающе Степан. – Ну-ка, помоги!..

Они бережно подняли и понесли раненого в сарай. Наталка уже ждала их со взбитой подушкой в руках.

– Вот сюда, на дедову постель, – показала на розвальни и опять куда-то выбежала.

– Видели, товарищ командир? – проводил ее глазами Пруидзе. – Апельсин настоящий!

Командир не отозвался.

Наталка вскоре вернулась, поставила на землю кувшин молока, положила на край постели большую пшеничную паляницу. Кувшин был теплый, с запекшейся розовой пенкой в горлышке, только что из печи.

– Вот это я понимаю, – оживился Донцов. – Ну и хозяюшка! Сразу видать – казачка!

Пруидзе лишь с благодарностью взглянул на Наталку.

– Кушайте, кушайте, – настаивала она. – Мало будет, еще принесу.

Солдаты пили из одной кружки по очереди.

Раненому девушка подала стакан и, осторожно присев на край саней, внимательно стала разглядывать его.

Бледный, худой. Над темными печальными глазами – черные изломанные брови, которые почти сходятся у переносицы. Он кажется строгим, даже суровым, и в то же время очень молодым.

– Значит, так и проживаете с дедом? – спросил Донцов, возвращая пустой кувшин.

– Так и проживаем… Да вот что-то его нет, – погрустнела дивчина. – Вчера ушел и нет.

– А батько с матерью, сестры, братья?..

– Никого бильш нэма, – голос девушки дрогнул. Справившись с волнением, она начала рассказывать.

Отца, колхозного бригадира, мобилизовали двадцать второго июня, в первый же день войны. Спустя месяц умерла мать. Единственный брат, Петро, уехал на учебу в Крым, и, где он теперь, – неизвестно. А со вчерашнего дня и дед пропал.

– Что с ним сталось?

– Придет. Кому он, старый, нужен! – попытался успокоить ее Донцов.

Девушка с сомнением повела плечами: вдруг фашисты схватили?

Головеня молчал, прислушиваясь к разговору. Может, от выпитого молока, а может, от спокойной обстановки ему стало легче.

Наталка повернулась к лейтенанту:

– А вы тоже из наших мест?

– Нет, я из Белоруссии.

– Может, из Минска?

– Немного не угадали: из Минской области. А что?

– Батько оттуда письмо прислал… Одно всего и прислал, – она замолчала, опустив голову.

– Напишет еще, – сказал раненый и заговорил о бескрайних белорусских лесах, о партизанах, о том, что и отец ее может быть среди них, а письма оттуда не ходят.

Донцов поднялся, вытер ладонью рот:

– Спасибо за угощение! Поели, пора и за работу, – и, взяв лопату, полез в яму.

Вано принялся помогать ему. Наталка принесла сноп околота. Солдаты выложили дно и стены ямы досками, покрыли ровным слоем соломы. Вскоре все вещи были надежно спрятаны. Донцов потоптался на том месте, где только что была яма, посыпал свежую землю мякиной и, подмигнув, заключил:

– Сам Гитлер не найдет!

Поговорив с командиром, солдаты куда-то ушли. Раненый повернулся к девушке, стал расспрашивать о воинских частях: может, видела, куда двигались? А может, партизаны есть поблизости?

Девушка качала головой:

– Кто ж его знает. Прошли многие…

– А что люди говорят?

– У нас тут одни бабы. Известно, плачут, – и, помолчав, спросила: – Правда, будто немцы Москву взяли?

– Москву? – черные глаза лейтенанта сузились. – Врут!

– Говорят, радио передавало…

– Ложь, Москвы им не взять!

– А почему наши отступают?

Спросила, да сразу и пожалела: надломленные брови лейтенанта еще более надвинулись на глаза. Лицо посуровело.

«Главный вопрос, – думал Головеня. – Его задавали везде и всюду. Что же можно сказать этой доброй девушке? Как убедить ее не терять веры в Красную Армию?»

Попытался сесть, скривил губы от боли…

– Не волнуйтесь! – забеспокоилась Наталка. – Зараз перевязку сделаю. Всэ будэ добрэ.

Она вышла из сарая и тут же вернулась с пузырьком йода в руках. Опустилась на колени, начала снимать окровавленную тряпку с ноги лейтенанта.

Кровь запеклась. Тряпка присохла к ране. Было больно, но он не подавал вида, следил за ее бойкими пальцами, терпел.

– Ось и всэ! – поднялась Наталка. – Еще когда-нибудь вспомните, как я вас лечила.

– Доктор вы мой дорогой, – с благодарностью улыбнулся раненый. Хотел еще что-то сказать, но расчувствовался, не нашел слов и только добавил: – Сестрички у меня… Одну, как и вас, Наташей звать.

Во дворе послышались шаги, и в сарай вошел сияющий Донцов. Лихо притопнув, выставил вперед ногу. Он был обут в большие сыромятные постолы.

– Ну, как, а? – улыбнулся солдат.

– Где раздобыл? – сдерживая улыбку, спросил Головеня (уж очень смешно выглядел Донцов в этой обуви!).

– Подарочек, товарищ лейтенант.

– Гм…

– Нежданно-негаданно! – весело продолжал Степан. – Иду, значит, по улице, а бабка из ворот высунулась, подзывает. Миленький, говорит, погоди! Бачу, говорит, набил ты свои солдатские ноженьки… Старая, а видать, понятливая… Смотрю – тащит: носи на здоровье! Меньшой, говорит, себе на жнитво сшил… не пришлось… Там и обулся. Эх, товарищ лейтенант, вот это обувь!

Донцов притопнул и от удовольствия пропел:

 
Постолы вы постолы,
Не велики, не малы.
Шиты на ногу, как раз —
Пол-аршина про запас!
 

– Да это ж бабка Матрена, – догадалась Наталка.

– Не могу знать. Подарила, а фамилии не назвала.

– Там, на выгоне, живет… Новые ворота.

– Именно так. Новые.

– Тогда она, Гавриловна. – Помолчав, с грустью добавила: – Совсем одна осталась. Двух сынов убили, третьего проводила – тоже не слышно.

Дверь отворилась. Вошел Пруидзе.

10

Весь день Головеня и его друзья провели в Выселках.

Думали, обсуждали: куда двигаться, как обойти фашистов? Враги и слева и справа устремляются к горам, как видно, собираясь с ходу овладеть ими. Здесь, на хуторе, их пока нет, но ведь появятся. Наверняка прочешут сады, рощу и этот массив конопли, поднявшейся в рост человека.

К ночи небо заволокло тучами, запахло дождем.

– В непогоду – оно сподручнее, – сказал Донцов.

Пруидзе перекинул через плечо связанные ремни, подошел к лейтенанту.

– Прошу.

Став ногою в петлю, будто в стремя, Головеня обхватил солдата за шею: так совсем удобно. Да и солдату легче.

Согнувшись, Пруидзе быстро скрылся со своей ношей в конопле. Донцов поспешил за ними. Наталка, проводив их взглядом, вернулась в дом – молчаливая, угрюмая. Прошла на кухню, в горницу. Представила, как она будет здесь одна. На глаза навернулись слезы. Схватилась за голову: что же делать? Может, пока не поздно, уйти вслед за бойцами? С ними бы хорошо. Да и раненому в пути хоть немного поможет. Ведь надо пройти не километр, не два…

От мысли, что она больше никогда не увидит простых, добрых людей, стало грустно.

Тревожила и своя боль, своя нелегкая судьба: осталась одна-одинешенька на всем белом свете. Надо было идти, искать деда, а куда идти? Где он теперь? Может, и в живых нет…

Сидеть, ничего не делая, невмоготу.

Подхватила подойник: пора корову доить. Подошла к сараю, остановилась и минуты две вслушивалась: тишина вокруг, будто и войны нет. Но это только кажется. Здесь она, война, притаилась… Темно в хатах. Пора зажигать огни, а люди не решаются…

– Лыся, Лыся, – поднесла к коровьим губам кусочек хлеба. – Да стой ты, Лысуха!

Теплыми струйками зацвиркало молоко. Стоит, пожевывает Лысуха. Молока, как никогда, много. Только присела, а уже почти полный подойник.

Когда вышла из сарая, вновь подумала о соседях: где они? Кажется, что в хуторе ни одной живой души не осталось; в самом деле, ни шороха, ни звука… Стало страшно. Ступила на крыльцо и вздрогнула, услышав скрип калитки. Кто это?.. Перед ней солдат: в одной руке мешок, другая беспомощно повисла; из прорехи на рукаве выглядывает бинт. Поняла – раненый.

– Может, молоко есть? – тихо спросил незнакомец.

– Только подоила. Парное.

– Давай, – отозвался солдат, опуская мешок на ступеньку. – Парное так парное.

Наталка вынесла кружку, ломоть хлеба:

– Пейте на здоровьечко.

Солдат выпил кружку, зачерпнул вторую.

– Как же вы один… с такой рукой… – посочувствовала девушка.

Он будто не слышал. Зачерпнул еще одну кружку, заговорил отдуваясь:

– На перевал надо… Объясни, как лучше.

– На перевал? – оживилась Наталка. – А ось так, прямо! Бачитэ тополь под окном? Ну, вот, мимо той хаты… Дальше конопля, потом речка… мелкая, в любом месте по колена…

Ей стало жалко солдата и, желая хоть чем-нибудь помочь ему, добавила:

– Только сейчас трое туда ушли… Один, как и вы, раненый. Вы хоть в руку, а у него нога прострелена. Может, нагоните?

Солдат поставил кружку на завалинку, посмотрел на оставшийся ломоть хлеба:

– Маловато в такую дорогу. Тащи паляницу, давай, что там у тебя…

– Может, масла?..

– Неси!

Она быстро вернулась с маслом и хлебом. Солдат завязал мешок, отставил в сторону и вдруг, шагнув к девушке, грубо обхватил ее за талию.

– Ишь ты, какая кругленькая.

– Пустите, у вас же рука ранена!

– Фашистам себя бережешь?

Рванулась, готовая закричать, позвать на помощь. Но кого позовешь? Вокруг ни души.

– Вы же свой, советский!.. Пустите.

Он зажал ей рот ладонью, потянул с крыльца вниз, на разбросанное сено.

Отчаяние охватило девушку.

– Серко! Серко!.. – задыхаясь, закричала она.

Из-под повети, гремя цепью, выскочил пес и с яростью набросился на чужого. Солдат замахал руками, отбиваясь, попятился к калитке. Наталка метнулась в дом и в ту же секунду услышала выстрел. Испуганно взвизгнул Серко. Забилась в угол, притихла: сейчас придет!

Но солдат исчез.

Ночью так и не уснула, думала: чего ж от врагов ждать, если свои такое вытворяют… А может, это был фашист? И опять во всех деталях припомнился рассказ деда о том, как поймали немца, переодетого в красноармейскую форму, а в мешке у него был яд для отравления колодцев.

«Что же делать?» – спрашивала себя Наталка и не могла найти ответа. Если бы знала, где находятся партизаны, все бросила, сейчас бы ушла к ним! Но где они, партизаны? Куда идти?..

Восемнадцать лет прожила Наталка на свете. Кончила десять классов, собиралась учиться дальше. Легко давался немецкий. Директор школы советовал поступать в институт иностранных языков. Но в те самые дни, когда надо было решать, куда идти учиться, заболела мать. Более месяца Наталка не отходила от нее. А вскоре началась война.

Сперва думалось: война быстро закончится. Но она разгоралась, охватывала все новые города и села и вот дошла до Кубани… И деда нет…

Наталка ткнулась лицом в подушку и разрыдалась.

11

Подменяя друг друга, Донцов и Пруидзе уже много часов несли командира. К ночи совсем измотались и остановились возле огородов какой-то станицы. Прилегли в росистой траве.

Говорить не хотелось, думалось о том, как скорее пройти в горы. В станицу лучше бы не заходить. Обогнуть стороной, а там через речку в лесок, за которым уже предгорье… Но как не зайдешь, если в запасе ни куска хлеба, если голод валит с ног.

Взять продукты у Наташи они не решились. Пожалели девушку: может, ей придется еще труднее, только тем и жить будет, что удастся от фашистов спрятать.

Чудесная девушка эта Наташа! Приветливая, ласковая. Русые косы падают на грудь. А глаза голубые, чистые. И нет в них ни лукавства, ни лжи, такие глаза разве что у ребенка бывают.

Каждый из них хотел бы помочь ей, а как? Изломают, затопчут враги, как придорожную былинку. Да разве ее одну? Сколько жизней унесла война! А сколько еще унесет?..

Станица совсем близко: стоит перелезть через плетень, пройти по огороду, и вот она, крайняя мазанка. Там, небось, и вареная кукуруза с солью найдется, и молоко, и сыр.

«Рискнуть, а?» – подумал Донцов. Как бы угадав его мысли, Пруидзе сказал:

– Ходыть туда-сюда – солнце встанет. А нам темно надо. Нельзя ходыть.

– А если надо?

– Хо, надо! Жизнь надоел? Помирать хочешь?

– Не пойму я тебя, Вано, – пожал плечами Степан. – Вчера говорил: без бурдюка и жареного барана в горы не ходи, а теперь с пустыми руками зовешь?

– Говорил, говорил… Мало что говорил!.. Как думаешь, в горы колхозный скот пошел?

– Ну, пошел. А нам что от этого?

– Как – что? Чудак ты, Степан!..

– Не понимаю, – уставился на него Донцов. – Вот ты зубы скалишь, а я не понимаю.

– Какой черт из тебя солдат! – выругался Вано. – Неужели баранья твоя башка не понимает? Где скот – там и шашлык!

– Ах, вон что. Нет, уж извини. Мало того, что немцы грабят, так еще и мы начнем колхозников обдирать? Да для этого, скажу тебе, не баранью, ослиную голову надо иметь. Вдумайся, что говоришь-то.

– Глупый. Совсем глупый! – ударяя себя ладонями по бедрам, горячился Вано. – Гостями на кош придем!.. Кавказ понимать надо!

Донцов с сомнением покачал головою:

– Нет, лучше здесь продуктами запастись.

– А у тебя здесь что – склад пэфээс? – с ехидцей заметил Вано.

– Хрен у меня здесь!

– Значит, чужое брать? Грабить? – напирал Пруидзе. – Думать надо!

– Сравнил змею с веревкой. Там, в горах, то, что удалось спасти от немцев. А тут совсем другое… Тут, чем врагу отдавать, так лучше своим… Да, как ты не понимаешь?

Головеня не вмешивался в их спор. Он сердцем рвался в горы, хотя отлично понимал, что там будет не легче. Перевалить через хребет – не польку-бабочку сплясать. Отсюда до Сухуми – а они пойдут именно так – более двухсот километров. Покрыть это расстояние можно бы за две недели. Но при условии, когда все путники здоровы. А ведь его, Головеню, надо нести…

Отвлек лейтенанта от размышлений Пруидзе, сказав, что в станице могут быть немцы.

– Впрочем, черт их знает! – тут же усомнился он.

– Чего гадать-то, – поднялся Донцов. – Сейчас пойду и все выясню.

– А почему ты? Я, по-твоему, не солдат, трус, что ли, какой?..

– Не трус, а повар.

– А ты – писарь! – вскипел Вано.

– Понимать надо, что к чему. Ты же сам рассказывал, как в ресторане работал…

– Работал. Но ведь повар – это кулинар, понимаешь, кулинар, а не бумажная крыса!

– Не отказываюсь: был писарем, – согласился Донцов. – Но я и в разведке служил.

– Друзья, – прервал их перебранку лейтенант. – На Кавказе говорят: «Пастухи спорят – волк выигрывает». Ну, чего вы не поделили?.. Можете идти оба.

Вано тотчас подсел к командиру, замахал на Донцова рукой:

– Ладно, иди, Степанка. Только автомат захвати. Будь осторожным, не подставляй голову под пули.

Он дотронулся до руки командира и ужаснулся: «Совсем, как лед… Кушать надо. Много кушать надо… Ах, вина нет!»

Донцов вернулся минут через сорок – сияющий, довольный:

– Обстановка – лучше не надо, – доложил он. – Оккупантов нет, ужин заказан, а кое-что найдется и про запас.

– Черт! – весело выругался Вано.

Вскоре все трое вошли в крайнюю мазанку.

– Принимай гостей, хозяюшка, – как старый знакомый, заговорил Донцов.

– Сидайте, сидайте, – из кухни вышла казачка, и Донцов глаза вытаращил: гляди ты, успела переодеться!

На хозяйке уже не простое ситцевое платье, а шелковое, с яркими васильками; оно плотно обтягивало ее высокую, ладную фигуру.

– Очень даже красиво, – похвалил Степан.

Хозяйка играла перед ним своей дородностью и так искренне улыбалась, что казалось, давно ожидала его и вот, наконец, дождалась. Выскочив в сени, она тут же вернулась, завертелась перед Донцовым: влюбленная и только!

А увидев бледное лицо лейтенанта, его забинтованную ногу, всплеснула руками:

– Господи!..

– Наш командир, хозяюшка, – пояснил Донцов.

– Он же не дышит.

– Не беспокойтесь, – отозвался Головеня. – Солдат живуч.

Вынув из кармана обрывки простыни, что дала Наталка, Вано принялся перебинтовывать рану командира. Хозяйка ушла на кухню, сказала – собрать поесть.

Донцов отправился помогать казачке: принес воды из колодца, разжег плиту.

Из кухни послышалось хихиканье, потом голоса:

– Где твой муж, Мария?

– Далеко, голубок. Отсюда не видать.

– На фронте?

– Не… – вздохнула хозяйка.

– А где же? – не отступал солдат.

– Долгая песня, голубок!..

– А все-таки?

– Как тебе сказать… Спервоначалу в тюрьме сидел. А вышел – на работу устроился. Писал – приеду, да так и не приехал.

– Вернется, – прогудел бас Донцова.